Спасибо, я одетый спал

Несут меня по улицам. А народу видимо-невидимо — и на крышах и на балконах. Все кричат, руками машут. Вертолет над городом летит, бумажки разбрасывает. Поймал я одну, а там опять через каждое слово — Иванов да Иванов. Заносят меня в какой-то дом, а навстречу мне сам премьер и члены правительства идут. Я в знак благодарности решил помочь им в разных мелочах, а то они со многим сами справиться не могут.
Выступил по телевидению, объяснил гражданам вред наркомании, преступности, авторитетом своим подействовал. И что же? В несколько дней вся наркомания и преступность как сквозь землю провалились.
Конечно, там еще осталось над чем поработать. Да командировка к концу подошла. На аэродром весь город пришел меня провожать. А как взлетел наш самолет и взял курс на Москву, так до самой границы его почетный эскорт истребителей сопровождал…
Вот так и закончилась моя командировка.
— А как насчет деталей машин, Иванов? — это наш главный инженер, как всегда, торжественность минуты портит.
— Так ведь не было времени, Михаил Ипатьевич!
— Ты в своем уме!!! — кричит главный инженер.
— Да вы не волнуйтесь, Михаил Ипатьевич, я премьеру ихнему сегодня же телеграмму отобью,
и будут вам любые детали!
— А мне любые не надо. Мне те самые нужны!
— Не горячись, Ипатьич,— вступается за меня замдиректора.— Видишь, человек после дороги уставший. Командировка у него серьезная получилась.
— Предприятию недостающие детали заказанных машин нужны!— нажимает главный инженер.— Зачем же мы его в командировку так далеко посылали?
План горит!
И тут на меня начинает кричать сам директор…
Нет, моя версия с «боингом» не проходит. Надо срочно выдумать что-то другое, какую-нибудь железную причину того, почему я не выполнил задания моей деловой поездки.
Я смотрю на часы, у меня есть еще минут пятнадцать, и я изо всех сил напрягаю свои мозги.

Любовь
Андрей Кунаев

Молодожены Света и Гера первый в совместной жизни вечер коротали вдвоем. Оба сидели на диване. Гера читал газету и насвистывал: «На тебе сошелся клином белый свет». Света вязала полосочку из мохера.
В голове у Геры было:
— Хорошо быть мужем. Не совсем еще ясно почему, но хорошо… Так. Основной состав проиграл. Уроды. «На тебе сошелся клином белый свет…»
В голове у Светы было:
— Хорошо быть женой. Не всякой удается, уже поэтому хорошо… Одна лицевая петля, одна —
изнаночная… «На тебе сошелся…» Далась ему эта песня!
— Определенно хорошо быть мужем,— длил свою мысль Гера.— Хорошая у меня жена, умная, повезло мне. Сидит вяжет…
Дублеры тоже проиграли. Чайники. «На тебе сошелся клином белый свет…»
— Хорошо быть женой, — умильно думает Света.— Телефон не волнует, никуда не надо бежать.
Две наружных петли, одна изнаночная. «На тебе сошел…» Тьфу!! Да что же это он заладил?
— Семья великая вещь,— солидно размышляет Гера.— Особенно если жену правильно выбрать. Я правильно выбрал. С высшим образованием. Домовитую. Сидит вяжет… Юноши тоже проиграли. Валенки. «На тебе сошелся клином белый свет…»
— Конечно, приятно, когда у тебя есть муж.— Света шевелит губами, считая петли.— Краситься не надо. Только если в гости… Одна простая, три изнаночных… «На тебе…» Да что же это! Перестанет он свистеть?! Сейчас встану вот и ударю… кулаком… по столу.
— Отличная у меня жена, чего там!— Гера хозяйски оглядывает полотнище «Советского спорта».— Умная, красивая, начитанная, любящая… Мальчики тоже приложились. Упыри. «На тебе сошелся клином белый свет!»
— Муж, муж… Да, конечно… Три лицевых, три изнаночных… Если он не перестанет свистеть
сию минуту, встану и стукну его полосочкой из мохера! Сил нет! «На тебе…» Да что же это?!
— Для такой, как моя, ничего не жалко,— сурово размышляет Гера.— Ни друзьями пожертвовать, ни спортом, ни… жизнью! Женщины тоже проиграли! Голубки вы мои сизокрылые… «На тебе сошелся клином белый свет!»
— Изнаночная, простая, одна, две, семья, дом… Если он сию минуту не перестанет свистеть, я… я… возьму вот эти спицы и…
— Ха! — восклицает про себя Гера.— Девушки выиграли! Умницы вы мои золотые, хорошие! А моя жена всех лучше! Сейчас встану, подойду к ней и поцелую! «На тебе сошелся клином белый свет!»
— Все! Лопнуло терпение! Сейчас встану, подойду к нему и…
Гера складывает газету и встает.
Света сжимает в руках спицы с вязаньем и встает.
Молодожены приближаются друг к другу.
— Знаешь, что…— говорит Света.
— Знаешь, что…— говорит Гера.
— Я тебя сейчас…— Света краснеет.
— Нет, это я тебя сейчас! Я! — Гера обнимает и целует жену.— Я тебя люблю, Светка.
— Я тебя тоже… люблю.
«На тебе сошелся клином белый свет!» — тихо поет Света, вторя художественному свисту своего супруга.

Журнал «Юность» № 9 сентябрь 1976 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Рубрика: Литература | Оставить комментарий

Гастроль в Тарасовке

Анатолий Стреляный

Спектакль был намечен на семь, выехать планировали в четыре, а выбрались ровно с шесть. Исполнитель роли слабохарактерного Карпа, тракторист Анатолий Иванович Герасименко, явившийся одним из первых, сидел в фойе и молча, ни во что не вмешиваясь, со смирением рабочего человека, привыкшего к простоям по независящим причинам, посматривал на озабоченных, куда-то убегавших и возвращавшихся с узлами и сумками девушек и женщин. От мартовской сырости, которую источали холодные батареи у него за спиной, он озяб, но не жаловался — в Доме культуры все-таки не дуло. Отопительная система, очевидно, заранее
настроила себя на теплую раннюю весну, и если весна теперь сильно запаздывала, то по ее же адресу следовало направлять и все претензии.
В одну машину были погружены декорации, трехметровые верхушки сосен, срубленных в порядке чистки колхозного леса, и прочий инвентарь, включая тяжелые железные треножники для установки этих сосен на сцене. В другую машину, под фанерную коробку, установленную в кузове, полезли артисты. В плащах, сапогах и теплых платках, они казались собранными для поездки на полевую работу. Только одна девушка была в нарядных расклешенных брючатах, и ее можно было принять за молоденькую начальницу, которой не придется хлюпать по грязи.
Виктор осмотрел крепления бортов и сел за руль. Оказывается, это не такая простая вещь — организовать гастроль в другое село. Сначала он звонил туда сам, после него звонил секретарь колхозного парткома, согласовывали день и час, уславливались о цене входного билета и насчет «объявы». «Объяву» тарасовцы обещали вывесить одну на все село, зато в самом надежном месте, возле хлебного ларька. Потом был послан человек в райотдел культуры, где подписали, снабдив печатью, разрешение на спектакль и проштемпелевали билеты. Еще несколько звонков, разговор с председателем о выделении машин, и только тогда можно было созывать артистов на последний прогон наиболее трудных сцен пятиактной «Лимеривны». Перед тем ее ставили только один раз, дома, седьмого марта. Зал был набит до отказа, пожилые женщины плакали, и все остались очень довольны — особенно тем, что свои слова участники знали наизусть. После премьеры, затянувшейся почти до часу ночи, труппа, не покидая сцены, хорошо отметила успех. До постели, чего не бывало и по холостому положению, Виктор добрался под утро и весь день чувствовал малознакомую разбитость в теле. А приезжал потом городской народный театр с «Наймичкой», так в зале никто и не всхлипнул: с народных, видно, другой спрос.
