Трудный подросток. С этими словами всегда связано общественное беспокойство. Неожиданные срывы, поступки во зло себе, во зло другим. Отчего подросток вдруг стал таким? Виноваты сложности переходного возраста ? А может быть, просчеты воспитания, атмосфера семьи, в которой он вырос?
Тамара АЛЕКСАНДРОВА
Из жизни одной семьи, не называя имен и места действия.
Что только меня не влекло? Австралийские аборигены. Все-все! Я думала, что я этнограф? Только этнограф! Потом — музыка. Хотя нет. В музыкальную школу меня насильно отдала маман: она тщеславна. Правда, иногда хочется поиграть на флейте или сесть за фоно. Только какая здесь игра? Моментально окружат: давай это, сыграй то, а я не терплю их любимые аккорды, примитивные «Машины времени» — ни импровизации, ни аранжировки. Не согласны?
Она стоит передо мной в большом светлом коридоре, хорошенькая и кокетливая, с косичками и бантиками — прической, продиктованной правилами специального ПТУ.
— Было время, увлеклась служебным собаководством. Тут уж точно, собаку съела. Еще собиралась стать художником. Я импрессионист. Вы. наверное, знаете? — И на меня посыпались имена… От Моне до Сислея. Одним духом, не сбилась.— Они были довольно смелые…,— показалось, что она произнесет сейчас «ребята». А что? Собратья по направлению.— Но добились немного. А сейчас… Маман написала в последнем письме: «Надеюсь, ты вернешься настоящей советской девушкой».
Надеется, что вернусь, буду работать, и она освободится от меня. А я собираюсь оканчивать дневную школу и поступать на психфак. О, как я ее разочаровала? Она даже перестала писать. Да. я получу здесь профессию. Но, бог мой, какое это уныние — шить? Не смогу, не для меня. Одаренные люди неспособны к подобному труду…— запнулась на мгновение. — Папа так считает.
Впервые я увидела эту девочку, готовую широко улыбнуться в любой момент — так улыбаются кинозвезды. На репетиции танцевального кружка (солировала в гусарском танце, браво маршировала—прямая нога вперед и вверх, выше головы), а потом в комнате для свиданий с родителями. Она сидела в солнечном луче за столиком у окна, уплетала за обе щеки что-то вкусное, смеялась, откидывая голову назад, а седеющий смуглолицый мужчина — наверное, отец, кто же еще? — рассказывал что-то веселое…
— Узнали солистку? — спросил заместитель директора училища, который после экскурсии по кружкам— танцевальный, хор, духовой оркестр — привел меня сюда, в эту оживающую по воскресеньям комнату. — Не хотите поговорить с отцом?
Решила не мешать. Не каждое же воскресенье приезжает отец. Уходя, оглянулась и вдруг заметила в его оживлении какую-то заискивающую старательность — старательно веселит, старательно раскладывает конфеты.
— Будто провинившийся,— вырвалось невольно.
— Может, и так. У него еще одна дочь в спецПТУ, не в нашем, в другом. Девочки — близнецы. Родители давно развелись, но все еще продолжают что-то делить. Вражда рикошетом по детям.
Да, установлено, что кризис семьи, острые конфликты, разводы — наиболее частые причины педагогической запущенности. Мать старается внушить детям, что отец—негодяй, отец объясняет, сколько несчастий принесла ему эта ужасная женщина. Произнеси при таких мамах и папах слово «отмщение» — вознегодуют: я открываю детям глаза, открываю правду. Может, и тут в пренебрежительном «маман» отголосок недавней встречи с отцом?
— Ты часто виделась с папой после того, как родители развелись?
Удивление взметнуло вверх брови: «Вам что-то уже известно?»
— Я не виделась с ним.
— А он писал? Нет? И тебе не хотелось…
— Я же не знала, что он хороший? Он нашел меня здесь, приехал? Маман говорит о нем… А сама?! Из корысти вышла за него замуж. Он был красив, подавал надежды…
Врывается звонок, ей надо спешить в свой восьмой класс — на историю. Я сказала, что найду ее и мы договорим.
Выбрать час для разговора не так просто. Время в училище плотное: учеба в классах. занятия в учебно-производственных мастерских у новичков, а у тех, кто освоил профессию, работа в цехе. Вечером — беседы с воспитателями, час-полтора свободного времени — дописать сочинение, привести в порядок личные вещи, постирать, поштопать. После линейки — почитать. Наверное, только такой напряженностью перебьешь привычку к полному безделью.
Она мелькнула в бодро шагающем голосистом строю, а я направилась в канцелярию и попросила ее «Дело» — пухлую папку документов. историю «борьбы за справедливость на основе переходного возраста». Так сама она определила события, завершившиеся заседанием комиссии по делам несовершеннолетних и путевкой сюда, в училище.
Справка инспектора: «…поставлена на учет в милицию за злостное отклонение от учебы… Связана со взрослой компанией… Употребляет спиртные напитки. Не всегда ночует дома…» Школьная характеристика: «…В седьмом классе осталась на второй год. За первое полугодие этого года пропустила 430 уроков.
Не аттестована по всем предметам. Груба, со взрослыми бестактна…».
Акт обследования жилищно-бытовых условий: «В двухкомнатной квартире проживают мать и дочери-близнецы. В комнате матери чисто, в комнате дочерей беспорядок и грязь. Отношения между членами семьи ненормальные: подростки вели себя развязно, оскорбляли мать…»
Объяснение матери: «Мне стало известно, что дочь посещает по вечерам бары. Сегодня устроила скандал у меня на работе, вымогала деньги. Считаю, что к ней нужно принимать строгие меры…» (Что за этими строками? Вынужденная суровость после долгой борьбы за дочь? На такое ведь нужно отважиться — «примите строгие меры». Или слабость? Сдаюсь, возьмите, перевоспитайте!)
Копия письма директора спецПТУ матери: «Советую вам наладить с дочерью регулярную переписку…»
Письмо матери директору: «Мне стало известно, что к вам в училище приезжал отец моей дочери, что он хлопочет, чтобы девочку досрочно отпустили из училища. Но отец ее не возьмет. Он давно не занимается воспитанием дочерей и пользуется любой возможностью, чтобы настроить против меня, оттого и перелом в их психике. Если дочь вернется сейчас, то начнется все снова. Не могла же она перевоспитаться за два месяца».
Копия письма директора матери: «…Досрочный вывод из училища возможен в одном случае, если комиссия, которая направила сюда вашу дочь, отменит свое решение. Писать вам дочь отказывается, несмотря на беседы с ней. Хорошо бы вам приехать. Может, это поможет наладить отношения».
…Поздно. Уже прозвучал отбой, затихли спальни, можно поговорить с воспитателем.
— Вот уже год прошел, а ее мама так и не приехала, хотя не такая уж дальняя дорога… Сейчас ничего, а поначалу — слезы, истерики.
Молодая, милая, спокойная женщина, а работа — двадцать остроугольных характеров. Но она рассказывает сейчас мне о своей подопечной так, будто она единственная у нее. Ее единственная тревога.
— Совершенно не умела жить среди других: есть я, остальные — мой фон. Общая реакция: «Выскочка?» Кичится знакомствами — художники, музыканты… А девочки у нас разные, есть не видевшие никогда ни театров, ни музеев. Козыряя перед ними, не чувствует бестактности. Помню, на морковном поле — мы летом работаем в совхозе — рисовала свою будущую жизнь: университет, аспирантура, диссертация. И такой уровень притязаний — это, видимо, от семьи — при полном отсутствии трудолюбия. Не умела постирать чулок — это в пятнадцать лет. Видно, бабушка и дедушка все брали на себя. Да, старики жили в том же городе, вернее, в пригороде, и близнецы воспитывались у них почти с рождения.
