«Коммунизм-это молодость мира…»

Маяковский сегодня

Владимиру Маяковскому в этом месяце исполнилось бы 80 лет. Великий поэт русской революции, поэт-новатор, глашатай нового мира, он вместе с такими деятелями советского искусства, как Горький, Эйзенштейн, Станиславский, Прокофьев, Мейерхольд, определил дальнейшее развитие нашей культуры, оказал мощное влияние на многие и многие национальные культуры не только СССР — всего мира.
Сила Маяковского сказалась в том, что его поэзия, его слово живут и рождают последователей.
Сила Маяковского сказалась в том, что отныне новаторство в поэзии еще теснее, органичнее связано с демократизмом и социальными задачами.
Маяковский с нами — с юностью, с Будущим мира!
Редакция «Юности» обратилась к известным поэтам, деятелям искусства, к друзьям Маяковского, лично знавшим его, и к молодым его продолжателям с вопросом:
как воздействует традиция Маяковского на сегодняшнее направление культуры — поэзии, эстетики, кино, искусства вообще? Одним словом, как живет СЕГОДНЯ Маяковский,
как участвует его традиция в сегодняшних наших поисках, борьбе — нравственной, эстетической, идеологической.
Константин Симонов:
Любовь к Маяковскому пришла не сразу. Сначала, в юности, меня ошеломила и на какое-то время подмяла под себя форма: лесенка строк, разговорная интонация, гиперболы. Я начал писать стихи под Маяковского и прежде чем по-настоящему полюбил его и прежде чем по-настоящему его понял.
И лишь через десятилетия после первых юношеских подражательных опытов, после войны, после долгих поездок в далекие и чужие страны в годы «холодной войны» я полюбил, понял, кожей почувствовал Маяковского. Необходимость в нем стала частью моей любви к нему. Гордость тем, что он принадлежит нашей революционной поэзии, стала частью гордости за свою революционную страну. Поэзия Октябрьской революции дальше всего шагнула за наши рубежи именно в стихах Маяковского. И я снова и снова убеждался в этом в самых разных точках земного шара.
И когда несколько лет назад в Японии, в Осаке, в рабочем молодежном театре, я увидел шедшую под бурные восторги битком набитого зрительного зала «Мистерию Буфф», когда я увидел, как яростно работает против современной реакции в Японии написанная в 1918 году в России пьеса Маяковского, в горле у меня был комок.
Я до слез гордился в тот вечер Маяковским. И эта гордость была частью моей гордости за мою Октябрьскую революцию, за мою советскую поэзию и за ту неотделимость одного от другого, которая с такой резкой определенностью, с такой воинственностью выражена в Маяковском, в его стихах, в его личности, в его любви и в его ненависти.