Не знаю, как где, а в наших местах ставили, ставят и, наверное, долго еще будут ставить главным образом украинскую классику — ту же «Наталку-полтавку», «Сватання на Гончарiвцi» или вот «Лимеривну». Дело, кроме прочего, видимо, в том, что они требуют национальных костюмов. Мне припоминается, как после войны мы разыгрывали однажды в порядке исключения пьесу из жизни лагеря для перемещенных лиц в Германии и как мне было досадно, что выступать (у меня там была роль малолетнего борца за возвращение на Родину) я должен был в обычном
затрапезном виде. Латаные штаны, кепка с мятым козырьком, грохочущие, стирающие ноги солдатские башмаки… Стыд и срам. Вот если бы запорожские шаровары да вышитая косоворотка, тогда я был бы артист. В них человеком себя чувствуешь!..
Зная себе цену, встречи с тарасовской публикой ждали без тревоги. Несколько смущало только то, что Тарасовка — село русское, а пьеса будет идти на украинском, местами зело крепком: сумеют ли понять и верно оценить? Сожалели еще, что не удалось прихватить с собою роскошный, изображающий нездешнюю, но весьма сочную природу, задник. Судя по этому, а также по объему и разнообразию взятого груза, современные веяния, согласно которым обстановку действия зритель должен рисовать в воображении, рябиновские режиссеры, они же и актеры, обошли своим вниманием с отменным равнодушием.
Что сказать: что ж это за подготовка спектакля, если она не включает плотницкой, кузнечной и вейной работы, позволяющей, как разъяснил мне Виктор, приобщить хотя бы два-три десятка человек? Политик, мать честная!
Слышать такие рассуждения, вникать во все эти заботы племянника мне было радостно и совершенно непривычно.
Не виделись мы с ним меньше года, а событий в его жизни произошло больше, чем за предыдущие десять лет. Событий, притом таких важных, что даже полученная им от меня в подарок бензопила, разом превратившая в забаву тяжкую прежде работу по заготовке дров, оказалась сущей мелочью. Мне, правда, достать эту пилу стоило трудов. Знакомства в лесных ведомствах были шапочные, срабатывали медленно, со скрипом, и прошло немало времени, пока, наконец, я не ощутил в руках приятную тяжесть пахнущего обгоревшей краской не совсем еще изношенного механизма. Вечером отбил телеграмму, а утром уже встречал в Москве явившегося за ним с мешком Виктора. Сегодня и домой, сообщил он с порога,— завтра у него начинается практика в колхозе, будет исполнять обязанности агронома-химика. Время было летнее, горячее не только на полях, и обратный билет удалось взять лишь в общий вагон. Глядя, как неопытно ведет он себя перед тамбуром (пропускает пожилых, остерегается толкнуть кого-нибудь своей ношей) и беспокоясь, найдется ли ему место хоть на третьей полке, я положил себе выяснить, такая ли уж это неразрешимая у нас в государстве проблема — обеспечить сельского человека позарез ему нужной электрической или бензиновой пилой? Проблема, как и следовало ожидать, оказалась пустяковой, и тем более печально прозвучала добытая у специалистов цифра: на заготовку дров средняя семья тратит от двадцати до тридцати пяти дней. Каждый год… И около двух миллиардов человеко-дней на работу в саду и огороде, не облегченную механизированным инструментом. И час в день — на ходьбу с ведром к колодцу и реке, поскольку нет оборудования для индивидуального водоснабжения. Сколько ж это непрочитанных книг, не написанных сельскими заочниками курсовых и дипломных, несыгранных партий в шахматы, пропущенных тренировок на спортплощадках и репетиций в клубах!
Ну да ладно.
Несмотря на то, что перемены ожидались — Виктор как-никак заканчивал заочный техникум,— их быстрота и значительность были встречены в семье без особого восторга и доверия. Ведь еще вчера имелись препятствия, учитывая которые, он сам был готов не подниматься выше тракториста с агрономическим дипломом. Во-первых, Виктор не был человеком со стороны. Он родился и вырос в той же Старой Рябине, где хотел работать по новой специальности, а это в условиях нашего колхоза, где высшие командные вакансии по неписаному, никому не понятному, но твердо соблюдаемому правилу, райцентр заполняет кем угодно, только не рябиновцами, большой минус.
Во-вторых, он никогда не ходил в активистах: не выступал на собраниях, не писал в стенгазету, не надевал красной повязки дружинника. Одно время его выбирали депутатом сельсовета, но он полностью развеял домашние опасения, как бы его не нагрузили больше, чем других,— в депутатах только числился.
И вдруг — откуда что взялось! Он и агроном, и кандидат в члены партии, и — кто бы мог подумать! — секретарь комсомольской организации, к тому же, почти освобожденный, на полставки, а хотели и полную дать, да отказался принять: «Я пойду по производственной линии». Больше того, участвует в самодеятельности, и не в какой-нибудь,— ставят вот пятиактную «Лимеривну» Панаса Мирного, и Виктор играет в ней незаможного крестьянина, юного обличителя богатеев, влюбленного в красавицу Наталью.
Наконец, в тот же год, когда все это на него свалилось, сумел так организоваться, что поступил в сельхозинститут, на заочное отделение. Перед поступлением, как водится, стали перебирать с тестем Василием Свиридовичем своих людей: их где только нет, так почему бы не найтись кому-либо и в институте на подходящей должности? Нашелся. Молодой человек, ассистент на кафедре, по выходным наезжает к родителям. Это уже что-то — Виктор сел готовиться к экзаменам. Каким было оказанное ему содействие, если оно вообще было, в чем я сильно сомневаюсь, он точно не знает, но пусть там что-то и было — ассистент, по-моему, может спать спокойно, он сделал доброе дело. Кого же тогда и брать в эти институты, если не таких, как Виктор? От моей, между прочим, помощи (грешен, предлагал) он отказался, и доволен я этим фактом, как никаким другим. За пилу спасибо, а институт — не пила…
Чуть не забыл: он еще и донор. Сдача крови обычно организуется в неудобное время, перед самой уборкой или во время уборки, когда здоровый народ сильно занят в поле. Опытные руководители — из тех, кто помоложе и кто годится в доноры, стараются совмещать приятное с полезным. Они ждут какого-нибудь большого совещания в районе: чтоб и отзаседать, и заодно выполнить долг. Соответственно подбираются люди — не самые нужные в поле, но подходящие для совещания и вместе с тем немалокровные. В этом году вызов пришел раньше, и делегацию подбирал и возил Виктор. Лично он сдал двести пятьдесят граммов.
— Да я и должен был сдать,— сказал он мне.— И жене вливали и дочке.
Это когда Нина лежала в роддоме.
Из больницы их повели в чайную, где были накрыты специальные столы. На первое принесли хороший борщ с двумя полновесными кусками мяса в тарелке, на второе была жареная картошка и по два ломтя нежирной свинины. Эскалопы, догадался я. Некоторые воспользовались доброй закуской и благородное мероприятие превратили в обед с тостами. Виктор не перечил, но сам не пил.
…Миновали поселок сахзавода, село Янкивку, и пошли Катанское, Солдатское, Крамчатка — все русские села, входящие в наш, граничащий с Россией, район. Девушки под фанерным колпаком громче запели свои песни, перемежая их частушками.
Есть у нас в колхозе баня,
И она все строится.
Председатель, видно, в ней
Никогда не моется…
Чайников в сельмаге
Нет и не ищите.
Даже председатель
Варит чай в корыте.
