«Сто тринадцатый» – 26-27

Сулин ничего. Улыбается, машет перевязанной рукой. Не успели закрепить концы, как он уже вбежал на борт. Радостный, немного похудевший.
Ему дали отпуск, а после обещали направить опять на «Сто тринадцатый» — он попросил. Пришел он за вещами.
Старков приветствовал его за руку. Сообщил, что заявку на матроса в управление и не думал подавать, хотя на руле приходится стоять и боцману и помощнику; что, в общем, все в порядке, пусть он, Сулин, едет в отпуск, а после него—милости просим.
Боцман с Кариным предложили собрать для Сулина немного денег, потому что отпускных у него почти не будет: проработал мало.
Лобов торопился на почту. Долго стоял у окошка, и когда уже выстоял очередь, обнаружил, что не взял с собой документа. А письма выдавала незнакомая женщина. Пришлось возвращаться назад, в порт, и бежать к почтамту совсем с другим настроением: «Вернулся — добра не будет».
Но писем было много: от матери. Севки, Эдьки, от Натки.
Лобов пересек улицу, миновал магазины и в скверике, выбрав поукромней скамейку, сел на нее и разорвал первый конверт.
Ребятам повезло. Правда, они не набрали баллов для штурманского отделения, их определили на артиллерийское. Это хуже, но терпимо. Севка писал, что им уже выдали форму, из старшекурсников назначили отделенных — ну те и куражатся… Первое увольнение только через месяц, к ноябрю.
Эдька писал о том же в основном, что и Севка, не было в его письме только жалоб на строгую дисциплину.
Теперь Наткино. Лобов читал Наткино письмо и за строчками, за словами не видел ее. Не видел той Натки, которая совсем недавно закрывала своими колючими коричневыми глазами все его настоящее и будущее, воспоминание о которой держало его в постоянном напряжении и примиряло со многими вещами. И ему было грустно, было немного досадно, что все так получается, словно бы само по себе и словно бы по их обоюдному желанию — его и Натки.
Он прочитал письмо второй раз, почувствовал какую-то неловкость за первые ее письма — теплые и смелые — и посмотрел на букву «Н», Наткину подпись. Обычно она писала имя полностью — «Натка».
И его письма были теплыми и смелыми, может быть, даже больше, чем Наткины… «Как просто…— подумал Лобов.— Не ведь обмана никакого не было. Никакого не было. Или был? Нет, не было, не было. А что же было? Самообман. Зачем же выкручиваться? Какой самообман? И у Натки самообман? И там, дома, тоже? Тоже был самообман? А сейчас что? А сейчас ничего. А Зойка? Ах, Зойка! Да, да, Зойка, Зойка. Конечно, Зойка…»
Лобов поднялся и быстро зашагал в порт.
В кубрике — подвыпивший, злющий Карин. Как оплеухи, отвешивает кому-то пересоленные эпитеты.
— Паразит, вот паразит, жаба! Да он же… да он дырку в гальюне проковырял, смотрел, как бабы в
душе моются. Тонну обглядывал, Венеру нашел, пока она кипятком не шаркнула… В-вот паразит! Дырка спасла, уж очень маленькая, надо было б ему ф-фары починить…
Электрик встал навстречу Лобову, но хмель потянул его назад, и он сел, приподнял руку.
— Молодой, пойди сюда, сядь сюда.
Карин опустил голову.
Незадолго до этого, проводив Сулина, они с Лашковым вернулись на вокзал, в ресторан, где уже сидели до отправления поезда. Заказали еще водки.
После нескольких рюмок Лашков заговорил о Зойке, о том, что он думал, что она ничего, а она кошка: чуть погладь — и полный порядок.
— А ходит-то, а ходит-то,— говорил Лашков.— С таким видом, будто вся команда того гляди за нею кинется.
Он наполнял рюмки, гримасничал, будто ему на самом деле противно говорить о Зойке, но продолжал и продолжал говорить о ней:
— Меня корежит от ее ужимок… Теперь этого салагу… в этого салагу вцепилась. А? — Лашков тронул Карина за рукав и скривил в отвращении свои острые губы. В середине нижней было видно маленькое пятнышко веснушки.— Зря вы тогда удерживали, надо было и ему и ей отвалить за…
Лашков произнес гадкое слово, и Карин, до тех пор молча евший, пивший и слушавший, уже хмельной, отодвинул, разливая водку, свою рюмку и, напрягаясь, чтобы яснее выделить из ряби перед глазами лицо Лашкова, сказал:
— У тебя клюв.
