Винтик вертится», — говорит Карин вместо «время идет». Буксир, словно посыльный, метался от стенки к стенке в гавани или между ближайшими портами. Он то перевозил на борту продукты с сопровождающими, то, тужась, карабкаясь с волны на волну, тянул, как бурлак, огромные баржи.
Лобов незаметно врастал в судовую жизнь, — жизнь, где отношения людей исключают многие условности берегового быта, где люди всегда на виду со всеми углами своей души, своими возможностями и слабостями и где относительно узкий круг побуждает их к более тесным связям между собой.
Люди разные. Один вот на ладони, простая арифметика. Другой — всю жизнь с ним рядом живи, а он все словно не на глазах, все держит в себе и в душу к нему никакими путями не влезешь.
Лашков за пол-литра «вполне научно» брался доказать, что корнем генеалогического дерева, лепестком которого являлся Шило, было существо, позже всех своих собратьев слезшее с ветки и сменившее четыре точки опоры на две. Основным аргументом у него были черные кольцеватые волосы, расползшиеся по животу, груди и плечам Шило.
Шило же с чьей-то подсказки твердил, что это, мол, для утепления, «жир-то весь Карин захватил».
— А череп-то, череп-то, лоб — капля в каплю троглодитский! — Этим последним доводом матроса заканчивалась обычно очередная схватка за столом.
Шило не знал, что такое троглодит, а когда однажды все-таки спросил об этом у Карина, тот серьезно ответил: «Это ты, Михалыч». Если же за столом находился Карин, молчал и Лашков: вступать в словопрения с электриком было бесполезно.
Когда Лобов, подцепив под трапом в кубрике старый плетеный кранец и надев поверх своих кожаных полотняные рукавицы, отскакивая и налетая на «грушу», подолгу колотил и колотил ее кулаками, останавливаясь только затем, чтобы перевести дух,
Шило качал головой, снисходительно улыбался и поглядывал на свои кулаки.
— Если надо, я и так хряпну…
Лобов вытирал пот и говорил:
— Да, конечно…
И снова, уклоняя корпус, сильно и резко бил по кранцу.
А Карин был в восторге и от груши (он посоветовал приспособить для этого кранец), и от ежедневного фанатического стояния Лобова по три минуты в душе под струей ледяной забортной воды, и от постоянной возни его со штангой.
Карин многое знал. Книг он никогда не покупал и не брал в библиотеке управления, но о какой бы ни заговорили, оказывалось, что он ее знает. Корюшкин часто уводил его в радиорубку, и они вместе копались в передатчике, выискивая неисправность, или собирали какую-нибудь схему.
Шефство электрика над новичком постепенно таяло, все меньше слов находил он для объяснения Лобову того или иного непонятного ему явления, устройства узла двигателя, механизма или системы, да и сам Лобов все реже бегал к нему или Воронову за спасительной подмогой, когда вдруг поднималась температура охлаждающей воды или неожиданно терял обороты двигатель.
Самостоятельной вахты Лобов еще не нес, но, находясь в машинном отделении ежедневно, с утра до позднего вечера, то с Вороновым, то с Шило или Кариным, а во время продолжительных стоянок и ремонтов со всеми вместе, выучился запускать, обслуживать и останавливать и главный двигатель и вспомогачи, подкачивать компрессором воздух в пусковые баллоны, ставить на подзарядку аккумуляторы и многим другим вещам, которые совсем недавно казались ему необычайно сложными.
— Стоять у реверса — плевое дело,— говорил Воронов.— Гляди на телеграф, переводи рычаги да не зевай с пуском — вот и вся недолга. А попробуй — найди болезнь машины, если довел ее до такого дела, а того лучше, не допусти промашку, знай, где что подладить,— вот ведь что. Тут, если калибр не тот, никогда не осилишь дела.
«В машине — это тебе не концы бросать, кранцы плести» — эту истину знал последний салага на самой заштатной несамоходной барже, это внушал ежедневно «морским интеллигентам» — помощнику Сапову и матросам — Карин, и это, пожалуй, было недалеко от истины.
В машине всегда была работа. Если уже совсем было ясно, что на сегодня сделано все, а если что и осталось — потерпит, механик Студенец находил занятие, ругался, когда видел вахтенного моториста без дела или наверху, и шел к капитану докладывать.
Воронов с ним как-то стерпелся, Шило всегда держался в тени, а Карин смотрел на старшего механика (Студенец, с семью классами, выбился из мотористов, плавал уже лет шестнадцать) как сквозь стекло. И только Лобову, особенно после небольшой аварии, приходилось хуже всех.
Насос было трудно сломать, и его поломку не могли потом объяснить ни Студенец, ни даже Воронов. Но он был сломан, вернее, «выведен из строя»: сломан был привод к нему — две небольшие шестеренки, прикрытые обычно кожушком.
Кожушок сначала погромыхивал при работе двигателя, но после легкого удара ногой (он находился внизу, у самых пайол), хрипнув, замолкал. И вот на вахте Шило он, будто потеряв терпение, задребезжал, зазвенел.
Лобов привычно стукнул по нему мягкой, просоляренной подошвой, но дребезжание не прекратилось, а стало даже сильней, и подошедший Шило, понимающе чмокнув губами, решил нарезать наконец новую резьбу на крепящем хомутике.
Лобов находился рядом, смотрел, помогал — дело было нехитрое.
Над шестернями висел клочок ветоши. Шило ткнул отверткой, пытаясь снять его, отвертка скользнула, зубья шестерен схватили ее, и скрежет и треск заставили Лобова зажмуриться и отпрянуть.
Зубья были срезаны, а Шило сначала вдруг как-то сник, согнулся, а потом, останавливая двигатель, неожиданно сказал:
— Ты меня в локоть толканул!..
Лобов вытаращил глаза, а Шило, уже увереннее и громче, закричал:
— Не видишь, зубья? Не видишь, крутится? Куда ты суешься!
Пока он бегал за механиком, Лобов неподвижно стоял у двигателя.
— Ну что молчишь? — тоже кричал Студенец.— Укачался?
Шестерни заменили, но старший механик (вообще-то Студенец был просто механиком, но называли его почему-то старшим, хотя по штату на буксире такой должности не было) рвал и метал. Он сам отвел Лобова к капитану и грозился вычесть стоимость поломки из зарплаты. Лобов молчал и в каюте капитана. Старков против ожидания особенно не шумел. Он спросил у Студенца о запасных шестернях — они были; вызвал к себе вахтенного моториста, то есть Шило, и, расспросив, как все произошло, сделал внушение и ему.