2
На рассвете умерла Тонька. Умерла тихо, никого не потревожив — покряхтела минут пять и затихла, теперь уже навсегда. Только Катерина, спавшая рядом, привыкшая чутко отзываться на каждый вздох и неспокойное движение больной, проснулась, пощупала остывающий лобик, попыталась согреть дыханием холодеющие руки, но вскоре поняла, что все напрасно. Дочка умирала под ее рукой, а она ничем не могла помочь. Когда, содрогнувшись, Тонька отошла и ее маленькое тельце отвердело в небытии, Катерина спрятала лицо в подушку и зарыдала, изо всех сил стараясь не дать крику вырваться наружу: совсем ни к чему было будить детей.
Выплакавшись, она неподвижно лежала до рассвета, время от времени выпрастывая руку из-под попонки и прикладывая ладонь к холодным губам девочки. Катерина не отдавала себе отчета, зачем так делает,— на это толкала ее подсознательная надежда.
Когда рассвело, она разбудила Велика.
— Беги, сынок, за Шурчиком. Тонька померла.
Власовская рота, занимавшая Шурею, располагалась в костеле. Неистребимое любопытство, которое заставляло Велика целыми днями рыскать по местечку, не раз приводило его сюда. Он никак не мог постичь, как это русские люди, вчерашние колхозники, рабочие и служащие, воюют за фашиста. Там есть Никанор и другие никаноры — душегубы и выродки,— есть такие, что мечтают с помощью немцев возвратить старые, царские времена, когда им жилось сытно и привольно. Но большинство в роте — насильно мобилизованные обыкновенные советские люди. Почему же они не разбегаются?
Вообще-то он знал почему: лагерь беженцев на окраине Шуреи — это их семьи, заложники. Разве Шурчик служил бы немцу, если б не страх за мать и братишку с сестренками? Все так, но сам факт казался Велику противоестественным. Когда он видел эту разношерстную команду (обмундирован в казенное был только комсостав), идущую строем в столовую и поющую русскую строевую песню:
Эй, ком роты, Даешь пулеметы. Даешь батареи. Чтоб было веселее…—
у него возникало странное представление: будто это рать какого-то царя Додона, примаршировавшая из сказки в жизнь.
У входа в костел стоял часовой — пожилой усатый мужик в сером, шинельного сукна пиджаке и разбитых ботинках. Широкое лицо его было покрыто сетью вмятинок — видно, спал он на соломенной подушке и был только что поднят с постели.
— Чего тебе, мальчик? — хмуро спросил он, судорожно зевая и содрогаясь от утренней свежести.
Велик объяснил. Часовой сердито стукнул носком ботинка по кучке подмерзшей земли, выругался неизвестно на кого и пошел к двери.
Скоро вышел Шурчик. Рядом с часовым он казался пацаном. А может, это потому, что после вчерашнего рассказа его матери Велик глянул на него другими глазами. И словно впервые заметил, что и лицо у Шурчика еще детское, ни разу не бритое, и нижняя губа оттопырена, как у обиженного мальчишки, и шея тонковата и нежна для взрослого человека, и плечи узковаты.
— Она, значит, ночью? — пробормотал Шурчик полувопросительно, подойдя к Велику. И голос у него был незрелый, ломкий.— Что ж теперь делать, а? — Он выглядел совершенно растерянным и беспомощным.
Велику вспомнилось, что по секрету рассказал ему Мишка, Шурчиков брат: в деревне Шурчика прозвали Бабеем — девки все поголовно были в него влюблены, и он больше якшался с ними, чем с ребятами. Оно и неудивительно, подумалось Велику, такой красавчик: личико будто нарисованное, русые волосы курчавятся, глаза голубые, как у Христа на иконах. Да и характер у него не мужской — ласковый, мягкий, добрый.
…Когда два месяца назад Велик, чудом спасшись от неминуемой смерти, отчаявшись найти свою семью или хотя бы кого-нибудь из родной деревни, прибился к обозу беженцев, он едва переставлял ноги от голода и усталости. Сознание бесприютности и безнадежности лишило его твердости духа. Целый день, как во сне, плелся он за чужими возами, никем не замечаемый, никому не нужный. Когда беженцы расположились отдохнуть, Велик прикорнул под кустом, недалеко от чьего-то костра, тепло от которого к нему не доходило.
Вот тут-то и подошел Шурчик. Присел рядом и тронул за плечо: «Ты что, один?» Такой был у него голос, что Велик, отвыкший от сочувствия и тепла и уже не ждавший их, не смог выговорить и слова в ответ — его душили слезы.
«Ну, пошли к нам, что ж ты будешь один»,— сказал Шурчик.
Так Велик вошел в семью Домановых.
Обоз пригнали в Навлю, людей погрузили в телячьи вагоны и повезли на запад. На станции Толочин из эшелона людей перегрузили на подводы и погнали дальше.
Шурчик часто бывал в семье, и Велик подружился с ним. Велик не мог примириться с тем, что Шурчик власовец, иногда едко попрекал его. Тот молчал, виновато опустив глаза. Велик чувствовал себя от пяток до макушки измаранным той же грязью, в которой барахтался Шурчик — еще бы, друг полицая! — но покинуть семью Домановых не мог. Конечно, и идти-то ему было некуда, но все же не это держало. Он возмущался Шурчиком — и вместе с тем было жалко его. Велик ставил себя на место этого парня и не видел никакого выхода. Шурчик был пропащий человек — он не имел завтрашнего дня.