— Что? — не поняв, спросил Лашков.
— У тебя клюв, а не рот,— повторил Карин.— И молодой из тебя ведь котлету бы сделал… Ах-ах-ах! Да ты же спасибо должен сказать!.. Да ты же… Что, не хватило тогда тебе? Не наелся?.. Да тому, кто с тобой поладит, нужно премию давать… Ах ты, морда! Сам дерьмо, и Зойку дерьмом решил… Ах ты, морда…
Они не подрались, они выбрались из ресторана и, оскорбляя один другого, направились в разные стороны: Лашков в город, Карин на судно.
Электрик встал и, шатаясь, шагнул к Лобову.
— Он же в детстве бутылками промышлял. Сначала около пьяных ошивался, а потом на молочном заводе в склад залез — это точно, это он сам говорил. Это же паразит. А? Бутылками промышлял…
Карин положил руку Лобову на плечо, притиснул его к себе.
— А ну его… Я ведь, знаешь, Димка… Он ведь Зойку обманул. Смотри сюда, ведь она мне… в общем, я плевать на нее хотел. Хотя нет, нет… Но ведь она сама к тебе, я вижу, я все вижу, молодой. Я вижу…
— Чегой-то вы? — По трапу неслышно спустился Шило и распахнул тамбурные двери.— А? Чего вы?
Он просунул в кубрик лохматую голову.
— Закрой дверь!— Карин рубанул рукой воздух.— 3-закрой, говорю!..
Лобов приподнялся, подошел к своей койке, машинально взбил подушку и ощутил под ней что-то твердое. Он откинул подушку — яблоки! Положил их на ладонь. «Яблоки!.. Зойка?.. Ну, конечно…»
— Подожди, Генка, я сейчас,— быстро сказал Лобов, вырывая рукав из цепких пальцев электрика.
Зацепившись за стол, он выскочил на трап, быстро поднялся наверх и устремился к камбузу. Тетя Лина скребла металлической сеткой закопченную кастрюлю. Зойки не было. Лобов прошел к женской каюте, стукнув костяшками пальцев, толкнул дверь.
— Ой! — Зойка, приподнимаясь с пола, одернула юбку, кистью руки отвела упавшие на лицо волосы. Она опустила тряпку, которой мыла пол, в ведро и, часто дыша, смотрела на Лобова. Она хотела что-то спросить, но он шагнул к ней, взял ладонями за голые горячие, влажные плечи, придвинулся к ней и прикоснулся ртом к мокрой, солоноватой коже лица.
— Ой, подожди!..— Зойке было неудобно, что она такая потная. Она не понимала, что происходит.— Измажешься же… Ты выпил…
— Ни капельки.
Лобов отпустил ее. Зойка, выгнув губы, дунула на упавшую на глаза прядь, сощурясь, посмотрела на него.
— Ты что это? — спросила она,
— Ничего, просто так. Я пойду…
Лобов дотронулся до Зойкиных волос и повторил:
— Я пойду…
Медленно сойдя по трапу, он вернулся в кубрик.
— Ну где же ты ходишь? — Карин схватил его за рукав.— Вот, я принес яблоки, с вокзала.— Он положил вторую руку на яблоки и затряс головой.— Ведь Зойка к тебе… Она же видит. А? А я? А я что? Может, тут любовный силомер нужен? А?..

27
Последние рейсы перед закрытием навигации для «Сто тринадцатого» были особенно тяжелы. Постоянно штормило, в кубриках, в рубке, даже в машинном отделении было холодно — котел отопления не обеспечивал достаточного нагревания воды, нужно было чистить водогрейные трубки.
Лобов в редкие свободные минуты почитывал физику, решал задачи, но уже бессистемно, на что нападет,— почти все казалось хорошо знакомым. Он послал в училище письмо, напомнил о себе, о том, что ему обещали в конце декабря оформить лаборантом в лабораторию двигателей — до лета, до приемных экзаменов. Он ждал ответного письма.
Но в один из рейсов — может быть, он должен был быть последним — с буксиром случилось непоправимое.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Share and Enjoy:
  • Print
  • Digg
  • StumbleUpon
  • del.icio.us
  • Facebook
  • Yahoo! Buzz
  • Twitter
  • Google Bookmarks
Запись опубликована в рубрике «Сто тринадцатый», Литература. Добавьте в закладки постоянную ссылку.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *