Евгений Сидоров
Талант Валентина Катаева крепнет с годами подобно старому прекрасному вину. Писателю семьдесят шесть — но его острое, живописное перо не только не теряет упругую силу, но, кажется, наоборот, обретает все большую точность. Одна за другой выходят его книги — «Святой колодец», «Трава забвения», «Кубик», и вот перед нами новая
работа Катаева, роман в новеллах, воспоминания о собственном детстве — «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона». Эту книгу опубликовал в прошлом году журнал «Новый мир», сейчас она вышла отдельным изданием.
Волшебный рог писательской памяти дарит читателю пеструю мозаику эпизодов, историй, впечатлений, состояний, из которых складывается жизнь маленького мальчика, потом подростка, гимназиста, живущего в Одессе начала нашего века. «Память уничтожает время»— эта мысль, встреченная Катаевым в «Дневниках» Льва Толстого, дала толчок замыслу его новой книги, в которой воспоминания, образы, полные земной, чувственной прелести, толпятся как бы в беспорядке, следуют одни за другими не в хронологической последовательности, а подчиненные
иной, поэтической ассоциативной идее. Ведь воспоминания у каждого человека не обладают, как правило, стройностью посылки и вывода; они именно «толпятся», и в этом, между прочим, выражается одна из непреходящих ценностей человеческого бытия, осознающего себя во Вселенной, во всем, что окружает человека. Каждый из нас чувствует себя здесь — и одновременно, силой воображения и памяти — в другом месте, в другом состоянии, в прошлом и в будущем: в истории. Катаев глубоко понимает эту диалектику, и осколки детской жизни, разбитой воспоминаниями, постепенно складываются уже силой нашего, читательского сознания в стройную художественную картину.
В этой картине много солнца, моря, звенящего зноя, пряного запаха одесских акаций. Мир Пети и
Гаврика, белого паруса, одиноко уходящего к горизонту, словно возвращается к нам знакомыми, но уже преображенными временем очертаниями. Романтическая дымка кое-где осталась, но господствует все же суховатая, зрелая точность, всюду видны следы скальпеля, всюду ястребиный взгляд художника, не терпящий приблизительности, схватывающий самую суть вещного мира. Мастерство описаний достигает той степени пластической виртуозности, когда кажется, стоит писателю сделать еще один шаг — и искусство уйдет, останется одна изобретательность, изощренная опытом мастера. Но Катаев почти нигде не делает этого рокового шага. Он внимает слову чутко, почти первобытно, возвращает миру прелесть и неповторимость его деталей, и, читая катаевский роман, мы с наслаждением слышим, как цокают копыта по сухой звонкой мостовой, как хлопают голубиные крылья, как трещит вода, вылетающая из шланга садовника, как шуршит гравий и шелестят акации — в общем, все те звуки, уносимые куда-то морским ветром, которые составляют музыку приморского города, недоступную взрослому, если он не художник, но всегда понятную ребенку.
В этот мир поначалу безмятежного детства настойчиво врываются звуки грядущих социальных перемен. В жизнь подростка властно входят мысли о родине, о ее судьбе; слышатся далекие удары колокола революции.
Время и память — главные герои последних книг Катаева. На столе писателя новая рукопись, еще
дальше уходящая корнями в историю. Он пишет повесть о своем деде и прадеде, чьи дневники недавно попали к нему, пробив толщу времен. Случилось так, что предки писателя, офицеры русской армии, сражались в тех же краях, где воевал и сам Катаев, участник первой мировой войны, вольноопределяющийся, а затем офицер-артиллерист, награжденный именным оружием «За храбрость». Лета выбросила на катаевский берег драгоценные документы, страницы, исписанные выцветшими, пожелтевшими чернилами, о походах и страстях далекого времени.
«Минувшее меня объемлет живо». Искра документа зажигает огонь фантазии.
О Катаеве сегодня много спорят. Его изобразительный стиль, идущая от живописи страстная сезанновская любовь к вещному миру иногда заслоняют человека, и тогда музыка катаевской прозы начинает звучать холодновато. Так бывает, но в конечном итоге побеждает искусство, преодолевая отстраненность взгляда, взрываясь сопереживанием, грустью, поэзией.
Живая память писателя действительно уничтожает время и останавливает мгновение, делая его нашим общим достоянием.