Недавно с этими частушками у Виктора была морока. На районном смотре самодеятельности они помешали его девчатам занять первое место. Один из членов жюри, кажется, работник снабжения, счел неучтивой критику хозяйственных кадров. «Как это понять: председатель — и не моется? — сказал он.— У нас все председатели моются».— «Возможно,— сказал Виктор.— А бани нет. Мы не говорим: вообще не моется, мы говорим: в нашей бане».— «Ну, это мы с вами понимаем…» — «А люди что, глупее нас?»
Член жюри обиделся и перешел к другой частушке, насчет чайников: «Слишком остро».— «Ничего не слишком. Поется конкретно». Решение вопроса о распределении мест перенесли на следующий день. Шло к тому, чтобы дать нашим второе — дали третье. Что ж, спасибо и на том, будет знать, как вступать в пререкания…
Рядом со мной в кузове сидел, подпевая, когда шли песни, и замолкая, когда — частушки, Микола — корреспондент с фотоаппаратом на шее. Будет снимать спектакль — для районной газеты и для памяти участникам. Минувшей ночью мы разошлись с ним на рассвете, чего раньше не случалось. Думали просто поужинать, но слово за слово — о времени как-то забылось. Не с кем стало посидеть без дела, пожаловался он, и с этого, собственно, и началось. Что происходит? Куда оно все движется? Почему? Микола вспоминал, как было когда-то на Широкой улице. Сидят у дворов женщины, пасут телят ребятишки, цветет ромашка. Тихо, спокойно, хорошо. Теперь же только и слышишь со дворов: стук, грюк да азартный крик. Тот поставил такую антенну, а у меня она ниже — надо поднимать. У того дом о четырех комнатах — я сделаю о пяти. Четыре набьет добром, наведет в них чистоту, а жить будет в одной, без форточек… Микола винил растущую зажиточность — люди от нее становятся практичнее, это не дает им собираться вместе, варить кашу в лесу по воскресеньям. Все идет только в дело, каждая копейка денег и каждая минута времени. «О,— говорят,— Иван глины навозил! Видно, в отпуск собирается».
— Если б это раньше мы с тобой сидели за этим столом,— качал головой Микола,— нас бы давно уже на всех кутках услышали. А теперь за день кирпича навозятся, сядут вечером, выпьют, мужик спеть захочет — жена не дает: «Молчи, милиция услышит, самогон шукать придет».
Таким грустным я его еще не видел. В детстве он любил рисовать, потом увлекся фотографией и вот уже много лет кочует по округе, и в каждом номере газеты — два, а то три его снимка. А домр хозяйство, огород, гараж, сарай, водяное отопление, та же — высоченная! — антенна, и все это надо было делать, добывать материалы, теперь переделывать, улучшать, а душа не лежала и не лежит, но куда же денешься, если кругом стук да грюк, если тут жена и теща, которые не хотят, чтобы им сочувствовали, считая его нехозяйственным, если, наконец, и самого, чего греха таить, затягивает?
Я пытался рассуждать — и вчера и теперь вот в кузове машины — диалектически. Раньше человек сильно нуждался в бескорыстной помощи соседей — теперь почти не нуждается, деньги есть, найму чужих и сделают. То зависел от бригадира, председателя — теперь все больше от самого себя; если что не так, на вас свет клином не сошелся, проживу. Прибавилось чувства независимости, прелести расчета на свои силы и способности, а что стал от этого скупее и спесивее, так нет добра без худа.
— И все же что-то надо делать,— настаивал Микола.— Вот были у нас проводы зимы…
— Пустяки!
— Не пустяки… До сих пор вспоминают. Надо, чтоб на каждый выходной что-то намечалось… Что-то такое, чтоб человек ждал и тянулся. Моя бы воля, вырубал бы свет по вечерам! Пусть кругом темно и только в клубе окна светятся. Как когда-то и было…
Через Миколу я лучше понимал Виктора, смысл его новой жизни — жизни не только для себя, не только для собственного хозяйства. То было встречал он меня в Харькове, и мы прямым ходом, останавливаясь только возле магазинов, ехали домой, а в этот раз был сделан крюк на пригородную птицефабрику. Ему надо было справиться, присылать ли машины за куриным пометом. К сожалению, придется погодить, сказала женщина в диспетчерской, что-то у них там
лопнуло, какие-то трубы.
— Так я буду названивать.
— Конечно-конечно, мы и сами позвоним.
— Так я буду ждать, вы уж, пожалуйста: в тот же день, как наладите.
— Хорошо, хорошо. Мы понимаем: весна.
— Ну, спасибо вам, до свидания.
Оказывается, у колхоза с этой фабрикой коммерческое соглашение. Кругом нее десятки своих, то есть харьковских колхозов, а торговое дело с ней имеет отдаленный, наш сумской. Вовремя «положил на нее глаз», не подводит с машинами и расчетами, не ленится лишний раз о себе напомнить, и сотня — другая тонн хорошего удобрения — его. На таких-то вещах колхозы и преуспевают — рассуждали мы, и мне было приятно, что теперь имеет к этому касательство и Виктор.
Постоянных подчиненных у него нет, а с теми, которые придаются в его распоряжение по нарядам, кажется, ладит. Прошло восемь месяцев, а уже не понимает, как это — чтоб сказал что-то сделать, и они б не сделали. Он хорошо закрывает им наряды. Слишком хорошо, заметили в бухгалтерии. «Сходите на склад,— ответил он,— и посмотрите, какие мешки там таскают на пятиметровую высоту». Платит он, конечно, по расценкам, но по расценкам тоже можно
по-разному. В нем нет, и дай бог чтоб не было, этой жалкой прижимистости маленького начальника: недоучесть чужой работы, хитростью недодать копейку. Если высота пять метров, пять и пишет, не шесть, но и не четыре. Свои правила он выводит из того, что не нравилось ему самому, когда был рядовым колхозником. Если через пару дней начинать протравливание семян, то уже сегодня он должен взять из кладовой экипировку для рабочих, чтоб когда придут на зерносклад, все было бы проверено и разложено.
Откуда что берется? — радовался я то и дело.
Подлетает однажды к двору тяжеленный трехосный грузовик. Виктора нет дома, и узнать, в чем дело, выходит Нина. Возвращается обеспокоенная: «Сельхозтехника» прислала пять тонн дуста, надо быстро принять и разгрузить, а Виктора нигде не найдут. Пока мы переживаем, он появляется со стороны огорода.
— Витя, там грузовик стоит.
— Пусть едет, откуда приехал.
— Витя, как же так?
— Во-первых, применять дуст запрещено. Во-вторых, прислали без предупреждения. Не буду ж я срывать людей с наряда!
Он выходит к шоферу, пожилому, смирного вида человеку, о чем-то с ним строго говорит, садится к нему в кабину, и машина, разворотив шестью колесами мокрый снег на нашей узкой улочке, уезжает.
Вечером я спрашиваю:
— Ну как, принял груз?
— И не подумал, отправил назад.
— Тебе не влетит?
— Ничего не будет.
На следующий день рассказывает. Звонили из «Сельхозтехники», извинялись, обещали впредь предупреждать. Будут теперь помнить, что с ним такие номера не проходят. Я вспоминаю, как вчера волновался, увидев эту машину и ни в чем не повинного водителя. Я бы из одного сочувствия к нему, из одного почтения к громадной машине, полкой казенного добра, сам бы кинулся разгружать! И мне бы, почуяв слабину, вскоре б сели на шею. И стал бы я не человеком слова и дела, а беспомощным замотанным добрячком на подхвате у каждого, кому не лень — и черт бы со мной, но поля родного колхоза оказались бы из-за меня в дусте до последней борозды.
Таких, как он, считают начальниками, но, по существу, они те же крепкие, вздымающие к небу антенны, хозяева, с той только счастливой разницей, что плодами их забот пользуется семья, в которой не три-четыре человека. Что б мы без них делали? С зимы в колхозе договаривались, что подкармливать озимые будут из расчета центнер минеральных удобрений на гектар. Но под лежачий камень вода не течет — взять их со склада, организовать работу должен бригадир. Один забыл, другой ждет особого приглашения, а третий — это тесть Виктора—сам приходит в комнатку агрономов и говорит: «Хлопцы, весна. Пора делить удобрения. Мне,— не моргнув глазом,— по три центнера». И хлопцы, не моргнув глазом, отвечают: «Бери, Василий Свиридович». Зимняя договоренность — зимней договоренностью, а жизнь — жизнью. Большой ее знаток, он решил уже тогда: раз обещан центнер, ему должно достаться три.
Он не будет хитрить, перебегать кому-то дорогу — просто явится без опоздания, и агрономы поймут: значит, человек всю зиму держал это дело в голове, и тут будет в коня корм.
Прошлым летом, как раз перед тем, как Виктору приступать к работе, на свеклу налетел луговой мотылек — насекомое ужасающей прожорливости, ничего подобного Украина еще не видела. Откладывает гусеницу, которая за ночь проползает километр. Возьмешь ее в руки, прыгает на ладони — такая резвая гадость. Ударили во все колокола. По проводам полетели инструкции, как и каким ядом травить, а колхозный опрыскиватель в это время преспокойно использовался на близлежащем сахзаводе (уступили — за ненадобностью!) для побелки каменной ограды (хорошая ограда, высокая и — после побелки — красивая). Половину урожая как корова языком слизала.
Виктор застал момент, когда ожидалось второе поколение мотылька. Поджилки дрожали… В четыре утра вставал, обходил по пути в контору плантации, смотрел во все глаза — случись что, теперь спрос будет и с него. Опрыскивать надо не в росу, учитывать направление ветра, много других тонкостей, но обошлось. Второе поколение не появилось. За зевок с первым главный агроном потерял месячный оклад и получил порицание. «Это как по-украински порицание?» — спросил он Виктора. Тот полез в словарь (словари у нас — книжный дефицит исключительной ценности, но Виктор благодаря знакомству с продавцами имеет):— «Догана».— «А-а,— обрадовался главный агроном.— То не страшно».
Нынешняя весна поздняя. Только двадцать пятого марта побежали, проделывая русла в снегу, первые ручьи, понизу — к теплу — стали летать галки. Виктор встал, посмотрел на ручьи, на птиц и заторопился в район, на станцию защиты растений и в «Сельхозтехнику». Хоть до возможного появления мотылька остается четыре месяца, опрыскиватель надо добывать уже сейчас. Прежний опять на заводе, ограда всегда должна быть как новая. Вернулся расстроенный, машины пока нет. «Будет мотылек — я вашего председателя под суд отдам»,— заявила Виктору девушка-энтомолог на станции. Он рассказывает об этом, садясь обедать.
— Вас всех тогда отдадут,— говорит ему моя мать.— Доставай опрыскиватель!
— Где его достанешь?..
— Где хочешь! Тебе за это гроши платят.
Она поворачивается к вошедшей Нине и командует:
— Неси бегом борщ, Витька опять в район поедет.
Потом рассуждает:
— То было: он слесарь. К восьми идет, в двенадцать приходит, до двух дома, а в пять — совсем. И по хозяйству и полоть поможет, а теперь везде бегает, ездит и насилу долаялись клен срубить — березу глушит. Срубить срубил, а колоть — неколотый до сих пор. Рядовым лучше. Рядовой человек — свободный человек, никто его не терзает.
Мы с Виктором переглядываемся: теперь-то и она сама — среди «терзающих»!.. Особенно по вечерам.
Собирается он на заседание правления по вопросу о молоке — ей и тут есть что сказать:
— С чего там оно возьмется, это молоко? Почти все зерно отправили на станцию.
— Комбикорм покупаем.
— Что такое комбикорм?
— Ну, то же самое зерно, только хуже.
— А почем?
— Двадцать рублей центнер.
— Вот-вот. Хорошее отвезли по семь, а плохое берете по двадцать. Экономисты!
— Да при чем тут мы?
— Вот-вот. Никто ни при чем…
По примеру других наш колхоз начинает рушить многолетние звеньевые порядки. Раньше женщины пололи свеклу звеньями по десять человек. Вместе выходили на плантацию, вместе, бок о бок, пололи, отставших поджидали, вместе возвращались в село, иногда — с песнями (подростком я писал в районной газете, что всегда). Работа нелегкая: весь день, согнувшись с тяпкой под палящим солнцем, и то, что каждая женщина не была сама по себе, как-то помогало. По очереди устраивали себе редкие прогулы — постираться, съездить на базар, управиться с огородом. Теперь будет не так, вводится индивидуальная сдельщина. Уже сейчас, сообщает Виктор, явившись с очередного актива, Маруся (его мать, а моя сестра) должна подписать бумагу, закрепляющую за ней участок свеклы, которую она одна будет прорывать и полоть. А Марусе пятьдесят два года, отлежала недавно две недели в больнице с сердцем, и никаких бумаг она подписывать не хочет: «Жива буду — выйду и так». Людей в селе становится все меньше, средний возраст свекловичницы под пятьдесят, а сахар нужен. Хорошие семена, машины, гербициды, если было б их в достатке, могли б решить дело, но достатка пока нет, и приходится думать, как лучше использовать тяпку. Думать теперь уже и Виктору. В других колхозах новые порядки оправдываются. Работать женщины стали быстрее и добросовестнее; приходит за ними вечером машина — не хотят, бывает, садиться, себе на помощь привлекают мужей и детей- подростков.
Ленивая теперь не может спрятаться за спину старательной.
Виктор старается смотреть на все открытыми глазами, видеть то и это, плюсы и минусы, а бабуся — только минусы:
— Понятно. Хотят, чтоб один за десятерых работал!
— Но что же делать? Я сам подписался на тридцать соток.
Еще одна, забытая мной, нагрузка. А у него ж — радикулит…
— Пусть молодые в города не разбегаются. Дети едут от родных — это дело? Если б хоть учиться, а то так, лишь бы где-то пребывать. Дали б по городам приказ: которые сельские, вертайтесь по месту жительства. Работать в поле!
— Ну и ну,— качает головой Виктор.
— Что ну? Нужны радикальные меры.
— Дайте пожить спокойно…
Перемены в его жизни совпали с переменами в колхозной. После года работы был не избран на новый срок председатель — тот самый, который ездил сюда из райцентра, как на службу в учреждение: к девяти. Остававшиеся без распоряжений с вечера бригадиры и специалисты не знали, что делать с хозяйством, приходившим в движение задолго до девяти, и терялись.
Вступив в должность, он объявил о своем намерении по-быстрому все переиначить.
— Все у вас как-то не так,— сказал, выступая в Доме культуры.— Взять этот зал. Что это за акустика?
В задних рядах не поняли:
— Чего-чего?
— Звука, говорит, нема,— объяснили из первых рядов.
Не понравилась ему и контора — добротное, объемистое, но одноэтажное здание с клумбами, молоды ми деревьями и метеоплощадкой в палисаднике:
— Сделаем на три этажа!
— За счет чего?
— Вместо дома для животноводов. По проекту он как раз трехэтажный. Подойдет?
— Подойдет-то подойдет,— почесали колхозники в затылках.— Кто разрешит?
— И спрашивать никого не буду.
Это вызывало всеобщее недоброе веселье, и вскоре у председателя, поскольку веселились в открытую, возникла новая идея.
— Собираюсь установить здесь магнитофон,— доверительно сообщил он однажды зашедшему огороднику, показывая на телефонный столик.— Как вы считаете, надо?
