1
Что-то готовилось страшное, последнее. Это чувствовали и понимали все — взрослые и дети. После взрыва немцы быстро оцепили толпу и погнали в деревню. У окраины людей остановили, офицер приказал разойтись по хатам и сидеть там безвыходно. Кто выйдет, будет расстрелян на месте. Варвара бестолково тыкалась по углам, выглядывала в окна, время от времени обращалась к Велику с бессмысленными вопросами:
— Что ж они с нами сделают, а, сынок? Попалють, мабыць, каб их Пярун спалив, проклятых!
Дети сидели кто где — по лавкам, на помосте — и готовились к смерти: надевали чистое, обувались. Варвара заглянула к ним, начала отчитывать Яню:
— Что ж ты робишь, дочушка, нешто бусы надела? Это ж як будуть они жечь твою шейку! Железные-то!
Велик содрогнулся: так деловито были произнесены эти страшные слова и такая боль была скрыта за этим практичным советом. Он вдруг впервые за сегодняшний день понял, что ведь это не разговоры, а вот она, близкая и, видно, неотвратимая смерть — от огня или от пули. Его мысль заработала лихорадочно, отчаянно. Но вхолостую: выхода не было видно. Знать бы хоть, что они затевают.
К нему подсела Манюшка и, жарко дыша в ухо, прошептала:
— Братик, ты нас не кидай, ладно?
Из угла, давая понять, что присоединяется к этой просьбе, кивал и улыбался виновато губастенький Мишка. На душе стало еще горше. У него защиты ищут. А кто бы его самого защитил?
осле обеда по хатам пошли немцы, стали выгонять комаровцев на улицу. Опять оцепили со всех сторон и повели по деревне. Двигались в полном молчании, даже маленькие дети от ужаса неизвестности не могли плакать. Слышались только лающие выкрики солдат.
— Что ж они задумали? — бормотала Варвара, идя рядом с Великом в окружении детишек.— Може, угонят куда, як вот вас угоняли?
Ее бормотание раздражало Велика. Ну что зря рассуждать? Надо думать не о том, убьют или угонят, а о том, нельзя ли как-нибудь спасти самих себя: ведь надеяться не на кого.
Кончилась деревенская улица. Толпа выползла на окраину, солдаты направили ее по дороге в пойму. Спускаясь туда, все увидели вдали на поляне фашистов, кучку гражданских с лопатами в руках и груды свеженакопанной земли. По толпе прошел стон, заплакали дети, зло закричали, заработали прикладами фашисты.
— Вот где смерть наша,— сказала Варвара.— И могилы готовы, и про гроб хлопотать не трэба. Ой, детки, до якого лютого часу мы с вами дожили!
Дорога спустилась в пойму и пошла мимо Колкого гущара. И вдруг словно взрыв бухнул у Велика в голове. Он даже приостановился на мгновение. Это последняя и единственная надежда.
— Передайте дальше,— сказал он рядом идущим Манюшке и Клане,— как я свистну, пусть все дети ныряют в Колкий гущар. Вниз, у самой земли.
Велик подождал, пока его слова передадут по толпе, оглянулся и, убедившись, что вся колонна поравнялась с Колким гущаром, заложил пальцы в рот и что есть мочи длинно, пронзительно свистнул. И, не мешкая, прыгнул к обочине и нырнул в кусты. Краем глаза заметил, что на всем протяжении колонны детишки горохом посыпали в чащобу.
Солдаты, не ожидавшие такого, замешкались и упустили несколько драгоценных для беглецов секунд. Очухавшись, открыли яростную стрельбу из автоматов. Пули косили верхушки шиповника, они оседали, и Колкий гущар становился еще гуще, еще неприступнее. Это бесило солдат, они что-то свирепо кричали, били, не переставая, из автоматов, потом начали бросать гранаты.
В глубину зарослей Велик не пополз. Он рассудил, что безопасней притаиться у самого края, лишь бы с дороги не было видно. Немцы будут стрелять подальше в чащу — где же и искать спасения обезумевшим от страха детишкам? — и он, Велик, окажется в мертвой зоне.
Так оно и вышло. Но это потом, несколько минут спустя, а сперва пули цокали у самой головы, совсем близко взорвалась граната, завизжали осколки, посыпались комья земли.
Велику все было слышно с дороги: крики немцев, вой баб. Стрельба продолжалась, но пули уже шумели далеко, и Велик постепенно успокоился, хотя и не верилось в спасение после всего, что пришлось испытать сегодня.
В той стороне, где для комаровцев была выкопана могила, взревели моторы, и Велика вдруг пронзила ледяная мысль: а ведь бронетранспортер может пройти по Колкому гущару. Пройдет или не пройдет? Нет, успокоил он себя, танк пройдет без всякого затруднения, а бронетранспортер все-таки, наверно, не пройдет. Да и неужели им так нужны эти детские жизни, что они не удовольствуются стрельбой, а пошлют на них еще и машины?
Но у них какие-то свои резоны, непонятные нормальным людям, думал Велик, лежа на боку в густой траве и прислушиваясь к выстрелам, крикам и реву моторов. Сколько раз ему пришлось с ними встречаться, столько раз он замирал от страха: вот сейчас переведет автомат на грудь и — тррр! Нет, они не люди. Только с виду похожи на человека, а суть у них другая, враждебная людям.
