«Сто тринадцатый» – 6

Волны длинные-длинные и пологие, ровненькие, друг за другом, как на огромной стиральной доске. Это мертвая зыбь, остатки большого волнения.
Ее не любят на судах, мертвую зыбь. Не любят за холодную бесстрастность, неколебимую методичность, когда при ясной, веселой погоде, высоком, добром небе она неумолимо клонит судно на борт и плавно и медленно выпрямляет, чтобы через секунды, будто раздумывая, снова потянуть его в очередной провал. Вле-ево — впра-аво, вле-ево — впра-аво… И кажется, нет этому ни начала, ни конца.
В августе мертвая зыбь нечастое явление, а в первом после ремонта рейсе она была к тому же на исходе, но, тем не менее, качало.
Впервые при Лобове так долго, беспрерывно работали двигатели: главный — на винт и большой вспомогательный — на рулевую машину, сирену и освещение. В машинном отделении было трудно находиться подолгу из-за скопившегося там чада, паров соляра и смазки и непривычного еще в таких количествах гула. И Лобов, изредка поглядывая на совершенно спокойного Воронова, часто высовывался на палубу поглотать свежего воздуха.
За бортом — непомерной шири водная гладь с округлыми ребрами зыби. Фальшборт то скользит по самой воде, то ползет вверх, закрывая горизонт и даже часть неба.
На палубе легче, будто мозги освобождаются от сжатия, а за спиной — неумолчный гул работающих двигателей.
Рейс небольшой — до Вентспилса за баржей и назад. Когда шли к Вентспилсу, качало больше, шли вполоборота к волне. А пока стояли у стенки неизвестно почему больше суток, море совсем расслабилось, заштилело, и баржу вели как по скатерти.
На ходу судно словно обезлюдевает: одни спят, другие на вахте — у всех свое дело, все на местах.
Редко кто пройдет мимо машины и еще реже заглянет в нее.
Лобова поташнивало на зыби. А когда он протирал крышки цилиндров — от резкого запаха соляровой гари, тарахтенья и пляски клапанов перед глазами, жара выхлопного коллектора,— он едва удержался от рвоты, едва успел добежать до двери и глотнуть свежего, влажного, солоноватого воздуха.
Карин смеется: «Привыкай…» Советует не думать о качке — будет легче. А как тут не думать, если тошнота мертво держит тебя за горло, не давая без напряжения сглотнуть обильную слюну.
А Карину хоть бы что, даже курит, даже сходил пообедал и, возвратившись, разгрызая косточки от компота, кивнул Лобову:
— Сходи пожуй.
Лобова передернуло от одной мысли о пище. Но наверх он вышел — встряхнуться, отвлечься. Зашел в умывальник — там Сулин, второй матрос, убежавший из какой-то профтехшколы. Сулин согнулся над раковиной, бледный, безразличный, кажется, ко всему на свете. Лобову стало будто лучше:
«А я вот ничего, держусь».
От камбуза идут мутящие запахи жареного томата, из салона — надрывное скобление ложками мисок, редкие голоса…
Лобов вернулся к машинному отделению. Палуба ритмично подрагивала под ногами. Становясь на
трап, Лобов оглянулся на деревянный стук каблуков: Зойка в колодках с ремешками. Колодки, видимо, работа Лашкова, у него точно такие. Она подошла, позвала обедать: «Будет лучше». Лобов мотнул головой и спустился вниз. Карин опять курит, вместе с Вороновым, у самой инструкции, где значится, что курить в машинном отделении воспрещается. Карин передает дежурство, что-то говорит старшему мотористу, кивая на Лобова: видно, о нем.
Опять пришла Зойка, свесилась через комингс и улыбается, подмигивает, показывая компот в кружке. Лобов отвернулся, словно не заметил ее, и небрежно прошелся вдоль двигателя. Но пайолы пошли вдруг вбок и вниз — пришлось за что-то ухватиться…
Карин взял у Зойки-компот, поднес.