— Надо,— твердо сказал огородник.— А зачем?
— Чтоб не оскорбляли. Он оскорбит, а я — на пленку!
Это просто счастье, что вмешалась тогда газета, и его не избрали после первого же года преобразований. А ведь могла и не вмешаться… Куда смотрели, о чем думали, вручая такому человеку хозяйство с миллионными доходами? Теперь он руководит в райцентре мастерской, выпускающей наглядную агитацию. И опять же: как это можно было допускать? Это как насмешка над селом. В райцентре, получается, знали, что топор не топор, а шило…
Теперь у нас новый председатель. Он моложе (ему под сорок) и менее разговорчив. В свое время с отличием закончил институт, последние четыре года работал инструктором райкома — и работал, по отзывам, хорошо. Приезжая в колхоз, не сидел без дела, в беседах с руководителями вел себя скромно и внимательно. Но здесь ему трудно. Не в пример предшественнику, этот сразу стал жить в колхозе, для чего пришлось построить дом. Но людям не угодишь, они недовольны все равно. Мало того, что дом был построен очень быстро,— к нему от близлежащей фермы, минуя две усадьбы, провели водопровод.
И хоть дом не собственный председателя, а колхозный, все тут же вспомнили историю старого Надолинного. Двадцать пять лет назад в нашем селе было четыре артели, и вот одна из них, которой руководил этот Надолинный, заимела электричество. А председатель жил на улице, входившей в другую артель. Что делать? Бедность кругом была известно какая, строгости тогдашние тоже не секрет, и, тем не менее, к хате Надолинного, на улицу Широкую, рванули электролинию. Прямо по огородам, а где и через дворы побежали белые высокие столбы — как сейчас вижу их длинный, километровый, пожалуй, строй,— полетели-загудели провода, и на последнем, перед воротами, столбе победно вспыхнула, собрав толпу, лампочка. Знать бы теперешнему эту историю, может, и помешкал бы с персональным водопроводом или хоть не отказал бы тем, кому сподручно было подключиться, а так у людей осадок на душе и ненужные воспоминания…
Я был на общем квартальном собрании, которое он проводил. Назначено было на десять часов утра в воскресенье. Около девяти капельмейстер Иван Карпенко построил возле Дома культуры свой духовой оркестр и врезал «На сопках Маньчжурии». Ничего нет лучше этих звуков, плывущих над селом и слышных в каждом дворе. Как хотелось когда-то, в детстве, все бросить и, обувшись по этому случаю, бежать на них! Тихий летний вечер, зеленые улицы… Музыка все ближе, ближе, и вот ты возле клуба. Киномеханик налаживает движок перед сеансом — ты следишь за его движениями и ждешь картины, стоят взрослые парни с велосипедами — завидуешь, топчутся в пыли танцующие девушки — мечтаешь. Это все другой мир, где нет ни огорода, на котором ты целый день один с тяпкой, ни коровы и кабана, для которых рвешь и рвешь траву и крапиву по канавам, здесь ты в обществе. А выйдет на сцену пятиклассник Иван Карпенко и запоет: «Дывлюсь я на небо та й думку гадаю»…?! С голосом Робертико, ростом с первоклассника… «Чому я не сокол, чому не лiтаю?» — воздевает руки, весь тянется вверх, так ему хочется, так не терпится вырасти и улететь… Учителя прочили его в консерваторию, вышло — на курсы. Для села это оказалось лучше. Год за годом он подбирал себе мальчишек, они вырастали на его глазах с трубами в руках, уходили в армию, их места занимали другие, и вот уже два раза оркестр стал лауреатом всеукраинских конкурсов. Недавно Иван купил дом в райцентре, где живут родители жены, надо перебираться. Там ему такого оркестра уже не создать, и он, зная это, все тянет, тянет с переездом…
Минул десятый час, а оркестр продолжал играть.
Около одиннадцати от Дома культуры донеслись «Амурские волны», и я решил идти: в половине двенадцатого, в крайнем случае, в двенадцать, должны бы все-таки начать. Как обычно, было много опоздавших. Они входили, снимали шапки, спокойно приглаживали волосы и, здороваясь направо и налево, принимались высматривать удобные места. Потом включались в общий крик, волны которого катились к сцене, разбивались о трибуну, брызгами пронзительных женских голосов обдавали стоявшего там председателя. Это был рослый плотный человек в костюме с галстуком, и оттого, что он стоял раздетый, а остальные все сидели в плащах, пальто и плюшевых жакетах, председатель казался зашедшим сюда случайно, на минуту: чуть посмотрит и, не давая себе продрогнуть, вернется назад, в тепло и уют, к прерванному делу. Не обращая внимания на протестующий шум, не считая голосов, он проводил решение за решением, и только один раз, когда он, рубанув ладонью воздух, объявил принятым весенне-летний трудовой распорядок, за который не поднялось ни одной руки (люди требовали начинать работу не в семь, а в восемь), в зале установилась полная тишина, и в ней прозвучал чей-то изумленный, протяжный голос: «Что де-е-лают, а? Зачем же вы нас собирали?» Заныло сердце о Викторе… Неужели и он когда-нибудь так научится?
После собрания в фойе к нам с Миколой подошел председатель.
— Ну, как собрание? — спросил он, отводя глаза.
Нам было неловко, мы что-то промычали.
— Народ сложный,— сказал он.— Шумят.
Это была правда.
— И все-таки плохая слышимость в зале.
Тоже правда.
— К следующему разу установлю микрофон!
И то выход.
…Где-то на полпути к Тарасовке, возле двух грузовиков, перегородивших дорогу и не решавшихся ехать дальше из-за грязи, к нам попросился человек с фанерным чемоданом. Уверяя, что будет идеальным проводником, он проворно, но с величайшей натугой втащил в кузов свой чемодан. «У сястры в Харькове гастил,— заакал он, осматриваясь в кузове.— Крыхтя крупы, крыхтя муки,— ано и набралось». Толика, крошка.
Всю дорогу сидел как-то бочком, не встревал в разговоры, только глазами показывая готовность откликнуться на любой вопрос. Вблизи Дома культуры смущенно завозился, не решаясь попросить об остановке. Микола постучал по кабине, я взял чемодан. Пассажир спрыгнул на дорогу, принял свой груз и зачем-то сказал: «Я мигом!» Действительно, когда мы вносили первую декорацию, наш Крыхтя, сменивший телогрейку на выходную болонью, уже вертелся на сцене с топором в руках и гвоздями в зубах. Возле черного хода, открытого на время разгрузки, творилось тихое, полное тайного смысла — взявшись что-нибудь нести, проникнуть без билета — столпотворение мальчишек. Давайте, братцы, давайте, это нам знакомо!..
В артистической, вокруг длинного стола, враз ставшего похожим на прилавок, заваленный грудами разноцветного тряпья, толпились наши девушки. Блаженство этой лихорадки — с чем его сравнить? Что-то оказалось забытым, что-то куда-то завалилось — все это обсуждается, ищется, приглушенные попреки, понуканья, мольбы, неосознанно счастливое отчаяние блещущих глаз, заламываемых рук, нежно-розовое сияние выскальзывающих плеч — ты что, тут мужики, отвернитесь, бесстыжие! Да мы ничего, нам не до того, у Виктора вон что-то с шароварами. Булавка! У кого булавка? (А тем временем в углу, переводя бессмысленный взгляд с книжки на потолок, кто-то повторяет свои слова, и оттуда доносится отрешенное бубнение: бу-бу-бу…) Станьте кто-нибудь у входа в зал — без билетов набьются… Девочки, а людей должно быть мно-о-го! Какие там люди — одни школьники… У кого билеты? Надо быстренько исправить — они сорокакопеечные, а объявлено по тридцать. Не на-а-до. Как это не надо?! А так, пусть человеку удовольствие: сорокакопеечный купил за тридцать… Ха-ха-ха!
