Вдоль гранитного парапета Виктор вышел к парковому причалу. Под ладонью заскользил поручень турникета. Подходил речной трамвай. Мелкие волны шлепали в стенку. Деревянный причал поскрипывал и качался. Вода неровно лизала набережную: на гранитной стене оставался темный влажный след.
Толстая женщина-матрос приняла чалку, намотала на кнехт. Река светилась под солнцем и блестела в иллюминаторах, солнце било в глаза и отражалось в окнах на другом берегу. Был виден Крымский мост, за ним галереи крыш, а набережные — в обе стороны, далеко, до горизонта, оправленные камнем. На солнце камень стерег реку добродушно, но в тени мрачнел.
Катер прилип к причалу. На корме под тентом сидела Лена. Виктор не обомлел, не поразился, смотрел легко, спокойно. И даже больше удивился своему спокойствию, чем ей.
А он три месяца мечтал о встрече, придумывал слова. И вот теперь стоял спокойно, щурился на солнце, молчал. Такой был день.
Она увидела его и удивилась.
— Что ты делаешь в Центральном парке культуры и отдыха? — спросила жена, глядя с палубы вниз на причал.
— Набирался культуры и отдыхал.
— А теперь?
— А теперь решил посмотреть столицу с борта теплохода.
Она удивилась еще больше, уставилась на него, притихла.
Палуба мелко дрожала. Иногда с воды приносило брызги. С середины реки парк был виден весь сразу, осенний, желто-зеленый, местами багровый. Над деревьями поднимались колеса аттракционов.
За мостом теснились дома, уступы крыш, между ними угадывались дворы, переулки, дома поменьше.
Тысячи окон смотрели на реку. Город чутко следил за мужчиной и женщиной, угадывая их состояние, и в эту минуту они ничего не могли от него скрыть: он знал о них больше, чем они сами.
Навстречу шла самоходная баржа. На корме стояли двое детей и собака, глазели на берега. Женщина в тельняшке развешивала вдоль борта белье.
— Гармони не хватает,— сказал Виктор.
Из темного проема в белой кормовой надстройке, откуда-то снизу, из глубины, вылез всклокоченный мужчина с гармонью, зевнул, лениво сел, пожмурился на солнце и стал гармонью благодушно распиливать тишину. Вдруг потянуло лугом, околицей, родиной, Россией…
Баржа прошла. Они оба оглянулись: на черной корме внятно выделялись светлые буквы «ЗВЕНИГОРОД». Вспомнили шоссе туда, березовые рощи, и косогоры, и ледяные родниковые ручьи, и холмы, и лесные овраги, и белые церкви на зеленых холмах, и солнечные поляны, и себя, там, вдвоем — давно, жизнь назад.
22
Они вышли на Киевском причале. За площадью и сквером шумел вокзал. С Бородинского моста открывались Ленинские горы, река, берега, далекие и близкие дома, людской муравейник у вокзала…
— Слушай,— неожиданно предложил Виктор.— Выпьем пива?
Она снова удивилась:
— Что так вдруг?! — Он никогда не пил пиво на улице.
— Знаешь, захотелось…
За мостом они свернули налево и вышли к перекрестку за большими домами. У пивной палатки теснилась очередь. Вокруг стоял гомон мужских голосов.
— Кажется, здесь единственная женщина,— засмеялась Лена, глядя по сторонам.— Пестрое общество…
И вдруг толкнула его локтем и показала глазами: в стороне под деревьями, ни на кого не глядя, задумчиво тянул пиво Антон. Виктор спрятался за соседей.
— Не хочу, чтобы он видел,— сказал Виктор жене, и они, стоя так, чтобы очередь их закрывала, наблюдали за Антоном из-за чужих спин и голов.
Он не двигался, не смотрел по сторонам, не обращал внимания на соседей и был задумчив, даже сосредоточен. Таким Виктор его никогда не видел.
Потягивая пиво, Антон думал. Он впервые задумался так всерьез о себе, о маме, о Гале, об Арбате — жаль расставаться,— но больше всего он думал о брате. Виктор и знал больше, и институт закончил, и спортсмен, и всегда делает только то, что полезно и нужно, и твердый он, волевой, как говорят, рациональный, а вот стало Антону вдруг его жалко, как маленького. Уж очень одинок. А теперь совсем один остается. Нет у него ни друга, ни подруги, и жена ушла, да вот еще он, Антон, уезжает. Он не думал об этом раньше; жили — не дружили, а расставаться — защемило.
Журнал «Юность» № 8 август 1972 г.
