Когда остался позади тряский проселок и машина выскочила на тракт, я подумал о том, что все произошло против моей воли. Во-первых, встреча с Ритой не входила в мои планы. Во-вторых, если бы не эта встреча, я сидел бы сейчас в вагоне и ехал по направлению к Новосибирску. Обидно стало. Вся жизнь, вернее, все, что происходило в моей жизни, случается против моей воли. Сегодня я решил быть самим собой и полагаться только на себя, на свою волю. Увы, не удалось это и сегодня.
И вот я возвращаюсь несолоно хлебавши. Да к тому же с этими дурацкими шахматными коробками. Шофер несколько раз покосился на них и спросил:
— Культпредметы?
Я промолчал. Я ненавидел сейчас и эти шахматы, в которых ни черта не разбирался, и эту грязную, осклизлую от бесконечных дождей дорогу, и шофера, и Риту, и даже букву «а», которую непонятно почему поставили в алфавите первой… Я ненавидел весь мир и себя — какую-то там частицу этого мира.
Мыслям было тесно в голове, и голова от этого казалась невыносимо тяжелой. Два года назад я встретил человека со странным именем Жак. Мне исполнилось тогда шестнадцать, и в кармане у меня лежал новенький паспорт. Это давало мне право быть самостоятельным. Я ушел из детдома и поступил на вагоноремонтный завод. Мне дали в руки дрель и заставили сверлить по дереву. Работа несложная, но к концу смены руки так уставали, что я едва шевелил пальцами. Однажды, когда я выходил из проходной, чья-то ладонь мягко легла на мое плечо. Я оглянулся. Мужчина неопределенного возраста — лет тридцати, а может, и сорока — с улыбкой заглядывал мне в глаза.
— Устал?
— Не очень…— сказал я.— Руки только слегка.
— Х-м… слегка,— иронически протянул он.— Это тебе, брат, работа, труд, а не какие-нибудь там штучки…
Слова были твердые и многозначительные, и это как-то сразу располагало. Потом мы встречались каждый день. Иногда после работы заходили в закусочную и выпивали по кружке теплого горьковатого пива. Не больше. Жак работал в соседнем цехе,
и я удивлялся, чем я его привлек. Спросить об этом я не решался. Мне льстило быть рядом с этим суховатым, очень вежливым, даже интеллигентным человеком.
Жак относился ко мне, как равный к равному, но это казалось только на первый взгляд. В выражении его лица, и во взглядах, и скупых жестах сквозило превосходство. Жак говорил: «Попрошу тебя», «Если можешь…»,— а для меня это звучало как приказ, и я неукоснительно подчинялся этим вежливым просьбам. Уже в дни судебного процесса, когда меня вызвали в качестве свидетеля по «делу Кравцова» (это был Жак), я с какой-то внутренней дрожью смотрел ил его сухое, пемзово-серое лицо и впервые по-настоящему, остро, почти физически ощутил силу этого человека.
— С какой целью вы искали сближения с подростком? — спросил его прокурор. Подросток — это я.
Жак сказал:
— Он мне понравился. Я возлагал на него надежды…
После суда я бродил по вечерним улицам города, вдыхал свежий запах распустившихся деревьев, толкался среди незнакомых людей, не обращавших на меня никакого внимания, и со страхом думал, что все могло быть иначе… Больше всего я боялся снова встретиться с Жаком, хотя знал, что в городе его нет. Все равно я не мог оставаться в этом уютном, зеленом городке. Я хотел завербоваться на самый Дальний Восток, но меня вежливо отговорили. Молод.
Вообще, после того как я ушел с завода, жизнь мою понесло, как щепку по реке.
Незнакомые станции.
Мостопоезд.
Сибирь.
И вот сегодня я твердо решил уехать и не уехал.
Мысли ползли в голову, как муравьи, и от этого кружилась и болела голова. Во рту пересохло и было горько. «Заболею… теперь по-настоящему заболею»,— вяло подумал я, чувствуя кончиками пальцев, кожей, каждым мускулом неприятную слабость, точно вытряхнули из меня все внутренности и набили ватой.
Водитель гнал машину на предельной скорости. Водитель спешил. Он был, наверно, добросовестным, этот водитель, и вполне возможно, что считался передовиком. А лет ему, пожалуй, немного побольше, чем мне. Волосы у него торчали из-под кепки веселыми светлыми вихрами. Глаза были озорные и хитрые, а на крутых скулах проступал крепкий загар,
— На работу? — спросил он, придерживая баранку одной рукой, а другой доставая из кармана папиросы.
— На работу…— ответил я нехотя.
— Небось, по комсомольской путевке? — Он достал еще спичку и, манипулируя пальцами, умудрился каким-то образом чиркнуть по коробку и прикурить, И все это одной рукой, не сбавляя при этом скорости и не забывая следить за дорогой. Руки у этого парня были умные, и каждая из них исправно делала свое дело, И я позавидовал ему, позавидовал скорее не его умению и ловкости, а той непреклонной уверенности, которая сквозила в каждом его движении.
— Давно шоферишь? — небрежно спросил я, чтобы не отвечать на его вопрос. Говорить правду первому встречному неохота, а врать надоело.
— Еще с армии,— ответил он, аппетитно покуривая. Как будто мне известно, когда он был в армии! Он уточнил:
— Третий год.
В клубах синего дыма скуластое лицо его казалось бронзовым.
— Нравится?
— Что?
— Ну… шоферить.
— А-а…— Он улыбнулся бронзовой улыбкой,— Люблю работать.
— Зачем?
Он удивленно посмотрел на меня, дымок в кабине медленно истаял, и лицо парня стало обыкновенным, чуточку насмешливым.
— Ты не знаешь? — спросил он.
— Н… не знаю. Нет, не знаю.
— Тогда я не могу тебе объяснить. Не поймешь.
— Ну, где мне понять…— обиделся я.— Не дорос еще до твоего понимания. Ты же, наверное, передовик? А я… Где мне!
Он засмеялся.
— Чудак ты, честное слово. А вообще-то в передовики я еще не вышел. У нас такие хлопцы есть — на спутнике за ними не угонишься…
Впереди показался развилок, и я попросил остановить машину. Шофер притормозил и, дружески мне подмигнув, сказал:
— Ну, шахматист… Валяй! Всего тебе!.. И умчался.
Я постоял на перекрестке, словно не зная, по какой из этих дорог идти, зло сплюнул и пошел по той, которая вела на участок. Штурм не состоялся, отступаем на исходные рубежи! Я прошел в общежитие, никем не замеченный (ребята еще не вернулись с работы), разделся, лег в постель и сразу же погрузился во что-то горячее и зыбкое.
К моей голове прикасались чьи-то руки, и кто-то говорил:
— Посмотри, шахматы! Совсем новенькие… Чудно, неужели снабженцы позаботились о нас?
— Генка! А, Гена…
— Не буди. Пусть спит.
Я хотел открыть глаза, но никак не мог, будто их склеили. И снова погружался в горячую волну забытья. И вот уже море передо мной, точно такое, каким я видел его много раз в кинофильмах: огромное и непонятное. Подхватило оно меня и понесло. И нет сил бороться. «Безвольный ты человек»,— говорит Жак и, протягивая ко мне руку, смеется. А рядом стоит Рита, в резиновых полусапожках, в спецовке, красивая, и тоже протягивает руку: «А помнишь теплый снег?»
Мне удивительно: почему Жак и Рита стоят рядом? И я никак не могу решить, чью руку взять.
Журнал Юность 08 август 1963 г.