Виктор Шкловский:
Стихи — закрепленная молодость. Правда, иногда они закрепленное раздумье. Стихи — это молодость, потому что они мир, иначе увиденный, вещи, иначе связанные.
Стихи подобны не до конца разгаданным загадкам.
Вот, такое — как мир.
Поэзия имеет две загадки: одна непростая — загадка того, как из земли и даже из мусора, из простых слов рождаются слова необыкновенные, всем нужные. Так превращается, вероятно, уголь в алмаз. Это одни и те же атомы, но иное их построение.
Стихи отличаются от алмазов тем, что они делают блистательными обыденную речь, переучивают нас, обучают нас новым законам мышления. Это одна загадка.
Но в ней ясно, как связаны стихи — поэзия с сегодняшним днем.
Они — сама действительность, угаданная и в своей простоте и в своей тайне.
Еще более сложна вторая загадка поэзии: как созданные одним временем стихи уже в другое время, во время иного употребления слов и иных жизнеотношений продолжают жить.
Эту загадку считал трудной и разгадку ее не написал Карл Маркс.
Вечность стихов прерывиста. У поэтов и у стихов бывает старость, но это единственный вид старости, которая проходит.
Над поздними стихами и даже над поздней прозой Пушкина недоумевали. Молодой Белинский не сразу понял Пушкина, не сразу понял, как очищенной, внятной возвращается к нам сама жизнь.
Зрелый творец Лев Толстой писал сперва, что пушкинская проза «гола», потом он обновился ею.
Отрывок Пушкина «На углу маленькой площади»— история о том, как горько теряется любовь, помог ему создать «Анну Каренину».
Толстой понимал связь стихов и прозы и говорил потом, что Чехов — это Пушкин в прозе.
Тютчев был восстановлен после небольшого перерыва Некрасовым.
Блок восстанавливал славу стихотворца Лермонтова.
Что такое поэзия Маяковского сейчас?
Читают ли ее ученики средней школы, читают ли ее «курсистки»?
Маяковский расширил область поэтического, он расширил поэтичность слова, поэтичность фразы и ввел как поэтичное в поэзию новые понятия.
О нем спорили в общежитиях, спорили на трамвайных остановках.
Его изучают в школах, говорят, что он «продукт времени».
Промежуток непонимания обычен. Древние философы говорили, что кузнецы не слышат стук своих молотков, а человечество не слышит музыку сфер, созданную движением небесных светил.
Непрерывное ощущение теряет свою информационность; она уже не сообщает ничего.
Но мир весь читает Маяковского. А мы, те, кого Маяковский считал передовым отрядом человечества, мы иногда не замечаем, что он для нас невнятен.
Я думаю, что внятность и поразительность Маяковского скоро станут оглушительными.
Я хорошо знал Маяковского. В жизни он для меня был Володя. В воспоминаниях — Владимир Владимирович.
Трудно дружить с памятниками, но любовные стихи Владимира Владимировича Маяковского и сейчас изменяют биение моего сердца.
Он был человеком будущего.
Гоголь говорил, что Пушкин — русский человек, но таковой, каким он будет через двести лет.
Маяковский прожил по законам будущего. Он по-иному любил, по-иному понимал революцию и по-иному связывал то, что у нас называют «личной жизнью», с историей.
Он любил великодушной и верной любовью.
Многие ищут Маяковского в лозунгах.
Он это хорошо делал, но лозунги осуществляются, они не обладают непрерывностью.
С величайшими усилиями человечество дошло до личной любви, и когда арабы создавали личную лирику, то герой сразу получил для всего мира имя Меджнун — безумец.
У Навои безумец по-иному относился даже к собаке с улицы, на которой жила любимая.
Обновляясь, изменяясь, будучи прерывистой, но не исчезающей, как бы существующей в квантах, любовь перешла в Европу, обострялась в рыцарских романах. Ею шутили в новеллах, ей поклонялся лучший европеец мира — я говорю про прошлое — Дон-Кихот.
Маяковский в своих поэмах, посвященных этой прекрасной болезни, этому высокому вдохновению, дал любовь нового человечества.
Эта любовь была только наполовину услышана. Но время кует будущее, приближает его к нам, я мы больше теперь интересуемся планетами и, может быть, когда-нибудь услышим музыку сфер.
Владимир Владимирович любил, очищая сердце любовью, любил пророчески чисто.
Ближайшие места Вселенной скоро будут уже заселены.

Антал Гидаш (венгерский поэт):
Однажды — это было в Москве вскоре после войны — мы собрались в гостях у друзей, беседовали о литературе, когда вдруг один из поэтов в пылу спора воскликнул: — Маяковский — не русский поэт!
— Неправда! — взорвался я тут же.— Что ж, может, и Октябрьская революция не русская революция — ведь он был ее поэтом?
Певцом той революции, которая стала величайшей в истории человечества именно потому, что была одновременно и русской и интернациональной по своей сути. И Маяковский тоже стал величайшим революционным поэтом XX века не только благодаря своему громадному поэтическому дарованию, но и потому, что был одновременно русским и интернационалистом.
Стихами его, которыми он, в сущности, совершил переворот в русской поэзии, будут наслаждаться еще многие поколения читателей и поэтов.
А разве может поэт достичь большего в творчестве, чем стать истинным родоначальником истинных поэтов будущего!