Не утихая ни на миг, прямо в сердце били крики женщин, команды, выстрелы, назойливо лез в уши, парализовал мозг зловещий гул моторов, перед глазами стояла Каролина, копавшая вместе с другими общие могилы для односельчан… Эх! Был бы сейчас тот пулемет, что Велик бросил в роще под Журавкином. Хоть не чувствовал бы себя червяком, над которым нависло копыто…
Между тем время шло. Крики и вой на дороге смолкли. Теперь стрельба слышалась со стороны общей комаровской могилы, и из Комаров, и из Телятичей. Стреляли из автоматов и крупнокалиберных пулеметов, слышались винтовочные выстрелы и взрывы, кажется, мин. Похоже, шел бой.

3
Стрельба постепенно перемещалась влево и удалялась. К вечеру все стихло. Велик не знал, что ему делать. Вылезать в неизвестность было опасно. Лучше на всякий случай переночевать здесь, а завтра будет видно. Он осторожно переменил позу, улегся поудобнее.
В это время на дороге послышались женские голоса — сначала говор, потом зовущие крики:
— Тома-а! Витя-a-а! Юзе-ек! Кланя-а! Амеля-а! Светлана-а! Яня-а! Выходите, детки! Яша-а! Мару-ся-а!
Вели с выполз на дорогу, и тотчас к нему бросились ближайшие женщины.
— Мою не видел? Может, Яшу? А Аню?
Он виновато развел руками, и женщины, расхаживая по дороге возле Колкого гущара, продолжали звать своих детей.
К Велику подбежала Варвара, порывисто схватила за плечи и, всхлипывая, прижала к себе:
— Ох, Вэля, что мы натерпелась! Як вы поныряли в кусты, мы в другую сторону як сыпанули! Они по нам як ударили! Деда Лобана убили, Янину Сверчиху… И поранили много. Вон видишь, у Дягилихи рука подвязана, а у Поджарой обмотана голова… Да и всех бы перебили, да спасибо партизанам, из Телятичей ударили. Зачался бой, и им стало не до нас. Не знаю, то ли партизаны их прогнали, то ли за собой увели, а нас выручили, дай им бог здоровья… А Каролинка наша, Веля… Всех угнали с собой, проклятые, всех, кого уранку отобрали. И як же она там промеж этих волков, маленькая дзявча, без всякой обороны и допомоги? Ох, беда, беда горькая! — Варвара засморкалась, повернулась лицом к Колкому гущару и присоединила свой голос к другим:— Ляво-он, Ляво-о-онка-а! Кланя-а! Светлана-а! Яня-а!
На дорогу один за другим выползали юные ко-маровцы. Появились Лявон, Манюшка. К Лявону сразу бросилась Варвара, начала гладить и целовать. Он сердито отбивался. Манюшка подбежала к Велику, возбужденно, захлебываясь, затараторила:
— А я ползу-ползу, а пули кругом — чирк, чирк, чирк!.. Хорошо, что не попали! Здорово, что мы живые остались, правда?
Появилась Яня, плача, припала к матери. Выползли двое ребят раненых, в кровавой одежде. Один из них — Амеля.
Но нескольких еще не было. Женщины продолжали выкрикивать имена, им стали вторить уцелевшие дети, и, чем безнадежнее были призывы, тем громче, отчаяннее все кричали. Вскоре невозможно стало слушать эти душераздирающие вопли. Казалось, они заполняют всю землю и поднимаются до самого неба. Как будто вся Белоруссия сошлась сюда звать своих убитых.
Велик собрал вокруг себя уцелевших ребят.
— Давайте прочешем гущар.
Образовав цепь, они поползли в трех-четырех шагах друг от друга.
Метров через пятнадцать—двадцать Велик натолкнулся на Мишку. Тот лежал ничком, вся спина была залита кровью. Вместе с подоспевшей по зову Манюшкой они перевернули мальчика на спину. Лицо Мишкино было чистым и как будто живым — наверно, из-за постоянной смущенно-виноватой улыбки. Как она могла сохраниться у мертвого? Видимо, Мишка был убит сразу, и страдание не коснулось его черт. Выражение лица было такое, как будто он говорил: «Я понимаю, вам со мной много мороки, ну, простите, пожалуйста».
Манюшка неотрывно смотрела на брата, на его открытые глаза. Она не плакала, но лицо ее почернело, и в нем читалось такое горе, что, как понимал Велик, слезы были бы даже облегчением — видно, у нее омертвела душа.
— Бедный, бедный,— хрипло сказала Манюшка.— Так и не скупнулся в Павле. А все говорил: «Вот приедем домой…» — Голос ее прервался, и из горла вырвался птичий писк. Помолчав, она заговорила отрывисто и странно:— Всех повыбил, змей немой. Если б теперь и меня… А нехай… Тятька женится, все равно наша семья будет жить.
Велика поразили ее слова. Они были пропитаны горечью, и в сердцевине лежал какой-то глубокий смысл, наверняка скрытый от самой Манюшки. И сказала-то, может, их не она, а мать, вернее, то Катеринино, что воплотилось в Манюшке. Явственно прозвучала интонация Катерины.
— Берись-ка, помогай,— тихо сказал Велик.
Они выволокли Мишку и положили сбоку дороги. Велик снова пополз в Колкий гущар.
Скоро рядом с Мишкой легли еще семеро — Кланя, Светлана, Яшка, Толик, Алешка, Маруся, Женя…