Иван легко нашел свой дом, прошел садик, показавшийся вечером более просторным, чем утром, увидел свет в окнах с открытыми ставнями, покойный и теплый, и, казалось, услышал голоса там, в доме. Он неторопливо прошел сенцы, разулся, снял пиджак и вошел в комнату. Первое, что он увидел, было серое, вытянутое, озабоченное и недоброе лицо матери, а уж потом взгляд его буквально вонзился в молодое мужское лицо, в голубые, как бы равнодушные глаза, чей свет был неожиданным и чужим в этой комнате, казенно знакомым. Обычный костюмчик, тупорылые ботинки, рубашка, узенький, как селедка, галстук — все было обыкновенным в этом человеке и все же обожгло неприятной знакомостью, и в соединении с угрюмо-болезненным лицом матери, понурым — Вячеслава Павловича, в соединении с пустотой и тишиной, означавшей отсутствие в комнате младшего брата, — все это не оставляло места для лишних вопросов, кто пришел и зачем.
Животом, чутьем Иван понял — кто, да только еще не знал ответа на второй вопрос — зачем. В нем мгновенно заработала отлаженная годами пружина, сжавшая его тело, приготовившая к броску, к уходу, к побегу, но усилием воли он застопорил, свел на нет это инстинктивное, мощное движение, подумал с холодком: далеко не уйдешь да и незачем ему бегать, нет такой необходимости на сегодняшний день, ибо сейчас, как никогда в жизни, за ним действительно ничего нет.
Он заставил себя пройти по ставшему тесным квадрату комнаты, сказать: «Привет всем присутствующим»,— сесть на стул, вытащить, не торопясь, любопытствуя на незнакомого гостя, пачку папирос, ударить пальцем по донышку пачки, выбивая папироску для гостя, протянуть ему ее…
— Спасибо, некурящий,— сухо ответил гость.
Он оглядел Ивана, как бы мысленно сверив его облик с кем-то ему одному знакомым, и сказал:
— Значит, Лаврухин-Серебров Иван Владимирович, если не ошибаюсь.
— Не ошибаетесь нисколько… Только еще не все фамилии назвали.
— Ну, основные, по которым вы проходили.
— Еще проходил примерно по пяти, у вас, видно, не полные сведения имеются, только могу сообщить одну небольшую поправочку. — Какую же? — спокойно, как бы без интереса, спросил гость.
— А вот какую, уважаемый…— Он поискал обращение: «гражданин» — нет уж, хватит, отговорено, этого ты не услышишь; «товарищ» — не нужно Ивану таких товарищей; наконец Иван нашел то, что искал…— Молодой человек! Простая у меня, единственная фамилия — Лаврухин, Так прошу и называть.
А все остальные, к вашему сведению, недействительны, так как по ним я проходил по делам, а дела эти на сегодняшний день полностью закрыты.
Известно ли это вам?
— Известно, — сказал гость.
— Вам-то, как я погляжу, все известно, но мне лично неизвестно, молодой человек, по какой причине вас это может интересовать.
— Давайте обойдемся без «молодых людей», — наставительно, с легким звоном металла, но без
злости сказал гость,— Моя фамилия Шандрин Борис Петрович, участковый инспектор.— Он двумя пальцами взял что-то лежавшее в верхнем кармашке и, приподняв, показал краешек красной книжечки.
— Что вы ко мне имеете, Борис Петрович? — спросил Иван.
— А то, Лаврухин, что надо бы соблюдать некоторые моменты.
«О чем это он? — подумал Иван. И ему показалось, что он действительно что-то уже натворил, нечто такое, что одному этому менту и известно, о чем он сам, Иван, позабыл.— Да что за бред? — подумал Иван. — Кто мне может что предъявить, если ничего я не делал?»
Однако все сигналы тревоги, бедствия вдруг вспыхнули, включились, садняще обжигая все внутри, он почувствовал прямо-таки физическую боль, такую острую, какую он не испытывал и в более тяжкие моменты своей жизни. Мысль о том, что можно потерять все, что за эти два дня было: дом, мать, вчерашнее утро в саду, булыжную улочку, по которой ходил с отцом, музыку в парке, Тамару и больше всего братана, несущего подаренный им автомат,— мысль об этом показалась нестерпимой, безвыходной, как самый плохой приговор.