Леонид Мартынов:
«На небе, красный, как марсельеза,
вздрагивал, околевая, закат».
Я видел этот закат в марте 1917 года, когда прочел эти строки в одиннадцатом номере «Нового Сатирикона». И говорю это к тому, что Маяковский, объект нескончаемых споров между архаистами я новаторами, предмет заучивания наизусть для нынешних школьников, был для меня самой что ни на есть явью — бытом в самом лучшем и высоком смысле этого слова. Я знал Маяковского и тогда и раньше. Не кто иной, как он поведал мне, десятилетнему, еще в дни войны, до революции, о том, как в морях, играя, носится с миноносцем миноносица, и о возможности сыграть ноктюрн на флейте водосточных труб, и о том, что перекрестком распяты городовые, и о том, как с каплями ливня на лысине купола скакал сумасшедший собор, конечно, тот самый Казачий собор, в котором крестили меня!
Я бы мог рассказать о впечатлении, произведенном на меня одной из первых постановок «Мистерии-Буфф», и о том, при каких обстоятельствах прозвучал для меня «Левый марш», и вообще о дальнейшем воздействии поэзии Маяковского на меня и моих сверстников. Но в этой короткой заметке я скажу только, что мне кажутся смешными и наивными те, кто пытается разъять Маяковского на двух Маяковских — раннего и позднейшего, отдавая явное предпочтение последнему. Маяковский, конечно, един. И, говоря о раннем Маяковском, который формировал не только мое, а не будет ошибкой сказать — наше творческое сознание, я уверен, что и для будущих поколений он, Маяковский, целиком останется не только незабываемым свидетелем крушения старого и становления нового мира, но и целиком останется неотлучаемым участником всех великих событий, прошлых и будущих.
И недаром сказано:
Грядущие люди!
Кто вы?
Вот — я,
весь
боль и ушиб.
Вам завещаю я сад
фруктовый
моей великой души.

Василий КАТАНЯН:
Маяковский сегодня?
Сегодня Маяковский виден со всех концов земли.
Помню, как один американский писатель сказал мне когда-то:
— Для нас Маяковский — пьедестал без памятника. Фигура, которая должна стоять на этом месте, нам почти незнакома.
Сегодня, конечно, так уже не скажешь. За эти годы американцы могли кое-что прочесть из Маяковского. В США вышло несколько сборников стихов и пьес. Мы поспорили бы с некоторыми предисловиями к этим книгам, но можно ведь, в конце концов, и не читать предисловий… Есть объемистый том стихов и поэм, немало публикаций и даже исследований в области поэтики Маяковского. А недавно вышел перевод книги Виктора Ворошильского, польского исследователя,— огромный кирпич! — жизнь Маяковского в письмах и воспоминаниях.
Во Франции выставка, посвященная жизни и творчеству Маяковского, объехала многие города. Не один раз выходили «Стихи и проза». В нескольких переводах издан «Театр».
В Марселе, в Авиньоне, в Париже и снова в Марселе идет балет о Маяковском «Зажигайте звезды!», поставленный Роланом Пети.
В ГДР — собрание сочинений в пять увесистых томов. Такое же пятитомное — в Чехословакии. Четыре тома — в Венгрии. В Польше — избранное, сценарии, пьесы, лирика, поэмы. В Аргентине — избранное в трех томах.
В Италии — четырехтомное собрание, иллюстрированное итальянскими художниками. И новое, шеститомное, более дешевое, появилось недавно.
Двуязычное издание «Флейты» с тремя (!) переводами на немецкий язык вышло во Франкфурте-на-Майне. «150 миллионов» — в Египте.
Поэма «Ленин» и пьеса «Клоп» — в Турции.
В Японии — избранное.
В Индии — поэма «Ленин».
Письма Маяковского выходили в Италии (дважды), во Франции, в ФРГ (дважды), в Польше (тоже два издания).
В Бразилии только что вышло исследование о прозе Маяковского. Приезжали недавно к нам шведы, привезли «Баню» и сборник стихов «Во весь голос»… «Облако» у них вышло раньше.
Когда-то один самоуверенный читатель бросил Маяковскому, что его стихи долго не проживут, что бессмертие не его удел.
— А вы заходите через сто лет,— отвечал Маяковский.— Там поговорим…
Ну что же! Половина этого срока уже прошла…

Рита Райт:
Уже сказаны все большие слова, уже написана груда книг — на всех языках, на всем земшаре.
Мир огромил мощью голоса — и застыл бронзовый, суровый, на своей площади, у своей станции метро, где не ржавеет сталь и где, далеко запрокинув голову, видишь веселую физкультмозаику.
И все же часто становится грустно. Еще помнишь теплую руку, запах папиросы, ласковые карие глаза. И от стального Бессмертия хочется уйти в ту, давнюю живую жизнь. Тогда берешь его книги и слушаешь — в который раз,— как жил, о чем думал, что любил.
И кого любил.
…Однажды Гете написал не то в письме, не то в дневнике, что любил «ее» больше всех на свете.
В посмертном издании — при жизни не осмелились бы! — дошлый гетевед сделал примечание:
(«Тут Гете ошибается!»).
А на самом деле гений никогда не ошибается: он точно знает, перед кем он в долгу, какое пробитое пулями знамя он защищает, кого любит — неизменно и верно.
Все закреплено в стихе крепче бронзы многопудья и мраморной слизи музеев.
Живет — четырежды омоложенный — в достоверности каждого своего слова.
Потому, читая, и видишь его опять — иногда в самых пустячных, но милых мелочах, в самых случайных обрывках памяти.
…Вот счищает крупинки золы с яблока, испеченного в ростинской «буржуйке», и на робкое: «Это
же чистая грязь, ее можно есть»,— ворчит: «Это медикам можно, а людям нельзя!»
Вот играем в шашки, «на позор», и после молниеносного проигрыша приходится бить земные поклоны перед дачными воскресными гостями и трижды повторять: «Прости, господи, меня, глупую, за то, что осмелилась пойти против Володи».
Слышишь явственно, как, шагая по террасе, басит переиначенные строки Гейне: «Их бин айн
руссишер дихтер, беканнт им руссишен ланд».
Вспоминаешь малоизвестные надписи на книгах. Ленинградскому врачу, лечившему его от ангины: «Милому доктору для внутреннего употребления».
Или негритянскому поэту Клоду Мак-Кэй: «Красному черному от красного белого».
Десять лет — с двадцатого по тридцатый год — видела его и в РОСТА, и дома, и в цирке, на репетициях немецкой «Мистерии Буфф» (до сих пор не понимаю, как у меня хватило пороху ее перевести!). Видела на всех выступлениях в Ленинграде, Москве, Ялте.
Моя с ним последняя встреча в Ленинграде в тот сырой предвесенний день, когда уже мрачнел, жаловался на больное горло: «Скажите честно, это не рак?»
Десять лет — сначала изо дня в день, потом, приезжая из Ленинграда два-три раза в месяц, при разных обстоятельствах, с разными людьми.
И свидетельствую: всегда был верен себе, верен друзьям, верен своему делу, своей любви…
Читайте Маяковского — все подтверждено: «…строкою вот этою, нигде не бывшею в найме…»

