Николай Березовский
Заканчивая шестой класс, я вдруг заметил в коридоре девочку. Маленькая, курносая, с большими продолговатыми глазами под прозрачными кругляшками очков, она шла осторожно по коридору, прижимаясь к стенке, и ее худенькие плечи были в известке. И я почему-то сказал:
— Дай-ка я тебя отряхну.
Она ничего не ответила, но остановилась. Я стряхнул с ее коричневого форменного платьица известку и ушел. На утро следующего дня я уже знал, что она учится в третьем классе и что зовут ее Марина.
А после обеда я встретил ее в саду.
Она стояла возле почерневшей яблони, а, увидав меня, сказала:
— Она умерла.
— Кто? — не понял я.
— Яблоня.
Я взял ее за руку и отвел в ту часть сада, где не было умерших яблонь.
— Смотри, эти яблони живые.
— Я знаю,— сказала она,— но та яблоня умерла.
И я не мог ей возразить: та яблоня действительно умерла.
Потом мы встречались почти каждый день. Я приходил за ней после обеда, и мы шли в сад, где Маринка рассказывала мне о туманах.
— Туманы,— говорила она,— всегда разные. Утром они молочные, в розовой пенке, днем — синие и прозрачные, как стекло вечером, а позже — клубистые и зеленые… Туманы всегда разные.
— А почему? — спрашивал я.
— Не знаю. Папа говорил, но я тогда была маленькая и поэтому забыла. Папа мне про многое говорил…
И когда она вспоминала своего отца, глаза ее делались еще больше, и в них я видел сине-прозрачный, как стекло вечером, туман. И, видя его, я брал в свои руки маленькие ручки Маринки и, пытаясь ее успокоить, говорил:
— Ты не думай, Маринка, твой папа еще вернется.
— Нет,— отвечала она.— Тетя Клава сказала, что папа умер.
Я видел эту женщину. Высокая, в синей форме с одной звездочкой, она приходила за Маринкой по субботам и, встретив ее возле раздевалки, требовала дневник. Раскрыв его, близоруко всматривалась и громко, на весь первый этаж ухала:
— Опять тройки! — Когда подходила воспитательница, жаловалась: — Ведь такая способная девочка, в отца вся, а подумайте, тройки!
— Да-да,— устало кивала воспитательница.— Да-да.
— Может, это на нее Камчатка повлияла? — переходила на доверительное уханье тетка.— Там, знаете, туманы, говорят, вредные. Они и сейчас у нее в голове вертятся. Отца почти не помнит, а про туманы такое рассказывает, такое…
— Да-да,— кивала воспитательница.— Да-да. Тетка тяжко вздыхала и уводила Маринку.
А в понедельник я встречал ее возле ворот.
— Ну как, тетка воспитывала?
— Что ты,— отвечала Маринка,— тетя Клава добрая.
— Ну-у,— недоверчиво тянул я.
— Правда-правда.
…До конца учебного года оставалась одна ночь.
Я уже засыпал, когда дверь в нашу спальню приоткрылась и меня позвала Маринка. Я вышел.
Она стояла возле окна, и зеленоватые отблески от горящих на улице фонарей высвечивали фиолетовый штемпель на ее ночной рубашке.
— Ты чего, Маринка?
— Я вспомнила,— сказала она шагнув ко мне от окна.— Папа говорил, что туманы — это люди, которых забыли.
— Ты иди спать,— сказал я.— Завтра поговорим.
И Маринка ушла, шурша рубашкой по полу.
На следующий день я ее не увидел, не увидел и осенью, после летних каникул. И только много позже, зимой, узнал, что тетка увезла ее на Камчатку.
Но я и сейчас хорошо помню маленькую девочку в ночной рубашке с фиолетовым штемпелем на груди, шагнувшую ко мне от окна, и ее слова, что туманы — это люди, которых забыли. Помню ее сине-прозрачные, как стекло вечером, глаза. И помню, что туманы всегда разные, как, наверное, и люди.
Журнал Юность № 4 апрель 1973 г.