Евгений Максимов
рассказ
В эту весну на Родивона-ледолома, когда, по народным поверьям, происходит встреча солнца с месяцем, выдался тихий, ветреный день.
— К ядреным хлебам,— вспоминали старики забытую примету:
Зоря знала от конюха дедушки Антона, что в день Родивона-ледолома — первый выезд в поле, проба земли.
Выехал пахать в этот день и Ваня Рогов. Гудит, гудит его трактор за рощей. Роща росла сразу за околицей.
Зоря рано утром прибегала обычно в рощу, чтоб полюбоваться зеленым дымом среди белых стволов.
Дыма, конечно, не было — это так казалось ей. У Зори были васильковые глаза с темно-зелеными крапинками, и эти крапинки в глазах похожи на россыпь камешков на чистом дне Днепра. Когда Зоря смеялась, эти камешки как бы вспыхивали разноцветьем.
И вся она, Зорька, веселая, гомонливая, походила на бутон диковинного цветка, еще только готовившегося показать свою красоту. Еще неизвестна его красота, скрыта в бутоне, но почему-то кажется: он красив и неповторим.
В эту весну Зоря как-то сразу повзрослела. Стала стройной и радовалась, что юбки — ранее просторные — теперь были узки в бедрах; а белая кофточка, подаренная школьными подругами в день рождения, теперь уже и вовсе не годна.
Отец и мать мало внимания обращали на семнадцатилетнюю Зорьку, больше заботились о старшей дочери Екатерине.
Екатерина не походила на шумную и белокосую младшую сестру. Высокая, черноволосая, глаза спокойно-задумчивые. Ее в Малой Вишеньке считали гордячкой. И не напрасно. Катя любила, чтоб ей подчинялись все: отец, мать и сестра.
Катерину с каждого гулянья провожает Ваня Рогов, тот самый спокойный и застенчивый тракторист, что сегодня первым выехал в поле.
Ваня с Катей обычно стоят в саду под голубой тенью от шалаша. Иногда Зорька посматривала на них из окна. Высоко в небе луна бодала холодные тучи, крякал мороз в яблонях, да так, что иней сыпался и вставал полосами, а Катя с Ваней стояли и стояли.
Катя прибегала домой за полночь, стуча замерзшими ногами. Снимала через голову платье, как бы нечаянно заглядывала в зеркало, но Зорька-то знала, что сестра любуется молочной белизной своего красивого тела.
В предлетье, когда на берегах Днепра крупные малиновые цветы сочевника-весеннего уже отходили и делались синими, когда стала набирать силу ярица за рощей, Зоря взяла документы и поехала в Смоленск поступать в пединститут. Узнав, что документы приняты, отец сурово посмотрел на красавицу Катю, с трудом окончившую начальную Маловишеньскую школу, и сказал:
— …Хоть одна из нашего рода ученой станет!
На второй день после возвращения домой Зоря пришла к председателю колхоза Софье Ивановне
Ереминой и с порога крикнула:
— Софья Ивановна! Хочу до приемных экзаменов дояркой быть!.. Я очень умею доить.
С удивлением все, кто был в правлении, оглянулись на бывшую школьницу, а она, не давая опомниться, положила на стол заявление:
— Я так и знала, Софья Ивановна… что вы не откажете.
— Сильна птаха-а! — сказал усатый бухгалтер Семен Семенович.
Софья Ивановна сурово сдвинула тонкие брови, поправила пышные, белые волосы и крупными, аккуратными буквами, похожими на славянскую вязь, написала в углу заявления: «Разрешаю».
— Дура! — сказала дома Катя.— Меня пять раз на заседание правления вызывали, в доярки хотели втянуть. Легко ль дояркой в колхозе быть! Иная коровенка по два ведра молока зараз дает! За три дойки — семьдесят ведер от группы… Годны ль твои рученьки?.. Анфиса Сидорова не тебе чета, а руки уже больные…
— Потому и пойду,— упрямо ответила Зоря.
