Может, это все у тебя как раз к лучшему. А у нас после твоего отъезда тишь да гладь. Все разбрелись по своим углам. При встречах перекинешься двумя-тремя словами — и привет, гуд бай. Как чужие, словно и не было за спиной десяти «удивительных», как клялись все на выпускном, лет. Ну, это мне, может, все кажется, но зло все равно берет. Эдька Жиренков, его сестрица, Сонька Лерман да две-три переднепартных зубрилы (знаешь, о ком говорю) чешут вовсю, сутками сидят за учебниками. А тут, то за физику возьмешься, то за математику — все вроде знакомо, и ни черта толком не помнишь. И русский ведь тоже нужно просмотреть: оньк — аньк, Ваньк — Маньк…
Иногда захожу в школу. Посмотришь на голые стены (там сейчас, как обычно, ремонт), увидишь каких-то новых пацанов — вроде раньше и не видал таких,— ну, и ходу назад. Все «наше» в школе кончилось.
Заваляев от нас откололся, решил махнуть в летное, подальше, «к тетке, в глушь, в Саратов» (у него там, правда, тетка), а Васька Дроздов вместе с отцом на заводе — так вместе и ходят в одну смену. Первую его получку отметили, собирались у Лельки Ваничевой, было не шибко весело — так, встреча-прощание.
Лелька, кстати, не может простить мне «измену», хотя и ей, наверно, ясно, что эскулапа из меня ни в коем разе не получится (знает ведь, что я почти все уколы в школе пропустил).
О девчонках писать не буду — Натка, небось, напишет. Кстати, вчера встретил их с Эдькой, говорил о твоем письме, и она что-то хитро щурилась. Спросил, что ты ей пишешь. А тебе, говорит, какое дело.
Да так зло. Может, она, полоумная, ревнует, хочет монопольно владеть вами, сеньор? Ну, это ваше семейное дело, но я ее все-таки осадил, для твоей пользы, понятно.
Ну, все. Пиши, Димка. От всех привет!
Твой Всеволод».
Было письмо и от матери. Она никак не успокоится после его сообщения о том, что в училище примут в декабре. Пишет, что очень сомневается, что, может быть, он скрывает от нее что-то, потому что, как она узнавала в военкомате, в училища принимают в конце августа. Мать уже благодарит за обещанные деньги, уже наметила, что на них купит.
От Натки писем не было.
Лобов долго ходил по улицам, ждал, когда за окошком «до востребования» появится новое лицо.
К женщине, выдававшей письма утром, подходить в четвертый раз было неудобно.
Женщина сменилась. Писем не было.
Лобов шел по самой кромке тротуара, чтобы не толкаться, шел, автоматически передвигая ноги, словно что-то потерял. Не оставляла мысль: «Почему?»
Он вдруг представил, что письмо его попало к отцу, бабке или матери Натки и те забыли его передать или даже не захотели. То видел Натку больной и несчастной — это и встревоживало и успокаивало одновременно. Но тут же вспоминал Севкино письмо, его слова о Натке — и снова тоска захлестывала его петлей.
И Гарька Волинский, липнувший к Натке еще с восьмого, мельтешил перед глазами, постепенно, после долгих размышлений, становился объясняющей все причиной.
Самое отвратительное — неизвестность, она всегда сбивала Лобова с толку, заставляла напряженно, но впустую работать мысль и, вот как сейчас, делала его для всего уязвимым.
Он пересек какую-то площадь, едва успев отпрыгнуть от наползающего автобуса, прошел мимо целой шеренги сияющих, веселых магазинов и свернул в маленький сквер. Ноги были тяжелыми, хотелось остановиться, сесть где-нибудь, подумать спокойно, и Лобов опустился на первую попавшуюся скамейку.
Напротив громко разговаривали трое парней.
Звучно сплевывая, похохатывая, они что-то обсуждали и на чем свет стоит поносили какую-то не понравившуюся им компанию.
Прошли — очень быстро, даже повеяло ветерком — чему-то радующиеся девчонки, слегка обогнув троих на скамейке. А когда вдруг вспыхнули и огни фонарей и засветились в саду бусы цветных ламп, девчонки припустились бежать и шмыгнули в боковую аллейку.
— Але!..— бросил было им вслед один из парней напротив Лобова, но, не кончив фразы, махнул рукой, встал и направился к Лобову. Показывая ему сигарету, парень сказал:
— Дай спичку.
От него пахнуло водкой. Лобов покачал головой.
Подошедший ткнул сигаретку в рот, слизнул ее в сторону.
— Нету? — недоверчиво спросил он, потом повернулся и, пошатываясь, пошел к своим.
А Лобов откинулся к ребристой спинке скамьи, закрыл глаза, глубоко втянул воздух и, оттолкнувшись спиной, выпрямился.