В фойе — толкотня и причудливая, изумительно беспечная мешанина русского и украинского, которую нигде, кроме как по русским границам Украины, не услышать. «Чи канцерт, чи пастановка? Люди кажуть, пастановка… А девки у них — здаровше наших, не падумаешь, што восьмиклассницы, у нас таких и в дясятом няма».
Потолкавшись в фойе, мы с Миколой возвращаемся в артистическую, и нашим взорам предстает восхитительная картина закончившегося переодевания.
Оранжевые сапожки, узкие юбочки выше колен, легкие вышитые кофточки наших девушек сотворили чудо. Где были раньше эти длинные прямые ноги, осиные талии, плавно-стремительные шеи — весь этот хрустальный звон фигурок? Что ж они с вами делали, эти магазинные, разбросанные по стульям платья, превосходящие вашу природную норму на размер, а то и два? Ну когда же оно кончится, это унылое упорство, с которым от моря до моря, поколение за поколением выбирают пятидесятый вместо сорок шестого? И мужчины… Мечта моего актерского детства, где ты? Ядовито-зеленые шаровары, красные пояса (не намотать без посторонней помощи), казацкие шапки, тушью наведенные усы, ею же усиленные брови, и от этого всего возникшая — тяжеловесная важность движений.
Все было готово, билеты быстро продавались.
Нина Михайловна Перепелица, исполнительница роли жадной и сварливой Лимерихи, отдающей свою дочь, красавицу и умницу Наталью, за дурня-богатея Карпа, сбегала, шелестя юбками, взглянуть со сцены в зал и дала команду начинать. В последний момент меня толкнуло: пьеса из жизни бедного старинного украинского села, история рассказана невеселая, а тут такая нарядность… Батрак Василь должен будет предстать на сцене явившимся со двора, где чинил телегу, но кто ж поверит Виктору, что телегу чинят в этих шароварах и белоснежной вышитой рубашке.
Однако ничего не поделаешь, в чужой монастырь со своим уставом не ходят.
Зато Виктор хорошо, пожалуй, лучше всех знал свои слова и с чувством их произносил, особенно то место, где Василь рассуждает о пороках накопительства и стяжательства, о неумении его односельчан жить по-братски, о взаимной зависти и жестокости. Это звучало у Виктора без должного негодования, в голосе и страдальчески вытягиваемой шее почему-то не было и следа той скучной туповатой уязвленности бедняка, за которую порицала Василя веселая Маруся: что ты, мол, все делишь: зажиточные — незажиточные, надоело. В обращении Викторова героя к не так живущим людям было больше, чем, видимо, хотел наш непреклонный классик, недоумения, доброты и боли. Я слушал его, и по неисповедимым законам сознания в голове опять начинала биться мысль, впервые возникшая на том злосчастном квартальном собрании. Только теперь в ней было меньше тревоги и больше, чем тогда, надежды. Так не уважать людей он не научится, нет!.. Не в своем, так в другом селе сделается, в конце концов, и главным агрономом, и председателем, пойдет, возможно, и выше, хотя выше не надо б, выше должности, чем председатель, для настоящего агронома нет, но перед всеми и против всех стоять, не считая поднятых рук, и объявлять: «Принято!» не будет…
И вслед за тем, под влиянием дорогого моего «артиста», сами собой становились мягче и не так уж пекли слова, которые я не мог, не решился высказать на том собрании, и теперь был рад, потому что тогда в них было бы слишком много ясности бесплодного гнева. Я ж знаю совершенно точно: не всюду так! Десять лет строится баня стоимостью в несколько тысяч и за пару лет была построена мясная ферма стоимостью в несколько миллионов. На обозримое будущее нет даже в планах тротуаров, требующих крохотных затрат, а тем более водопровода, и будет сооружена площадка для откорма восьмисот быков…
Куча денег истрачена на тракторы, комбайны, грузовики и ничего — на какой-нибудь цех, мастерскую, на какое-нибудь подсобное производство, где бы по зимам можно было занять женщин, требовавших на собрании: «Работы нам давайте! Под таким руководством толстыми делаемся, в двери не влазим». Несколько лет не могли приспособить к делу консервное оборудование, оно лежало и гнило, и как раз в момент, когда вдвое увеличился овощной план и расширяется огород, оно оказалось сбытым с рук… То проедали две трети валового дохода, не думая о завтрашнем дне, а теперь жмутся с зарплатой, и Иван Павлович Ильин, вывозя за сутки до двухсот цистерн навоза на ферме, просит учетчицу записывать по восемьдесят — все равно, мол, срежут, сочтя высоким заработок…
Не об этих нескладухах мне теперь хотелось сказать на собрании, а больше о том, что так было, есть и будет не везде. Когда у покойного Макара Посмитного были такие урожаи, как у нас сейчас, Макар имел и тротуары, и водопровод, и плавательный бассейн, и полдесятка подсобных производств, и никто у него не держал коров, а молока хватало всем, и никто не гонобился с индивидуальным строительством, а строил всем колхоз. Перед Макаром, конечно,— дважды Героем, депутатом,— распахивались все двери, но не всегда же, не с первого дня! Сначала человек сам должен был проникнуться мыслью, что тротуары так же важны, как и коровники, эта мысль должна была стать его страстью, главной целью всей его долгой жизни, и уж потом явились слава, влияние и возможности, которым завидовали. Почему же приходит еще довольно молодой человек, приходит в готовое, старое, крепкое хозяйство, только что сдюжившее ферму на две тыщи быков, и в голове у него, в планах — все, кроме тротуара, водопровода?..
Я понимаю: трудно, каждая муфточка для того водопровода — дефицит, на вес золота, но хотя бы мечта, думка б такая была! Видное всем сожаление хотя бы было, что это пока невозможно, а рядом — и нескрываемое понимание того, что обменивать всевозможный дефицит в сельпо на яйца неприлично… И то бы люди ободрились,— зная, что председатель им сочувствует, не отделяет себя от них. Я ведь словно сейчас вижу, как четырнадцать лет назад Макар Посмитный, получив расстроившую его хозяйственные планы заготовительную разнарядку, сидит на лавке возле конторы и плачет, окруженный людьми, а они его утешают: «Ничего, Макар Анисимович,
как-нибудь выполним. Что ж теперь?»
…Спектакль заканчивался. По сцене бежала, взмахами рук изображая птицу, ставшая причинной от жизни с нелюбимым Наталья и не узнавала вернувшегося с заработков Василя. (На длинном столе в артистической освободившиеся от участия в спектакле накрывали ужин, доставая из сумок кто что привез: сало, колбаса, курятина, соленые огурцы, пироги).
