Удэрпиль ЦАГААН
Все пронизано солнцем. Оно прячется в буйной листве деревьев на площади Сухэ-Батора, искрится в струях фонтана, зажигает яркими радужками витрины. И солнечной радостью светятся лица моих юных спутниц. У них, студенток педагогического училища, этот день особенный: началась их практика в детском саду — самый важный и сложный из всех экзаменов, которые приходилось сдавать. Практика покажет, хорошо ли они усвоили все, что учили, способны ли к труду, который избрали.
И для меня, их преподавательницы, как и для всех моих товарищей, педагогов училища, это тоже большой экзамен. Я взволнована не меньше, чем мои ученицы, хотя стараюсь не показать вида.
А им не терпится рассказать обо всем, что было сегодня. И, перебивая друг друга, девушки говорят, говорят…
— Вы только представьте себе, Удэрпиль! Подходит ко мне малыш: «Тетя, если я неделю буду идти, дойду до Москвы?» Ему, видите ли, хочется посмотреть, какая она, Москва, а то на картинках не все видно. Спрашиваю: «А как же мама? Ведь она будет беспокоиться». «А я,— отвечает,— с собой ее возьму». Ну скажите, не удивительный ребенок? — восхищается Саднан.
А в группе у Цэцэгэ все дети удивительные. Послушать ее, так именно у нее и самые красивые, и самые ловкие, конечно, самые смышленые.
— Ты говоришь так потому, что не слышала, как мой Сурэн читает стихи, не видела, как моя Гунсэн пляшет, — заявляет Цэвэлмаа. Она убеждена, что каждого из ее малышей ждет замечательная судьба.
Я слушаю девичий щебет и улыбаюсь. «Милые мои,— думаю я,— а понимаете ли вы, какая замечательная судьба у вас у самих! Как сложилась бы ваша жизнь, если бы те, кто дал вам ее, не сбросили с вашего пути камни прошлого?»
Земля наша, Монголия, сколько горя, сколько страданий видела ты! Малыш появлялся на свет в юрте. Его завертывали в баранью шкуру. Через день — другой мать с новорожденным взбиралась на коня. Неумолимый закон степей гнал арата — монгольского скотовода — с места на место. Истощалось пастбище — перебирайся на новое.
Зной ли, пурга ли — все равно вперед. Годам к пяти ребенок был уже работником: пас телят, ягнят. Нет, не отцовских: хозяином был какой-нибудь феодал. Нойонам — так называли этих богатеев — принадлежало все: пастбища, скот и сами араты. Человека можно было продать, купить, обменять на вещь.
— О чем вы задумались, учительница? — спрашивает Цэцэгэ.
— О том, что ожидало бы тебя, родись ты на полвека раньше,— отвечаю я.
— Нашу Цэцэгэ взял бы в свою юрту какой-нибудь пузатый нойон лет шестидесяти! — шутит Бавнзур.
— Ой, что ты говоришь! — И Цэцэгэ ускоряет шаг, будто пузатый старик грозится схватить ее. Потом звонко смеется: — Так бы я и далась ему в руки!
Им, девушкам, это кажется невероятным. Но так было. И не очень давно. Вот и мой дом. Девушки прощаются со мной, а навстречу мне уже бежит на своих нетвердых ножках двухлетний Чинбат, следом семенит бабушка Нацаг, легонько придерживая его за сорочку.
— Мама, моя мама идет! — восторженно кричит сынишка.— Больше никуда не пойдешь?
Я беру Чинбата на руки, прижимаюсь щекой к смуглой теплой грудке. Мое дитя, мой маленький Чинбат!.. Ты появился на свет не в юрте. Заботливые руки врача помогли твоему рождению; теперь для монгольских матерей открыты сотни родильных домов. Через год — другой ты пойдешь в детский сад, в один из ста десяти детских садов УланБатора (впрочем, тогда их будет еще больше), и такая же Цэцэгэ или Цэвэлмаа, впервые придя туда из училища на практику, будет удивляться твоим вопросам. А я скажу ей: «Он самый обыкновенный мальчик, этот толстощекий Чинбат. Он по-детски любознателен, и его любознательность развивают. У него игрушки, книжки с картинками, открывающие перед ним огромный, прекрасный мир. Специально обученные воспитатели помогают ребенку познавать этот мир».
Потом ты пойдешь в школу. В старой Монголии ты и мечтать об этом не мог бы. На тысячу человек у нас приходилось примерно по семь знавших грамоту. То были в большинстве своем ламы — духовные лица. Тридцать девять лет тому назад во всей Монголии была лишь одна светская школа. В ней училось пятьдесят счастливцев…
А кем ты будешь, когда вырастешь, мой Чинбат? Врачом, как отец? Или педагогом, как мать? Или рабочим на большом заводе? А может быть, степь позовет тебя? Та самая степь, что была твоим дедам и прадедам лютой мачехой, а теперь приносит благополучие тысячам кооперативных аратских хозяйств, кормит, поит, одевает народ.
