День и ночь гудели вагранки. Самым острым был момент, когда пробивали летку. Он всегда казался внезапным, хотя его все ждали.
В отверстие ударял жидкий чугун. Становилось шумно и жарко. Пыль застила свет, гулял черный ветер.
По стенам и закопченным стеклам крыши метались огненные сполохи и громадные тени.
Белая струя по дуге падала в громадный обожженный ковш. Цех наполнялся каленым светом, гул закладывал уши. Подъемный кран поднимал ковш и тащил его через весь цех. Из ползущей под крышей кабины вниз поглядывала крановщица. С ковшиками на длинных ручках бегали разливщики, заливали металлом формы. На черных, как у негров, лицах горели белки глаз. Новичку казалось, что он попал в преисподнюю.
Здесь нужно было смотреть в оба. Если кто-то стоял на дороге, в спину громко и зло орали. Первое время Антон настороженно вертел головой; услышав крик, дергался, отлетал. Это приметили и, развлекаясь, неожиданно рявкали в спину, просто так, для смеха,— его как ветром сдувало. Потом ничего, привык…
Вначале казалось, что в грохоте, в спешке, в горячке, в непрерывном движении нет никакой системы, все беспорядочно и суетно. Но, привыкнув, присмотревшись, он заметил продуманность в каждом шаге и во всей работе. Черноволосый скорбный начальник цеха не зря корпел над бумагами. Все знали свои места и свой путь по цеху от ковша к форме. И плавки шли добротные, без брака.
Были редкие минуты, когда цех замирал в своей пустынной громадности, длинный, емкий, погружался в сонное оцепенение, в протяжную тишину — только пыль дрожала и роилась в столбах света, опускавшихся сквозь просветы в стеклах. Все громадное застекленное пространство наполнялось тайным значением пустоты и беззвучия.
Даже тогда, когда Антон сам все здесь знал, был уже не учеником — рабочим, цех часто и неожиданно открывался необычной, скрытой стороной и скрытым смыслом общего труда. Это узнавание длилось долго и, казалось, будет длиться всегда.
Ему нравилось чувство приобщенности, хотя он его не понимал, к чему-то серьезному — к длинному прокопченному зданию с запахами обожженного камня и формовочной земли, к огню и металлу, к множеству связей, которые сплетались здесь между людьми.
Антон никогда раньше не думал о людях вокруг.
В цехе все они сначала казались одинаковыми. Постепенно он стал их различать.
Он узнал, что Попов ждет ребенка, Мирошниченко по воскресеньям ездит на птичий рынок, Поликарпов ловит рыбу, Лурье жонглирует, Зарубин вырезает из журналов красивых женщин. Нельзя было бок о бок работать с людьми и ничего о них не знать.
Даже о мастере Чернаковском, который скрывал свое настоящее имя Ануфрий, а придумал себе, как ему казалось, более красивое — Арнольд. Антон узнал, что у него взрослый сын, а жена Чернаковского звонила иногда в цех и низким голосом просила передать мужу, чтобы он развесил белье, если вернется домой раньше, чем она. И однажды Чернаковский проговорился, что в юности мечтал быть известным футболистом.
Теперь Антон понимал в цехе каждое слово. Он понимал даже то, что не говорилось: выражение глаз, взгляды, молчание. Особенно ему нравилось, когда случалась срочная важная работа.
Все молча и слаженно двигались, чувствуя рядом друг друга, как в хорошей хоккейной команде: пас, не глядя, на свободное место, а партнер уже там, должен, обязан — нет, даже не это, просто знает, где ему быть. И вот работа идет сама, без усилий, легко, накатанно — вагон сообща толкнули под уклон. Все было ясно, понятно. И все оттого, что они знали друг друга и друг в друге были уверены.
Цех вызывал уважение. Это было что-то твердое, настоящее, не на словах.
Когда, отворачивая лицо от ковша с раскаленным чугуном, Антон бежал по цеху, когда напряженно следил за красно-белой струей, наполняющей форму, и позже, когда чугун, темнея, остывал и твердел, Антон не думал, зачем все это. Он не думал, куда пойдут детали и для чего они вообще. Он как будто был отрезан от их дальнейшей жизни. Его дело было наполнить форму чугуном, остальное его не касалось.
Но однажды, когда он выходил из проходной, раздвинулись ворота, и громадные грузовики с прицепами повезли дощатые ящики, на которых были написаны далекие адреса. Антон представил эти далекие места и неожиданно подумал, что в этих ящиках его работа. Эта простая мысль удивила его.
