Многозначность прозы
Арчилу Кобахидзе выпала возможность поехать в Грузию, где у него жили родственники и где он никогда еще не был. Как только Арчил ступил на грузинскую землю, он буквально утонул в объятиях незнакомых людей, с трудом представляя, кто из них его родственник, кто — друг родственника, а кто — родственник друга. Бесчисленные пиршества, пространные тосты, пылкие эмоции…
А когда в застолье выдался небольшой просвет, Арчилу не без особого значения показали дерево, посаженное его прадедом, дерево, под которым мальчишкой бегал отец Арчила. Сочно, с истинным юмором описывает прозаик Герберт Кемоклидзе («В ожидании весны», «Молодая гвардия», 1972) знаменитое грузинское гостеприимство. И рассказ этот — «Орех прадеда Нико» — так и воспринимался бы как занятный, забавный, ни на что не претендующий этюд, если бы не тот неожиданный поворот, который круто меняет и тональность и смысл повествования: Арчил никогда не задумывался о том, что такое родина…
«Ему еще только предстояло увидеть все то, о чем он читал, что слышал от отца, но он уже сейчас предчувствовал, что без толстого прадедовского ореха, возле которого он стоит, жизнь его будет неполной и неестественной и он еще не раз вернется на это место. Он лег на землю, закинул за голову руки, и ток отцовской земли стал проникать в него и растекаться с кровью по телу».
Переход от юмора к патетике, к серьезному и высокому содержанию произошел в рассказе неожиданно и внезапно.
И вместе с тем — это органичный, закономерный для молодого прозаика поворот. В рассказах Г. Кемоклидзе свободно чередуются разные, подчас противоположные стилистические пласты. Автор, мне думается, сознательно к этому стремится, как стремится он и к разнообразию эмоциональных состояний своих героев.
И здесь прозаику тоже интересны промежуточные, переходные моменты. Именно так — на постоянной смене настроений героя — построен рассказ «Экскурсия». Молодой шофер Витька Скворцов присматривается к пассажирам, мысленно сопоставляет судьбу каждого из них, и, в зависимости от того, насколько лестно для него сравнение, Витька попеременно испытывает то иронию, то злорадство, то зависть.
Герберт Кемоклидзе, очевидно, знаком читателям как интересный, оригинальный сатирик.
В свое время на международном конкурсе сатирического рассказа он был удостоен премии «Золотого молодого ежа». Несколько лет назад в «Библиотеке «Крокодила» у Г. Кемоклидзе вышла небольшая книжка. И вот теперь перед нами — сборник рассказов «В ожидании весны», которым, в сущности, дебютирует прозаик. В этой книге можно встретить и сарказм и юмор, свойственные сатирику. Но есть в ней много такого, что не исчерпывается содержанием сатирических рассказов, а равно и рассказов лирических. Я вообще затрудняюсь точно определить «рубрику», под которую можно было бы подвести прозу Герберта Кемоклидзе.
Думаю, это и не обязательно. Вполне достаточно будет сказать, что рассказы молодого писателя — хорошая, настоящая проза.
Валерий Гейдеко
Часы и время
Кроме того, что стихи о Пушкине — это всегда стихи о России, у них есть еще одна обязательная особенность. Ярче других они оттеняют для читателя меру вкуса и нравственной чуткости автора. Вот почему стихотворение «Я шел вдоль Мойки никуда…», вошедшее во вторую книгу Ю. Ряшенцева «Часы над переулком» («Советский писатель», 1972), воспринимается как свидетельство эстетической и этической зрелости поэта.
Книга стихов Ю. Ряшенцева скроена ладно и в основном сшита крепко. Главная задача автора не проследовать по завиткам биографии, но попытаться постигнуть линии судьбы человека середины двадцатого века. И память героя книги предстает в двух ипостасях: стихи «воспоминания» и стихи «возвращения» четко выделены в разные циклы — «Пробужденье» и «Телеграмма из прошлого».
Между ними вклинивается цикл «Странный возраст» («Что за возраст окаянный, опрокинувший преграды, размышляющий со старцем, сумасбродящий с юнцом?»).
Стихи этого цикла пронизаны ощущением раскованности, кипения жизненных сил в человеке, сменивших вчерашнюю юношескую смятенность и неуверенность.
От них веет обаянием зрелости, радостью неубывающей силы, счастьем чувствовать наливающиеся мускулы мастерства.
Однако поэта и в «странном возрасте» тревожит:
Но чувство есть
во мне всегда:
кот вспыхнет — что:
свеча? звезда? —
и встану в грозной
тишине,
и недостанет
слова мне.
Больше, чем искусному, отточенному мастерству Ю. Ряшенцева — изяществу строфики, точности
определений, легкому и свободному течению поэтической речи,— внимательный читатель порадуется этой тревоге, пронизавшей стихи последнего цикла «Полночная вода». Ибо они активны — в них и стремление вырваться из силков уже достигнутого, обрести новые, весомые стихотворные качества, и поиски путей, на которых судьба лирического героя впишется в сегодняшнюю судьбу матери-Родины.
Ю. Ляхов
«Моя любовь могущество мое!»
Каким должен быть сборник стихов о любви для старших школьников? Для возраста, в котором человек, как никогда, открыт всему благородному и красивому и в этом стремлении иногда легко путает настоящую поэзию с душещипательной безвкусицей (ведь и она внешне очень «нравственна»)?
Книга стихов о любви, вышедшая в издательстве «Детская литература», честно говорит о жизни
и честно — о любви. В этом сборнике не детские стихи. Там стихи для начинающих жить. Стихи для воспитания души и воспитания вкуса. Стихи, без которых нет юности.
В книге — имена классиков и в разной степени известных поэтов.