— Так у Анфисы пять детей, муж умер, их кормить, одевать надо! А тебе-то зачем?
— Ты, Катя, запоздала родиться! — тихо сказала Зоря.
Отец отмалчивался, сосредоточенно о чем-то думал.
— Через неделю сбежишь! — завершила разговор сестра.
— Нет! — почти выкрикнула Зоря. И уже тише: — Не сбегу.
Отец молча встал, подошел к ней, погладил по голове и твердо сказал, как будто сам себе:
— В меня пошла…
Вечерами Зоря готовилась к экзаменам, а когда никого не было дома, училась плясать сербияночку.
Теперь уж не услышишь родного напева сербияночки и цыганочки — ушли их времена. Барыню еще плясали с горем пополам, а те танцы забывались.
Как-то в разгар сенокоса пришла в клуб и Зоря. Когда заиграли «дамский вальс», девчата стали нарасхват приглашать ребят. Не поторопишься — не достанется. Катерина не торопилась, знала, что никто не посмеет пригласить ее Ваню. Вот она оправила модное платье, выпрямилась, собираясь важно пересечь круг, и в это время сестра, сидевшая почти рядом с Ваней, торопливо поднялась, взяла его за руки:
— Разрешите, Иван Степанович…
Все опомнились только тогда, когда они закружились. Танцевал он без прижиманий, без вывертов, просто и свободно. Екатерина побледнела и больше не танцевала ни с кем.
Зато Зоря танцевала, пела, смеялась и под конец вылетела в круг и крикнула конопатому и рыжечубому гармонисту Ване Чугунову:
— Ваня! Давай ее, всеми забытую… Сербияночку!
Сыпанул с ходу гармонист нежнейшей дробью на нижних ладах, и заплакала гармонь, будто жалуясь собравшимся на то, что зря забыли-разлюбили такой благородный, славившийся издревле на Руси танец…
Зоря плавно поплыла в пляске, неторопливо, в такт отбивая каблуками, сплела руки над головой. Нате, мол, полюбуйтесь. И в старинном танце этом все будто впервые увидел ее гибкую и стройную фигурку, пышные белые косы, а в глазах — сине-зеленые огоньки…
И все удивились: когда же эта Зорька превратилась из девчушки в девушку? Как же они просмотрели этот день? А Зоря остановилась посреди круга, устремила куда-то вдаль затуманенный взгляд и протяжно, выделяя каждое слово, запела. Все притихли, даже, может быть, погрустнели, вспомнив старинный танец.
Люди заулыбались, глаза у них потеплели, Зоря не заставила долго ждать, спела еще две частушки. А некоторые подумали, что Зорька, как раньше, вот сейчас, прямо с круга, выскочит с деревенскими ребятишками и, крикнув что-нибудь лихое, бросит в пыль чью-то кепку. Ничего такого не случилось.
Утром сестра сказала Зоре:
— Послушай, ты ведешь себя как идиотка! Прыгаешь, вертишься…
Вспыхнул и потух огонек в Зорькиных глазах. Спокойно и рассудительно сказала сестре:
— Ты старшая сестра, и я тебя уважаю. Но я не люблю, Катя, таких, как ты, важных и холодных:
«Батя, подай!», «Мама, принеси!», «Зоря, сходи!» Выйдешь замуж за Ваню Рогова: «Ваня, подай!», «Ваня, сходи!» Я люблю таких, что готовы хоть в реку с обрыва за любого человека, за его жизнь… Как березняк звенит, люблю. Ты слышала когда-нибудь перезвоны березняка на морозной зорьке? А я, может, через этот звон из Малой Вишеньки уехать не могу… Он в нашей березовой роще по-особому звенит… Только в ней такой удивительный звон.
Еще в голубой сутемени вскакивала Зоря с постели и, гремя подойником, бежала к ферме. Надо было до прихода доярок провести уборку коров тети Анфисы — ведь у нее пять малолетних детишек. Зорька до ее прихода успевала убрать, вычистить стойла, кормушки, задать корм. К приходу доярок они с тетей Анфисой, обе довольные, начинали дойку.