Имант Зиедонис:
Он не умел мельтешить. Это не значит, что его часы показывали другое время.
Время они показывали то же, что и всякие ходики, но шаг их маятника был иной и бой громок.
Он предчувствовал огромность запахов и расцвет огромных цветов.
В мельчайших частицах звуков он слышал грохот горного обвала.
Он дробил камни, когда другие лузгали семечки.
Кто-то гладил против шерсти пуделя, он дергал за хвост динозавра.
Он загонял гвозди в небо и называл их звездами.
Он головою бил в барабан.
Раньше никто не считал барабан достойным головы.
Когда вы его декламируете, не кричите с ним вместе, вам его не перекричать. Читать его надо шепотом. Совсем-совсем тихо, только так можно ощутить мощь его голоса. Да, у него была глотка. У него был могучий голос природы — лягушек, тигров, младенцев. Потому что все-таки он был ребенком. У него были честность и чувство справедливости, присущие ребенку.
Был ли он еще и поэтом? А если да, то был ли он великим поэтом?
Это кажется невероятным, но именно так ставился вопрос.
В 1930 году начались первые нападки на Маяковского и в буржуазной Латвии.
Газета «Социал-демократ» подхватила тезисы московских врагов поэта: «Да будет позволено нам сравнить его появление и уход из жизни с бенгальским огнем, ярко вспыхивающим, радующим глаз, но оставляющим после себя пятнистый нагар и удушливый запах. Напрасно вы станете искать в его поэзии озаренность и ясность, вдохновляющий порыв чувств и разума, радость жизни и одержимость борьбы».
В чем только не упрекали Маяковского! Он, мол, о величайших событиях истории и о великих мира сего говорит в фамильярном тоне… Но разве этот стиль его поэзии не пытался возродить чувство собственного достоинства униженных, оскорбленных масс?
Что он, мол, эгоцентрик, безответственный вития… Но ведь здесь очевиднейшим образом стилистическое «я» подменялось философским. «Эго» Маяковского — не глашатай эгоизма, оно не развенчивает гуманистическую сущность человека. Мол, сила его ничего не стоит…
Упрекали, что одна страница Достоевского дает большее представление о психологии пролетария, чем все книги Маяковского…
Но ведь и стиль Маяковского был иным, он требовал жизни спонтанной и взрывчатой. В психологическом многообразии мира катарсис его стиха нельзя ни принижать, ни сравнивать (по пятибалльной системе) с катарсисом Достоевского. Труд и того и другого направлен на оздоровление человеческих душ.
Неужто все это еще надо доказывать? Нет, Маяковский доказал себя сам. Но агрессивный стиль Маяковского всегда будет шокировать. В момент нападения любой человек прикрывается хотя бы локтем, поднятым на высоту плеч.
И сегодня еще часть читателей прикрывается от стиля Маяковского локтем непонимания. Нельзя все это доказать на двух страницах. В Риге готовится театральная постановка по стихам Маяковского. Ее режиссер — Петер Петерсон. Латышский поэтический театр, по-моему, остается самым интересным в стране.
Добро пожаловать в Ригу, друзья и поклонники Маяковского!
Ну, а относительно того, что сегодня нужен Великий Голос и Великий Слушатель,— так это все верно, верно. Тем более что все мы чувствуем себя столь великими. И очень полезно прочитать нечто истинно великое, чтобы почувствовать разницу между величием и бахвальством.

