В тот несчастный день, когда произошел раскол и ее театр покинули почти все мальчишки, Марине очень хотелось пойти к завучу. И все-таки она решила не ходить. Она поплакала в туалете, подвела, как ни в чем не бывало, глаза — и ей уже были не нужны утешения. Пусть даже ее ждет трагическая судьба, все равно нельзя делать из этого мировую трагедию. Другим людям бывает еще хуже. Надо отойти от случившегося на некоторое расстояние, досмотреть так, как, отходя, мы смотрим на картину или скульптуру, охватить в целом, а потом говорить с завучем. Или, может быть, вообще не говорить? Разве это приятно — рассказывать, как от тебя ушли, покинули тебя директор театра Шура Жемчужников, трагик Дима Напастников, второй трагик Юра Федосеев… Однако в школе ничего не скроешь. Еще когда Марина подводила в туалете глаза, Ирина Васильевна уже все знала.
— Марина Львовна? Ну, что там у вас произошло? — поймала она ее в коридоре.
— Ничего особенного. Просто некоторые ушли из театра.
— И это «ничего особенного»?
— Конечно. Большинство-то осталось.— Марине явно хотелось уйти, но завуч ее не отпускала.
— Вы думаете, ничего страшного не случилось?
— Да. Я не хочу, чтобы они возвращались. Они не имеют права вести себя так, будто никому и ни в чем не обязаны.
— И?
— Ирина Васильевна, я не хотела говорить об этом сегодня. Но раз получилось, послушайте, с чего все началось.
Чтобы не мешать дежурным, которые пришли натирать в коридоре пол, они с завучем отошли к окну. Там и стояли: две фигуры в углу большого, широкого коридора. Было тихо, только шуршали щетки о паркет.
— И вы считаете, это началось из-за лени? Они не хотят серьезно работать, изучать историю театра?— опершись о подоконник рукой, спрашивала Ирина Васильевна. Марина кивала.
— Пожалуй, насчет Димки вы правы. Он действительно больше всего любит внешнюю сторону.
Но Шурик? Не думаю.
— Шурик? Он играть не умеет, а хочет быть первым,— обиженно хлопала глазами Марина.— Первыми не делают, первыми становятся. Я зря сделала его директором. Он говорит, что я вижу в театре только саму себя. Что у меня слишком много патетики,— вырвалось у нее. Теперь Ирина Васильевна будет ей сочувствовать.
— Нет, Марина Львовна, вы не только себя хотите видеть в театре. Но, к сожалению, иногда это у вас не получаете — Ирина Васильевна улыбалась.
Так трудно говорить, когда от тебя ушли, покинули тебя, а она, всегда такая тонкая, не принимает это всерьез?
— Вспомните, почему ушел из театра Коля Горошкин.— Ирина Васильевна продолжала улыбаться.— Это случилось до того, как они не явились в библиотеку.
— Он сказал, что занят: художественная школа, научное общество при агрофизическом институте.
— И вы этому поверили? Знаете, что он мне сказал? «Марина Львовна читала сценарий «Наш марш», и мне что-то показалось так скучно»,— Ирина Васильевна осеклась.— Марина Львовна, что с вами?
— Ничего,— замерев, сказала Марина. Надо было как-то скрывать свое отчаяние: она ее не понимала.— С «Нашим маршем» я ошиблась. Это правда, его не надо было ставить. Но почему они…— обида так и рвалась наружу.— И Коля ваш и эти, почему они не прощают мне никаких ошибок? Я же ведь тоже человек. Говорят, что я им не хочу давать ключи от зала.
— Марина Львовна, не надо. Я знаю, мне тоже приходилось пережить это. Столько им отдаешь, и вдруг они не такие, какими бы хотелось их видеть.
Обидно, правда? — Ирина Васильевна решительно взяла ее за руку.— Но, Мариночка, поймите, их интересы не могут замыкаться только на вас. Вы говорите, зачем они бегают, гоняют бессмысленно мяч…
— На улице я еще допускаю. Но почему перед репетицией, в зале? — оправилась Марина.