— Вам должно быть известно, Лаврухин, что по прибытии вы должны были немедленно явиться в отделение милиции по месту жительства по существующему порядку о лицах с двумя и более судимостями.
Иван почувствовал облегчение.
— К тому же, по нашим данным, вы никогда здесь прописаны официально не были, да и вообще нигде не имели прописки, кроме временной.
— Когда же ему было являться к вам? — вступила в разговор мать.— Когда только с поезда слез…
Что ж, прямо с вокзала — прямо к вам бежать?..
Вес-то он частенько видел, а вот с нами долгие годы не виделся… Странно вы рассуждаете, товарищ дорогой.
— Зачем же с поезда?.. Сегодня с утра мог бы зайти. Ведь это поважнее, чем в парке толкаться.
— Сегодня суббота,— сказала мать.
— Мы без выходных работаем,— сказал участковый Шандрин.— Дежурный всегда на месте.
— Нет уж, извините,— сказал Иван.— После долгой отлучки и в парке не вредно потолкаться… В обычном таком парке культуры и отдыха.
— Проводите время, где хотите, Лаврухин. Но сперва получите официальное разрешение на проживание в данной местности, а во-вторых, не нарушайте порядка для лиц с двумя и более судимостями, освободившихся после заключения.
— Слушайте, вы,— тихо, сдавленно сказала мать,— вы все-таки потише давайте… Выбирайте выражения… Тут ребенок в соседней комнате, младший брат… Ему это совсем не обязательно.
— Извините, не учел,— сказал участковый.
— И вообще, уважаемый товарищ, я завтра, между прочим, зайду к Алексею Гавриловичу и спрошу: что это за порядки? — сказал Вячеслав Павлович, до этого момента молчавший.— Приехал сын, можно сказать, из мест не столь отдаленных… Честно отработал то, что положено. Приехал не к чужим, а к родне, которая тоже, можно сказать, натерпелась из-за данной ситуации. И что же происходит? У нас, можно сказать, праздник, а вы тут являетесь и начинаете…— Вячеслав Павлович со стариковской какой-то укоризной пожал плечами.— И нечего вам беспокоиться за работу и за прописку.
Я лично его устрою… И с начальником вашим тоже знакомы. Не первый день в этом городе живем.
Иван удивился и обрадовался таким высказываниям отчима. Главное, чтоб тылы были надежные, чтоб свои не предавали, а что касается этого неожиданного прихода, то Иван начал понимать, что это все, как говорится, для понта, узнать, что к чему, какова обстановка в доме, показать недвусмысленно: ты, мил друг, не хорохорься где не надо, мы тут рядышком, мы не дремлем… Почему не заглянуть на огонек, раз служба такая? Почему не посмотреть лично: что это за птица с клювом — Иван Лаврухин? А клюва-то и нет… Был, да отпилили.
— Товарищ начальник,— мирно сказал Иван.— Не тратьте на это нервы. У нас все в порядке было, есть и будет… А подсечка у вас поставлена четко.
— Ну, уж было-то не совсем в порядке,— сказал участковый, как бы не услышав последней фразы Ивана.
— Что было, то было,— сказала мать.— Знаете, как в песне поется? Зачем же былье не к месту вспоминать?
— Песня здесь ни при чем. Одно дело — песня, другое — жизнь,— сказал участковый.— А порядок для всех установлен.
— Но согласитесь: существуют же некоторые деликатные моменты,— сказал Вячеслав Павлович.— На такой службе все понимать надо.
Участковый посмотрел на Ивана, усмехнулся, как показалось Ивану, со значением. Иван подумал, что родня малость перебрала и все эти словопрения могут кончиться для него нехорошо, что парень, видно, оскорбился, они ведь не любят, когда качают права, и вот сейчас он заведется и заберет с собой Ивана, и в соответствующем месте отстучат Ивану бумажку на машинке, чтобы в двадцать четыре часа уматывал на все четыре стороны.
Участковый, однако, ничего не сказал, встал, повернулся резко, как по команде, и пошел к выходу. Весь вид его, похоже, не понравился не только Ивану, но и матери, потому что она сорвалась с места и, перегородив путь милиционеру, сказала одновременно и просительно и властно:
— Нет, так у нас не положено. Раз в гости пришли, садитесь к столу.
