1
Проснувшись, Велик выглянул с печки и прислушался. В окнах было серо. Хозяйка уже хлопотала у печки. Значит, и ему пора вставать. Нужды особой в этом не было, да и не хотелось, но он тренировал волю.
— И чего тебе не спится? — сказала Варвара, когда он слез с печи.— Хозяйство у тебя? Скотина ревет?
— У тебя тоже хозяйства нет, а все равно встаешь… Помочь ничего не надо?
— Ну, принеси дровец, коли так.
Видно было по всему, хозяйке все-таки его деловитость нравилась, что бы там она ни говорила. К Велику Варвара давно относилась по-особому — уважительно, почти на равных: советовалась по хозяйственным делам, а, отлучаясь в другую деревню к знаменитой в округе гадалке или добыть продуктов,— не только Каролине, но и ему наказывала, как и что должно делать в ее отсутствие и в случае, если она не вернется совсем.
А после той его драки с Лявоном и дальнейших событий в ее отношение к нему, как ни странно, добавилась и сердечность. Поздно ночью Варвара и Каролина отыскали тогда своих беженцев на берегу и силой увели домой. Вообще-то «силой» не совсем точно. Велик не хотел идти — это да. Сперва им владела обида — «Зачем вам чужаки сдались?» — потом он начал доказывать, что лучше разойтись, потому что с Лявоном они вряд ли уживутся, и все время будут вспыхивать ссоры, а кому это нужно? Варвара, плача, просила прощения за «чужаков» и никаких доводов слушать не хотела.
«Не позорь нас перед народом»,— повторяла она и тянула его за рукав.
А Каролина держала за руки Мишку и Манюшку, готовая вести их или отпустить, в зависимости от результата переговоров между матерью и Великом.
«Ну что ж, мне на колени перед тобой встать?» — дрогнувшим голосом сказала Варвара.
«Еще чего! — испуганно вскинулся Велик.— Нет, нет!» И перестал сопротивляться…
Велик вышел на улицу. Первым делом прислушался: громыхает? Громыхало. Это погромыхивание стало слышно с неделю назад. Откуда-то в Комары донесся слух, что это под Оршей наши перешли в наступление, прорывают немецкую оборону. С тех пор далекая канонада вошла в жизнь деревни как ежедневный восход и заход солнца, как пение Усвейки и зеленый шум в ее пойме. Встречаясь Друг с другом, комаровцы вместо приветствия кивали в сторону далекой Орши: «Гремит?» «Греми-ит!»
— Кажись, нынче повеселее бухает,— сказал он появившейся на пороге Варваре и, вспомнив, что говорил это каждое утро, добавил: — Не, нынче в самом деле как будто погромче.
— Ну, ну,— одобрительно отозвалась хозяйка.— Хай бухает, може, фашист скорей в могилу бухнет.
Выполняя ежедневную процедуру, Велик побежал на Усвейку.
На берегу он сделал зарядку, искупался в речке и опять бегом возвратился домой. Тело налилось бодростью и силой, и он подумал, что не так уж это и трудно — тренировать свою волю. Наоборот, даже приятно.
В хате он застал тетку Марью Лабут, у которой зимой плел лапти. Она пришла за угольками (спичек в деревне не было, и по утрам хозяйки одалживались огоньком друг у друга). Сперва Велик удивлялся: Марья жила на другом конце, могла бы и поближе достать жару. Но потом понял: угольки угольками, а Марья еще и поболтать приходила к своей закадычной подруге, поделиться болячками.
— Ни слуху, ни духу,— жаловалась она, горестно вздыхая.— Бывало, то один, то другой, то третий наведывались, не комаровские, так телятические или чарнецовские все весточка была. А когда и сам приезжал. А зараз… Куда-то ушли, видно, далеко.
— А не только ваших райцевских не стало,— успокаивающе сказала Варвара.— Никого няма — ни дубовцев, ни заслоновцев, ни богушевцев, ни смоленцев. Чуешь, вон гремит? Так чего ж им тут сидеть, штаны протирать? Допомогать трэба красным-то армейцам.
— Тебе хорошо казать,— обиделась Марья.— Коли б твой…
— А как же, мне хорошо, прямо аж куды лучше! А, каб тебя раки зъели! Давай-ка свою посудину, насыплю жару, и катись! Бо выведешь меня из нервов, я тебе за пазуху эти угли высыплю. Мне хорошо! У тебя одна Женька, а у нас вон с Валентином,— она кивнула на Велика,— семеро по лавкам валтузюцца
Марья, поняв свою оплошность, пыталась оправдываться, но Варвара, не слушая, выпроводила ее за дверь.
