1
Утром, когда они с Лявоном вышли на улицу, Велик сказал: — Знаешь, давай организуем в Комарах бригаду из ребят.
— Какую еще бригаду?
— Ну, партизанскую. Играть будем.
Лявон зачерпнул с дороги пригоршню свежего, еще не утоптанного снега, слепил крепкий комок и запустил в сидевшую на березе ворону.
— А комбригом кто будет? — Он циркнул сквозь зубы и искоса глянул на Велика.
— Комбригом буду я.
— А почему это ты, интересно? Почему не я?
— Ведь придумал я.
— Ну и что? Может, я придумал раньше тебя, только не успел сказать первый.
Брехал он нагло, нимало не заботясь, чтобы ложь выглядела хоть чуть-чуть правдоподобно. Велика это разозлило, и он решил ни за что не уступать.
— Я уже воевал, а ты что?
Лявон недоверчиво скосил на него свой большие черные глаза. Слова беженца произвели на него впечатление — он сказал хотя и по-прежнему задиристо, но на полтона ниже:
— Где это ты воевал?.. Воевал он, так тебе и поверили!
— Да, воевал! Из пулемета по немцам, знаешь, как садил? И к партизанам в Монастырщину из Шуреи ходил ночью по заданию. А ты тут у мамкиной юбки.
— Ты! Вот как двину! — Однако противопоставить-то было нечего, и он, глядя вбок, спросил: — А я кто, по-твоему, буду в бригаде?
— Будешь начальником штаба.
— Ладно. Пошли к Амеле. Он будет командиром отряда.
— Почему?
— Потому что он мой друг, ясно?
Велик понял, что с начальником штаба ему придется все время держать ухо востро. Сейчас он не стал спорить: не хотелось опять ссориться, да и против Амели он ничего не имел.
Мать Амели хлопотала у печи. Здесь же крутилась его сестра Маруся. А сам он сидел возле раненого и слушал его рассказ. Этот партизан, учитель из Травно, оказался дальней родней Амелиной матери и потому по ее и его просьбе был оставлен здесь на излечение. Раны заживали медленно. А было их у него, что сучков на березе. Он лежал, весь спеленутый бинтами.
— Ну, иди, вон к тебе мальцы пришли,— сказал партизан обрадованно: видно, Амеля ему уже изрядно поднадоел.
— А они тоже хотят послушать. Правда, мальцы?— сказал Амеля.— Интересно же, про бои.
Ребята поспешили к раненому. Но Ян Викторович сам начал расспрашивать Лявона и Велика, что там сейчас на улице, много ли снегу, чем ребята занимаются. Узнав, что Велик — беженец и прибыл из Шуреи, принялся за него.
— А он хвастает, что ночью ходил в Монастырщину к партизанам,— сказал Лявон, кивая на Велика.— Брешет, как пить дать.
— Что, правда, ходил? — спросил партизан. Велик вынужден был рассказать про свой ночной
поход с Шурчиком.
— А казав — по заданию,— презрительно протянул Лявон.— Самого взяли, как щенка, чтоб не скучно было. Ну и пустобрех же!
— Какая разница! — сказал Ян Викторович.— Задание-то выполнил. Выходит, боевой малец.
— А еще казав, что из пулемета стрелял по немцам.
— Да? А ну, как было дело?
Велик чувствовал себя неловко — вот, хвастается, но сам виноват: сгоряча выболтал Лявону, а теперь расхлебывай. Год назад он в родном Журавкине нашел пулемет и стрелял из него по немцам. Удивительное делен Велик рассказывал и не верил сам себе. Казалось, там, в роще, за пулеметом лежал совсем другой мальчик — хорошо Велику знакомый, но другой. И от этого неловкость усиливалась — как будто Велик приписывал себе чужие подвиги. Он был смущен, краснел, запинался.
— Э, да ты, оказывается, обстрелянный и даже геройский малец! — воскликнул партизан.— Такого и в отряде неплохо иметь.
У Велика загорелись глаза.
— Ой, возьмите меня с собою! Я и в разведку могу, и за повара. А? Ну, возьмите!
Партизан усмехнулся.
— «Возьмите…» Я вон сам еще кверху брюхом валяюсь… Да и матка-то небось не пустит, а?
— Да нету у меня никого! — воскликнул Велик, но тут же спохватился: эх, нельзя так говорить, накличешь беду.— Отец на фронте, а мать и сестренка без вести пропали. Может, и живые, а сейчас никого нету.— Тут он вспомнил про Мишку с Манюшкой, про тетку Катерину и сник.
— Ну, ладно, подожди, вот я оклемаюсь…— сказал Ян Викторович.