«Наталю, это ж я, твой Василь!» — восклицал он. «Я не Наталя,— отвечала она.— Я птица».— «Вот что делают с нами богатые и жадные»,— горевал Василь. (Лучшей закуской в артистической будут признаны не пироги и сало, а холодные котлеты из кроличьего мяса с чесноком.) Наталья улетала от Василя, покачивая крыльями, и школьники в зале весело смеялись, потому что они, в отличие от нескольких пожилых женщин и мужчин (среди них и наш Крыхтя) хорошо знали, что Наталья с ума не сошла, что никакая она не птица и что она вообще не Наталья, а учетчица Нина Севидова, как и Василь — не батрак, слишком поздно заработавший на свадьбу, а агроном-энтомолог, секретарь комсомольской организации колхоза «Червона Украина» Виктор Петров…
Село спало глубоким сном, когда мы, развезя артистов по домам и поставив в гараж машину, возвращались на наш Татьянин хутор. Шли через поле, под ногами хрустел подмороженный снег. Голубоватым мертвым блеском отливала ледяная, губительная для озимых корка. Поздняя, очень поздняя весна. В тишина поля, под ясными звездами, не хотелось думать о тревожном, а думалось. На днях, рассказывал Виктор, брали монолиты пшеницы, запасы влаги — пятьдесят—семьдесят миллиметров. А для хорошего урожая нужно не меньше двухсот. Придем домой, и мать, белым привидением бродя по комнате, будет бормотать: «Дня вам мало. Рядовой человек — свободный человек, никто его не терзает»…
Возле фермы гудел трактор. Ночью ему там делать нечего, значит, вытаскивал какую-нибудь машину, застрявшую на большаке, и вот возвращается. Шофер прибежал в село, разбудил тракториста, завтра, вернее, сегодня, они по этому случаю посидят в доме шофера… На ферме старый ночной скотник Степан Павлович, по необидному прозвищу Степанчик, наверное, укладывается подремать на коротком топчане, застеленном соломой и телогрейкой. А может, и наоборот: встал и прохаживается между рядов, подчищая свежие дымящиеся лепешки. Горит несильный свет, лежат, мерно вздыхая, коровы.
— Зайдем к деду? — вдруг сказал Микола-корреспондент. Мы открыли дверь коровника, и на нас пахнуло влажно-теплым, уютным запахом силоса, навоза, соломы. Степанчик обрадовался, спросил меня, на месте ли столица, и принялся подробно рассказывать, как она выглядела во время войны: после побега из плена он несколько лет работал на минном заводе в Подмосковье. Никак не мог привыкнуть, глядя по утрам из окна казармы на заваленный минами заводской двор, что это мины, а не буряки, и что надо не быков запрягать идти на воловню, а — в дым, жар и сквозняки литейки. Хвалился, что в прошлом году на день Победы был ему от колхоза подарок: зеркальце, духи и утиральник.
— Что с духами-то делаете, Степан Павлович?
— Душимся! — смеялся Степанчик, похлопывая себя по бритой сморщенной щеке.
Мы пошли дальше, и свет из окон фермы, сливавшийся позади нас в теплую желтую полоску, казался тем самым светом, на который, по мечте Миколы, хорошо бы, оставляя хитрые хозяйственные мысли, собираться людям.

Журнал «Юность» № 9 сентябрь 1976 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Рубрика: Литература | Оставить комментарий

Отец и сын

Молодежь на рубежах 10-й пятилетки
Борис Каченовский

Сын Петра Павловича Карзанова, Геннадий, женился рано, как и отец,— только армию
отслужил, только на завод вернулся, и подали они с Валентиной заявление в загс. Петр Павлович с женою и младшими переехал после свадьбы в крупнопанельный дом на песчаном пустыре, получив от завода четырехкомнатную квартиру, а молодые остались в дедовской, в зеленом Почтовом переулке. Так что на работу Карзанов и его сын выходили порознь. Перед проходными их путь пересекался, и дальше шли они к мартеновскому цеху рядом.
Смотреть со стороны, так их за отца и сына вряд ли посчитаешь. Приятели скорее. Старшему — чуть за сорок, младшему — двадцать с небольшим. Но дело не в одном лишь возрасте…
То, что Петр Павлович Карзанов стал сталеваром, дело случая. Привезли их, группу деревенских ребятишек, в голодном сорок седьмом в ФЗУ «Стальзавода». Построили у барака, и пошел вдоль ряда мастер, вглядываясь в лица и прикидывая на глазок, кто из ребят покрепче будет.
— Захаров, Мотылев, Карпеко, Карзанов…— группа сталеваров! — зачитали по списку. Карзанову послышалось: «группа столяров»,— и он обрадовался. Столяры в ту пору, после войны,— самый необходимый народ были… А что такое работать сталеваром, Петр ни малейшего понятия не имел. И, тем не менее, стал сталеваром сразу, с ходу, что называется. Может быть, его единственного за всю историю Бежицкого сталелитейного восемнадцати лет от роду поставили бригадиром к мартену. Всего пять месяцев в подручных ходил! Ни до того, ни после таких молодых сталеваров не было. По крайней мере, такого случая на заводе не припомнят. Так что же такого нашли в нем первые его учителя-сталевары? Наверное, увидели в парне упорство, настойчивость, умение уважать свое дело и самого себя. Такой человек не будет хитрить с печью, играть в кошки-мышки с работой. Петр Карзанов рос в семье, где детей было десятеро, и никогда ни от какого дела не бегал. Не ушел он и со «Стальзавода», хотя многие, кого вместе с ним из деревень в ФЗУ привезли, потихоньку разбежались, не прижились у мартенов.
Это об отце. А вот история сына.
То, что сын Петра Павловича еще со школьных лет рвался в подручные сталевара, я знал давно. Но знал также и другое: в семье не одобряли такого рвения. Хотели, чтоб Геннадий учился в институте, стал инженером. Сын же, хотя и неплохо успевал по всем предметам, поступать в институт не собирался. Однако и мать за свое держалась крепко: «Хватит того, что мы с отцом у мартенов жаримся».
Лидия Семеновна — лаборант экспресс-лаборатории, и на ее долю тоже высокой температуры достается с избытком. Спорили, спорили они, но, в конце концов, решили: поступает сын токарем в арматурный цех того же «Стальзавода»… А потом — армия. «После армии,— надеялась мать,— узнает, почем жизнь достается, да и подаст документы в вуз». Однако сын после армии пошел к мартену. «Ты не возьмешь,— сказал отцу,— устроюсь на другой завод. Но сталеваром все равно буду».
Это событие — приход сына в мартеновский — почти совпадало по времени с другим моментом в жизни Петра Павловича: присвоением ему звания Героя Социалистического Труда. Событием радостным, значительным, торжественным. Но и сложным. Дело в том, что Бежицкий сталелитейный завод — это не Магнитка и не Череповец, не Липецкий металлургический и не днепровские гиганты, известные всей стране. Здесь, в Бежицах, и печи небольшие и задачи, стоящие перед заводом, поскромнее.
«Там, на гигантах, металлурги — богатыри, чародеи!.. А мы что — обыкновенные рабочие»,— так рассуждали многие сталевары, формовщики, литейщики Бежицкого «Стальзавода».
И хотя в своем кругу они признавали Петра Карзанова первым, но это в своем кругу. Когда же официально, на весь Советский Союз провозглашены были выдающиеся заслуги Петра, некоторых это как бы озадачило. Был Петр в их глазах в общем то, как все. Ведь многие дают сталь сверх плана. Многие и премии получают. Многие имеют ордена и медали. А тут вдруг одного как бы над всеми вознесли, на всю Россию прославили!.. Удивительно!
Нужно сказать, Петр Павлович спокойно и трезво отнесся к своему новому положению. Сперва с удовольствием, а потом терпеливо позировал он фотографам и кинооператорам. Ходил на выступления в школы и во дворцы культуры, хотя публично выступать для него — легче плавку лишнюю выдать. Заседал на сессиях горсовета. Забот и хлопот у него прибавилось. И хотя это не мешало ему работать на заводе по-прежнему мастерски, стали Петра Павловича некоторые сталевары обходить. Но в этом-то и заключалась самая главная победа Карзанова. Его
товарищи как бы «рванулись» за ним. На его, карзановском, примере убедились: не надо искать богатырей и кудесников за тридевять земель — героем можно стать здесь, на скромном бежицком «Стальзаводе».
На рабочей биографии Геннадия вся эта история отразилась довольно странным образом. Хотя уже почти год список передовиков социалистического соревнования сталеваров завода начинался с Геннадия Карзанова и его комсомольско-молодежная бригада больше всех выплавила сверхплановой высококачественной стали, успехи Геннадия многие пытались объяснить славой и авторитетом отца. Понять скептиков можно было. Ведь Геннадий — самый молодой сталевар: и по возрасту и по опыту работы. Всего-то и пробыл в подручных около года, в то время как другие ходят десятилетиями… Добивался объяснения сего «чуда» и я.
