На работу я не пошел. Болею. Утром Виктор достал из своей походной аптечки градусник и, тряхнув, сказал:
— На-ка, старик, смерь температуру.
Ртутный столбик показал 37,8.
— Температурка детская,— усмехнулся Жора.
— Придется полежать,— сказал Виктор.
— Ерунда,— возразил я.
— Придется полежать,— повторил Виктор, но таким тоном, что возражать больше не захотелось. Откровенно говоря, я не очень-то и рвался на работу. Обойдутся без меня. Тем более, что больной должен… болеть. Что у меня — вирусный грипп, а может быть, какая-нибудь новая болезнь, у которой еще и названия нет? Жора говорит, что название можно придумать. Вот я сижу один в нашей комнате, смотрю, как за окном хлещет дождь, и придумываю название своей болезни. А вообще-то можно и без названия обойтись. Мимо окон идут груженные лесом, камнем, арматурой, различным оборудованием машины. Обтянутые цепями колеса разбрасывают по сторонам ошметки грязи. Дорога превратилась в сплошное черно-рыжее месиво.
Хорошо, что не пошел я на работу. Достанется сегодня хлопцам.
Мы установили в своей комнате репродуктор. Включай на полную катушку и слушай. Культура. Приятный мужской баритон зовет «солнцу и ветру навстречу…». А солнца не видно уже несколько дней. Дождь размывает дороги, заливает костры. Буксуют машины. Люди приходят с работы промокшие до последней нитки и злые, как черти.
Вчера мы работали с Жорой Скуриным на строительстве бани. Объект, прямо надо сказать, не из солидных. Жора все время старался меня извести:
— Ну что, хлопец, нашел романтику?
Только я не из тех, кто с пол-оборота заводится.
— Баня тоже нужна,— говорю.— Ты когда-нибудь парился веником?
Жора поморщился.
— Дикость! Против этого еще Владим Владимыч Маяковский выступал. Помнишь, как он писал о вселении рабочего в новую квартиру?
— Это — другое дело. И романтика тут ни при чем.
— Романтика… Ха! Все это, хлопец, ерунда на постном масле. Выдумали ее, чтобы вас, птенцов, заманивать…
Еще не смонтированы копры.
Еще на месте будущего поселка шумит лес, а в глубоких оврагах среди густого кустарника пламенеют гроздья калины».
Еще не нарушена вековая тишина. Но пришли люди. Проторили первую тропинку. И сказали: «Будет»
И откуда у людей столько упрямства?
Я разжевал стылую, горьковатую ягодку калины и выплюнул на снег. Мне нестерпимо захотелось стать упрямым, решительным, властным и, может быть, носить кожаное пальто. Но последнее я тут же отверг, пожалев свою старую телогрейку.
— Меня никто не заманивал. Кстати, как ты попал сюда?
— Длинная и неинтересная история… — отмахнулся Жора.— Скажи, ты хочешь больше заработать?
— Ну… допустим,
— Вот тебе и вся романтика.
Вечером я едва дотащился до общежития: так устал. Разделся и без ужина лег спать. Все тело казалось сплошной раной и нестерпимо ныло. Засыпая, вспомнил Жоркины слова: «Хочешь больше заработать? Вот тебе и вся романтика…»
И еще я вспомнил: мартовский буран, занесенную снегом теплушку и худенькую девушку с лопатой в руках.
«Как вас отпустили в Сибирь? У вас же отец генерал…»
«Меня не отпускали. Я сама. Принципиально. А зовут меня Рита… Запомните?»
«Постараюсь».
И еще я вспомнил. Когда на берегу Турыша был поставлен первый домик, начальник мостопоезда маленький, решительный и властный человек, говорил: «Теперь будем строить котельную, бетонный завод, баню, подъездные пути… Это нам, как воздух необходимо».
Ночью пришел Жора. Нарочно, чтобы все слышали, стучал, гремел табуретками. Ругался. Нет, он больше не будет таскать на своем горбу плахи. Тоже, нашли ишака, Баня — дело хорошее, об этом еще Маяковский писал… Но это не его, Жоркино дело, Он шофер второго класса, а не грузчик.
— Понимаете, второго класса!..— шумел Жора.
— У меня, между прочим, первый класс,— сказал Виктор.— Давайте, старики, спать. Завтра, кстати, будет производственное совещание. Вот и выскажешь там все свои соображения…
— Иди ты к черту! — примирительно сказал Жора и, подмигнув Татьяне Самойловой, полез под одеяло.
А утром я не пошел на работу… Заболел, 37,8! Скука беспросветная. Попробовал читать — не понравилась книжка. Сходил в магазин, накупил на три рубля всякой всячины и, не считая сдачу, положил в карман. Потом обнаружил, что вместо двух рублей мне сдали… семь.
— Живем! Так бы почаще…
И вдруг на душе стало прескверно. Перед глазами стояла продавщица и улыбалась доверчивой и милой улыбкой: «Что вам еще?» А Жора хитро подмигивал: «Хочешь больше денег?..»
Шел дождь. Нудный и бесконечный. Заляпанные грязью, ползли мимо общежития тяжелые грузовики.
Да, невеселая сегодня работка. Сегодня? А завтра, послезавтра… через неделю, через месяц?.. Разве что-нибудь изменится? И мне становится не по себе от этих размышлений и оттого, что будущее рисуется в мрачных тонах, без единого просвета. И очень просто, легко и привычно приходит решение: а не лучше ли заблаговременно переменить адрес? Для меня это пустяковый вопрос — уехать. К черту все: мостопоезд, стройку, деньги… Завтра же уехать. Нет, сегодня! Да что я мудрю? Сейчас же уехать!
Несколько минут я еще медлю, словно стараясь переубедить самого себя, но сделать это нелегко. Решено! И я торопливо начинаю собираться. Сборы были недолги… Надел телогрейку, взял свой потертый фибровый чемоданчик, вот и все. Будьте здоровы, мальчики… Старики!
И снова дальняя дорога. Куда? Зачем?