Участковый бросил коротко:
— Спасибо. Ни к чему это.
— Знаете что,— сказала мать,— простите, забыла, как вас зовут…
— Лейтенант Шандрин Борис Петрович.
— Так вот, Борис Петрович, вы уж нас не обижайте… Праздник у нас большой. Вы уж поймите.
— Не об том речь ведете,— сказал лейтенант, задержавшись у дверей.— Мы тоже люди и тоже понятие имеем… Но раз ты вернулся кое-откуда, то зайди по-хорошему: так, мол, и так… А то ведь как получается на практике? Сначала дело новое придет, потом уж самого увидишь. А в районе, между прочим, какое положение создалось? На днях очистили магазин райпотребсоюза, обувную мастерскую, кафе «Буратино».
Мать сделала протестующее движение.
Лейтенант кивнул.
— Не о вас речь. Мы уже цепочку взяли. Но представьте себе, человек из определенных краев вернулся. Вокруг него начинают группироваться старые знакомые… И вот на этом фоне в районе что-то случилось. Вот и начинаешь думать, есть тут связь или нет. Вам это нужно? Нет. И нам, кстати, это не нужно.
— Ладно, начальник,— сказал Иван,— Мы вас поняли… Вы нас тоже поймите.
Участковый пошел к двери. Но мать, видно, не собиралась его отпускать.
— Нехорошо так. Все-таки уважить надо людей… Окажите нам честь, а Ивану доверие… Прошу вас к столу.
Вячеслав Павлович уже пододвигал стул.
— Ну ладно, посижу минутку,— согласился лейтенант.
Через минуту появился штофик с водкой, остатки вчерашнего пиршества. Вячеслав Павлович точной рукой, не целясь, разлил беленькую в мелкие рюмочки.
— Ну, вздрогнем! — сказал он.
Все, даже мать, быстренько вскинули рюмкой, только лейтенант не шелохнулся, все осеклись, замерли, чувствуя разницу между собой и им, таким молодым по возрасту и с виду похожим на всех обычных парней, но являющимся в полном смысле слова представителем власти.
Мать начала очень бодро, настолько бодро, что Ивану показалось, будто это наигранно, она улыбалась и говорила громко, а глаза были потухшие, но вдруг голос ее сломался, и все лицо быстро и сильно побледнело, и рот дернулся, будто она поперхнулась костью.
Она замолчала и села на стул.
— Да что ты, Ната? — сказал Вячеслав Павлович.
Иван удивился этому имени: «Ната». Разве у матери есть и такое имя? Никогда он не слышал, чтобы кто-нибудь ее так звал. А она между тем тяжело сползала со стула. Иван с опозданием, Вячеслав Павлович на мгновение раньше кинулись к ней. Иван поддерживал ее за руки, старался, чтобы она не упала, с ужасом чувствовал безвольную, неуправляемую тяжесть ее тела.
Вячеслав Павлович начал метаться по комнате, беспомощно размахивая руками, что-то искал, что-то неразборчиво бормотал.
Иван с усилием подтащил ее к дивану, подложил под голову подушку, увидел, как набухшие веки начали прикрывать глаза, дотронулся до ее лба, и ему показалось, что лоб холодеет. Вячеслав Павлович увидел лицо Ивана и закричал.
Лейтенант быстро и деловито, как врач, подскочил к матери, склонился над ней, взял руку, нащупал пульс, глазами приказал Вячеславу Павловичу, чтобы тот перестал бегать, чтобы замолчал.
В комнате стало тихо, лейтенант сидел, выражение лица у него было колдовское, а Иван и Вячеслав Павлович со страхом и надеждой смотрели на него, как на врача.
— Прощупывается,— сказал лейтенант.— Но слабенький…
Он покопался в пиджаке, нашел цилиндрическую металлическую коробочку, откупорив ее, сунул матери что-то в рот. Зубы ее были сомкнуты, он стал с усилием разжимать челюсти, но она сама неожиданно открыла рот, по-собачьи, языком взяла таблетку, что-то надтреснуто, неразборчиво прошептала.
— Сейчас, сейчас получше будет,— говорил лейтенант.— Это — хорошее средство, проверенное. Валидол.
То ли средство помогло, то ли мать сама справилась, но лицо ее начало окрашиваться слабым румянцем, она провела рукой по лицу, сказала виновато и тихо:
— Ну вот… напугала всех.
