На «Сто тринадцатом» звенели струны. Когда Лобов ступил на шаткую сходню, Зойка, поднимаясь за ним, ухватила его за руку. Они, еще подходя к буксиру, увидели на корме несколько человек, среди них электрика и Лашкова в белой рубашке, видной и в темноте.
Гитара зазвучала сильнее. Карин, поворотясь к сходне, отчаянно затянул:
В переулке пара показ-залася —
Не поверил я своим глазам:
Шла она, к другому прижим-малася…
Зойка зацокала шпильками по палубе и скрылась в надстройке, а Лобов, коротко посмотрев ей вслед, направился к сидящим на корме.
— Ну, и как? — выступил ему навстречу Лашков.— Отоварился?
Лашков был пьян, это было видно даже в темноте. Он пододвинулся вплотную к присевшему на фальшборт Лобову и повторил еще громче:
— Отоварился? А?
Лобов почувствовал, как под сердцем у него прошел холодок и стало сухо языку. Он увидел, что на корме стало тихо, даже пальцы Карина застопорили на гитарных струнах. Он соскочил с фальшборта — показалось, что Лашков может его ударить,— и сказал:
— Не понимаю.
— Во как, не понимаешь?
Лашков медленно взял в пальцы рукав рубашки Лобова и твердо притянул его к себе.
— Ты что, салага мокроносая, бегаешь за нею?
— За кем? — пусто, безразлично спросил Лобов, чувствуя, что говорит какую-то явную глупость, ненужность и что всем это ясно и все думают о том, как он изворачивается и увиливает от прямого ответа. Он попытался освободить руку, но Лашков еще крепче, вместе с кожей захватил рукав, и Лобов ребром ладони сильно ударил его по руке.
— Отойди от меня!
— Ах, ты!..
Лашков хлестнул его по лицу. Лобов, видя перед собой белую рубашку матроса, выбросил вперед обе руки и толкнул его. Лашков повалился под ноги сидевших на решетке банкета Карина, Куртеева и кого-то еще, плохо различимого в темноте.
Подбирая губы, Лобов сглотнул холодную, солоноватую кровь…
Лашков поднялся и молча, задыхаясь от злости, снова подскочил к Лобову.
«Ах, как нехорошо… Как мелело, и нехорошо, и непонятно! Ах, как это все нелепо!.. Вот только что, пять минут назад, было все правильно, все, как хотелось,— все легко и ясно. И город, и Зойка, и буксир, и все на нем, и желания, и вечер, и будущее. И вот это, о чем даже мысли не было…» Лобов увидел, как от банкета к нему двинулось большое, неясное пятно. Оно росло, расплывалось шире, закрывало уже все пространство, и когда оно надвинулось вплотную, Лобов сам сделал движение вперед…
— Я же не хотел этого,— говорил он потом Карину в кубрике.— Но что я мог делать? Вы же все видели. Вы могли вмешаться раньше.
— Э-э, тут дело особое. Тут надо было подождать,— отвечал Карин.— А ты ничего себе, я смотрел, я и Ливадия удерживал до поры. Ага. Как, думаю, он выкрутится? А? Это еще один из китов, на которых я держусь,— давать сдачи.
Карин хлопал Лобова по спине.
— А ты, молодой, ничего. Все правильно. И за себя, и за Зойку, и… В конце концов, не купил он ее.
— Да разве в этом дело? — Лобов, потрясенный, пылающий, вытирал лицо майкой и шагал, как в клетке, по кубрику.— Не в ней же дело… А потом, ее дело — она сама…
— Дело-дело-дело. Все правильно, я тебе говорю.
Карин тоже раздевался. Он, подскакивая на одной ноге, стянул с другой штанину и сказал:
— А вот знаешь, молодой, мне иногда жутко обидно, что я не сын академика.
Лобов рассмеялся, и швырнул майку на свою койку, и подумал, что, видимо, действительно все правильно, все так, как и надо.