— Возьмите лучше меня,— встрял Лявон.— Ну и что, что он стрелял из пулемета? Я все равно сильней.
— У тебя тоже никого нет?
— Да есть,— досадливо сморщился Лявон.— Да мало ли… Что я, спрашивать у них буду? Сам с умом.
— Оно и видно,— партизан засмеялся.— Вопрос пока на повестке дня не стоит. Поглядим, побачим, сказал слепой… Ну, добре, мальцы, идите побегайте, я отдохну. Что-то заныли мои раны.

2
Создание «бригады» прошло быстро. Новоявленные вояки промаршировали по улице, затем, разделившись, затеяли битву в снежки. В разгар боя прибежала Кланя. Вытащив Велика из свалки, она сообщила, что его зовет тетка Катерина.
— Ладно, скажи, что скоро приду.— Велик напряженно следил за сражением. Его войско отступало, надо было вести его в контратаку.
Но Кланя не уходила. Круглая конопатая мордашка ее сморщилась.
— Пойдем зараз. Там тетка трошки… ну… помирает. Матка сказала, чтоб я тебя примчала в один момент. Одна нога тут, другая там.
Велик задохнулся. Тетка Катерина была плоха, но ему как-то не приходило в голову, что она может умереть. Наоборот, уверенный в том, что рано или поздно она поправится, он нетерпеливо ждал ее выздоровления: тяжело было одному тащить семейный воз.
Велик, а вдогонку за ним Кланя, побежал домой. За ними увязался было Лявон, но, узнав, в чем дело, махнул рукой и отстал.
Да, Катерина отходила. Глядя в потолок еще не умершими глазами, она привычно бормотала угасающим шепотом:
— Сердце мое смятется, остави мя сила моя, и той несть со мною…
Она уже все забыла, кроме одного — остаются дети. Только это еще и держало ее в жизни. Увидев Велика, Катерина схватила его руку, заклиная:
— Не брось… не брось…— Видно, она забыла уже другие нужные слова и боялась, что Велик не поймет, о чем она просит. И смотрела ему прямо в глаза таким умоляющим взглядом, что Велику стало страшно.
— Я понял, понял,— поспешил он заверить ее, часто кивая.
— Господь воздаст,— прошептала Катерина, хотела, наверно, перекрестить его, но рука бессильно упала, едва приподнявшись. Глаза потухли.
Велик спрыгнул с помоста и прислонился к нему спиной, не зная, что делать. За столом Светлана, Яня и Манюшка рассматривали какую-то затрепанную книжку с картинками и тихо переговаривались. Велика поразило Манюшкино спокойно-сосредоточенное лицо. Казалось, ее ничего больше, кроме картинок, не интересовало. Неужели она не понимает, что произошло? Или не жалко мать? Ведь Манюшке-то уже восемь лет.
Она вообще часто удивляла его и даже раздражала. Когда, например, садилась есть Варварина семья. Велик уходил из хаты, Мишка тоже уходил или забивался на печь. Неудобно же торчать на глазах, как будто выпрашивая подачку. А Манюшка торчала и шарила своими быстрыми глазами по столу, и провожала взглядом куски в чужие рты. Почти всегда ей что-нибудь перепадало. Она брала милостыню и жадно, не таясь, жевала.
Брат и сестра были очень разные. Наверно, думал Велик, Манюшка усвоила, что в этом неласковом и немилосердном мире надеяться не на кого и выжить трудно, а потому хватай и тащи в рот все, что удастся схватить. Она вот и на вид поздоровее своих подружек, хотя харч ее скуднее. А почему?
У всех троих нет обуви, и Светлана с Яней почти не бывают на свежем воздухе — так, раза два-три в день выбегут по надобности в материных или сестриных лаптях. Манюшка же гоняет по снегу босиком и так уже закалилась, что выдерживает минут по пятнадцать, а когда сядет на колоду, спрятав ноги под зипун, то может просидеть и полчаса и час, смотря по погоде.
Мишка совсем другой. Вон он сидит у окна — слезы текут по щекам, и Мишка пригибает голову к груди, ему совестно, что видят его плачущим. Встретившись взглядом с Великом, он пытается унять дрожь в губах, лицо его жалко кривится, глаза становятся виноватыми, словно он хочет сказать: «Ты извини, я б и рад не плакать, да вот — плачется…»
Пришла Варвара, поглядела на Велика, на Мишку, подошла к помосту, приоткрыла занавеску, прислушалась, вздохнула и выругалась неизвестно на кого:
— А, каб их Пярун спалив, нягодников выклятых!