Ирина Ракша

Нас было четверо. Но в прошлом году, когда мы электрифицировали Томскую железную дорогу, погиб наш комсорг Серега.
Очень нелепо.
Он бежал по путям в диспетчерскую, когда неожиданным задним толчком его сшиб «товарняк». Сразу. Насмерть.
Хоронили мы Серегу через два дня. На поселковом, заросшем бузиной и травами кладбище. На могиле вкопали пирамидку, вырезанную из листов жести, выкрашенную суриком. На ней по красному фону наш бригадир Борис белилами написал: «Прощай, Серега Колодеев. Мы тебя любим и помним и дело твое продолжим с местью». А ниже — номер нашего монтажного поезда и прорабского участка.
Все его вещи, даже фотографии, мы отослали родным. Только Серегину карту, розовую политическую карту Союза, оставили себе на память.
Это была не простая карта. Конечно, ничего особенного в ней не было. Старая, потрепанная, уголки в дырках. Но за эти три года она проехала с нами в нашей теплушке тысячи километров по железным дорогам. И по тем, которые электрифицировали мы и другие или еще никто. Но те участки дорог, на которых вели монтаж мы, Серега отмечал красным карандашом, а по которым только проезжали — синим. И от этого розовая политическая карта была похожа на рисунок кровообращения организма синими генами и красными артериями.
Эту карту после Серегиной смерти по молчаливому договору мы оставили висеть на прежнем месте, над его полкой. А наш перегон сюда, на Красноярскую дорогу, синим карандашом отмечал Ахмед.
Теперь на монтаже наша бригада была самой маленькой, Как говорили, «святая троица»: наш строгий бригадир Борька. Ахмед, заводила во всех делах, и я. Была еще и Валюха-сигналистка. Но она — на несколько бригад. А мы, хоть и трое, работали, правду сказать, здорово. И первыми ждали присвоения звания бригады коммунистического труда.
Пополнения мы не просили и поэтому удивились, когда прислали новенького, Плес лова.
Возвращаемся мы как-то вечером с работы усталые, как черти, руки гудят, даже на водокачку не завернули, а новенький уже в вагончике.
Сидит на Серегиной полке, баян на коленях, и улыбается. А над его головой, где наша карта висела, этаким веером фотографии артистов. А карта наша в тумбочке расстелена! И на ней пол-литра нераспечатанное и четыре стакана!
Ахмед побледнел даже. Показывает пальцем и говорит так тихо-тихо:
— Сними это.
Парень не понял, растерялся.
— Зачем? — спрашивает.— Это я вас ждал.
— А затем, что на том месте, где ты картинки налепил,— закричал Ахмед,— эта карта висела и висеть будет! — И кинулся снимать фотографии.
Но Борька удержал его. И тогда мы с Ахмедом стали наперебой кричать, что подло вместо Сергея таких «неораспорядителей» присылать да еще определять на его место. Но Борис наш любил все улаживать спокойно. Он прикрикнул на нас и стал объяснять: ведь новенький не знал о гибели Сергея.
Но когда новенький все понял, он отложил баян и встал, прищурившись.
— Подумаешь, сантименты! Память о погибшем, — сказал он. — У меня вот, может, мать на днях умерла. А вы со мной не церемонитесь… Может, я из-за того сюда и прибыл… А тут тоже хочу жить культурно. А если карта тебе нужна,— он взглянул на Ахмеда,— я новую куплю. Мне не жалко.
И вышел.
Все получилось как-то нескладно. И мы молчали. Борис снял с карты бутылку и прикрепил карту над тумбочкой, рядом с табличкой шахматного турнира. Потом перочинным ножом раскупорил бутылку, велел Ахмеду утихомириться и позвать новенького.
Ахмед нехотя позвал. Мы выпили все вместе, но так и не разговорились.
И потянулись обычные дни. Теперь мы работали уже вчетвером, но неприязнь к Плеслову все как-то не проходила.
А сегодня вечером, когда волейбольный мяч летал над сеткой и удары его, наверно, слышались в поселке, Борис принес от прораба получку и положил на мою полку.
В теплушку я вернулся с площадки в сумерки. Ребята свои деньги уже разобрали. Я сгреб с одеяла оставшиеся и расписался в ведомости. Потом подсчитал. Не хватало двадцати рублей. Решил, что ошибся. Пересчитал еще. И опять не хватило. Борька шнуровал медным проводом свои разбитые рабочие бутсы. Ахмед разогревал над спичкой банку с засохшим гуталином: он собирался в клуб. Плеслов гладил тенниску. В клуб он не собирался. Просто был аккуратистом.
И мне ни о чем другом, кроме того, что я ошибся, думать не захотелось.
