Прошло время. Уже и подтаивала и опять становилась хоккейным полем большая лужа около школы. На окнах класса появился, а потом был смыт дежурными Карлсон Который Живет На Крыше, нарисованный к Новому году. Не хватало лишь старинных фонарей. Однако теперь было не до фонарей. Смусину назначили заместителем директора по воспитательной работе. С ней всегда случалось что-нибудь неправдоподобное. На эту должность в школе причиталось лишь полставки, и большого желания занять ее никто из учителей не изъявлял, А Марина согласилась и, кроме того, что вела уроки, должна была теперь организовывать внеклассную работу: линейки, вечера, сборы… Конечно, сразу становиться начальником, хотя бы и на полставки, просто неприлично. Но Марина не собиралась быть начальником. Не ради скоропалительной карьеры — ради Театра на Гражданке пошла она навстречу администрации. Ведь театр — это тоже внеклассная работа. Им-то она и будет заниматься в первую очередь.
Что касается остального, то восьмиклассники будут ходить по Петербургу Пушкина — ведь они пока такие темные; девятиклассники побывают в Петербурге Достоевского. Домик Петра и Петропавловская крепость, Зимний дворец, Нарвская застава, Университетская набережная — большие и маленькие ее ученики побывают везде, где жил, боролся и в любых условиях создавал нетленное их город. Ведь мы все так же отрешенно и отчаянно ищем, ждем совершенного, скажет она ребятам. Талантливое начало, не правда ли?
Только где взять на все это сил, да и умения тоже?
Хорошо еще, что она живет с родителями и ей ничего не надо делать дома. Впрочем, если бы и не с родителями, все было бы так же. Ее личная жизнь всегда шла урывками, кое-как, в промежутках между грандиозными увлечениями. Вот и сейчас, если бы не театр, не ребята, которые, по словам Ирины Васильевны, так к ней прилепились, и не сама Ирина Васильевна, отдежурила бы Марина в школе положенные три года и ушла. А теперь она уже не знала, сможет ли, уйдет ли. Взять даже урок, обыкновенный урок — ведь это было просто чудо, когда она входила в класс и в тишине (конечно, относительной, но все-таки…) говорила:
— Почему Гоголь объединил «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» и повесть «Тарас Бульба» в одном сборнике?
Раздавался шепот, ребята понемножку вертелись.
Но как приятно было видеть, что они думают. Думают, а не просто вертятся и болтают о какой-нибудь чепухе.
— Ну, кто первый? Вика? Антипоза?
— Гоголь объединил их, чтобы читатель сравнил эти повести, — звонким голосом говорила Вика; она знала, что хочет сказать.— Например, в Запорожскую Сечь казаки вступали без всяких больших церемоний и без бумаг. А в «Иване Ивановиче», наоборот, одни церемонии.
— Хорошо, а теперь, что думает по этому поводу Оля Моева?
Очки, косички с бантиками.
— Марина Львовна, по-моему, Гоголь как бы соединяет два мира. Воинственный, смелый мир Тараса и безразличный, жалкий мир Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича.
— Два мира, так. Юра?
— В одной повести описано давнее время, а в другой — время, когда жил Гоголь.
— Ну и что? Снова Вика?
— В «Иване Ивановиче» надо писать много жалоб и тратить время на то, чтобы эти жалобы разбирали, а в Запорожской Сечи все споры решают быстро, без писанины.
Как уверенно гнула эта девочка свою линию.
— Правильно. Ну, а кроме писанины? Юра, ты, кажется, еще что-то хочешь сказать?
— Я думаю, Гоголь сравнивает давнее время с современным, чтобы показать свое отношение к Миргороду.
— А какое отношение? Помните, что пишет Гоголь вначале: «Прекрасный человек Иван Иванович!» И Иван Никифорович тоже очень хороший человек.
Ну-ка, Саша Рудь?
— Иван Никифорович добренький, толстенький. Он и помириться хотел. Это Иван Иванович не согласился. Хотя он тоже не злой, просто очень самолюбивый.— Оглядываясь по сторонам, садится, любит работать на публику.
— Хорошо, так, может быть, они действительно прекрасные люди? Однако какие, например, у этих прекрасных людей фамилии?
Над партами разом поднимался лес рук: повеселиться они всегда бывали рады.
— Перерепенко, Довгочхун… Смешные… Марина Львовна, а у полтавского комиссара — Пухивочка.
— Правильно, смешные. Даже сам Иван Иванович пишет в своей жалобе на Ивана Никифоровича что? Помните? «Вышеизображенный дворянин, которого уже самое имя и фамилия внушает всякое омерзение, питает в душе злостное намерение поджечь меня в собственном доме».
Как приятно было слушать их хохот. Но нельзя терять главную мысль! Все-все-все, быстро успокоились. В темпе, не тяните время, так ничего не успеете.
Раз, два, три…
— Гоголь смеется над этими «прекрасными» людьми. Что они делают целыми днями? Например, Иван Иванович, что он больше всего любит?
— Охотиться на перепелов! Отдыхать под навесом! Дыни!
— Совершенно верно. Прекрасный человек Иван Иванович! Он очень любит дыни. А Иван Никифорович? Саша Рудь?
— Иван Никифорович любил закаляться, он велел вытащить во двор ванну и сидел там по горло в воде.
— Ну ты, Саша, сегодня даешь.
— Марина Львовна, почему? Он и чай, сидя в ванне, пил. Поставил туда стол.
— Ладно, Саша, ладно, потом. Оля?
— Он ничего особенно не любил. Целыми днями отдыхал, забавлялся, а ружье проветривал вместе с одеждой,
— Согласна. Но подумайте, зачем вообще в этой повести ружье? Нельзя ли это как-то связать с «Тарасом Бульбой»?
Молчание. Великолепное, обворожительное молчание.
— Хорошо, забудем на время о ружье. Оно нам пригодится позже. А сейчас вспомним, как кончается повесть. Юра, мне очень приятно на тебя смотреть, но если не помнишь, смотри лучше не на меня, а в книгу. Вика?
— Повесть кончается грустно. Время идет, и этот судья уже умер, а они все ссорятся, ссорятся, и
дождь льет. Гоголь говорит: «Скучно на этом свете, господа!»
— Саша?
— Я думаю, может быть, Иван Иванович и Иван Никифорович могли бы жить так же весело, как Тарас и как запорожцы. Наверное, поэтому у Ивана Ивановича и шпага есть и ружье. Тарас был самолюбивый, и они тоже самолюбивые. Мне, правда, их жалко. Их, по-моему, бюрократия довела.
— Молодец. Ребята, видите, теперь Саша у нас молодец. (Честно говоря, он и всегда был молодец.)
— Правильно. Они глупы и никчемны. Но, оказывается, у никчемного Ивана Никифоровича хранится ружье, когда-то он не был толстым и даже «готовился было вступить в милицию и отпустил было уже усы». Но что стало с ружьем?
— Марина Львовна, ружье можно смазать маслом.
— Конечно, Юра, ружье можно исправить. А что уже не исправишь?
— Жизни?
— Да, ребята, жизни. Не исправишь жизни этих людей, которую они прожили зря, истратили на бесплодную тяжбу.
— Марина Львовна, а если бы повесть кончалась весело, то читатель не стал бы над ней задумываться, правда? — сделала открытие Вика.— А так как повесть кончается грустно, читатель задумывается: «Почему так грустно кончилась эта веселая повесть?»
И вспоминает Запорожскую Сечь и видит, как было лучше свободным людям, чем когда свободных людей нет. Гоголь хотел, чтобы люди задумывались над тем, что всем надо жить на равных правах, как в Запорожской Сечи. Правда?
Умница, Вика, умница. И Саша какой молодец.
Замечательные ребята. Трудно поверить, что еще недавно в тех же работах по Гоголю она читала совершенные глупости. Однако нельзя упрощать социальные устремления Гоголя. Почему — она им еще объяснит. Все дело в его таланте. Раскрыв книгу, чуть нараспев, она читала ребятам Белинского: «…Заставить нас принять живейшее участие в ссоре Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем насмешить нас до слёз глупостями, ничтожностью и юродством этих живых пасквилей на человечество — это удивительно, но заставить нас потом пожалеть об этих идиотах, пожалеть от всей души…— вот, вот оно, то божественное искусство, которое называется творчеством; вот он, тот художнический талант, для которого где жизнь, там и поэзия!»
— Видишь, Саша, не зря тебе было их жалко.
Конечно, не каждый день бывали у нее такие прекрасные уроки. Но они бывали, И теперь, нося в себе и этот свой успех с Гоголем и другие, думая о том, как давать шестиклассникам Тургенева и не дать ли восьмиклассникам лермонтовский «Маскарад» («Иван Иванович» тоже не входил в программу, а она впихнула, и как здорово получилось), готовясь к новой постановке в театре и просто бегая по школе, Марина от души готова была утверждать, какая у нее удивительная профессия. Удивительная, прекрасная, идеально человеческая работа. «Чем вы там занимаетесь? Чем гордитесь? Бумажки, бумажки, а у меня живое дело. Масса интересных людей, дети и та же наша завуч, Ирина Васильевна»,— говорила она знакомым.
Но иногда на Марину нападала хандра, жизнь казалась жуткой и беспросветной. Линейки, отчеты, линейки. Самым трудным в ее работе было скрывать от ребят, когда она делает что-то через силу, У Ирины Васильевны этого не было видно. А у нее ребята сразу видели. Ах, если бы за ней был только один, собранный из лучших, любимых детей класс (или пусть два, ну, три класса) и один театр; если бы в ее классах было по двадцать, ну, по двадцать пять — тридцать, но не по сорок же учеников; и если бы не было никаких отчетов,— она бы никогда не хотела уходить из школы. И никогда не жалела бы, что так скоропалительно согласилась стать заместителем директора. А сейчас? Сейчас иногда жалела.
Где живут мои утехи,
Там все горести живут,
И в желаниях успехи
Жестокое сердце рвут.— Поэт прекрасно понимал это состояние.
Журнал Юность № 4 апрель 1973