Оказывается, то, что он бездумно делал изо дня в день, эхом откликалось вдали. Тогда он подумал, сколько машин работает повсюду с его помощью; он представил все эти машины — выходило немало.
Они не могли работать без него, как не могли без многих других, незнакомых людей. Он подумал, что связан теперь с множеством людей, которые его не знают, и все они накрепко связаны своими машинами. Так ему представилось движение, которое продолжало его бег с ковшом к форме, и далекий результат этого бега.
Грузовики тяжело перевалили через помост над рельсами и скрылись в переулках. Антон постоял минутку и повернул назад.
— Забыл что? — спросил вахтер.
Антон вернулся к цеху, но внутрь не зашел. Он стоял у входа, пока не выехал электрокар с деталями. Он проводил их в механический цех и впервые шел за ними, как экскурсант, от станка к станку, которые их обтачивали, сверлили, фрезеровали — и так обошел весь завод, пока не добрался к сборочному конвейеру. Здесь его деталь попадала на свое место, теряясь среди других; ее уже не было видно, но он знал: она здесь, внутри, без нее никуда.
С тех пор при виде грузовиков, выходящих с ящиками из ворот, он сразу представлял весь долгий путь своей детали. Но в самом начале был он, Антон, с ковшом на длинной ручке. И когда он бежал к форме и, напрягаясь, опрокидывал в нее красно-белую струю, он знал, что будет дальше с остывающим чугуном, пока грузовики не выедут с ящиками за ворота. Антон даже гордился, хотя не понимал своей гордости: просто приятно было, что с него все начиналось. В работе появился смысл.
Антон не думал, не понимал отчетливо, но угадывал в работе всеобщую связь людей.
Когда все увидели, что Антон работает не хуже других и вроде не собирается бежать, ему простили и среднее образование и прическу и признали своим. Даже начальник, заметив его, удивился, узнал; его печальные глаза расширились преувеличенно за крутыми линзами. Он подумал, что в своей калькуляции может рассчитывать и на этого лохматого парня.

9
С мастером отношения складывались сложно.
Чернаковский был флюгером и то говорил грозно: «Целых семь дней!» — то скромненько: «Всего одна неделька…»
Это был суетливый маленький человек. На мелком теле крупная голова, сухие, ломкие волосы, птичье лицо. Ноги у него были короткие, и, когда он торопился, казалось, что он катится на колесиках.
Торопился он всегда и везде. Любое дело, пустяковое без него, при нем оборачивалось грандиозной проблемой, для решения которой требовалось напряжение всех сил и громкий клич.
Чернаковский стремглав срывался с места и бросался в работу, как в драку, не щадя ни себя, ни других, разводил жар до небес. Начиналась суматоха, стены ходили ходуном от трудовых усилий.
Ему все казалось мало — орал, крыл кого-то, распаляясь и взвинчивая себя еще больше. Все бешено вкалывали и, в конце концов, делали что нужно.
Потом выяснялось, что начали не с того и делали все не так, чесали через голову левое ухо правой рукой… А можно было сначала минутку подумать и сделать все просто и тихо.
Они не раз сталкивались. Мастер редко разбирался, кто прав, кто виноват. Главное было принять меры. Как будто включался мотор, стоящий на последней передаче. Следовал взрыв, и мастер нес без дороги, закусив удила.
Разойдясь, Чернаковский на ходу придумывал коробы обвинений; он вообще любил приврать. Но, обругав зря и попав впросак, никогда не извинялся.
Рассказывал анекдот и делал вид, что ничего не произошло.
В работе он признавал лишь горение и порыв и не любил тех, кто работал тихо и скромно. И, бывало, этим пользовались: некоторые клокотали, бездельничая.
Бывшие однокашники не раз звали к себе. Дима Лаптев работал электриком в жэке, Саня Гуляев — слесарем в ремонтной мастерской. У них случались чаевые и «левая» работа, и, как ни говори, это не литейный цех.
Но Антон не ушел. Дело было вовсе не в том, что уход зачтется победой Чернаковского, и не в том, что обходной лист пришлось бы подписывать у начальника цеха. Он, конечно, подпишет, но рассчитывать на Антона перестанет.
Антон угадывал, не понимая ясно и не умея назвать, что в длинной цепи, которую представлял путь его детали по заводу и дальше, выпадет одно звено, Конвейер, разумеется, не станет, и грузовики по-прежнему будут вывозить за ворота ящики с адресами, но он, Антон, выпадет из единой связи, соединяющей многих людей, и окажется в стороне.