За Зорей закрепили высокоудойную группу Пелагеи Сидоровой, ушедшей нынче на пенсию. Девять коров давали по два ведра молока каждая за одну дойку. Нелегко это давалось: ночью ныли руки, порой казалось — все кости в них переломаны. Зорька вскакивала с постели, выбегала на крыльцо и, ежась от ночной прохлады, размахивала руками, как плетьми.
Мехдойка не работала: не было шлангов. Да и не подходила она для высокоудойных коров сычевской породы: не до конца выдаивала…
В клуб Зоря не ходила, и колхозных девчат сейчас туда что-то не тянуло. Там иногда раздавалась душераздирающая музыка. Несколько пар извивались в чудных, незнакомых танцах: девицы с глазами, подмалеванными синькой и узкими, как у японок, ребята с бородками и баками. Это веселились отпускники — бывшие жители Малой Вишеньки, приехавшие на каникулы.
Как-то заскочила Зоря в клуб по пути с вечерней дойки и как была в беленьком халатике, пропахшем разнотравьем и молоком, замерла у входа.
С придыханиями пела радиола. К Зоре подошел заводила этих танцев — дюжий парень с гривой на голове, весь в бляхах, как на проездной сбруе колхозного жеребца Изверга.
— Разрешите, Вирсавия… О мадонна! — процедил он, явно кого-то изображая.
Зоря внимательно рассмотрела его куртку, покрытую бляхами, опять вспомнила проездную сбрую на жеребце Изверге и усмехнулась.
— О! Молись, блаженная! — воскликнул парень, все еще продолжая играть кого-то.
— У нас в старообрядческой церкви на попа вакансия есть,— вдруг сказала Зорька.— Может, дадите заявку… Волос вполне подходящ…
— Что? — опешил парень.
— Ну, а на попа не выйдет, будете просвирки печь…
Доярки везли с заречного поля высоченные возы клевера. Зоря сидела на переднем возу и пела на все поле, ей подпевали с соседних возов.
Обвисла листва от предгрозовой жары. Парило. Подводы поравнялись с парнем в выгоревшей и черной от мазута безрукавке. «Иван с работы идет»,— догадалась Зоря, чувствуя, как вдруг заколотилось сердце под кофтенкой и опалило щеки, догадалась и запела еще звонче.
Он поравнялся с возом, взглянул на Зорьку. Она слегка улыбнулась, смотря ему в глаза, и, нисколько не смущаясь, пела и пела.
Иван, опершись ногой на оглоблю, вскочил на воз, сел рядом.
— На свидания ходишь? — улыбнулся Иван.
— А ты назначь,— тихо ответила Зоря.
Он совсем рядом увидел ее глаза с россыпью зеленых крапинок, туго натянутую на груди ситцевую, в белый горошек кофтенку и совсем детские губы.
Так они и ехали молча до деревни, а женщины на задних возах притихли в ожидании.
Шло к закату лето.
Вокруг Малой Вишеньки под тяжестью ягод гнулись кисти дикого малинника, и его душный запах надолго поселился в деревне. Только не до малины было людям, изнывающим на работе. Не кончился сенокос, как с беззвучной спелицей пришла жатва.
Зоря уехала сдавать вступительные экзамены, а через три дня прислала отцу телеграмму: «Первый — «отлично».
Отец Сидор Ильич на радостях и тайком от всех поставил на печь бидон с брагой. Украдкой забирался на печь, прикладывался ухом к нагретому боку бидона и шептал:
— Ходит, неладная… Землю роет! К добру…
Беда пришла негаданно. Обильная доза дрожжей сделала свое дело. В обед на печи ахнул взрыв, а вместе с пылью, дико крикнув, свалился смертельно перепуганный вороной кот, и, не выясняя обстановки, как камень брошенный, вылетел в окно — только стекла посыпались.
— Эх, рванула, стерва! — выругался Сидор Ильич, стаскивая с печи развороченный бидон.— Как фугас!
Ладно, старухи не было на печи… Вот был бы эффект! Заикалась бы до гроба…— И тут же горестно заметил: — К беде это! Провалит Зорька! Как пить дать провалит!
Весь день Сидор Ильич ходил хмурый, с каким-то предчувствием. Не зная, на ком сорвать зло, он мрачнее тучи сел обедать.
Придраться к жене не было повода. Острая на язык, она, чутьем угадывая неладное, была в этот день непривычно вежлива и снисходительна.
Совсем неожиданно Сидор Ильич опрокинул на колени чашку огненного борща и, взревев, пошел на всех зверем:
— Наварили крысиду какого-то! Вонища, как от нефтебазы!
— Надо было рукавицы надеть — все безопасней… и очки комбайнские, — попробовала пошутить Катя…
— Что рукавицы! Я еще без рукавиц могу!
А ты…— с новой силой вскипел отец,— и с рукавицами не сможешь ничего…
— Стоит ли так кричать из-за борща? — пыталась уговорить мать.
Сидор Ильич распалился еще больше:
— Из-за борща на «Потемкине» восстание зачалось!
…Зоря приехала радостная, возбужденная.
— Отец! Сдала. И… на заочное перевелась.
Что было потом! Отец кричал, топал ногами. Наконец успокоился и сказал с тихой досадой:
— Да, видимо, правду говорят, что курица не птица, а баба не человек.
Катерина надменно улыбнулась и вставила:
— Батя, это старо. Теперь иначе говорят: «Курица не птица, зато баба — орлица».
Не слушал ее Сидор Ильич, продолжал:
— Раньше у баб ум был короток, так хоть волос длинен… А сейчас ум короток, волос короток и… платье тоже. Нет, вы мне скажите: чем отличается воробей от соловья? — и сам себе ответил: — Воробей — тот же соловей, только закончил филармонию… заочно.
Зорька тихо плакала всю ночь, а отец просидел на крыльце, погруженный в свои думы.
Утром он, хмурый и сосредоточенный, ходил без дела по избе. Зоря понимала: из-за нее не спал — и очень жалела отца.
Председательша Софья Ивановна сидела в правлении за столом в старой фуфайке. Грустная и притихшая.
— Ну что? За расчетом пожаловала? Все уезжаете, все в город… А хлеб вам подай, мясо подай… — и с тоской выкрикнула: — Где заявление-то, давай…
— Осталась я, Софья Ивановна! — тихо сказала Зоря.— На заочное перевелась…
— Ну-у? — Софья Ивановна выскочила из-за стола… и, забыв, что она председатель да и Зорька не школьница, схватила ее за руки и закружила по комнате.
Наступила осень.
Сентябрь еще дарил прощальные зори, но были они уж не такие веселые. Безмолвно сгорали за Днепром спелицы, будто напоминая об уходе лета.
Грустно пахло нивяниками-поповниками и лиственной прелью. Белела у дорог ясколка — предвестница осени. Алые гроздья рябин гнули долу ветки.
Комбайнер Тихон убирал последнее поле, и Зоря, приехавшая за сеном, увидела, что девчата, отвозившие зерно, как полагалось делать после последнего снопа по старому обычаю, стали кувыркаться через голову по жнивью, сверкая загорелыми икрами и крича на все поле:
Жнивка, жнивка, отдай мою силку:
на пест, на колотило, на молотило,
на кривое вере-те-но-о!
Зоря не выдержала и стала кувыркаться вместе с ними.
Только трудно было Зоре. Отец и мать не разговаривали с ней, никак не могли ей простить, что осталась в колхозе. Да еще дояркой. Но они молчали, а Катя открыто насмехалась.
А Зорька вскакивала в сумерках, когда все еще спали, и, позванивая подойником, бежала на ферму, где с песней, с шутками работала жадно, как одержимая.
Софья Ивановна на днях заглянула на ферму, долго и молча любовалась работой Зорьки, а уходя, заявила громко, так что услышали все:
— Мал золотник, да дорог!
Правда, руки еще ломило ночами, но уже не так — привыкли, только усталость к вечеру чувствовалась во всем теле жуткая.
Второго октября в честь Зори Ильиной у здания райкома партии высоко взвился красный флаг, она в районе стала победителем соревнования по надою за сентябрь.
В этот день, забежав в кабинет председательши поговорить о красном уголке на ферме, она, дожидаясь в сенях своей очереди, услышала в приоткрытую дверь такой разговор:
— Не спорю: награды заслуживает,— говорил парторг,— но у нее нет показателей за пятилетку. А райком требует…
— Пусть требует,— прервала его Софья Ивановна.— Зоря Ильина покажет себя и в пятилетке. Горит на работе девка… В райкоме не чинуши — поймут.
— Может, и поймут,— согласился парторг.— Только ведь условия такие…
Зоря выскочила на улицу, подставила разгоряченное лицо ветру, с радостью ощущая тепло кофточки, нагретой осенним солнцем, чувствуя, как приятно оттягивает назад голову тяжелый узел волос, как легко пружинят ноги и словно бы звенит каждый мускул тела.
А над Малой Вишенькой в недосягаемой бездне умиротворенного неба с безысходно-тоскливым плачем, будто не желая расставаться с этими привольными местами, плыл журавлиный косяк.
«Мама говорила, что сегодня Аринин день, — вспомнила вдруг Зоря, — если на Арину журавы летят, то на покров морозы нагрянут.— И уже практически задумалась: — Это надо учесть».
…В этот день она встала морозным утром.
Перламутром отливала галька на том берегу Днепра, а по реке шел последний в этом году пароходик, На палубе играла музыка, и две какие-то пары шли в непонятном для Зори танце… За рекой по пустынному полю вдаль убегали электрические столбы.
Занятая своими мыслями, Зоря почти столкнулась с Иваном Роговым.
— Ты слышал когда-нибудь, как звенят березы? — спросила она.
— Нет,— улыбнулся он.— Как шумят — слышал, Звона не слыхивал… Не довелось.
— Пойдем! — сказала она.
В роще было как-то светло, уютно. Белокорые березы замерли в тихой дреме на почтительном расстоянии друг от друга и были сказочны в своей нетленной красоте на фоне морозной малиновой зари.
В их голых ветвях замерзли капли воды и теперь при первых лучах солнца вспыхивали диковинными бусами: нежно-бирюзовыми, фиолетовыми, огненно-оранжевыми, рубиновыми и даже черными.
Эти бусы берез вспыхивали, искрились, множились, Тонкий, нежный звон шел с востока, оттуда, где разгоралась морозная заря. Он шел, нарастал, дробился на множество серебряных отголосков и ее вздохом замирал.
— Что это? — шепотом спросил Иван.
— Это березовые перезвоны,— тоже шепотом ответила Зоря.
А неземной перезвон вновь рождался где-то на востоке, и не спеша докатывался до них, и со вздохом снова умирал.
Ване Рогову казалось: попал он в заколдованное царство, вот миг и… исчезнет его Зоря, как в сказке Снегурочка, вслед за волшебным этим, неведомо откуда доносящимся звоном.
— Это ветерок колышет застывшие капли на березах,— шепотом, будто боясь спугнуть эти диковинные перезвоны, рассказывала Зоря.— Эти звоны не всегда услышишь. Только на морозной зорьке, когда ветерок легкий-легкий и только с востока…
— А почему?
— С других сторон рощу ельник стережет и не пропускает ветер, а с востока — Днепр. Я уже пять лет слушаю… Научилась…
Ваня Рогов глянул ей в глаза и впервые удивился, какие ж они необыкновенные.
Деревня Ключики, Смоленской обл.
Журнал Юность № 4 апрель 1973