— Пей, молодой, пей. Она варила, и весь обед тоже. Тонна теперь концы отдает.
Но выпить было невмоготу. Это, пожав плечами, сделал Карин и опять захрустел зернами, сплевывая в кружку.
Потом он ушел. Воронов отсылал Лобова поспать до Вентспилса, но тот остался и не выглядывал наверх до самого устья Венты.
Пришли вечером, темнело, и не успели ошвартоваться, как все засуетились, узнав от капитана, что баржа еще под разгрузкой и забирать ее надо будет завтра. Капитан вторично пошел к диспетчеру
что-то уточнять, а все сыпанули на берег, по порядку: первым тихонечко радист Корюшкин, за ним Студенец и Воронов — эти в грязном, куда-то на минутку,— а потом Зойка и Лашков. Последняя пара — и врозь и вместе: сначала она в узенькой юбочке и стильных белых босоножках процокала по сходне, затем Лашков — посвистывая, не спеша.
Карин размотал электрический кабель, подключился к береговому щиту и остановил движок. Стало тихо. На камбузе гремели мисками: воскресшая тетя Лина как ни в чем не бывало наводила порядок.
Лобов прошелся по судну, заглянул в салон — там Сулин, ест. Кисло улыбнулся, сказал: «Садись». Лобов поужинал на ходу, когда шли уже по реке, но чаю налил и сахару набросал за всех, полкружки.
Хотел что-то сказать Сулину хорошее, как самому себе, но в салон вошли Карин и Шило и попросили не уходить с буксира. Шило мялся — была его вахта, говорил электрик.
— Ты, Дим, присмотри тут. В случае чего на наш щит подключи, если кто подойдет по борту. Куртеев на судне, он сам все знает. Мы ненадолго, пройдемся слегка…— Карин подмигнул.— Я тебя не забуду, если найду сто рублей.
Лобов засмеялся и сказал:
— Ладно, идите, идите.
И вот обратный путь, это — совсем другое дело.
Позади, как утюг, огромная сухогрузная баржа мнет упругую воду несуразно широкими скулами.
На барже словно бы ни души. Трое баржевиков где-то на корме, в крохотной, с жестяной трубой надстройке. Баржа расплывается в темноте. Все четче огни на матче, и звезды четче, и все больше их.
А море… Вот ведь оно какое, когда не злится…
Вода словно загустела, черной нефтью поблескивает, пробегая у борта, кудрявится узкими, хрупкими полосками матовой пены. Винт мостит такими кудряшками-прожилками дорогу за кормой…
Лобов провел ладонью по фальшборту — холодный, гладкий. Для ладоней он уже гладкий: огрубели. Прыщи никак не сойдут с рук и напоминают о себе всякий раз, когда суешь их в карманы засаленной, негнущейся, как перекрахмаленной, робы. На ощупь роба напоминает жесть и цветом тоже похожа на жесть: ржавчина вперемешку с суриком и масляными пятнами. «Вот бы в таком видике появиться среди ребят… Или у Жиренковых! Хм!.. Шок. Определенно. Для Кольки Есипова морская жизнь — это якоря, синий воротничок и белые паруса. Первый справочник—Станюкович. А для Натки… Для Натки…»
Появилась Зойка, сказала: «Не спится». Она добавила еще что-то и притихла, остановилась у фальшборта. Потом спросила:
— Ты что?
Лобов вздохнул:
— Т-так.
— Скучаешь,— сказала Зойка.
Лобов не ответил. Он спустился в кубрик и накинул на плечи чью-то фуфайку. Потом стоял у борта, смотрел на отблеск красного судового огня на лоснящейся воде. Зойка стояла рядом и тоже смотрела на воду.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Share and Enjoy:
  • Print
  • Digg
  • StumbleUpon
  • del.icio.us
  • Facebook
  • Yahoo! Buzz
  • Twitter
  • Google Bookmarks
Запись опубликована в рубрике «Сто тринадцатый», Литература. Добавьте в закладки постоянную ссылку.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *