Когда полгода назад Лобов пришел на буксир, самым странным показалось ему отсутствие формы: один моторист был в гимнастерке, другой в свитере, матросы в тельниках (так называют здесь тельняшки) и ватниках поверх. Даже капитан хотя и в форменном кителе, но в каких-то рыжих брюках. Он взял у Лобова направление, повертел его в пальцах и, как показалось оробевшему новичку, очень даже весело сказал:
— Со школы?
— На заводе практику проходил…— начал было Лобов.
— Ладно, разберемся, иди к помощнику,— махнул капитан рукой в сторону надстройки.
С приходом Лобова на буксире стало тринадцать человек, а коек — в двух каютах, не считая капитанской, в надстройке и двух кубриках — шестнадцать.
Людей не хватало, потому-то его и взяли сразу в штат, с выдачей робы, пайка и оклада, положенного мотористу второго класса.
Нижняя команда занимала кормовой кубрик, и Лобов, получив у буфетчицы постельное белье, занял одну из двух свободных коек — сразу под трапом, верхнюю. Чистое белье хранилось в женской каюте, и, идя от камбуза до нее следом за молоденькой буфетчицей, Лобов перебросился с нею несколькими словами. Собственно, спрашивала она: кто такой, откуда? А когда Лобов, уже держа в руках свернутые тяжелые и прохладные простыни, спросил, как ее зовут, она усмехнулась, открыто посмотрела на него.
— Зоя,— сказала.— А тебя?
В первый день, за оформлением, получением постели и робы, беглым знакомством с местом и людьми и всякими другими делами, связанными с поступлением на судно, Лобову некогда было думать о происходящем. Ночью, лежа в одиночестве на непомерно скрипучей пружинной койке с пробковым матрацем и жалея, что по глупости отказался от еды, предложенной буфетчицей и коком тетей Линой, Лобов, как по замкнутому кругу, пробегал и пробегал мысленно путь последних дней…
…В училище он так и не попал. Ну, на то были, как говорится, объективные причины, и об этом можно пока не думать, заставить себя не думать…
На выпускном вечере Вася — директор Василь Василич — благодарил их за общественную работу.
Если б, говорил, еще так учились…
Вручая Лерман медаль, директор поцеловал Соньку. Та смутилась, подняла маленький кружочек над головой, рот — до ушей. С полчаса медаль ходила по рукам, падала, Сонька, тревожно улыбаясь, оборачивалась на звон.
А потом всем вручали аттестаты. Ребятам — вместе с удостоверениями автослесарей, девчонкам — кондитеров. Выступали учителя, бригадиры и парторг с ремзавода, кто-то из столовой, где девчонки проходили практику.
Вообще было ничего себе. Лобов пригласил Натку Жиренкову на первый же танец.
— Ты что такая серьезная? — спросил он.
— Не знаю, что-то грустно.
Натка провела пальцем по рукаву куртки Лобова, вздохнула.
Три года назад Лобов мог запросто пнуть ногой ее портфель, крикнуть: «Эй, жирная!» Мог не стесняться во многом-многом, а теперь…
Он нащупал за спиной Натки косу и прижал ладонью. Натка перебросила ее на грудь.
— После экзаменов все равно отрежу.
— А Сонька?
— Она тоже собиралась. А вообще-то не знаю.
— Не надо, а? Ну зачем?
Лобов смотрел на Натку, быстро повторял:
— Ну зачем? Ведь это здорово — коса. Не надо, Наташ…
Натка, прикусив губу, молча глядела ему в глаза, видела напряженные брови.
— Не будешь? — спросил Лобов.
Они двигались по самому краю, у стены. Натка опиралась о твердую руку Лобова, чувствовала, как он перебирает ее повлажневшие пальцы своими — длинными и жесткими. Ей нравилось, что он просит ее, что так необычно смотрит на нее и волнуется, что вот уже несколько минут, не останавливаясь, они кружатся и она уже вынуждена ухватиться за него крепче…
…А потом, поздно вечером, они шли по притихшим улицам.
Они говорили друг другу совсем не то, что думали, и чувствовали, что собирались сказать несколько часов назад, и это влияло на них по-разному. Лобов все больше злился и постепенно повышал голос, Натка, все ниже опуская голову, постепенно смирялась с тем, что ожидаемого, такого ясного еще вчера, даже сегодня утром, не будет, и от этого становилось горько, грустно и безразлично. Безразлично, что воздух был и терпкий и вкусный, что на реке даже по ночам стучат топоры и надрываются пилы — расширяют их любимую водную станцию — и что, кажется, еще никогда так поздно она, Натка, не возвращалась домой…
На углу своей улицы Натка машинально свернула направо — там был ее дом — и ткнулась грудью в локоть Лобова и остановилась, придержалась за его рукав.
— Ой, прости, пожалуйста…
— Ну что ты… Ну что ты,— тише повторил Лобов, напрягая руку, которой коснулась Натка.
«Надо что-то говорить… Надо что-то сказать…
ч-черт»,— кусал он губы, отмеривая последние шаги до крыльца Жиренковых.
А потом все исчезло: дорога, дом, собственное дыхание. Осмысливаемая, ощущаемая была только она, Натка, напротив, перед ним, рядом-рядом…
«Неужели не понимает? Неужели ей все равно?»
Лобов клонился все ближе к ее лицу, вбирал в себя колющий блеск ее настороженных коричневых глаз.
Натка приоткрыла рот и, будто защищаясь, подняла руки, медленно крутя головой, схватилась за похолодевшие щеки.
«Что же это такое? Почему она так ждала этого часа, этой минуты, всего, что должно произойти в эту минуту, а сейчас что-то удерживает ее, что-то получается не то, не так?»
Когда Лобов, вспыхнув, отпрянул, она взялась пальцами за его рубашку, придвинулась, все так же крутя головой, приближая уже свое лицо к нему.
— До свидания, Дима,— сказала она и повернулась к дому.
— Так и уйдешь? — сказал Лобов отрывисто и мрачно.
— До свидания,— повторила Натка, повернув лицо, но не останавливаясь.
А через пять минут, широко шагая по обезлюдевшему Окскому мосту, Лобов ругал себя за последнюю слабость — крик вслед Натке: «Натка, подожди! Нат!..»
…На вокзале долго обнимались, долго и крепко хлопали друг друга по спинам. Потом настала очередь Натки. Она подала руку — ребята сразу заинтересовались маркой тепловоза, повернули к нему глаза и громко загалдели. А глаза Натки были такими, словно ее обидели, и ни за что обидели, и что кто-то виноват, а больно ей. Боль эта отражалась в ее коричневых глазах и проникала в грудь Лобова, охватывала холодом, надрывала какие-то нити, и Лобов боялся пошевелиться, чтобы грудь его — заледенелая, хрупкая — не надломилась, не разнялась. Но Натка вдруг стала говорить громко, чтобы и ребята слышали, и Лобов не стал задерживать ее руку, а опять машинально начал хлопать Севку Холодова и Эдьку Жиренкова по спине. И Севка был мрачный, просто ужас какой мрачный.
…В поезде Лобов стоял в коридоре у окна и смотрел, как световые полосы бегут по кустам и насыпям, вытягиваясь и изгибаясь, перескакивая через дороги и проваливаясь под гудящие мосты.
«Ту-тук, ту-тук… ту-тук, ту-тук… ту-тук, ту-тук…»
Деревья вдоль линии, мосты, станционные постройки — все мимо, мимо… Столбы, как минутные деления, и поезд их отсчитывает: «чик… чик…» С шумом набегают небольшие домишки станций — у-ух!— и тут же уплывают, исчезают в темноте, и удаляется, пропадает гул.
…Лобов ни на чем не мог сосредоточиться. Перед глазами прыгали картины последних предотъездных дней: и сбор документов, и работа с матерью на огороде, и последние встречи с ребятами. Было грустно и тревожно. Было такое ощущение, словно его отторгали от чего-то такого, без чего никак нельзя быть счастливым, и увозят все дальше и дальше.
Потом Лобов подумал о том, что, собственно, никто ведь его не тянет, что он сам едет и что вот узнает, как там всё в училище, и может вернуться, если что… И ему сразу стало легче. Он прижался лбом к стеклу.
«А ребята, наверно, сейчас уже дошли до Оки…
А Натка… А Натка… вот оно, ее лицо, на темном стекле…»
…Стук колес вдруг врывался через тамбурную дверь, крепкий, железный: «Ту-тук, ту-тук… ту-тук, ту-тук…»
…В училище в этом году набирали только практиков, с моря. Лобова пообещали взять лаборантом дизельной лаборатории, но только с конца декабря, когда предполагалось ее расширение. До того времени посоветовали устроиться на работу где-нибудь в порту или на баржу, буксир. Казалось, это будет трудно, но все прошло, и уже на следующий день в отделе кадров, спросив про образование, выдали направление на «Сто тринадцатый», к Старкову.
«Сто тринадцатый» — это буксир, полурейдовый, полуморской. Дизельный. Цвета черно-серого, маленький. Маленький по сравнению с другими, придавившими боками соседние причалы.
…Лобов хотел повернуться лицом к переборке, но койка так заскрежетала от первых же его движений, что он передумал.
-
-
Свежие записи
Свежие комментарии
- Митя к записи О Пришвине
- Михаил к записи Прощай, тетка Беларусь!
- johngonzo к записи Дебюты «Авроры»
- johngonzo к записи Дебюты «Авроры»
- Петр Киле к записи Дебюты «Авроры»
Архивы
- Февраль 2024
- Ноябрь 2023
- Октябрь 2023
- Сентябрь 2023
- Январь 2022
- Октябрь 2020
- Сентябрь 2020
- Апрель 2020
- Сентябрь 2019
- Август 2019
- Июль 2019
- Март 2019
- Февраль 2019
- Январь 2019
- Декабрь 2018
- Ноябрь 2018
- Октябрь 2018
- Сентябрь 2018
- Август 2018
- Май 2016
- Март 2016
- Апрель 2015
- Октябрь 2013
- Ноябрь 2012
- Июнь 2012
- Май 2012
- Апрель 2012
- Февраль 2012
- Январь 2012
- Декабрь 2011
- Ноябрь 2011
- Октябрь 2011
Рубрики
- «Сто тринадцатый»
- Uncategorized
- Без рубрики
- Возвращение брата
- День бабьего лета
- Здесь твой окоп
- Искусство
- Испытание
- История
- Литература
- Логика сердца и варианты судеб
- На Шабаловке
- Над нами всегда небо
- Накануне войны
- Наука
- Не военный человек
- Небо
- Нейлоновая туника
- Петькины именины
- Письма моей матери
- Погода завтра изменится
- Промышленность
- Рожденная атомом
- Рыжий — не рыжий…
- Спорт
- Строительство
- Транспорт