— Буди ребят снедать,— приказала она Велику.— Сягодня ради воскресного дня болтушку сварила. Давно у нас ничего не было, кроме щавеля, хай разговеются, каб их раки зъели!
Еще завтракали — пришел дядька Макар и сказал Варваре, чтобы шла в его хату на собрание.
— Ты тоже иди,— будто спохватившись, кивнул он Велику.— Глава семьи — значит, положено.
В хату к Макару набилась вся деревня от мала до велика. Из-за стола встал подтянутый, ладный военный… Велик так и прикипел к нему взглядом. Во-первых, это был тот самый комиссар, которому он сказал тогда про власовского шпиона,— Андрей Иванович. А во-вторых,— и это не только Велика, всех удивило и заинтересовало — на нем была новенькая, еще не виданная здесь форма: мягкие зеленые сапоги из брезента, гимнастерка со стоячим воротником и погонами.
Сильно заколотилось сердце: наши пришли! Андрей Иванович уже в армии. А что? Пусть канонада еще далеко, и никто ничего не знает. А кто сказал, что наши придут обязательно с громом и шумом? Комары-то в стороне от больших дорог, от важных военных объектов…
Трогая рукой свою густую черную шевелюру, офицер сказал:
— Председатель! Макар Филиппович! Что ты закупорил нас в помещении? Людям даже присесть негде, впритык стоят, потом обливаются. А у меня разговор хоть и не очень длинный, но и не на пять минут. Веди-ка нас куда-нибудь на полянку, на свежий ветерок.
— А и верно,— сказал Макар.— Давайте-ка все на Березовый остров.
Расположились на лужайке между березами. Офицер прислонился к дереву, раскрыл планшет, достал листки с машинописным текстом, но, спохватившись, сказал:
— Да… вам, наверно, интересно, что это за форма на мне и почему я в ней. Так вот, в Красной Армии больше года назад введены погоны… После ранения мне посчастливилось попасть на Большую землю, лечился в Куйбышеве, а когда выписался из госпиталя, был экипирован в соответствии с моим воинским званием старшего лейтенанта. Ну, полюбуйтесь на новую форму и приступим к делу.
Он повернулся кругом, прошелся меж сидящими. Все осматривали его с ненасытным любопытством. Варвара не удержалась — потрогала погоны: красивые, каб их раки зъели!
Андрей Иванович рассказал о положении на фронтах. Оно было обнадеживающим. Гитлера колотили в разных местах: на Севере, на Украине, в Крыму. Уже больше полугода родимая Навля текла по освобожденной земле.
— Близок час освобождения Белоруссии. Правда, фашисты создали сильную, глубоко эшелонированную оборону на линии Полоцк — Витебск — Орша — по Днепру до Жлобина — до Припяти и дальше по этой реке. Тут у них крупные города, реки Днепр, Друть, Березина, Свислочь, Припять, много других помельче. Текут они по болотистой местности. В общем, оборона сильная, немцы считают ее неприступной, и Геббельс даже похваляется, что от этой линии «фатерлянд» — «отечество» по-нашему — они снова погонят Красную Армию на восток. Но не в первый раз он похваляется, а катится не Красная Армия на восток, а фашистская — на запад. Все, прошли времена отступлений, теперь только вперед, до самого Берлина… Ну, а вам, комаровцам, надо молить не знаю уж кого, чтобы наши побыстрее прорвали их «Фатерлянд» на участке Витебск — Орша. Это ближе всего к вам. Здесь советским войскам противостоит Третья немецкая танковая армия. Она держит фронт от Сиротина до Богушевска. Партизанским бригадам поставлена задача лишить Третью танковую армию возможности пользоваться шоссейной дорогой, которая связывает армию с тылом. Фашисты же, естественно, стремятся ликвидировать и партизан и их зону, чтобы обезопасить дорогу. Бои идут уже полгода. Особенно обострилось положение сейчас, когда началось наступление Красной Армии. Против партизан брошены крупные, хорошо вооруженные силы. На помощь пришли бригады из соседних зон, в том числе из вашей. Вот почему тут давно не видно партизан.
Потом Андрей Иванович рассказал о положении в советском тылу. Красной Армии помогает весь наш народ. От зари до зари женщины и дети трудятся на колхозных полях, стоят у станков. Люди отдают свои сбережения на строительство самолетов, танков. Например, на средства саратовского колхозника Ферапонта Головатого построен самолет, который назван его именем.