Борис Слуцкий:
И сейчас он самый цитируемый из всех поэтов. Если Грибоедова растаскали на пословицы, Маяковского разобрали на цитаты. В передовых статьях, в речах («планов громадье»), в прощальных письмах («любовная лодка разбилась о быт»), в школьных сочинениях на вольную тему, в вольных сочинениях на любую тему.
Стало быть, о множестве предметов, притом важнейших, никто за эти 43 года после смерти поэта не сказал лучше, глубже или новее Маяковского. Недаром он приходит на ум с такой железной последовательностью.
И поныне Маяковский — самый спорный из наших поэтов. Когда слышишь: «Не люблю Маяковского»,— это говорит о многом. Чаще приходится слышать: «Очень люблю Маяковского». По-разному его любят очень разные люди. И спорят о нем по-разному — на всех уровнях.
Ни об одном из поэтов мира не говорят, не пишут столько, сколько о нем. Никого у нас столько не издают. Одним словом, он живой. Сегодняшний. Всех касающийся. Как будто не 43 года прошло со дня его ухода — 43 дня.
Маяковский — самый авторитетный из примеров поэтического поведения. Он признанный вождь действующей поныне поэтической школы. Школы Пушкина, по крайней мере, твердо очерченной, сейчас нет, как и школы Лермонтова. Школа Маяковского, как и школа Некрасова, есть. Для целого поколения талантливых людей, выдвинувшегося в 50-х годах, характерно было пунктуальное подражание не только образу, но и манере, не только сути, но и деталям, не только поэтическому, но и бытовому поведению Маяковского. Не два личных друга и соратника (как в начале 30-х годов), а тьмы, и тьмы, и тьмы поэтов называют себя учениками Маяковского. Почти всегда — с некоторым правом.
Под Маяковского пишут, под Маяковского читают и острят с эстрады. По Маяковскому любят.
Лирический роман, им пережитый и созданный, — а лирические романы для любой культуры так же важны, как национальные галереи и кафедральные соборы,— роман жизни Маяковского до сих пор не утратил ни прелести, ни влияния.
40 лет тому назад мои товарищи усваивали первые уроки поэзии по небольшой, крепенькой книжке в почему-то розовой обложке — так Госиздат издал Маяковского в своей «Дешевой библиотеке». Иной раз кажется, что весь народ учился поэзии по этой книжке.
Настолько все эти «самый, самый, самый» сливаются в простое слово — «любовь».

Изет Сарлилич : (югославский поэт):
Большего соответствия поэзии двадцатому веку, нежели то, какое являет собой Маяковский, едва ли можно и представить себе.
До него господствовала идиллия: прогуляется человек по аллее, сорвет цветочек и обо всем этом прошепчет в каком-нибудь сонете. Пришел Маяковский, и все перевернулось вверх дном.
Он и небу приказал снять шляпу. И небо его послушалось.
Вот Блок. Оставляет в передней калоши, шубу, говорит, покойный, что-то о погоде; и с ним, усевшись в кресле, попивая кофе, можешь потолковать даже об опечатках!
А Маяковский попросту не дозволяет разговора меньше масштабом, чем залп «Авроры».
Мы женимся на девушках, которых полюбили в гимназические годы, а он берет себе в жены площадь Конкорд в Париже.
И хотя этого человека, у которого и телефонный-то разговор напоминает извержение Этны, которому давало аудиенцию лично солнце (или он сам солнце принимал у себя), мы наградили орденом своих чувств первой степени, каждое новое размышление о нем сводится всегда к одному: насколько большими оказались бы шансы на память о нас в будущем, ежели бы мы писали — до него?! Потому что он — каков человек! — он и в 1999 год придет и всех нас скинет с корабля современности!
Двадцатое столетие уполномочило его осуществлять связь с веками.