— Ну, чего еще у тебя? — поднял голову Борис.
— Да так, не хватает,— пожал я плечами.
— Как не хватает? — Борька отложил бутсы.— Неужели прораб ошибся? Я вроде следил. Посчитай-ка.
Пересчитал при нем. Не хватало. Борька с удивлением смотрел на меня. Даже Плеслов стал гладить медленнее.
Казалось, только Ахмед но удивился происшедшему. Поставил ногу на табурет и стал начищать свои новые ботинки.
— Нечего на прораба валить,— пробурчал он. — Не плюй в зеркало, когда рожа крива.
Все молчали. И это молчание становилось ужасным. Плеслов стоял к нам спиной и продолжал гладить. Шнур от утюга чуть поскрипывал.
И тут я подумал, что ни Борька, ни Ахмед не могли сделать этого. Мне стало даже стыдно от подобной мысли, Из нас мог сделать это только Плеслов. Но я должен был убедиться, найти подтверждение. И не я один хотел этого. Борис и Ахмед повернули головы и ждали.
А за окном простучал на восток скорый «Москва — Хабаровск». У депо прокричал маневровый. А в вагончике нашем было необычно тихо. Наконец Плеслов медленно отставил утюг и повернулся к нам. Лицо его было бледное и твердое. Сперва он посмотрел на меня, глаза в глаза, словно спрашивал: «А ты видел? Ты уверен, что я?»
Мне стало не по себе. К черту их, деньги! Но тут же остановил себя: дело-то не в деньгах — и молча ответил: «Да, уверен». Тогда он посмотрел на Бориса. На Ахмеда. Глаза у Борьки темные, спокойные. А у Ахмеда так и горят неприязнью.
Да, это был настоящий поединок. Поединок взглядов, в котором мы должны были победить. И мы победили.
Потому, что каждый из нас отстаивал не только свою честь, но и свою веру в чистоту каждого из друзей, в нашу общую долгую дружбу.
И Плеслов понял это. Он ничего не сказал. А просто взял пиджак и вышел.
Но на душе у нас не стало легче. Ахмед отошел к окну. Теперь ему было видно, как Плеслов медленно бродит по шпалам вдоль монтажных вагончиков. Борис лег на полку и, заложив руки под голову, уставился на карту.
Молчали.
Вдруг кто-то стукнул снаружи по стенке вагона.
— Эй! Монтажная интеллигенция! — раздался голос нашей сигналистки Валюхи. И она сама, загорелая, вечно счастливая, с веснушками на руках и носу, заглянула в теплушку.— Чего это притихли? На себя не похожи. В клуб собирайтесь.
Она кокетливо осмотрела Борьку и улыбнулась ему.
Мы молчали. Сейчас Валюха нам очень мешала. Мы хотели побыть одни.
Потом она вдруг, вспомнив, сунула руку в карман;
— Тут прораб вам двадцатки не додал. Мелкие и размен оставлял. Вот.— И она положила на тумбочку деньги,
Мы замерли, точно оглушенные.
А Валюха, недовольная встречей, скрылась за дверью. И уже с улицы до нас, как сквозь вату, донеслось:
— В клуб приходите. Картина хорошая!.. …Скоро за окном совсем потемнело. Но мы не
зажигали света. Ахмед поднял раму, и в вагончик пахнуло тополиной листвой, сеном, паровозной гарью. Замерцали на путях синие огни. А в темноте высоко над станцией вспыхнул прожектор. И тотчас полосы света упали на усталое лицо Ахмеда, на фотографии на стене, на нешнурованные Борины бутсы, на нашу карту. И время потянулось медленно.
Мы уже дремали, так и не раздевшись, когда пришел Плеслов. Он тихонько шагнул к своей постели. Осторожно достал из-под полки чемодан и стал класть в него полотенце, выглаженную тенниску, книжки. Потом опустил в чехол баян и только тут заметил, что мы не спим.
— Говорят, там на вашу бригаду бумага из управление пришла,— помолчав сообщил он и принялся снимать со стены фотографии артистов: — О присвоении звания коммунистической.
Фотографии он аккуратно складывал в чемодан, а кнопки — на тумбочку.
Ахмед зажег свет и, подойдя, взял из чемодана Плеслова фотографии. Борька чиркнул спичкой и закурил.
— Как думаете, рано нам звание получать? — спросил он.
— Рано,— сразу ответил я.
Ахмед неловко улыбнулся и взглянул на Плеслова.
— Потом, вчетвером получим. Верно? — И, не дождавшись ответа, добавил: — И картинки не убирай. Красиво.
И он прикрепил их рядом с картой.