А где-то далеко есть теплый городок Бережаны. Там несколько лет назад старая цыганка предсказала мне казенный дом и дальнюю дорогу: «Желаю тебе, красавец, всего, чего ты сам пожелаешь». Спросите: а что я желал? И я вам отвечу; не было у меня тогда ни желаний настоящих, ни каких-то больших стремлений. А был я похож скорее на глупого котенка, который ничего не видит и думает, что мир таков и есть… А вообще-то цыганка молодец; угадала мою судьбу.
Тоскливо скрипнула дверь. Тонкие плети дождя больно хлестнули по лицу. Раз, два, три… Мне было больно, смешно и обидно. Раз, два, три… Ноги вязли в липкой грязи, Но идти надо, Надо. Надо.
На противоположном берегу напряженно гудели тракторы и раздавались чьи-то голоса. Слов невозможно было разобрать, голоса доносились сюда без слов, как пустые звуки. Я уходил от этих пустых звуков, от этого нудного дождя, от этих наскоро сколоченных домиков без сожаления.

Журнал Юность 08 август 1963 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Встреча была неожиданной.
— Рита?!
Она останавливается передо мной в брезентовой спецовке, в резиновых полусапожках, удивленная и радостная. Еще бы; такая встреча!
— Привет! — говорит она весело.
— Здравствуй… — Растерянно, как дурак, я топчусь на месте.
— Вот и встретились. В гости к нам? — И вдруг она заметила чемодан и спросила, наверное, боясь, что предположение может оправдаться: — А это зачем? А?
Она ничуть не изменилась, осталась прежней вместе со своим «а».
— Это так,— говорю я, краснея.— По делу приехал…— Я отчаянно ищу выход из этого глупого положения и вру напропалую.— Я по поручению ребят… У нас, знаешь, красный уголок открыли, а там ничего нет… Шахмат нет, шашек нет… Вот я и приехал. По поручению…
Рита облегченно вздохнула.
— А я другое подумала… С чемоданом ты — вот и пришла в голову глупая мысль. Извини. А шахматы мы найдем.
Мы шли рядом и разговаривали о разных пустяках.
Дождь неожиданно перестал. Солнце высыпало в прозрачные лужи множество золотых искр. Такие же солнечные искры горели в Ритиных глазах, и все лицо ее от этого светилось. Может, я немного преувеличиваю, но совсем немного. Рита и в самом деле была в этот день какой-то необыкновенно красивой. Приятно было с ней идти. Казалось, все смотрят на нас и умиляются:
«Какая девушка идет рядом с этим молодым человеком! Подумать только, какая девушка!»
— Боже, ты насквозь мокрый! И кто это выдумал у вас в такую погоду за шахматами?
Рита говорила сердито, а лицо у нее было веселое, и глаза по-прежнему искрились. Я расхрабрился.
— Ерунда — погода! Дождя бояться — в лес не ходить…
Говорил одно, а думал о другом: «Поезд пойдет на Новосибирск через полтора часа. Успею еще».
— Хороший красный уголок у вас? — спрашивала Рита.
— Очень хороший… просторный и танцы каждый вечер под радиолу… Вот только с шахматами у нас пробел…
«Если сумею вырваться от нее, уеду без билета. Только бы вырваться».
— Ты шахматист?
— Да так… не Ботвинник, конечно, но, в общем, ничего играю.
— А помнишь буран? Помнишь, как ты мне помогал снег отбрасывать?
— О, конечно! Буран и теплый снег.
— Теплый?
— Теплый,— подтвердил я.— А что, разве не бывает?
— Когда снег теплый, он тает,— сказала Рита. Открытие! Мне не хотелось об этом больше говорить! и я спросил:
— В Москву не собираешься уезжать?
— Думаю, конечно. Только не насовсем.— Рита вспомнила что-то веселое и улыбнулась.— А мама зовет меня обратно. Папа — оптимист — вдохновляет меня на ратные подвиги, а мама зовет домой… Чудачка! Она считает меня все еще маленькой. Хочешь почитать письма? — вдруг спросила она.
Я пожал плечами: почему же хорошему человеку не сделать снисхождение. Рита достала из кармана два конверта и протянула мне.
— Читай. Секретов тут нет. Читаю:
«Родная моя девочка, здравствуй!
Сегодня видела тебя во сне. Будто ты собираешься на выпускной вечер… Как это было давно, и жаль, что все это уже позади! Мне кажется, это были самые счастливые дни в нашей жизни. И я все беспокоюсь о тебе, каждое утро слушаю сообщения о погоде и уже прочитала о Сибири две книги… Страшно подумать, что ты живешь там, где когда-то было место ссылки — тайга, глушь, дебри непролазные…
Боже мой! Страшно подумать еще и потому, что тебя никто не посылал, а поехала ты все-таки по своей глупости,
Встретила на днях Лелю. Она не поступила в театральное и пошла на завод. Привет тебе передавала.
Боже мой! Какой-то сумасшедший век! У меня от разных дум голова идет кругом. Атомные станции, спутники, ракеты… Дети уезжают за тридевять земель, будто в родном доме им места не хватает. Ритуся, моя родная, приезжай. Слышишь, немедленно приезжай! Сдашь в институт. И все у нас будет опять хорошо…»

«Ритуся, здравствуй!
Получил твою записочку. Рад за тебя безмерно, Ты уже самостоятельный человек. Таким краном управляешь!
Вспомнил свою молодость и, честное слово, позавидовал тебе: ведь я в твои годы о такой профессии и мечтать боялся. Это потом, позднее, все пришло…»
— Разные они у тебя,— сказал я, возвращая письма, и вздохнул: интересно, какие были у меня родители? Это же вообще черт знает что — не мать своих родителей. Может, и не было их у меня? Святая наивность.
В магазине Рита выбрала четыре партии шахмат. Я растерялся.
— У меня денег только семь рублей. Пришлось взять две партии, Я уверял:
— На первый случай хватит. У нас шахматистов не ахти как много… А там видно будет.
Рита приглашала зайти к ней в общежитие, но я отказался и на попутной машине уехал обратно на стройучасток.