— Вот видите, помогло,— возбужденно говорил лейтенант.— Нелишне иметь при себе. Я иногда в сильную духоту, в жару или как понервничаю, сам употребляю, оно кислое, приятное, вроде мятной конфеты…
Он еще раз пощупал пульс у матери и сказал:
— Ну вот, теперь все в порядке… Я уж пойду, пожалуй.
— Нет, погодите,— слабым голосом сказала мать.— Сейчас Слава чаю поставит.
Вячеслав Павлович, весь еще напуганный, сжавшийся, покорно выскользнул на кухню.
Мать лежала на диване, а Иван с лейтенантом молча сидели у большого обеденного стола. Иван сказал лейтенанту:
— Давай, лейтенант, по маленькой — за мать.
Лейтенант посмотрел на Ивана, подумал, согласился.
— За мать выпью… Чтобы не было у нее больше с тобой неприятностей. Согласен?
— Согласен, лейтенант. И чтоб ты ее больше не пугал.
Они чокнулись, выпили. Вячеслав Павлович возился на кухне, чашки звенели, круто, громко закипал чайник.
— Ты, лейтенант, за меня не бойся,— сказал Иван.— Я уже старый. Я вот лет на десять тебя старше. А может, и на сто… Я уже устал, да и здоровье не то, так что можешь за меня не волноваться.
— Только потому, что здоровье не позволяет,— сказал лейтенант.
— Не только. Есть еще много, много других причин, да ведь мы еще не сошлись так близко, чтобы рассказывать.
— А близко нам и не надо,— сказал лейтенант.
Вячеслав Павлович уже принес чай, пироги, варенье.
Пропустили еще по одной перед чаем. Попили чаю, не торопясь, поговорили о чем-то незначащем, неважном.
— Где живете-то? — спросил неожиданно Вячеслав Павлович.
— Между небом и землей,— усмехнулся лейтенант.
— То есть?
— А вот так. Обещали дать с назначением, но уже год тянучка идет. Холостой, семьи нет, вот и таскаюсь с квартиры на квартиру по углам. А ведь мог в Средней Азии остаться работать. Я в Ташкенте училище кончал. Бывал кто? — спросил участковый инспектор.
— Я бывал,— сказал Иван.— Приходилось.
— Так вот, как приехал с Ташкента, так и не устроюсь.
— Что же это?.. И вас, выходит, обделяют? — сказал Иван,— Не дело. Власть своих не должна обижать.
— У нее все свои,— сказал лейтенант.
— Выходит, что и я свой?
— А то какой же? Ты, можно сказать, нарыв на теле общества, но свой.
— Спасибо за комплимент, начальник.
— Да нет, я не в настоящем времени имею… Я имею в прошедшем, А то кто ж ты был, как не нарыв… Роза, что ль, чайная?
— Ну, опять пошли не в ту степь,— сказал Вячеслав Павлович.— Конечно, нарыв, а то кто же, только был нарыв, да лопнул, А теперь новая кожа наросла. Не так ли, товарищ лейтенант? А с квартирой безобразие.
— Оставайтесь у нас,— сказала мать,— И места много, и Иван у вас под рукой. Чуть набедокурит — сразу за шкирку.
— А что,— сказал Иван,— идея. По крайней мере не соскучитесь.
Все улыбнулись, и лейтенант тоже, но как-то невесело. Он поднялся с места, но Ивану показалось, что скорее по необходимости, чем по желанию…
Видно, не так уж и хотелось ему уходить из теплого, обжитого дома на квартиру, которую он снимал.
— До свидания, товарищи,— сказал он официальным, таким же, как вначале, тоном. Он постоял, поглядел в раздумье на Ивана и добавил тем же тоном, только понизив голос:— А ты, Иван, на днях зайди куда надо. Ко мне лично,
— Будет сделано.
— И вообще,— сказал лейтенант,— надеюсь…
— Все будет нормально, товарищ лейтенант, чин чинарем.
— Ну, спасибо и будьте,— бросил лейтенант и ушел.
— Про свое не забывает,— сказал Вячеслав Павлович.— Из молодых, да ранний.
— А что, вроде симпатичный,— сказала мать.
Иван промолчал. Может, и симпатичный. А может, и нет; лично для него, Ивана, все они симпатичные.