И вот дружба… Появляясь в семье, Шурчик все время проводил с Великом. Вместе ходили на заготовку дров и картошки, читали, если удавалось раздобыть что-нибудь для чтения, играли в самодельные шахматы, просто дурачились. Разница в четыре года не чувствовалась, наоборот, в практических делах Велик был более сведущ и разворотлив.
Вот и сейчас, шагая рядом с Великом по улице, Шурчик потерянно вздыхал:
— Что ж теперь делать, а?
Велик сбоку глянул на его бледное лицо и вдруг заметил синяк на скуле.
— Что это у тебя? Шурчик потрогал синяк.
— Фельдфебель, сволочь. Я шомпол потерял.— У Шурчика еще больше выпятилась и запрыгала нижняя губа.— А может, кто вытащил. Воруют друг у друга — спасу нет.
Велику стало жаль друга, но не время было думать сейчас о фельдфебельских тычках.
— Надо гроб сколотить,— сказал он.
— Как ты его сколотишь? — вздохнул Шурчик.— Это ж нужны доски, гвозди, инструмент. Да и уметь надо. А ты умеешь?
— Слушай, около вашего штаба — пустые ящики из-под снарядов.
— Кто же нам даст? Там часовой.
— Да они никому не нужны. А часовой же ваш. Попросишь.
— Легко сказать: попросишь,— пробормотал Шурчик.— У них расправа короткая — за пустяк могут шлепнуть.
«Ну и ну! На всю жизнь напугали»,— подумал Велик, вспомнив вчерашний рассказ Катерины.
— Ладно, я сам попрошу.
Часовой у штаба, рыжий парень в крашеных холщовых портках и тяжелых немецких ботинках с крагами, махнул рукой.
— Да хоть все заберите.
Но когда они взялись за ящик, на крыльце появился лохматый, черный, как навозный жук, унтер с двумя белыми лычками на погонах.
— Что такое? Кто разрешил? — закричал он простуженным голосом.— Я грю, кто разрешил, Доманов?
Шурчик стал по стойке «смирно» и залепетал испуганным тонким голоском:
— У меня, господин унтер-офицер, сестра… это… померла… Так гроб-то… это… Вот и… А часовой разрешил…
— Ты что, баранья башка, казенное имущество разбазариваешь? — напустился унтер на часового.— Я грю, казенное имущество—это тебе что?
Но рыжий, видно, был не робкого десятка.
— А я эти гробы не принимал под охрану,— заявил он и сплюнул.
— Мало ли — не принимал! Это что ж за часовой, ежли у него из-под носу казенное имущество будут
.волочь?
— Не принимал — и точка! — заартачился рыжий.— Я охраняю штаб, а все остальное пусть хоть крадут, хоть жгут — меня не касается.
— Вот это здорово ты устроился! — зло произнес появившийся на крыльце Никанор. Лицо его, очертаниями похожее на грушу, было иззелена-серым и опухшим, тонкие губы страдальчески кривились — все показывало, что он был в жесточайшем похмелье.— Это называется — солдат Новой России… Пусть жгут, пусть крадут — ему плевать! Вот такие сволочи и губят дело.
Рука его легла на кобуру, пальцы машинально начали суетиться у застежки — отстегивать, застегивать. Часовой, слегка побледнев, щелкнул сбитыми каблуками и вытянулся.
— Господин лейтенант, унтер-офицер отвлекает разговорами и заставляет отвечать, а часовому не положено.
Ну, ловкач! Никанор перевел тяжелый, еще не проясневший после вчерашней попойки взгляд на унтер-офицера. Велик, считая, что сейчас самая пора смыться, потянул Шурчика за рукав.
— Мотаем отсюда. Ныряй за ящики.
Шурчик нерешительно топтался, сделал было шаг прочь, но тут же вернулся на место, опять дернулся в сторону и остался где стоял. Это только привлекло внимание Никанора. Он оставил унтера, сошел с крыльца и приблизился к Шурчику.
— А ты что тут ошиваешься? Почему не в расположении?
— Ворует казенное имущество, господин лейтенант! — подскочил унтер, обрадованный тем, что гнев начальства потек по другому руслу.— Говорит, сестре на гроб. Одна ежли каждый…
— Свободен! — не оборачиваясь, отрубил Никанор, и унтер, козырнув, удалился.— Что, сестра померла, Доманов? — понизив голос и стараясь придать ему сочувственное тепло, спросил шеф роты.— Большая?
— Пяти лет,— ответил Шурчик, и голос его дрогнул, чутко отозвавшись на отдаленное это сочувствие.
— Н-да-а… Ты вот что, Доманов… Ящик разрешаю взять. А ты достань-ка мне самогонки. Тут есть, у местных. Гонят, сволочи. И наживаются… Понял? Давай. Через час жду. Через час, ясно? Пошел!
Шурчика эта новая забота повергла в отчаяние.
— Ну где я ему достану? — говорил он, чуть не плача, когда они тащили ящик.— Кто мне даст?
— Ты мать пошли,— посоветовал Велик.— Пусть возьмет что-нибудь из барахла — обменяет.