— Мы собираем средства в фонд строительства самолета и бронепоезда «Советская Белоруссия». С этой целью я к вам и приехал… Ну, вот… Жду вас у Макара Филипповича.
Велик шел домой и удивлялся: неужели деньги имеют еще какую-то цену? И на оккупированной территории и в партизанской зоне они были дешевле простой бумаги. Да никакого даже сравнения: годная на курево бумага ценилась мужиками наравне с табаком, за нее можно было выменять и продукты, а деньги не годились даже на курево. Вряд ли у кого сохранились. Ну, разве что случайно, по недосмотру, рублевка какая.
Он удивился еще больше, когда, придя домой, увидел Варвару, пересчитывающую за столом стопку потрепанных купюр разной стоимости.
— На пальтишко Каролине собирала,— сообщила она Велику.— До войны…— Помолчав, воскликнула с досадой: — А, каб его раки зъели, этого комисcapa! Сказал бы: сдавайте старые гроши. И боле ничего. Мы б и сдали без жалости. А нашто было казать, что они яку-нияку, а свою цену имеют? Зараз вот жалко стало. Это ж подумать только: придут наши — и пальтишко-то можно будет купить. Ну, подсобирать еще…
Каролина мягко отстранила Варварины руки, положила деньги в клеенчатый мешочек, где они лежали до этого, и укорила мать:
— Что ты жалеешь? Абы скорее пришли, а все остальное будет. Давай, я сама отнесу, раз деньги мои.
— Да неси уж, неси,— махнула рукой Варвара.
С помоста спрыгнула Манюшка. Она сжимала что-то в кулаке.
— У меня тоже есть.— Она разжала кулак. В холщовой тряпице лежала сложенная в несколько раз красная тридцатка.— Я тоже отнесу. А потом, как наши придут, хлебом накормят, правда?
— Откуда у тебя деньги? — изумился Велик.
— Мать дала. Когда помирала. Вас никого не было, она подозвала меня и говорит: «Я, доченька, нынче отойду. На вот тебе приданое от матери. А больше у меня ничего нет».
Варвара тяжело вздохнула и отвернулась к окну. Каролина сказала:
— Ну, давай я заодно отнесу.
Манюшка поспешно, как бы испугавшись, сжала кулак и спрятала его за спину.
Велик отправился вместе с девочками. Ему хотелось показаться Андрею Ивановичу, чтобы тот его узнал.
Комиссар пил чай «с ничем», заваренный липовым цветом, и вел неторопливую беседу с Макаром.
На столе перед ним лежали стопочки ассигнаций: рубли, трояки, пятерки, десятки, тридцатки.
— Ну что, ребята? — обратился он к вошедшим, потягивая чай из коричневой эмалированной кружки.— Деньги принесли или просто так?
— Принесли.— Каролина, подойдя к столу, выложила из мешочка свой капитал.
Комиссар поблагодарил и пожал ей руку. Потом Манюшка положила перед ним свою истертую тридцатку. И первая протянула сложенную лодочкой ладошку. Комиссар пожал ее, притянул девочку к себе и погладил по волосам.
— Здравствуйте, Андрей Иванович,— сказал Велик.
— Здравствуй, здравствуй.— Комиссар смотрел вопросительно.
— Вы… не узнаете меня?
Андрей Иванович вгляделся в его лицо. Вот сейчас узнает, думал Велик. Ему хотелось, чтобы комиссар позвал его в отряд. Нет, лучше пусть не зовет — уйти Велик не может, потому что обязан сохранить и доставить на родину Мишку с Манюшкой, а объясняй про это не объясняй, все равно факт останется фактом — отказался идти в партизаны. Что подумает про него комиссар?
— А, да-да,— сказал Андрей Иванович.— Как же, как же… Ну, здравствуй.— Он пожал Велику руку.
Велик неловко потоптался у стола и бочком, бочком вышел из хаты. Он чувствовал, как пылает его лицо.
Так тебе и надо, сказал он себе. Видал, какой шустрый: случайно раскрыл власовца и хочешь, чтобы из-за этого тебя вечно помнили!