Другого выхода у меня не было.

Журнал Юность 08 август 1963 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Когда остался позади тряский проселок и машина выскочила на тракт, я подумал о том, что все произошло против моей воли. Во-первых, встреча с Ритой не входила в мои планы. Во-вторых, если бы не эта встреча, я сидел бы сейчас в вагоне и ехал по направлению к Новосибирску. Обидно стало. Вся жизнь, вернее, все, что происходило в моей жизни, случается против моей воли. Сегодня я решил быть самим собой и полагаться только на себя, на свою волю. Увы, не удалось это и сегодня.
И вот я возвращаюсь несолоно хлебавши. Да к тому же с этими дурацкими шахматными коробками. Шофер несколько раз покосился на них и спросил:
— Культпредметы?
Я промолчал. Я ненавидел сейчас и эти шахматы, в которых ни черта не разбирался, и эту грязную, осклизлую от бесконечных дождей дорогу, и шофера, и Риту, и даже букву «а», которую непонятно почему поставили в алфавите первой… Я ненавидел весь мир и себя — какую-то там частицу этого мира.
Мыслям было тесно в голове, и голова от этого казалась невыносимо тяжелой. Два года назад я встретил человека со странным именем Жак. Мне исполнилось тогда шестнадцать, и в кармане у меня лежал новенький паспорт. Это давало мне право быть самостоятельным. Я ушел из детдома и поступил на вагоноремонтный завод. Мне дали в руки дрель и заставили сверлить по дереву. Работа несложная, но к концу смены руки так уставали, что я едва шевелил пальцами. Однажды, когда я выходил из проходной, чья-то ладонь мягко легла на мое плечо. Я оглянулся. Мужчина неопределенного возраста — лет тридцати, а может, и сорока — с улыбкой заглядывал мне в глаза.
— Устал?
— Не очень…— сказал я.— Руки только слегка.
— Х-м… слегка,— иронически протянул он.— Это тебе, брат, работа, труд, а не какие-нибудь там штучки…
Слова были твердые и многозначительные, и это как-то сразу располагало. Потом мы встречались каждый день. Иногда после работы заходили в закусочную и выпивали по кружке теплого горьковатого пива. Не больше. Жак работал в соседнем цехе,
и я удивлялся, чем я его привлек. Спросить об этом я не решался. Мне льстило быть рядом с этим суховатым, очень вежливым, даже интеллигентным человеком.
Жак относился ко мне, как равный к равному, но это казалось только на первый взгляд. В выражении его лица, и во взглядах, и скупых жестах сквозило превосходство. Жак говорил: «Попрошу тебя», «Если можешь…»,— а для меня это звучало как приказ, и я неукоснительно подчинялся этим вежливым просьбам. Уже в дни судебного процесса, когда меня вызвали в качестве свидетеля по «делу Кравцова» (это был Жак), я с какой-то внутренней дрожью смотрел ил его сухое, пемзово-серое лицо и впервые по-настоящему, остро, почти физически ощутил силу этого человека.
— С какой целью вы искали сближения с подростком? — спросил его прокурор. Подросток — это я.
Жак сказал:
— Он мне понравился. Я возлагал на него надежды…
После суда я бродил по вечерним улицам города, вдыхал свежий запах распустившихся деревьев, толкался среди незнакомых людей, не обращавших на меня никакого внимания, и со страхом думал, что все могло быть иначе… Больше всего я боялся снова встретиться с Жаком, хотя знал, что в городе его нет. Все равно я не мог оставаться в этом уютном, зеленом городке. Я хотел завербоваться на самый Дальний Восток, но меня вежливо отговорили. Молод.
Вообще, после того как я ушел с завода, жизнь мою понесло, как щепку по реке.
Незнакомые станции.
Мостопоезд.
Сибирь.
И вот сегодня я твердо решил уехать и не уехал.
Мысли ползли в голову, как муравьи, и от этого кружилась и болела голова. Во рту пересохло и было горько. «Заболею… теперь по-настоящему заболею»,— вяло подумал я, чувствуя кончиками пальцев, кожей, каждым мускулом неприятную слабость, точно вытряхнули из меня все внутренности и набили ватой.
Водитель гнал машину на предельной скорости. Водитель спешил. Он был, наверно, добросовестным, этот водитель, и вполне возможно, что считался передовиком. А лет ему, пожалуй, немного побольше, чем мне. Волосы у него торчали из-под кепки веселыми светлыми вихрами. Глаза были озорные и хитрые, а на крутых скулах проступал крепкий загар,
— На работу? — спросил он, придерживая баранку одной рукой, а другой доставая из кармана папиросы.
— На работу…— ответил я нехотя.
— Небось, по комсомольской путевке? — Он достал еще спичку и, манипулируя пальцами, умудрился каким-то образом чиркнуть по коробку и прикурить, И все это одной рукой, не сбавляя при этом скорости и не забывая следить за дорогой. Руки у этого парня были умные, и каждая из них исправно делала свое дело, И я позавидовал ему, позавидовал скорее не его умению и ловкости, а той непреклонной уверенности, которая сквозила в каждом его движении.
— Давно шоферишь? — небрежно спросил я, чтобы не отвечать на его вопрос. Говорить правду первому встречному неохота, а врать надоело.
— Еще с армии,— ответил он, аппетитно покуривая. Как будто мне известно, когда он был в армии! Он уточнил:
— Третий год.
В клубах синего дыма скуластое лицо его казалось бронзовым.
— Нравится?
— Что?
— Ну… шоферить.
— А-а…— Он улыбнулся бронзовой улыбкой,— Люблю работать.
— Зачем?
Он удивленно посмотрел на меня, дымок в кабине медленно истаял, и лицо парня стало обыкновенным, чуточку насмешливым.
— Ты не знаешь? — спросил он.
— Н… не знаю. Нет, не знаю.
— Тогда я не могу тебе объяснить. Не поймешь.
— Ну, где мне понять…— обиделся я.— Не дорос еще до твоего понимания. Ты же, наверное, передовик? А я… Где мне!
Он засмеялся.
— Чудак ты, честное слово. А вообще-то в передовики я еще не вышел. У нас такие хлопцы есть — на спутнике за ними не угонишься…
Впереди показался развилок, и я попросил остановить машину. Шофер притормозил и, дружески мне подмигнув, сказал:
— Ну, шахматист… Валяй! Всего тебе!.. И умчался.
Я постоял на перекрестке, словно не зная, по какой из этих дорог идти, зло сплюнул и пошел по той, которая вела на участок. Штурм не состоялся, отступаем на исходные рубежи! Я прошел в общежитие, никем не замеченный (ребята еще не вернулись с работы), разделся, лег в постель и сразу же погрузился во что-то горячее и зыбкое.
К моей голове прикасались чьи-то руки, и кто-то говорил:
— Посмотри, шахматы! Совсем новенькие… Чудно, неужели снабженцы позаботились о нас?
— Генка! А, Гена…
— Не буди. Пусть спит.
Я хотел открыть глаза, но никак не мог, будто их склеили. И снова погружался в горячую волну забытья. И вот уже море передо мной, точно такое, каким я видел его много раз в кинофильмах: огромное и непонятное. Подхватило оно меня и понесло. И нет сил бороться. «Безвольный ты человек»,— говорит Жак и, протягивая ко мне руку, смеется. А рядом стоит Рита, в резиновых полусапожках, в спецовке, красивая, и тоже протягивает руку: «А помнишь теплый снег?»
Мне удивительно: почему Жак и Рита стоят рядом? И я никак не могу решить, чью руку взять.

Журнал Юность 08 август 1963 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Самый обстоятельный, самый рассудительный и самый спокойный человек на участке — Виктор Тараненко. Виктору двадцать четыре года. Из них четыре года он служил на флоте, на подводной лодке. Койка его стоит рядом с моей. Она всегда аккуратно, по-флотски заправлена.
— Парад! — ухмыляется Жора.— Промвыставка… Кому это нужно?
— Мне,— серьезно, ничуть не обижаясь, говорит Виктор.
А я, как и Тараненко, разглаживал одеяло, складывал полотенце треугольником… Не потому, что решил подражать, просто не хотел, чтобы моя койка была заправлена хуже. В конце концов, у каждого человека есть самолюбие. И вдобавок ко всему теперь каждое утро я пытался сделать на турнике «солнце».
Жора издевался надо мной:
— Не светит «солнышко»… Брось, чего стараешься?
— Не слушай,— спокойно говорил Виктор.— Хочешь, научу?..
И я снова повисал на турнике.
Виктор достал где-то старый пионерский горн и каждое утро он устраивал «побудку».
Жора срывал с себя одеяло и ругался на чем свет стоит:
— Буду жаловаться!.. Здесь не солдатская казарма.
— Да ведь все равно вставать,— говорил Виктор.— Минутой раньше, минутой позже… Зато с музыкой.
— Плевал я на вашу музыку! Мне, может, как раз всего одной минуты не хватило, чтобы доспать… Бюрократы!
Я не обижался. Мне нравилось быстро вскакивать с постели, быстро одеваться и на ходу завтракать.
Рано утром я уходил к реке. Гулко стучал дизель. От реки тянуло свежестью.
С песней проходили мостовики. Я запускал мотор и проверял его на слух. Мотор работал ровно и безотказно. Корпус катера мелко подрагивал, и вода расходилась от него серебристой рябью.
Приходили монтажники.
— Привет, флотилия! Пар на марке?.. Я сухо здоровался и коротко говорил:
— Отчаливаем.
Вот уже полторы недели я работаю рулевым на катере, Я доволен новой должностью, но до сих пор не могу понять, почему именно мне предложили эту работу, В мостопоезде каждый третий — то тракторист, то моторист, то шофер».
Случилось это через несколько дней после неудачной моей попытки сбежать. Виктор сказал, что меня сам Иван Борисович просит зайти в конторку. Я догадался: нотацию будет читать. Скажет: я поручился за тебя, дал слово воспитать из тебя человека, а ты что делаешь?..
Я вошел в конторку, весь как-то подобравшись и напружинившись, словно приготовился к прыжку, и остановился у двери. Иван Борисович сидел за столом.
— Садись,— не очень приветливо и, как показалось мне, сердито сказал он.
Я продолжал стоять, как истукан. Иван Борисович подписал какие-то бумаги, выпрямился, внимательно посмотрел на меня, встал и решительно зашагал по комнате. А я ждал. Страха не было. Неприятно только ждать.
— Ты это что же, друг любезный…— прищурившись, сказал Иван Борисович.— Что ж ты хворать-то вздумал в такое время?..
Я растерянно поморгал, не зная, что отвечать. Потом сказал:
— Так ведь не от меня это зависит, Иван Борисович… Болезнь, она не спрашивает.
— Смотри у меня! — пригрозил Иван Борисович. — Не спрашивает… А пригласил я тебя вот зачем. Ты в детдоме, кажется, техникой увлекался. Было такое, признавайся?
— Немножко было,— воспрянул я духом. Тогда я и не подозревал, что Иван Борисович знал о моей попытке уехать из мостопоезда, но из каких-то непонятных мне соображений умолчал об этом.
— Вот и хорошо,— сказал Иван Борисович,— Решили мы тебя, Воронков, рулевым назначить на катер. Согласен? Работа интересная. И важная,— добавил он таким тоном, точно подводил черту.
И вот теперь я с утра до вечера бороздил на катере воды Турыша. Дел по горло: надо перевозить рабочих, доставлять на левый берег инструменты, стройматериалы…
Как-то после работы, поздно вечером возвращаясь в общежитие, вспомнил я о том, как хотел уехать, и подумал: «Нет, уезжать пока воздержусь. Такую работу поискать надо. Это почти что морская служба».
Пришел я в свою комнатку, торопливо разделся и лег спать. Снился мне мой катерок, но уже настоящим боевым катером — с мачтой и командирским мостиком. Я стою на мостике и отдаю команды: «Право руля!», «Полный вперед!», «Так держать!». А в лицо дует ветер. Дует и дует.