— Почему, ожидая вас, они не могут посидеть, порассуждать о поэзии — да? Вы хотите быть у них единственной, самой первой. А для них вы все-таки только еще одна учительница — интересная, умная и, между прочим, не очень добрая.
— Недобрая? Может быть. Но, Ирина Васильевна, что я им сделала? Попросили знакомые, и для них написала сценарий о первых пятилетках. Да, в клубе его не взяли, а мне жалко было выкидывать. Но в клубе не взяли «Наш марш» не потому, что он скучный. Им не понравилось другое.
— Вы думаете? Когда смотрела, у меня, признаться, разболелась голова. Жаль, что я вам этого сразу не сказала. Даты, цифры, марши, построения в виде шестеренки, построения в форме террикона — ничего другого там не было.— Ирина Васильевна собиралась с мыслями.— Уж если вы взялись, разве нельзя попытаться сделать какую-нибудь инсценировку. Есть же хорошие книги! А сейчас? Ребята правы. Там было слишком много маршей и слишком мало мыслей.
Она никак не понимала, что Марина пы-та-лась переломить содержание формой… Ну, да ладно.
— Ирина Васильевна, хорошо. Потом у нас был другой спектакль — «Монологи». Он вам так понравился.
— Да, прекрасный был спектакль.— Ирина Васильевна отвернулась к окну.
— А-а-а-а-а,— вдруг как угорелый сорвался с места и вихрем понесся мимо них в сторону лестницы освободившийся от натирки пола дежурный класс.
— В рекреацию, ребята, в рекреацию. Нельзя шуметь. Идут уроки,— останавливала своих обезумевших учеников дежурная учительница. Как здесь говорят: не коридор — рекреация. Первая школа, где Ирина Васильевна слышит это слово, а работала в трех. Она обернулась. Размахивая над головами щетками, стадо дикарей продолжало нестись в сторону лестницы.
— Ирина Васильевна, но почему они ушли, что я им сделала? — не обращая внимания на шум, спрашивала Марина.
— Не знаю. Я думаю, вы, Мариночка, еще слишком высокомерны с ними.
Надо было все-таки успокоить этих человекообразных. Ирина Васильевна вся подобралась, оправила кофту и с суровым, казенным лицом двинулась вперед.
— Что вы имеете в виду? — продолжала сзади Марина.
— Некоторую вашу недемократичность. Демократия,— вы очень любите это слово,— Ирина Васильевна остановилась. Там продолжали орать бледнолицые, а здесь, прислонившись к подоконнику, молча стояла эта большая обиженная девочка с дамской сумкой у колен. В конце концов дежурная и сама справится. Ирина Васильевна вернулась к Марине.
— Признайтесь, вам и сейчас не нравится работать с трудными,— сказала она.
— Но они-то не трудные.
— Все ребята, когда с ними происходит конфликт, трудные. Первыми не делают, первыми становятся. Вы, Марина Львовна, говорите это и о директоре театра Шурике Жемчужникове и о двоечнике Кутепове из пятого класса.
Какие были у Ирины Васильевны мягкие, бархатистые интонации. Какой задумчивый взор!
— Да, я с ребятами на равных, а по-другому мне скучно. Это то, почему из меня учитель никогда не получится,— выпалила Марина.
— Учитель из вас уже получился. Даже заместитель директора по воспитательной работе.
— На полставки.
— Да, а терпимости для этой работы у вас не всегда хватает. Беспощадность. Трудно простить неспособность. Взять того же Шурика. Пусть он плохой актер. Но он пишет хорошие сочинения. И сценарий у него мог получиться интересным. А он даже не хочет вам его показывать. Надо быть проще.
— Не умею, не хочу, не буду! — Марина так ценила Ирину Васильевну, а она… учит! Учит и только.— Проще? Демократичнее? Может, мне вообще только ,с неспособными и возиться? Как ваша Нина Васильевна, да? Но из всех сильных учителей это единственный учитель, который умеет с неспособными. Она да еще вы,— Марина задумалась.— Ирина Васильевна, интересно, почему так, что слабые учителя обычно любят слабых учеников? Чем слабее учитель, тем охотнее он работает со слабыми.