Нет, мне не угадать, кем ты будешь, сыночек? Зато я знаю наверняка, что перед тобой много дорог. Пойдешь той, какая больше приглянется. Бабушка Нацаг хлопочет на кухне, Чинбат строит поезд из кубиков. Я листаю тетради: мои ученицы написали, как прививать детишкам первые трудовые навыки. Многие работы радуют: есть в них мысль, есть наблюдения. И ни одна работа не написана пером человека, равнодушного к детям. Пройдет еще год, и эти девушки разъедутся по всей Монголии. Они поселятся среди аратов, и сотни женщин скажут им спасибо за то, что они помогают растить детвору, заботятся, чтобы выросли из детей люди с умелыми руками, культурные, развитые, чуждые предрассудков.
Хлопнула дверь в передней. Это Дорж, мой любимый, отец Чинбата, возвратился с работы домой. Нацаг приносит миску с дымящимся супом, и вся семья усаживается за стол.
— Есть новости? — спрашиваю я мужа.
— Есть новость, такая новость, что и не снилась! Еду в Советский Союз. В институт усовершенствования врачей.
Дорж едет на мою вторую родину! Мне незачем спрашивать, рад ли мой муж. И без слов понятно, что у него на душе. То же, что было у меня на душе семь лет назад. Семь лет назад…
Я окончила училище, в котором теперь преподаю. Меня вызвали в Министерство просвещения и сказали:
— Мы хотим, Удэрпиль, чтобы ты дальше училась. Собираемся послать тебя в Москву. Подумай, а завтра дай ответ. Завтра? Когда человеку предлагают счастье, разве он говорит: «Подождите до завтра»?!
В Москву я поехала вместе с другими монгольскими юношами и девушками.
Я сидела у окна вагона. За окном плыли тайга, Байкал, степи, могучие города, просторные улицы сел, и снова леса, и бескрайняя ширь полей и степей. Я говорила себе: «Это Советский Союз!
Скоро я увижу Красную площадь, Кремль! И люди, которых я еще не знаю, будут моими друзьями».
Как трудно пришлось бы мне, если бы не они, мои новые друзья, обретенные в Москве!
Меня зачислили студенткой в педагогический институт, и я пришла на первую лекцию. Профессор что-то говорил.
Студенты что-то записывали в новенькие тетрадки. Я ничего не записывала. Ни одного слова я не понимала.
А через полгода в моей зачетной книжке появились первые пятерки. Русские подруги научили меня своему языку; и вместе со мной узнавали этот прекрасный, как музыка, язык китаянка Вень-ень, немка Гертруда, венгерка Маргарита.
Еще девочкой я мечтала: буду учительницей. Но лишь много лет спустя я поняла, как высока обязанность педагога, как велика его ответственность перед народом! Поняла это в стране, которая дала миру мудрейшего из учителей — Ленина.
Вечером у нас гости: мой отец и братья — школьники Волд и Саран-Туза. Сидим, пьем айриг — кумыс — и разговариваем о Москве. Сколько тысяч километров до нее, но всегда кажется, что она близко! А сегодня она совсем рядом. Потому что туда отправляется Дорж. Потому что сама я считанные недели, как вернулась оттуда.
Мы, женщины, посвятившие жизнь воспитанию малышей, съехались в Москву из разных стран. На международном семинаре мы делились опытом, сообща размышляли, как растить маленького человека четырех — шести лет
от роду. Русский, монгол, китаец, румын— к какому бы народу он ни принадлежал, он должен вырасти честным, свободным, борцом за справедливость, за мир во всем мире. Мы посещали детские учреждения Москвы, ездили в детские сады Подмосковья, и каждой из нас мечталось: всем бы детям земного шара жить, воспитываться в таких же условиях.
—- Москва…— говорит бабушка Нацаг.— Никогда я не была в этом городе, а он дорог мне так же, как УланБатор. Всегда был дорог и во сто крат стал дороже, когда фашисты напали на Советский Союз. На наши дома не падали бомбы, но горе советских людей было нашим горем. Мы посылали на фронт продукты, монгольские женщины снимали с себя украшения и отдавали в фонд обороны. Сердце велело поступать так.
— Мы отдавали и то, что дороже всяких украшений,—- напоминает отец. — Вместе с советскими солдатами сражались и наши сыновья. Но пусть им больше никогда не придется воевать: ни им, ни их детям, ни детям их детей. Пусть будет мир на земле. Люди заслужили его.
Чинбат заснул у деда на коленях, и дед осторожно встает, чтобы отнести внука в постель. Мы стоим, я <и старик, у кровати мальчика. «Пусть будет мир на земле,— повторяю я про себя слова отца.— Ты рожден для мирных дел, мой Чинбат».
Литературная запись Т. КВИТКО
Крестьянка № 01 январь 1960 г.
