Николай Студеникин

Владимир Андреич, как спал? — спросил отец.
Он щурился от табачного дыма.
— Отлично, Андрей Аверьяныч,— в тон ему ответил сын и, зевая, спустил с кровати ноги.— Куришь ты много. Вредно, говорят, натощак.
— Кому как,— сказал отец, вращая в узловатых пальцах худенькую папироску.— Я формовочной землицы надышался за свой век, дым мне вроде развлечения. Умывайся ступай, картошка стынет. Я в нее пяток яичек вбил…
Пока Володя, стуча соском рукомойника, умывался, пока растирал лицо и плечи длинным вафельным полотенцем, отец хлопотал над столом. «Скатерть старый постелил, значит, рад»,— отметил про себя Володя и, подойдя сзади, обнял отца за костистые плечи.
— Чего, чего лижешься? — спросил отец, высвобождаясь из объятий.— Как телок, одно слово, как телок! — Глаза его беспомощно мигали.— Как, тарелку дать или прям со сковороды будешь? — пряча смущение, спросил он.
— Давай «прям со сковороды»,— улыбнулся Володя и сел на голубой шаткий табурет.— А сам чего стоишь? Так и будем приглашать друг друга?
Володя, обжигаясь, снял со сковороды крышку и шумно втянул в себя воздух:
— Вкуснотища!
— Может, по маленькой? — спросил, помаргивая отец.— Для поднятия аппетита?
— Давай,— прошамкал Володя, катая во рту ломтик горячей картошки.— Раз для аппетита, значит, можно! Но немножко. В одном кино, папа, сказано, что с утра даже лошади не пьют. А сейчас лето, жара…
Стукнула дверца старого дубового буфета, звякнули стопочки, которые отец тщеславно именовал хрустальными. Вспомнив это, Володя улыбнулся. «Кто разберет? — подумал он.— Может, правда из хрусталя». Две початые бутылки, как часовые, встали по бокам дымящейся сковородки.
— Владимир Андреич, прости,— сказал отец, усаживаясь наконец на место.— Прости, коньяк не буду, хоть и твой подарок. Непривычно. Я — водочки.— И он, хмурясь, наполнил стопки.— Чокаться не надо, сынок. Давай маму твою помянем. Клавдию Прохоровну. Женщина хорошая была необыкновенно…
Выпили и помолчали. Володя потянулся было к сковородке, но положил вилку на скатерть. Отец, задумавшись, разглядывал щелястый пол.
— Ну, давай по второй,— внезапно вскинул он голову,— и ешь, а то вкус потеряется. Хотел сбегать колбаски взять полкило, времени не выгадал. А на могиле я был, как же! Ограду поправил, лавочку, цветы посеял,— сходим к ней вечерком. Рядом с мамой твоей Платониду положили. К ней Петруха Шлычкин застройщиком пошел после войны. Ты его знаешь, с Олькой ихней в школу вместе ходил, под окнами их ошивался.
Отец хотел погрозить сыну пальцем, но смутился и спрятал руку под скатерть, стал теребить ее.
— Платонида в феврале отошла, в самые морозы,— продолжил он свой рассказ.— Для могилы костры жгли, а потом — ломами. Ну, нашу чуток задели, нарушили. Я потом поправил, не в обиде. Таиска-квартирантка бабку хоронила. В магазине работает, выгадывает, так что средства есть. Ей и полдома бабкиных достались. Петруха в суд подавал, но раз прописанная и завещание на нее, значит, все: «в иске отказать». Олька с Таиской самолучшие подруги теперь, часто их вместе вижу. Петруха Ольке запрещает, а она свое гнет, самостоятельная…
— А как она… вообще? — спросил Володя.— Замужем?
Отец повертел в руках вилку с пластмассовым белым черенком, потом, покосившись на сына, отложил ее и взялся за ложку.
— Олька что? — сказал он.— Разведенная, не получилась у нее семья. А так — живет, бухгалтером сидит в горсовете. Поведения вроде строгого. А. там кто ее разберет… Ты мне вот что лучше ответь: со Вьетнамом как? Американцы там что — на вроде репетиции?
— Там, отец, война, а не пьеса в двух действиях,— ответил Володя.— Две системы сражаются —
какая тут репетиция?