Открываю глаза и вижу: сложил Тараненко губы трубочкой и дует мне прямо в лицо.
— А ну, поднимайся, салага!
— Зачем?
— Вставай, тебе говорят! Будем ужинать. И чтобы без ужина больше не ложился. Ясно?
— Так это ж не всегда,
— Ужинать надо всегда, каждый день,— смеется Виктор.— Даже тогда, когда на последние деньги куплены шахматы. Понятно?
— Понятно,— растерянно бормочу, протирая глаза. Виктор ставит на стол горячие, пахучие сосиски и тонкими ломтями нарезает хлеб.
— Ешь, пока рот свеж.

Журнал Юность 08 август 1963 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Подняли копер. Он взметнулся так высоко, словно хотел пронзить небо. По железным скобам я забрался на мостик и долго смотрел вокруг. Торопливо, взбудораженно, будто тесно ему в своих берегах, нес мутно-зеленые воды Турыш. Пошла коренная вода. Люди казались отсюда маленькими, неповоротливыми. И было приятно узнавать их с высоты. Шел начальник мостопоезда, решительный и властный человек. А рядом с ним мужчина, которого я видел впервые.
Этот незнакомец останавливается, заходит с одной, с другой стороны и вдруг прицеливается в меня сверкающим объективом фотоаппарате.
— Не страшно? — кричит он.
В ответ я делаю отчаянное движение. Снизу Иван Борисович грозит кулаком. Незнакомец прицеливается еще и еще.
— Зачем это вы? — любопытства ради спрашиваю незнакомца.
— В газету. Не возражаешь?
— У-ух, ты!..
Над головой плывет белое облако, можно коснуться его рукой. Никогда у меня не было такого приподнятого настроения. Может быть, «приподнятость» эта от высоты, а может, оттого, что своими руками я помогал монтировать копер и с завтрашнего дня буду работать на нем.
Подумать только! Пройдет немного времени — и почти вот здесь, где сейчас я стою, проложат автостраду, и через мост, который будет построен нашими руками, будут проноситься машины, машины… И эта дорога будет официально называться Средне-Турышской. И никто, конечно, не догадается, что в тот день, когда я поднялся на высоту, в моей душе все перевернулось.
Вечером я говорил Виктору:
— Знаешь, я не думал, что у нас такая стройка…
— Какая?
Я развел в сторону руки.
— Во — размах! Я как поднялся на копер, как глянул, аж дух захватило… Виктор, ты как думаешь, какой я человек?
Вопрос, наверное, застал Виктора врасплох. Он улыбнулся.
— Так ведь сам-то ты должен лучше знать.
— Нет, со стороны виднее. Скажи,— настаивал я.
— Высотник! — пошутил Виктор.
Мне стало отчего-то грустно, и я сказал:
— А меня сегодня в газету фотографировали.
— Так это ж здорово! — воскликнул Виктор и, точно для пущей убедительности, повторил: — Хорошо это, понимаешь, голова садовая!
— Ничего хорошего,— возразил я.— Подумаешь, передовика нашли… Других нету, что ли?
— Все?
— Ну, все. Скажи, что сделать, чтобы снимок не пропустили в газету?
— Не выдумывай. Все верно. Дело ведь не в том, чтобы лучше всех быть… Глазное, чтобы оправдать доверие.
Я не ответил. Я думал о том, что доверие оправдать, наверное, нелегко. И кто мне доверяет? Виктор, Демин, Иван Борисович?..
— Скажи, Виктор, ты за свою жизнь много цветов вырастил? — неожиданно повернул я разговор,
— Как будто я цветовод.
— Васильич ведь тоже не цветовод.
— Васильич любит цветы, это верно.— Виктор помолчал и признался: — И я тоже люблю. Дома, под окном, каждую весну мы разбивали клумбу… Мать у меня в этом отношении лирик. А сама, между прочим, физиком работает в школе.
— И мне цветы нравятся,— сердито сказал я,— Только своими руками ни одного цветка я не вырастил.
Я вышел на улицу и бродил по поселку до поздней ночи. Я думал о том, что жизнь для всех одна, а живут почему-то по-разному. Разве Жак похож на Васильича? Разве Жака заставишь возить с собой из города в город горсточку цветочных семян? Для чего они ему? Он скажет: «Попрошу…» И кто-нибудь такой же, как я, достанет ему из-под земли. А разве я похож на Виктора или на Риту? Ну, хорошо, Рита не в счет. Рита жила в Москве, у нее отец генерал. А Виктор? Рос в деревне, служил на флоте, пришел в мостопоезд… А сколько знает! Пожалуй, тысячу книг прочитал. «Ты,— говорит,— Гена, Хемингуэя «Старик и море» читал? А рассказы Бунина? А стихи Кедрина?.. А знаешь, кто такой Микеланджело?..»
— А в каком городе он, этот Микеланджело, живет?
— Больше четырехсот лет назад жил в Риме…
— Меня в то время не было,— отшучивался я, но в душе-то завидовал Виктору. Да что Виктор, даже Жора — и тот знает больше моего и часто спорит о какой-то своей «точке зрения». А у меня нет своей точки зрения и ничего другого нет.
Я сижу на обрывистом берегу реки, обхватив руками колени. Ночь теплая и тихая. В неподвижной речной глубине отразились небо и звезды. Звезды горят, как свечки, тоненьким синеватым пламенем, и кажется, что вот-вот это пламя оборвется, погаснет… Но звезды горят и горят. Рядом со мной шлепнулся большой жук. Я осторожно взял его и положил на ладонь. Жук забеспокоился, пошевелил жесткими крыльями и вдруг сорвался, улетел в ночь.
«Даже этот жук имеет свою точку зрения,— подумал я? — Ведь полетел же он куда-то…»
— Эй, на берегу! Кого здесь носит?
— Тебе-то что… Запретная зона тут, что ли?
— Пароль?
— Пошел к черту!
— Совершенно верно… Проходи.
И они звонко смеялись. Их двое, девушка и парень. Им, наверное, очень хорошо, весело, и у них, наверное, очень правильная точка зрения.

Журнал Юность 08 август 1963 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Жора получил новенький «ЗИЛ». Он залез в кабину, погладил ладонью баранку и подмигнул мне.
— Порядочек! Садись, хлопец, прокачу. С ветерком.
На участке шли последние приготовления к основным работам. Готовили плацдарм, как говорил Тараненко, для наступления по всему фронту.
Жора возил со станции цемент и камень для укрепления правого берега. Вечером он являлся в общежитие запыленный, как мукомол, доставал из тумбочки хлеб и колбасу, всухомятку ужинал и снова уходил.
Возвращался он обычно за полночь, по привычке стучал, роняя стулья, и мурлыкал песенку «Лучше нету того цвету…».
Но однажды Жора вернулся раньше обычного, долго искал выключатель, уронил табуретку, наконец включил свет и начал стягивать сапоги, напевая;
«Сильва, ты меня не любишь. Сильва, ты меня погубишь…»
— Уже погубила,— сказал Виктор.
— Спи, тебя это не касается.
Жора закурил и сел на мою кровать.
— Слушай, хлопец, ты передай ей вот что…— Он замолчал, видно, раздумав откровенничать. А через минуту зло сказал: — Красивая, стерва! Ох, и красивая…
И, уткнувшись лицом в подушку, заплакал.
Мы молчали. Трудно в этом вопросе помочь человеку,

Журнал Юность 08 август 1963 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Наверное, я видел десятый сон, когда раздались чьи-то голоса и стук в дверь. Я еще спал и не мог сообразить, что это. Но голоса уже прошли через меня, пронзили меня, и оттого я, прежде чем проснуться, вскочил с койки и, как рыба, выброшенная из воды, таращил глаза, тяжело дыша.
— Ночной воскресник… Тоже выдумали!
Это говорил Жора. Виктор сидел на табуретке и натягивал двумя руками сапог. А я стоял босиком, в трусах и майке, худой, как шкет, и ничего пока не соображал.
— Генка пусть спит. Он же не комсомолец…
Я вдруг увидел Сильву. Она стояла на пороге и с усмешкой смотрела на меня. Я покраснел так, что лицо мое стало горячим, и готов был в эту минуту провалиться сквозь пол.
— Ты спи,— повторила Сильва,— это тебя не касается. Собираться у конторки.
Последнее относилось не ко мне. Сильва повернулась и вышла. Я схватил со спинки кровати брюки, рубашку и торопливо стал одеваться. Подумаешь, комсомольцы. Подняли шум, а теперь спи.
— Готов? — спросил Виктор, стоя у двери.
Он понял меня без слов. Я был готов, и мы втроем — Виктор, Жора и я — выскочили в сырую темь. Под ногами чавкнула грязь. Дождя не было, но воздух был пропитан сыростью. В проемах между тяжелыми облаками слабенько тлели звезды. Мы были похожи на лунатиков, на полуночные привидения и еще черт знает на кого. Жора заложил в рот два пальца и пронзительно свистнул. Испуганно шарахнулась с дерева какая-то птица.
— Перестань дурачиться,— сказал Виктор.— Надо ребят разбудить.
Мы, как разбойники, ворвались в общежитие, где жили монтажники, плотники, трактористы,— одним словом, мостовики. И Виктор спокойно, деловито как-то даже сказал:
— Подъем, ребята. На разгрузку! Надо машины разгрузить.
Кто-то спросонья проворчал:
— Не нашли другого времени. Не прокисли бы ваши машины до утра!
— Аврал комсомольский,— все так же спокойно сказал Виктор, но в голосе его прозвучала насмешка.— Несоюзная молодежь может на другой бок поворачиваться.
— Хлопцы, а мне сегодня двадцати восемь стукнуло,— сказал кто-то в углу.— Я же сегодня из комсомольского возраста вышел.
— А что, Сигуладзе прав. Не имеют права его заставлять. Сигуладзе вышел из возраста…
Всем стало вдруг весело, все дружно смеялись, острили, незлобно переругивались и собирались.
— Братцы, кто мой сапог надел? У меня сорок третий размер, а этот сороковой. Братцы…
— Да отдайте же ему сапог! Как маленькие, честное слово!
— Ох-хо-хо… выспаться как следует не дадут.
— Выспишься в раю.
— Говорят, на ремонте рай, под модерн делают. Как гостиницу «Юность» в Москве. Вот бы директором в рай устроиться…
— Братцы, кто мой пиджак надел?
— А он какой у тебя?
— Черный.
— А-а… Ну, тогда ясно…
Мы вывалили из общежития, как пираты. Гурьбой. Со смехом. Шли не разбирая дороги. Месили сапогами грязь. К нам присоединились девчата. И вовсе стало весело.
Несколько машин стояло около дощатого навеса. Большие ящики в кузовах. Черным по белому: «Не кантовать». Может, и руками не трогать? Мы их, эти тяжеленные ящики, бережно стаскивали по рельсам. Сверху вниз, сверху вниз… А вообще-то девчатам тут делать нечего. Девчат мы и близко не подпускали к машинам. Кто-то острил: «Девочки, вы хоть «Дубинушку» пойте».
Сверху вниз, сверху вниз…
Рельсы прогибались под тяжестью. Поскрипывали ящики. И было удивительно и чуточку даже радостно оттого, что, собранная воедино, сила наших мускулов делала такие чудеса. Наверное, мы думали тогда об одном — быстрее стащить по рельсам эти ящики. И вовсе забыли думать о своей принадлежности или, наоборот, непринадлежности к комсомолу, Было бы смешно, если бы мы в ту минуту думали об этом. Мы просто работали, потому что никто, кроме нас, не мог этого сделать — встать ночью, месить сапогами грязь, стаскивать по рельсам тяжелые ящики…
Утром на щите, где обычно вывешивались приказы и разные объявления, мы увидели новый приказ, в котором перечислялось несколько десятков фамилий. Нам была объявлена благодарность за ночной аврал.
