3
Катерина, всхлипывая и проклиная Никанора, спрятала за пазуху ни разу не надеванную цветастую косынку — довоенный еще подарок мужа — и ушла в местечко добывать самогон. Шурчик, сраженный укором, что навечно застыл на потемневшем лице покойницы сестренки, спрятался в шалаш, забился в угол, зарылся лицом в подушку и как умер — лежал пластом, молча и неподвижно, не отзываясь на оклики и прикосновения. Велик огляделся: от девятилетнего Мишки и семилетней Манюшки какая помощь? Губастенький Мишка, закутавшись в старый материн зипун, сидел у шалаша, наблюдая за суетой кроткими теплыми глазами. Манюшка, бойкая и юркая, как ящерица, копалась в остывшей золе костра, выискивая печеную картошку — вдруг случайно завалялась.
Вот и костер бы надо развести, приготовить завтрак, подумал Велик.
Он долго ходил по лагерю, прося помощи. Набралось восемь человек — шесть молодых баб и девок, два старика.
Один из стариков, высокий, изможденный, властный, похожий на Ивана Грозного в хворости, сразу же начал распоряжаться, расстарался и выискал инструмент, разное тряпье для обшивки гроба, нарубил гвоздей из толстой проволоки, одной группе велел обряжать покойницу, готовить последнюю постель в немецком снарядном ящике, другую увел на кладбище — копать могилу.
Велик взял сумку и пошел добывать картошку. Теперь, когда ее всюду выкопали, это было делом нелегким — оставалось только рыться в опустевших бороздах. Вообще-то картошка попадалась, главное было — найти участок, случайно обойденный беженцами: ведь весь их лагерь кормился на этих полях вокруг Шуреи, каждый комок не раз побывал в руках.
Велик долго таскался по раскисшим полям, с трудом переставляя ноги: его чуни, сшитые из невыделанной конской кожи, обросли тяжелыми ошметьями липкой грязи. Кое-как набрал десятка два картошин и поспешил в лагерь.
Тонька уже лежала в гробу. Исхудалое лицо ее, залитое синюшной тенью, было скорбным и сумрачным, совсем не детским. У изголовья прямо на земле сидела Катерина и, склоняясь к дочери, закатывалась в причитаниях:
— Ды и не жалеючи матушку родную, братьев кровных, сестрицу единственную, ушла ты в темную ночную сторонушку-у-у. Ды и ножки твои белые не набегались вволю по теплой землице, и глазыньки твои ясные не нагляделись на белый свет, и грудь твоя не надышалась сладким воздухо-о-ом. Ды и сгубила тебя проклятая война, черное лихолетье, холод и голод и злые недруги незваные-е-е.
Вокруг гроба сгрудилась толпа. Женщины всхлипывали, сморкались и заскорузлыми пальцами смахивали с ресниц слезы.
— Хорошо голосит,— слышалось шушуканье.— Незваные, грит. Про кого ж это? Ба-атюшки1
— Сказали б ей… Неровен час…
Мишка тихо плакал обильными слезами… Время от времени к нему подсаживалась Манюшка. Недолго посидев, она вставала, шла к кострищу и снова начинала ворошить уже много раз переворошенную золу. Узкое личико ее выражало отчаяние, продолговатые, нерусского разреза глазешки горели голодным пламенем. Дети, конечно, понимали: матери не до них, Шурчик тоже не кормилец, так что им предстоит мучительный день.
— Тащи чугунок,— сказал Велик Манюшке.— Картошку будем варить.
— Ага! — обрадовалась девочка и юркнула в шалаш.
Велик призвал и Мишку и, поколебавшись, поднял Шурчика — послал за водой. Чего киснуть? В работе и время быстрее проходит и забываешься…
Шурчик подчинился беспрекословно. В лице его не было ни кровинки, глаза потухли, двигался он без соображения, как заведенный.
Отголосив, Катерина подошла к Велику, раздувавшему костер, и тихо сказала:
— Вот и ладно, голубок, вот и молодчина. Посуда знаешь где, а хлеб — пойдем покажу. Да весь-то; гляди, не стравливай, а выдай по норме. Видал, какими скибочками я вас оделяю? Ну, дай нынче побольше — помянуть Тоньку.
Приготовления к похоронам были закончены. Пришел посыльный с известием, что могила готова. Шурчик и еще трое подростков подняли гроб на плечи и понесли Тоньку на погост, кресты и памятники которого виднелись вдали на пригорке. Сзади потянулась большая толпа.
Велик сварил картошку, потолок ее и хотел ужо звать ребятишек, но глянул в глаза Манюшки, снова загоревшиеся волчьим блеском, заметил ее судорожный порыв к чугунку и подумал, что пока не поздно надо позаботиться о тетке Катерине, а то останется голодной.
— Ну-ка, обождите.— Он развел в стороны протянувшиеся к чугунку ложки.
Мишка покорно убрал свою и посмотрел на Велика послушными коровьими глазами, а Манюшка аж в лице переменилась. Взгляд ее излучал теперь злость и отчаяние. Она ожесточенно тыкала ложкой в запрещающую ладонь, пытаясь прорваться к еде.
— Подай-ка чашку,— кивнул ей Велик.— Матери-то надо оставить?
Но девочка, похоже, не слышала его или не понимала. Она была сосредоточена на одном — во что бы то ни стало добраться до чугунка и зачерпнуть. Глянув на Велика со смущенной и извиняющейся улыбкой. Мишка подал миску.
— Что ты какая-то, потерпеть не можешь,— укоризненно прошептал он и легонько толкнул сестру локтем.
— Ничего,— милостиво сказал Велик, закутывая наполненную миску в зипун, чтоб картошка не остыла.— Есть хочется, да, Манюш?
Девочка молча кивнула — рот у нее был занят — и улыбнулась Велику застенчиво и благодарно.
Журнал «Юность» № 6 июнь 1981 г.