— Это мы понимаем,— перебил отец.— Понимаем не хуже прочих. Я о другом затеял разговор. Может, они оружие какое новое испытывают? Пушки какие или, положим, самолеты? Вот газеты: «фантом», «фантом»… Мне один говорил, что это, если перевести, «судьба». Честно скажи: у нас такие имеются?
— Имеются, — серьезно ответил Володя.— Не думай, не даром хлеб жуем.
Он пододвинул теплую сковороду поближе к отцу.
— Спасибо, — сказал он,— наелся. Ты у меня мастер-кулинар. Тебя в любой ресторан шефом назначить можно без опаски. Не подведешь.
— Тебе все шутки шутить,— ответил отец.— Э, погоди, сейчас чайку заварю свеженького. После картошки чай — наипервейшее дело!
Когда был выпит чай, когда были сполоснуты чашки, пустая сковорода залита теплой водой, а стопки и бутылки заняли свое место в громоздком буфете, отец вдруг сказал, тыкая пальцем в Володину рубашку без погон:
— Сними… и другое давай, что грязное. Стирку сегодня заведу. Как управлюсь, к Фросе в гости пойдем. Она тебя ждет, холодец сварила. «На племянника,— говорит,— глянуть охота: какой стал». Ее надо в повара, тетю твою. Она оправдает!
«Тяжело ему одному все-таки,— подумал Володя, глядя на отца с жалостью и любовью.— Готовить — сам, стирать, полы мыть, пуговицы пришивать, заплаты ставить — все сам». Простая и неожиданная мысль пришла вдруг ему в голову и заставила его покраснеть. Он открыл чемодан и украдкой, чтобы не заметил отец, переложил в карман легких серых брюк пачечку денег.
Отец во дворе, под навесом, водружал на горящую керосинку большой цинковый бак. В слюдяном окошечке билось оранжевое пламя. Володя, отстранив отца, поставил бак на огонь и попросил:
— Отложил бы ты это дело. Я приду — вместе займемся.
— А ты куда? — обернулся отец.
— Так… пройтись,— запнулся Володя.— Может, и ты со мной? Покажешь, что нового у вас тут. В магазины зайдем…
— Вода греется…— Отец кивнул на бак. — А то б пошел, отчего не пойти? А ты погуляй, ничего! — Отец внимательно, как портной в ателье, оглядел сына.— Форму бы надел, что ли? Все-таки капитан, стыдиться нечего. А ты тенниску напялил старую. Никакой, Вовка, в тебе солидности!
— Я, папа, в отпуске,— весело возразил Володя. — Хочешь, чтобы соседи полюбовались, какой я у тебя раззолоченный весь? — лукаво спросил он.
— Они на работе все,— смутился отец.— Может, я сам хочу поглядеть? Имею право! Или нельзя?
— Можно, папа, тебе все можно! — Володя примирительно похлопал отца по плечу.— Вечером наряжусь, доставлю тебе удовольствие.
— И орден чтоб! — потребовал отец.
— К нему парадная форма нужна,— пояснил Володя.— На повседневной только ленточки положены и Звезда Героя, а ее я, папа, пока еще не заработал.
— Жалко,— вздохнул отец.— Разве бабы в ленточках разбираются? Да, забыл тебе сказать! Зимой Олька заходила, адрес твой просить. Ну, я дал.
— Знаю,— улыбнулся Володя.— Открытку получил — с Новым годом поздравила. Потом — с Днем Советской Армии. А мой адрес через справочную не достанешь. Только зря. У нас один подполковник есть, так он говорит: «Из яйца яичницу любой сделает, а ты попробуй наоборот». Присловье у него такое.
— Переборчивый ты, Владимир Андреич,— нахмурился отец.— Гляди, кабы в девках тебе не засидеться. Сережка, друг твой, прошлым летом красавицу привозил. Я мать видал — не нахвалится! А насчет яичницы — какой это подполковник?
— Пиксанов, я тебе говорил,— ответил Володя.— У которого детей семеро — три пацана, четыре девочки. А места рождения разные у всех. Можно географию изучать. Я к ним заходил перед отпуском. Спрашивали, почему холостой.
— Видишь,— сказал отец, проводив сына до калитки.— Даже люди интересуются. Семеро, — покачал он головой.— Цифра — по нынешним временам!
— Они сына хотели,— пояснил Володя,— а у них поначалу девочки получались, три подряд. Она в библиотеке работает. Все удивляются: «Как успевает?» И вообще очень хорошие люди. Ну, пошел я!
— Семеро,— повторил отец.— Нет, это же надо…