Когда им было двенадцать, умер дедушка, потом бабушка, девочки тогда учились в седьмом классе…. Как же она не рассказала вам о бабушке? Обычно с этого начинает. Вы, наверное, читали…
Я слышу известное имя. Да, читала. Поразительная судьба. Из тех судеб, что в дни испытания войной отодвинули пределы человеческих возможностей. И такое продолжение…
— Ничего не могу понять,— потом скажет мне бабушкина подруга, пожилая, мудрая женщина.— Она воспитывала солдат — мы были вместе в те годы, — могла поднять их в атаку. И не справиться с девчонками, так их избаловать!.. Необъяснимо.
Может, как раз объяснимо. Жизнь так часто подсовывает нам метаморфозы, что можно бы и не удивляться: суровый, педантичный человек млеет от восторга, когда им помыкает маленький внук; строгая, требовательная мать в корне меняет тактику воспитания, вступая в роль бабки или прабабки. И словно не волнует их, чем все это потом обернется. Кто знает, может, сама природа уводит бабушек и дедушек от подобного вопроса, не мешая им раствориться в их последней любви? Истовая всегда и во всем, эта удивительная женщина и бабушкой стала истовой. Но рядом со стариковской добротой должен быть трезвый родительский разум.
— Жизнь с бабушкой была прекрасна…— Мы снова разговариваем с ней, и она упорно толкает меня к вопросу: «Кто же твоя бабушка?» А я не спрашиваю, неприятен этот нажим: «Бабушку все знали…» «Мы снимались с бабушкой для газеты…» (Мы и бабушка при нас).
«Бабушка отправила нас в Артек…». Как тут не уверовать, что двери, которые открывались перед бабушкой, должны открываться перед ними? Они необыкновенные девочки. «Папа считает меня талантливой…» «Маман хотела показать мои рисунки К.— На меня уже давят именем знаменитого художника.— Но, как всегда, обманула. Она…»
Все, что с ней произошло, — нежелательный вираж, не больше, она ни за что не отвечает: «Это все из-за маман».
— Мне кажется, ты не всегда справедлива…
— Вы же не знаете, какая она! После смерти бабушки мы одни жили в ее квартире. Маман не брала нас к себе, пока ее директор школы не заставил. Мы ей мешали! Она мечтала устроить личную жизнь, а нам было так трудно!
Мы просыпали уроки, ничего не успевали, и все без конца спрашивали: почему вы одни?!
Память прокручивает ее монологи, кокетливые или на грани слез. «Я то смеюсь, смеюсь, то впадаю в меланхолию, у меня все от настроения, не знаю, чего ждать от себя». Тут она, пожалуй, не красовалась. «У меня гениальная компания — математик, художник…»
Выясняем тут же: одного выгнали из института за прогулы, другой запил. «Пустые люди»,— выносит сама приговор, но тотчас: «Они правильно живут. Жизнь — стечение обстоятельств. От человека ничего не зависит».
Будто балансирует по проволоке без чувства равновесия, без страховки, слетит в любой момент! Позже я поняла, откуда идет ощущение ее незащищенности. Нет прикрытия, нет тыла, нет дома, по которому человек тоскует, уезжая, и куда стремится в самые тяжелые минуты своей жизни, ибо если его и будут винить тут, то винить, болея вместе с ним. Она собирается поселиться после училища то у отца («У него одна комната, но его жена не против…»), то у второй бабушки («Временно, пока не окончу школу…»), то все-таки у матери, не готовая к согласию («Работать назло ей не буду»).
В один из дней набираю междугородный код и номер телефона, который выписала из истории «борьбы за справедливость»:
— Собираюсь в ваш город, хотелось бы встретиться.
Взволнованный голос в ответ:
— Это мой бывший муж написал в редакцию? Нет?.. Хотя мне не понравилось письмо директору, где мать выражала уверенность, что дочь никак не могла исправиться за два месяца (по логике оно так, но привычней, когда в материнском сердце живет надежда: уже все хорошо, завтра будет хорошо), больше всего мне хотелось найти в незнакомой женщине то, что повернуло бы к ней дочь, — любовь. Пусть слепую, ошибающуюся, но самоотверженную, материнскую.
Дверь открыла хозяйка, красивая, с модной прической (что ж, похвально, когда люди и в несчастьях умеют держаться). Попросила меня предъявить удостоверение, и нельзя было не понять, что шаг этот продуманный, что она настроена защищаться. Но от чего? Я рассчитывала, мы будем говорить одни, когда разговор о личном — лучше с глазу на глаз. Но меня уже знакомят: «Моя подруга и коллега…», «Давний друг нашей семьи…», «Мой муж. Теперь мне есть на кого опереться…
Мне рассказывают сначала об отце девочки. Неуживчивый человек, из-за характера без конца менял работу и дома вечно скандалы. После развода уклонялся от алиментов.
— Вы не представляете, как я натерпелась Мне все время приходилось его куда-то устраивать. Хорошо, было к кому обратиться, меня многие знают. Многие знали и уважали маму.. Это уже знакомые ноты.
— Меня встревожило в вашей дочери, — говорю, — отношение к бабушкиному имени. Будто к каким-то дивидендам.
— Вот видите! И откуда это в них? Старалась пресечь. Почему-то все твердят, что девочек воспитывала бабушка. Но если посчитать, я провела с ними времени не меньше. В субботу, в воскресенье нагружаешься сумками толкаешься в электричках, мчишься к ним варишь обед. У меня почти не было выходных.
Закончила аспирантуру и не защитилась — из-за них! Но они же ничего не ценят?
А я вспоминаю упреки в ее адрес: «Почему нас не взяли на похороны бабушки?» Действительно, почему, тем более, что тревожила ее черствость? Не хотелось травмировать? Они же не маленькие. Почему мать не захотела быть с ними в такие минуты, когда инстинктивно бросаешься к самым близким? Как не почувствовала, чем мог стать в их жизни этот момент: отдать последний долг бабушке, пережить горе вместе со всеми.
— В них отцовские гены, — слышу от матери. — Хорошие, талантливые девочки, — услышу через несколько дней от отца,— но при такой матери!..
Не может он сказать о жене ни одного доброго слова. Конечно, любил когда-то, но после десяти с лишним лет скандалов… Перед детьми он решительно ни в чем не виноват. Но в скандалах всегда участвуют две стороны Они не затихали десять с лишним лет. Это был воздух жизни девочек. Воздух семьи, которую надо бы считать интеллигентной: родители — музыканты. Нередко кажется, что детям все нипочем.
Они легко переключаются с одного на другое и вроде бы все забывают, но душевные травмы детства могут напомнить о себе в отрочестве и юности самым неожиданным образом.
— Что они творили, когда переехали сюда! — рассказывают друзья дома. — Запирали дверь, не пускали мать на работу, если она не давала денег. Лгали. Уносили из дому вещи. Не доведись никому подобное испытать?
Только почему о девочках говорится так, будто их, уже готовеньких, уже взросленьких и нахальненьких, подкинули матери специально для испытания? Я пришла сюда со словами: «Недавно видела вашу дочь»,— а на меня не посыпался град вопросов: «Как она выглядит? Повзрослела? Как у нее дела? Что за человек
ее воспитатель?» Меня не спросили, как она себя чувствует. А дочери сейчас важно знать, что о ней помнят, что ее любят, несмотря ни на что.
— Почему вы ей не пишете? Может, письма…
— Вы хотите меня в чем-то обвинить? Вы считаете, я должна идти на поклон? Разве это педагогично? Пусть она все осознает, попросит прощения.
Пусть ее там переделают и вернут мне в нормальном виде — так все выходило.
В одной книге по психологии я читала о двух креслах — черном и белом. Хочешь предъявить близкому претензии — воспользуйся креслом белым, но только после того, как побываешь в черном и расскажешь о своей вине. Не с чувства ли собственной вины начинается всякая нравственность? Когда что-то случается с
детьми, мы прежде всего пересматриваем свою педагогику и, не переставая, казнимся..
Правильно это или неправильно, разумно или неразумно казнить себя — вопросы излишку когда речь о естественных чувствах.
Работница № 12 декабрь 1983 г.