«Все-таки очень интересно она мыслит». Ирина Васильевна смотрела на занятую своим открытием Марину и не знала, что ей ответить. Слабые учителя любят слабых учеников потому, что ни те, ни другие не умеют мыслить. Марина Львовна — сильный учитель, ей нужны единомышленники: Коля Горошкин, Шура Жемчужников. Но для них она недостаточно демократична. Коля не хочет играть в плохом спектакле, даже если его сценарий написала сама Марина Львовна. Шурик вообще плохой актер. Они не слабые, и Марина Львовна их за это любит, но они слишком для нее трудные. Чем тут может помочь Ирина Васильевна?
Марина уходила из-под ее влияния. Уходила так, как от самой Марины ушли сначала Коля Горошкин, потом Шура Жемчужников, Дима Напастников. Быть единственной, неповторимой, самой первой? Ирина Васильевна давно знала, что это невозможно,— опыт.
Марина Львовна очень увлекающийся человек, она не может с кем-то долго дружить. Зря Ирина Васильевна не могла сдержать сегодня своей улыбки, нельзя было дать почувствовать, что иногда ей трудно принимать Маринины трагедии всерьез. Столько сил, столько времени вложила она в свою ученицу, а теперь наступила пора прощания! Никогда ученики не бывают точно такими, какими бы хотелось их видеть. Обидно, правда?
— Ладно, Марина Львовна, мы еще потом поговорим. Хорошо? Звонит звонок, пора на урок.— Ирина Васильевна взяла с подоконника тетради, указку, портрет Достоевского. Надо было собраться с мыслями, отойти от случившегося на некоторое расстояние, охватить в целом, а потом говорить. Как бы это сделать, чтобы Марина Львовна не совершила ошибки и не ушла вдруг из школы? Прекрасный ведь она для школы человек, идеальный, почти идеальный. Если бы все учителя были такими глубокими людьми… Да, Марина Львовна — прирожденный учитель, говорил сегодня директор Адольф Иоганесович. А конфликт? Растут дети, растет и Марина Львовна.
Ирина Васильевна ушла, а Марина осталась. Ей было не по себе и снова хотелось что-то сказать,
доказать Ирине Васильевне. Но что? Она сама четко не знала. Просто это должно было кончиться как-то не так. И Марина продолжала растерянно стоять возле окна.
— Что это вы, Марина Львовна, задумались? — вдруг услышала она рядом с собой голос директора.
— Я? Знаете, у меня в пятом классе так интересно. Никак не понимают горе Герасима, говорят, что он злой.
— Да? — Он минуту помолчал.— Тогда вот что: пойдемте-ка в буфет чай пить.— Решительно, быстрыми шажками Адольф Иоганесович двинулся в сторону лестницы. И откуда он взялся? Да еще чай пить, надо же! Марине совсем не хотелось сейчас слушать проповеди директора.
— Это конфликт между вами, выросшей, и ребятами, которые продолжали воспринимать вас как
старшую подругу. А вы уже не хотели быть подругой, вы стали учителем, — помешивая в стакане, высказывал свои мысли Адольф Иоганесович.— Я думаю, дальше таких бурных переживаний не будет.
Я считаю, что ребята, перегорев, признают вашу ведущую роль. Это ваша победа, большая победа, что большинство ребят осталось.
— И театр у нас остался,— кивала Марина.
Какой, оказывается, умный, проницательный человек Адольф Иоганесович! У каждого есть свой путь, и этот свой путь Марина хорошо чувствовала. Если уж быть учителем, то надо вести ребят за собой.
Слова директора — самое правильное, что она слышала по поводу своей истории. Оказывается, Марина слишком мало его ценила. Адольф Иоганесович! Ах, Адольф Иоганесович!
Веселостей лишася,
Веселием горю;
Бедами отягчася,
В бедах утехи зрю,— писал Поэт.