Сергей Юткевич:
Для меня необыкновенно важным был тот момент — в пятидесятых годах,— когда мы вместе с главным режиссером Московского театра сатиры Николаем Петровым и Валентином Плучеком рискнули вернуть на столичную сцену «Баню» — пьесу, которая четверть века считалась не сценичной, и нам предстояло доказать, что это не так. Через год мы вместе с Плучеком поставили и «Клопа». Задача была сложная, но многие сложности сдавались перед поразительной страстью и увлеченностью всего коллектива театра этой работой. Я был и художником обоих спектаклей.
В известной мере это было первопрочтение. А сегодня уже стали театральной классикой многие роли-открытия: Владимир Лепко — Оптимистенко в «Бане» и Присыпкин в «Клопе», Георгий Менглет — Победоносиков и Олег Баян, Георгий Тусузов — в «безмолвной» роли гостя на свадьбе в «Клопе». И каждый из нас, участников тех премьер, уже не мыслил своей дальнейшей творческой жизни без Маяковского. Не случайным, по моему мнению, сочинением для композитора Родиона Щедрина после фильма «Баня» стала его сатирическая кантата «Бюрократиада» (хотя написана она и не на текст Маяковского). И не случайно утвердилась на музыкальной сцене «несценичная» драматургия Маяковского — в опере молодого композитора Эдуарда Лазарева «Клоп». Не случайно потому, что все мы ищем себя в творчестве Маяковского, и поиск этот беспределен…
Вместе с режиссером Анатолием Карановичем в 1962 году мы попробовали осуществить киноверсию «Бани» Маяковского. В этом фильме главенствовала мультипликация, которую, кстати, Владимир Владимирович тоже очень любил, а его высказывание о том, что герои его пьес — это «оживленные тенденции», во многом подсказывает как вариант решения именно средства мультипликации: они помогают с большей полнотой выразить ту высокую степень агитационной обобщенности, к которой так стремился Владимир Владимирович. Тогда же мы подумали, что возможности мультипликации (и не только они) могут помочь и осуществлению на экране замечательной сатиры Маяковского «Клоп» и его непоставленного сценария «Позабудь про камин». И вот сейчас на «Мосфильме» совместно с киностудией «Союзмультфильм» мы приступаем к съемкам картины «Маяковский смеется» — вольной фантазии по мотивам пьесы и неосуществленного сценария. Жанр этого фильма я определил бы, пожалуй, как фильм-коллаж: в нем будут участвовать и живые актеры, и куклы, и рисованные персонажи, в нем будут использованы и документальные кадры, и фотографии, в нем задумана нами даже пародия на вестерн. Думается, мы имеем право на использование такого разнообразия приемов —
оно оправдано самой сущностью драматургии Маяковского. А проблема, положенная в основу «Клопа», что греха таить, еще весьма и весьма злободневна — борьба с мещанством в самых разных его обличьях и видах. Еще жива, к сожалению, и у нас и — в особенности — за рубежом питательная среда для мещанства, и молчать об этом, не бороться с этим мы, художники, не имеем права.
Будущий наш фильм должен быть и сатирическим, и буффонным, и комедийным изображением
нашей эпохи. В нем будет много музыки (ее пишет композитор Владимир Дашкевич). Маяковский сам говорил, что агитация должна быть броской, веселой, острой, «со звоном»,— вот именно это мы с Карановичем попробуем сделать.
И еще одной работой, связанной с Маяковским, я очень увлечен сейчас. Маяковский — актер кино.
Эти страницы его жизни почти незнакомы нынешним зрителям. Из трех фильмов, в которых снялся Владимир Владимирович, сохранился только один, а от двух других остались лишь фотографии и крохотные обрывки пленки. Мы собрали для этого фильма все, что сохранилось из фотографического и кинематографического материала с участием Маяковского. Я решил ввести туда стоп-кадры, то есть остановить те крупные планы Маяковского, потрясающие по своей выразительности, чтобы зрители могли по-настоящему рассмотреть живого Маяковского. И хотя по литературной основе своей (Маяковский написал сценарий по повести итальянского писателя Д’Амичиса) «Барышня и хулиган» — это сентиментальная мелодрама, тем не менее, финал фильма, когда герой Маяковского гибнет,— это потрясающие по силе трагические кадры.
Погибает человек необычайной красоты, необычайно сильного чувства, но в памяти у нас остается его прекрасное живое лицо.
Я убежден, что Маяковский — необыкновенно «киногеничный поэт». К нему вновь и вновь (и к автору и к сценаристу) будут обращаться кинематографисты. Поэтому я прихожу к восьмидесятилетнему юбиляру Владимиру Владимировичу как ныне живущему среди нас поэту, как приходил к нему в течение десяти лет своей юности, когда мне выпало счастье его знать.

Журнал Юность № 7 июль 1973

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Share and Enjoy:
  • Print
  • Digg
  • StumbleUpon
  • del.icio.us
  • Facebook
  • Yahoo! Buzz
  • Twitter
  • Google Bookmarks
Запись опубликована в рубрике Литература. Добавьте в закладки постоянную ссылку.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *