Карин встретил его будто бы с досадой, но шумно:
— Ты где мотаешься? Ну-ну, иди прими у Сапеги компенсацию за труды-мозоли. Сорок два хруста, по ведомости.
Карин подмигнул.
Вслед за ними по сходне громыхнул Куртеев, на ходу засовывая в брюки свежую рубашку.
…Темнота уже загустела. Все кругом: портовые склады, дома, заборы — словно сжалось, стало меньше, а улицы — глуше и уже.
Лобов шел, сунув одну руку в карман, другой то и дело срывая с нижних веток попадавшихся деревьев и кустов холодные листья: гладкий — тополя, тонкий — клена и замшевый, теплее других — липовый. Лето уже обжилось.
Что-то говорил Куртеев, Карин смеялся.
За территорией порта праздничней: ярче огни, веселее люди, беспокойней движение, и это поднимало настроение. Карин, оборачиваясь на проходивших мимо женщин, говорил, что к вечеру люди всегда становятся добрее, мягче.
— Особенно женщины,— повторял он несколько раз, щелкая пальцами.— Ах, какими они становятся!..
Они подошли к ближайшему кафе. После свежего, легкого воздуха улицы смешавшиеся запахи небольшого продолговатого полуподвала и стойкий гул голосов подействовали на них удручающе. Карин, быстро оценив обстановку, сморщил пористый нос, мотнул головой и потянул приятелей дальше, в центр.
— Вот,— сказал Карин, когда они прошли несколько кварталов.— Специально для нас открыли.
«Волна».
Потоком выливалась из окон второго этажа сладкая, зовущая музыка. Занавески скрывали залитый желтой пеной света зал. Мелькали расплывчатые, рыхлые тени. Когда замолкал оркестр, доносились голоса — довольные, веселые, уверенные…
Кажется, ни один прохожий не прошел мимо, не обернувшись в сторону сверкающих квадратов стекла.
Они вошли в ярко освещенный зал и сели за столик.
— Не жизнь, а малина,— улыбаясь, оценил обстановку Карин и повел победным взглядом по залу и лицам своих друзей.— Лучок, балычок, шашлычок и коньячок? — Потом подтолкнул к Лобову тисненное серебром меню.— Выбирай.
Лобов читал меню. Он разбирал названия блюд.
Через каждое знакомое — биточки, салат, гуляш — шли два-три незнакомых: чахохбили, люля-кебаб…
Он вернул меню, сказал:
— Давай сам.
Карин потер руки:
— Н-ну!..
Через час их было не узнать. Карин, хозяйски закинув ногу на ногу, мурлыкал что-то из, как он говорил, песен западных славян. Куртеев, со сбитой набок румяной «бабочкой» на полосатой рубашке, тяжело глядел на сидевшую напротив рыжую, будто бы подмигивающую ему женщину. Лобов, впервые в жизни в ресторане, танцевал с одной из соседок. Когда он вернулся к столу, Карин похлопал его по руке и сказал:
— Ну, молодой, вполне. Смотри сюда…
— Первый сорт,— сказал Куртеев.
Лобов покраснел, а Куртеев стиснул зубы и опять уставился на рыжую.
— Любит рыжих. Вот хоть лечи — подай ему рыжую, и все, — трагически, безысходно вздохнул Карин.
Куртеев не обратил внимания на его слова.
— Ливадии, ты чем озабочен? — дернул электрик Куртеева за рукав.
— Зараза,— убедительно качнул в ответ головой боцман.
— Ну за что ты ее?..— сказал Карин.
Где-то за дымным гулом сидела черненькая, тоненькая, как струна, с подведенными ресницами девушка. Она не была похожа на Натку, не была похожа на Зойку. Широкий пояс охватывал ее талию, делал ее похожей на вытянутого муравья, и ее сухая рука, как длинная муравьиная лапка, обвила плечо и даже спину Лобова, когда он отважился наконец пригласить ее. Он долго не решался, смотрел на нее незаметно, видел, как она медленно ест и перебрасывается редкими словами с подругой. Потом к ним подсел военный, и Лобов неожиданно для себя самого встал и пошел к ней, к тоненькой черноволосой девушке, с которой говорил военный. Она сразу поднялась и закинула руку ему за спину.
В груди было и так горячо от выпитого вина. А когда девушка прижалась в танце к Лобову, там, в груди, словно в огне, все стало таять, таять, и закружилась голова.
Черные длинные волосы ее спускались вниз на висках, у самых глаз, еще более сужая тонкое лицо.
Лобов вернулся к столу, сел и сразу же взял рюмку. До этого он пил редко и мало. Было — дома и с ребятами и даже мать давала в праздники или когда болел, но это все было не то. Тут было совсем не то.
Карин придвинулся ближе к Лобову.
— У тебя отец есть? — спросил он.
— Он с матерью не живет,— сказал Лобов.
— Ну, это еще есть. И мать, значит, А у меня нету, и матери нету. Отец погиб еще в Финляндии,
а я к началу войны оказался у своей тетки в Кушве, на Урале. А мать с сестрой в блокаде. Был в Ленинграде? Там есть Пискаревское кладбище. Весь предвоенный Питер теперь там. Сотни тысяч. Только от голода… А? Можешь представить себе это? Можешь себе это представить? И мать на Пискаревском где-то, сестра с соседями уже позже вырыла возле дома и отвезла, а могилу не помнит. Я сам много искал.
Знаешь, мне какие годы выпали? Не пожелал бы. Тетки у меня отличные: и от урок уберегли и даже чуть было не выучили.— Карин отпил глоток.— Техникум я бросил, не пошла полиграфия. А в армии крутил баранку на «газике» командира полка. А потом один кореш уговорил двинуть сюда. Вот. Мы теперь с Ливадием бороздим океан…
Карин провел по воздуху ладонью. Потом вдруг сказал:
— Лива! Ты с фундамента слетишь. Отвернись от нее!
— Я сейчас пойду,— сказал боцман.
— Куда это? — спросил Карин.
— Туда, — сказал боцман.
Карин протянул к Куртееву руку.
— Ну как ты с такой пьяной рожей скажешь ей…
Да ты же и танцевать не умеешь!
Карин выпрямился, потом мигнул Лобову, показал в сторону тоненькой девушки.
— Иди давай.
Лобов покачал головой.
— А как она? — спросил Карин.
— Красивая, правда? — Лобов сам спросил и опять поглядел на девушку.
Карин засмеялся и повторил:
— Иди давай.
— Нет,— сказал Лобов.
— Ну-у? Первый сорт… Иди…
Лобов, чувствуя, как зажглись щеки, покачал головой.
— Тогда я,— сказал Карин и припечатал к толстым губам салфетку.
Лобов видел, как ломкая рука черненькой девушки легла на плотное плечо электрика…
9.
Лобов привстал на койке. В кубрике не было никого, корпус судна подрагивал в такт работе двигателя и винта.
«Как же все кончилось?» Карин предлагал наказать лысого официанта и уйти, не заплатив. Так уже кто-то делал вместо бесполезного марания книги жалоб. Боцман и Лобов не согласились, и Карин махнул рукой.
Потом Карин оказался за столом тех двух девушек, рядом с военным. А Ливадии все смотрел на рыжую… Лобов хотел расплатиться. Он помнил, как оттолкнул руку Куртеева с деньгами и высыпал на стол целую горсть своих.
— Ишь, Рокфеллер,— сказал Карин и стал запихивать бумажки обратно в его карманы.— А матери что пошлешь?
— А я… я… — начал было Лобов, но Карин хлопнул его по плечу и полез за своим кошельком.