Приказ был подписан начальником мостопоезда. А пониже, после слова «верно»,— еще одна подпись. Вообще-то все верно. Но мы, небрежно глянув не приказ, проходили мимо. Сильва спрашивала:
— Видели?
— Что? А-а… приказ-то. Видели,
Конечно, не в приказе дело. Пройдет время, и я забуду этот приказ. Но никогда мне не забыть ту сырую ночь, тяжелые ящики и еще то, как, собранная воедино, сила наших мускулов делала чудеса.

Журнал Юность 08 август 1963 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Техотдел — маленькая комнатка. В ней всегда многолюдно и шумно. Приходят мастера, чтобы уточнить планы, заполнить наряды, по неотложным делам забегают монтажники, арматурщики, шоферы… Эта крохотная комнатка, пропитавшаяся запахом духов и горьковатым дымом махорки и папирос, напоминает штаб,
Сильва сидит за некрашеным дощатым столиком, планирует объём работ, подсчитывает, решает какие-то сложные технические задачи, ругается с мастерами и рабочими. Это, наверное, тоже входит в распорядок ее рабочего времени.
— Сигуладзе, ты опять журнал не заполнил? Ты, может быть, хочешь аварийных лишиться? Смотри!
— Да я же… понимаешь, Сильва, не успел…— отчаянно врет парень.
— Успевать надо.
— Есть успевать!
Изредка выдаются тихие минуты, когда в техотделе остаются только двое: Сильва и экономист — молоденькая некрасивая девушка по имени Люся.
— Ты счастливая, Сильва.— вздыхает Люся.— У тебя любовь. Выходи, Сильва, замуж. Хватит с ума сводить парней.
— За кого замуж? За Жорку? Ничего у нас с ним не было и не будет. Мне хочется, Люська, такого счастья, чтобы на всю жизнь. А Жора что… Жора не для меня.
— Почему за Жорку? Говорят, бригада монтажников вся влюблена в тебя. Покой потеряли парни. Выработку даже снизили. Выбирай.
Сильва смеется, влажно сверкают ее мелкие ровные зубки.
— Ух, какой кошмар! Вся бригада? Семнадцать человек?.. Нет, Люська, я еще семнадцать парней с ума сведу, а потом уж посмотрю!
— Это не по-комсомольски,— вздыхает Люся и грубовато спрашивает: — А если тебя сведут?
Сильва внимательно и грустно смотрит на подругу, может быть, думая о том, что жизнь несправедливо одним отвешивает с избытком, другим недодает. И говорит:
— Пусть сводят, Люсенька. Вот и хорошо, что сведут… Любить — так уж так, чтобы не угольки тлели!..
В распахнутую настежь дверь врываются тяжелые звуки тракторов. Раздаются короткие, отрывистые, протяжные гудки машин.
— Жора проехал,— говорит Сильва.— Третий рейс сделал.
— Откуда ты знаешь? — удивляется Люся.
— Два коротких сигнала слышала? Это он.
Я кашлянул, прежде чем войти, сделал вид, что только что появился,
— Привет, девчата! А я за вами. Хотите на левый берег? Там начали рыть котлован. Хотите посмотреть?
— Едем! — с готовностью отзывается Сильва.
Левобережье бурлило. Человеческие голоса сливались с грохотом бульдозеров, утюживших землю, с натужным воем машин, преодолевающих бездорожье. Экскаваторы вгрызались в грунт острыми зубьями металлических ковшей. Ветер поднимал горячую желтовато-серую пыль и рассеивал по реке. Пыль оседала на корпуса машин, на лица людей, скрипела на зубах.
— Привет флоту!
Из кабины экскаватора высунулось чумазое, улыбающееся лицо Тараненко.
Я снял фуражку и помахал Виктору.
— Привет механизированной пехоте!..
И было радостно от ощущения чего-то большого, необыкновенного и светлого, как весна. Хотелось по-мальчишески подбросить вверх фуражку и крикнуть «ура», но рядом стояли девушки. Неудобно. Я посмотрел на Сильву. Она была какой-то притихшей, необычно сосредоточенной и серьезной. Может быть, ее поразил грандиозный размах на этой, в сущности, небольшой (не Братск все-таки!) стройке. А может быть, что-нибудь другое.
«Кто их поймет, этих девушек»,— подумал я, сбегая вниз, к реке. Я спешил на правобережье. Мотор чихнул раз-другой и весело застучал.

Журнал Юность 08 август 1963 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Что это было: письмо, страничка из дневника? Кто это написал? «Нет, дорогой друг, я не согласен с тобой и никогда не соглашусь, что труд всемогущ, что делает он человека чище, благороднее. Люди остаются всегда такими, какие они есть. И если кому-то кажется, что он изменился, то это всего лишь видимость, самообман. Не больше Ты можешь обвинить меня в скептицизме и еще в чем угодно, но я смотрю на вещи глазами смертного. То есть мой уровень сознания всецело зависит от уровня материальных благ. Ты живешь в городе и, видимо, не знаешь, что такое мозоли и как они болят. Поэтому ты все рисуешь светлыми красками. Оптимизм — дело хорошее. Я за оптимизм, подкрепленный приличным заработком! Но нельзя же забывать и о суровой действительности. Нет, дорогой друг, есть еще и черные краски. И давай забудем о полутонах. Извини, но я хочу быть откровенным. Хотя заранее знаю, что не найду у тебя поддержки. Ты еще в школе отличался этаким необузданным оптимизмом. Какие ты плакаты, какие ты лозунги писал! А сам вечно ходил в одних штанах. Помнишь, у тебя были серые штаны с чернильным пятном на одном месте?.. Заранее знаю, что ты скажешь: «Мы не стеснялись своих штанов. Не в этом дело. Есть вещи поважнее…» А мне плевать на эти важные вещи! На стройку съехалась разношерстная братия. Кое-кого могу описать.
Виктор Тараненко. Высокоидейный человек, вы с ним одного поля ягода… Служил на флоте. Работает экскаваторщиком. Норму, конечно, перевыполняет. Словом, горячий парень. А по-моему, обыкновенный маньяк.