Несколько дней спустя стало известно, что пришел Ян Викторович. В хате у Амели беспрерывно толклись люди: свежий человек — источник новостей, а в последнее время все с нетерпением ждали больших перемен. Дело в том, что канонада со стороны Орши значительно усилилась и слышна была даже в хатах. Лохматый, крупноголовый Ян Викторович сидел в углу под иконами и, баюкая на груди запеленутую в чистую белую холстину руку, рассказывал:
— Нам было приказано оседлать большак и держать, сколько возможно. Ну, силы-то неравные: немец-фронтовик пошел, с танками, пушками, минометами и другим тяжелым оружием.
Ян Викторович достал кисет, протянул Макару. Тот вытащил из кисета сложенную бумагу, пошуршал ею.
— Лощеная… На-ка вот газетной. Был тут у нас недавно ваш комиссар, оставил мне добрый шмат газеты на курево.
— Андрей Иванович? Интересно, где он теперь. После ранения он к нам в отряд не вернулся.— Закурив, Ян Викторович продолжил рассказ.— Что там творилось — страшно вспомнить! Ну, мы все-таки заставили врага развернуться, задержали, считай, на сутки, потери понесли. Ну, и оттянули на себя сколько-то войска. Прямо сказать, нам тоже это кровушки стоило. В отряде Калинина, например, всего двенадцать человек осталось пригодных к бою. А наш отряд отрезали и обложили в Густищанском лесу. Там меня ранило… Как начали бомбить! С утра до вечера все бьют и бьют, бьют и бьют! Никакого спасу! Потом пошли на нас со всех сторон. Командиры порешили собрать в кулак все силы и ударить в одном направлении. Чтоб или прорваться, или погибнуть в бою. А третьего выхода не было. На прорыв должны были пойти после полуночи. С вечера было приказано всем отдыхать. Но, Думаю, мало кто сразу заснул… У меня к тому ж ныла рана. Я глядел сквозь ветки на звездное небо, слушал, как шебуршат листья, и думал: «Может, это в последний раз для меня — и тихое небо и мирный шум лесной. А через сколько-то часов все мои дела на земле закончатся». И так было горько, обидно и нудно от этой думки. Все ж я заснул и спал, показалось, всего одну минуту — началась побудка. Меня отделенный потряс за плечо, а рука-то раненая, я вскрикнул и подскочил от боли. Эта боль потом все время томила. Рука сделалась тяжелой, как будто на грудь повесили сумку с камнями… Позиции фашистов были на опушке. Ночью наши их разведали, поэтому мы подошли к ним тихо и ударили нежданно. Но у немцев было много техники, прорваться-то мы прорвались, а уйти не смогли и втянулись в бой. Они прижали нас к речке и стали окружать. Надежды не было у нас ни вот столько. На чудо разве что. И чудо это случилось! От неминучей гибели наш отряд спасли тимошинцы. Как, откуда они там взялись?
Велик сидел, вытянув шею, не дыша, боясь хоть слово упустить из рассказа. Когда рядом начинал возиться и скрипеть досками помоста Амеля, Велик сердито толкал его локтем в бок. И сам по той же вине изредка получал тычки справа и слева. Он не сводил глаз с Яна Викторовича, который виделся Велику героем и богатырем.
Яну Викторовичу и обедать пришлось принародно — подошло время, а людей не выгонять же! Хлебая щавель, он продолжал рассказывать:
— Про Тимошина вы, наверно, не знаете, его бригада тут не проходила. А это личность героическая! Про него рассказывают много разных историй. Был он, говорят, командиром в Красной Армии, полковником, попал в плен, а может, по заданию сдался и, когда Власов стал набирать пленных в свои банды, пошел к нему: «Дайте мне полк, вооружите его по всем фронтовым нормам, и я через полгода разделаюсь с партизанами». Людей, он, конечно, подбирал, каких ему нужно. А когда полк был организован и вооружен по-фронтовому, Тимошин перешел к партизанам. Скоро полк вырос до дивизии, хотя — по-партизански — называется она бригадой. Тимошин — самый сильный в партизанской зоне. Да что! — В голосе Яна Викторовича звенели гордость и восхищение.— Он на мелочи не разменивается, а вот если в фашистском гарнизоне не меньше тысячи человек — тогда это подходящий объект. Расколошматит — вот у него и оружие, и техника, и боеприпасы. Ходили слухи, что один раз он даже Минск взял и держал его целых три дня. Не могу ручаться, что все это так, может, и преувеличено. Но что тимошинцы поспели вовремя к нам на помощь — это факт. Остатки нашего отряда влились к ним. Мертвых похоронили, а раненых отослали в партизанские зоны. Вот я и тут.