Все они отвечают на один вопрос о любви: «Скажите, скоро? А она какая?»,— на вопрос, о котором написал стихотворение Е. Евтушенко.
Ответов может быть тысяча. А может быть и один, данный. М. Лукониным: «Никогда никого не
расспрашивайте об этом… Не пишется это, не слышится. Дышится просто…»
А как живется человеку с таким дыханием?
Бредет босая, в мой
Она поет на кухне
поутру.
Любовь? Да нет!
Откуда?! Вряд ли это!
А просто так:
уйдет. И я умру.
(Е. Винокуров.)
Ну, а если все-таки уходит это счастье? Все равно. «Нет невоспринятых миров, нет мнимо розданных даров, любви напрасной тоже нет…» — говорит О. Берггольц.
Все это для юности, о любви, от поэтов. От поэтов, которые, однако, сами говорят:
Ликуйте или страдайте одни
И не верьте поэтам,
Поэты и сами себе-то
не могут помочь.
(М. Луконин.)
Есть над чем задуматься — и спорить хочется, и верить тоже. Те стихи, которые в сборнике,— трудные и глубокие. Тут не разложишь по полочкам, как надо жить, а как не надо, как бывает в любви, а как не бывает. Здесь, как в жизни, все сложно, здесь нет никаких рецептов.
Не используйте поэзию как инструкцию — сами открывайте, сами любите, сами обогащайте свою духовную жизнь.
Ведь поэты доверяют вам многое, многого ждут и от вас. Задавайте вопросы, даже пустые, например, есть ли вообще любовь — об этом часто рассуждают подростки… Спорьте и сомневайтесь. Поэты не будут вас поучать. Они просто расскажут вам, как сделать жизнь своего сердца неспокойной и радостной. Они учат этому, рассказывая о себе.
Все это вместе мир советской поэзии, бесконечно богатый интеллектуально и художественно. Сборник «Стихи о любви» для юношества вышел уже вторым изданием и, конечно, доставит много счастливых минут своим читателям.
Т. Ефремова
Радость быть учеником
Вышедшая недавно вторым изданием книга Симона Соловейчика «Час ученичества» («Детская литература», 1972) обращена не столько к тем, кто решил связать свою судьбу с педагогикой, сколько к тем, кто видит в учительстве нечто весьма однообразное, малоподходящее для реализации честолюбивых юношеских намерений.
С. Соловейчик далек от мысли немедленно обратить всех читателей в учительскую веру. Он просит немногого: непредвзятости, доверия, умения видеть и понимать. И скажем сразу, что юноши и девушки, проявившие такое доверие к книге «Час ученичества», не раскаются.
Они в самом деле узнают много интересного. О том, что единственной сферой, где потерпели крах решительные начинания Петра I, было школьное образование.
О том, каким гениальным учеником и недюжинным педагогом остался в памяти народной крестьянский сын Михайло Ломоносов. О том, почему мы говорим, что А. С. Макаренко нашел сотни усовершенствований педагогической техники, сделал десятки изобретений и одно-единственное, но великое открытие…
Все это важно, необыкновенно интересно, но гораздо важнее, следуя за ходом авторской мысли, понять, что изучение прошлого — самый экономный путь познания настоящего, убедиться в том, что ученичество и учительство в самом широком смысле этих слов — одна из самых ответственнейших и счастливейших обязанностей человека. Этим истинам, без глубокого проникновения в которые никто не вправе считать себя личностью, и учит темпераментно написанная книга С. Соловейчика.
Сергей Чупринин
С любовью к героям
Видимо, Михаил Левидов, автор вышедшей почти сорок лет назад в серии «Жизнь замечательных людей» книги «Стейниц Ласкер», одним из первых понял, что рыцари черно-белых полей действительно замечательные люди.
Не игроки, а стратеги, не любители интеллектуального спорта, а мыслители, не искатели удачи, а искатели истины.
Однако книга эта, по-видимому, в какой-то мере опередила время. Понадобилось несколько десятилетий, чтобы истинное стало очевидным.
Теперь мало кого удивит обостренный интерес писателя к шахматам и шахматистам. Уже нет сомнений, что перед нами искусство, в котором характеры реализуют и выражают себя.
Выражают себя с тем большей полнотой, чем больше, чем значительней сами характеры.
Внимание читателя заслуженно привлекла книга Виктора Васильева «Загадка Таля. Второе «я» Петросяна» («Физкультура и спорт», 1973). Книга эта не залежалась на прилавках магазинов по многим причинам. Здесь и интерес читателя к личностям выдающихся гроссмейстеров, и возросшее уважение к делу их жизни, и желание приобщиться к этому удивительному миру, не когда рожденному человеческой мыслью и самому ставшему источником идей.
Однако есть еще одно немаловажное обстоятельство, обеспечившее книге Васильева читательское признание — она хорошо написана.
Она написана рукой человека, чувствующего вкус слова, музыку фразы, ритм повествования.
Она написана литератором, умеющим войти в образ героя, ощутить его изнутри и потому воплотить зримо, убедительно, достоверно.
Васильев любит своих героев, хотя, быть может, по-разному. Любовь к Талю — нежная, почти отцовская, он им гордится, любуется, иногда жалеет. Любовь к Петросяну — уважительная, ровная. Это — прочное, проверенное временем чувство, в нем нет восторженности, но есть основательность. Самое важное, что эта любовь автора передается читателю: когда он закрывает книгу, и Таль и Петросян для него уже не чужие люди.
Домыслил ли что-либо Васильев в своих героях? Быть может. Во всяком случае, дочувствовал. Но какой исследователь откажется от права на догадку, когда он пытается постичь суть явления?
Право это законно и предусмотрено избранным им жанром биографической повести.
Леонид ЗОРИН
Журнал Юность № 7 июль 1973