Сильва. Надо отдать должное — красавица. Таких, как она, на улице Горького не каждый день встретишь. В нее здесь все повально влюблены. Не составляю исключения и я, и мне она нравится. Как женщина. Не больше. У меня даже (не обвини в цинизме) мелькают иногда грешные мысли. Туг, брат, кругом лес, да небо, да филин по ночам, как леший, гукает, да грязь непролазная, да работы невпроворот… Тут скоро превратишься в законченного дикаря. А ведь есть, кроме всего этого, улица Горького, Большой театр. И даже Малый есть. Метро. Рестораны. Есть еще тихие закоулки и «пятачок» около «Метрополя», где можно стоять, ни о чем не думая, говорить какой-нибудь девушке всякую чушь, можно целовать ее, если тебе и ей этого захочется… Можно, наконец, сесть в электричку и уехать в Подмосковье. Можно на дачу. На своей машине. Со своей женой. Можно и с чужой. Ведь все это есть. Понимаешь, черт побери, есть же все это!
А что здесь? Лес. Грязь. Работа. Сильва. Вот кому по улице Горького надо гулять!.. По-моему, у таких романтичных особ всегда один конец — удачное или менее удачное замужество» дети, внуки и благополучная старость. Конечно, с пенсией.
Генка Воронков. Моторист. Управляет большой лодкой, громко именуемой катером. От одного берега до другого сто пятьдесят метров. А вид у этого парня, по меньшей мере, как у капитана дальнего плавания. Меня смешат эти потуги вырасти в собственных глазах… Скажи, где чувство меры? О созидатели всевозможных материальных ценностей! Сотни лет существуют города со своими Луврами, Третьяковыми, Эрмитажами. Кто их построил? Назови мне всю эту массу. Не назовешь.
Извини, что отвлекся, но без этого отступления характеристика таких, как Генка Воронков, была бы неполной.
Одним словом, ничего интересного. Живу, как говорят, где раки зимуют. Глухомань. А люди работают, к чему-то стремятся, чего-то ищут, чего-то добиваются. Несколько дней назад ночью та же Сильва — она здесь комсомольский премьер — объявила тревогу. И представь себе, за ней пошли. Ночью, в грязь парни разгружали ящики с оборудованием. Скажи, почему ночью, а не утром? Я уверен, что фанатики и мост построят раньше срока. Непременно. Хоть на два дня, но раньше срока. Скажи, а что изменится от этого на земле?
Ну, хватит. Тема слишком скучная. Приеду, тогда расскажу многое. Ведь я тоже испил чашу романтики и пришел к выводу… Хватит. О выводах потом… До скорой встречи ил Большой земле…»
Я сижу на груде горячих камней. Маленький катерок покачивается на воде. Я с грустью смотрю на него. Теперь он, этот работяга-катерок, остался не у дел: через Турыш построили временный деревянный мост, и я срочно переквалифицировался. Помогал монтировать новый копер и буду работать на нем. Завтра забьют первую сваю. Первую!»
Потом в котловане заложат фундамент, забетонируют. Потом поднимутся над водой бетонные опоры, ажурные пролеты и по новой дороге, через наш мост, пройдут первые машины. Потом их пройдет много, сотни, тысячи машин, и на одной из них уеду отсюда я. Уеду открыто, может быть, в отпуск. Представьте, я никогда еще не был в отпуске.
Перечитываю еще раз то место, где говорится обо мне, и чувствую, как закипает в душе обида. Кто это написал? Жора? На него это похоже. В конце концов, неважно, кто написал. Обидно, что есть типы, которые не верят мне, не верят людям и вообще ни во что не верят. А Виктор говорит: глазное — оправдать доверие. Может быть, действительно в жизни так и бывает, как сказано в этом письме?
Удивительная штука — жизнь. Тысячи поворотов, и не знаешь, что ждет тебя за каждым из них.
Я осторожно отношусь к жизни: слишком уж круто, порой жестоко обходилась она со мной.
Хочется быть человеком. Понимаете, че-ло-ве-ком!
Большое жаркое солнце медленно опускается за кромку леса. Душно. Даже близость реки не освежает. Воздух кажется густым, устоявшимся, неподвижным. Можешь потрогать его рукой, можешь сжать в ладони и, обжигая губы, попробовать на вкус…
К цементному складу из последнего рейса пришли автомашины. Возле одной из машин Жора отчаянно с кем-то спорил.
— Рейсы рейсами, ты мне до последнего метра засчитай километраж. Законы я не хуже тебя знаю. Ну чего там застряли?— Это уже относилось к кому-то другому,
С левого берега возвращалась бригада монтажников. В полном составе, все семнадцать человек.
Вышла из своей конторки Сильва в светлом нарядном платье, в лакировках, будто на танцы собралась.
Я скомкал письмо, хотел бросить в Турыш, но раздумал и положил в карман. Я смотрел на яркий солнечный закат, отраженный в воде, и думал: «Пусть будет так — живем, где раки зимуют». За жизнь деремся, дорогу строим… И вдруг слова обрели форму и сложились в стихи:
Живем мы с тобою.
Где раки зимуют.
И строим мы с боем
Дорогу большую.
Потом снова достал письмо и наискосок, как резолюцию, записал эти строчки. Чтобы не забыть. Когда я встречу Риту, я обязательно прочту ей эти стихи.
И еще я подумал:
«Это неправда, что люди бесследно исчезают, неправда. Люди столько делают своими руками! Иногда кажется, что не только города, машины, дороги, но и леса, горы, реки, моря, даже небо и облака, дожди и солнце — все, все создано людьми, И неважно, что нет уже тех людей,— есть горы, небо, моря и реки!»
Поначалу человек, написавший письмо, показался мне страшно умным. Сейчас я понял, что это всего лишь червяк, который сидит в своей дырке и дрожит от мысли, как бы кто его не потревожил. А я не хочу быть червяком. Я хочу быть человеком среди людей.

Журнал Юность 08 август 1963 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области