— Геннадий Карзанов? — переспросил меня один из мастеров другой смены, не «карзановской»,— Геннадий Карзанов — это заслуга старшего мастера… Вот отец у Гены — тот да. Сталевар с большой буквы А сам Гена… На ком лучше всего показать свое умение и организаторские способности старшему мастеру? На молодом сталеваре. Ведь старые — те и сами по себе зубры. А молодой передовик… В общем, ясно: первое место Геннадия — это отличная работа Игоря Николаевича Артюшина.
Я спорить не стал. В чем-то собеседник прав. Но все же я спросил:
— У вас в смене тоже есть молодой сталевар. И вы неплохой мастер, ваша смена второе место по цеху держит. Так почему же вы не обеспечили первое место среди бригад своему молодому бригадиру?.. Или хотя бы второе, третье?..
Мастер смутился…
— Сталеваром Геннадия отец сделал,— говорили почти в один голос бригадиры других мартеновских печей.— Он у отца был подручным. Потом отец передал его Григорию Лапочкину, опытному сталевару. А когда сына самого поставили к печи, отец откомандировал ему на время своего первого подручного Николая Царькова.
— Геннадий Карзанов — очень скромный, старательный и памятливый юноша. Он присматривается ко всем сталеварам, запоминает приемы их работы. А в нужный момент, словно электронная машина, моментально выбирает из своей памяти лучший в конкретных обстоятельствах вариант действий… Знаете, у нас особого творчества не требуется. Нам важнее точное знание инструкций и их железное соблюдение.
Так мне объяснил «чудо» Геннадия Карзанова немолодой инженер, занимающий одну из руководящих должностей. Признаться, мне пришлись не по душе подобные объяснения.
Все-таки, где бы и кем человек ни работал, действует он иначе, чем ЭВМ. Да и не очень убедительно.
Ближе всех к истине, на мой взгляд, показались слова старшего мастера Артюшина, который перво-наперво отверг приписываемые ему исключительные заслуги в успехах Карзанова-младшего, а потом просто сказал:
— Бывает у людей талант к чему-нибудь?.. Вот у Геннадия и есть талант.
Вспомнились слова Короленко о том, что талант — это накапливаемые от поколения к поколению способности к какому-либо роду занятий, однажды со всей силой и яркостью проявляющиеся в одном конкретном человеке — наследнике целого ряда способных людей.
У Геннадия Карзанова не только отец сталевар. По материнской линии у него вся родня — и дед, и прадед, и дядья, и братья двоюродные, — все к горячему металлу имели или имеют касательство. Может, и прав Артюшин: талант?!
В тот день, когда произошла авария, Карзановы, встретившись у проходной, не спеша направились к своему цеху. Не спеша, ибо всегда приходили загодя. Поднялись на третий этаж, переоделись в бытовке.
Петр Павлович любил посидеть, натянув на себя толстую суконную робу и туго зашнуровав ботинки, перекинуться в тишине словцом-другим с приятелями-сталеварами, порасспросить, какая шихта на подходе, как работалось в ночную. Потом он отопьет из чайника кипяченой воды, мимоходом глянет на себя в зеркало, и пойдут Карзановы из бытовки по длинному железному мостику над грохочущими, пыхтящими, сверкающими, чадящими литейными и обрубными пролетами к своим печам. У них и мартены рядом: № 1 и № 2.
Стрелка часов едва коснулась восьмерки, когда Петр Павлович и Геннадий заступили на смену. И все шло своим отлаженным порядком, к которому они привыкли, в который, можно сказать, уверовали и которому истово поклонялись.
Сталевар, от которого Петр Павлович принял печь, успел сварить и выпустить свою плавку. Цех до самых закопченных углов осветился заревом от льющейся в ковш стали. Это как гигантский салют, пятиминутный праздник, всегда волнующий,— трудно быть равнодушным в такой момент. Однако Петр Павлович чужую сталь не пошел смотреть. Он поспешил заправить печь, чтобы заровнять, сгладить на стенах и подине все трещинки, ямочки, выбоины, чтобы была ванна печи, как ванна, а не как разбитое корыто.
Времени на заправку дается немного — двадцать минут. Но Петр Карзанов стремится хоть пять минут да сэкономить.
Тут не так важна сама экономия, хотя сталевару, как говорится, и пять минут дай сюда! Важно не упустить тепло из печи после выпуска стали.
Упустишь тепло — на расплаве металла скажется: тогда из-за этих пяти минут и полчаса и целый час потерять можешь. Заправка печи у Карзанова-старшего прошла, как всегда: четко, без лишнего гомона и суматохи. Подручные понимают бригадира без слов — по движению руки, по взгляду — и действуют без подсказки.
Все нормально обстояло и у Геннадия. Младший Карзанов принял печь с уже расплавленным металлом. Нужно было дотянуть, как говорят сталевары, довести металл, как доводят повара почти готовый суп. Пробуют на вкус: то ль сольцы добавить, то ли перчику или лучку свежеподжаренного? Так и здесь. Беспрерывно берутся пробы — отправляются в экспресс-лабораторию. Замеряется температура. Тут, сталевар, гляди в оба! Ответственный момент!
Подошел Петр Павлович к сыну, постоял молча, поглядел через глазок в заслонке на мелко булькающую сталь, осмотрел пробу, испытанную на излом. Ничего не сказал. Он всегда так, правило у него выработалось: если даже видит, что сын ошибается, не вмешивается. Во-первых, поправлять сталевара — дело сменного или старшего мастера. Во-вторых, сын—такой же бригадир, как и отец, а значит, полновластный хозяин у своей печи. Но, главное, Петр Павлович, даже когда сын его еще ребенком был, никогда не понукал его, не прикрикивал, не одергивал:
дескать, делай, как я говорю, а не как сам надумал. Чтобы не сбивать с толку. Не лишать драгоценного чувства уверенности в себе… Закончи дело — тогда, что ж, и обсудить и проанализировать можно во всех подробностях.
А когда человек работает, не гуди под руку, не мешайся.
Побыл Петр Павлович у мартена № 2, перемолвился со старшим мастером, старинным товарищем своим Игорем Николаевичем Артюшиным, и пошел к своей печи.
И пока Геннадий готовился к выпуску металла, Петр Павлович подгонял крановщика, стремясь ускорить завалку. Здесь есть резерв во времени, можно кое-что сэкономить. Карзанов-старший, разумеется, в таком случае не упустит своего. Да и как упускать! Если станешь миндальничать и себе и другим слабину прощать, тогда не то что сверхплановой стали не дашь, да и в норму едва ли уложишься. А Карзанов по полторы тысячи тонн в год давал сверх плана.
Карзанов-младший уже в отсутствие отца выдал свою плавку. Тут же, чтоб не упустить тепла, начал заправку печи.
В это время ему сказали, что на отцовском мартене случилась авария. Да, случилась авария. Ничего страшного не произошло, хотя последствия ЧП могли быть катастрофическими. Мог обрушиться свод печи или, того хуже, взрыв 60-тонкого мартена… Петр Павлович в постоянном гуле, реве печи, в ее зеленом рваном пламени, бьющем через заслонки, в ее густом рабочем дыхании вдруг уловил, почувствовал, кончиками нервов ощутил что-то необычное. Заглянул через глазки и пытливо, метр за метром исследуя мартен, вскоре заметил, что в багровое зарево металла хлещет вода. Как выяснилось позже, из-за перебоя в подаче промышленной воды перегорели водоохлаждаемые трубы одного из защитных экранов передней линии печи… Петр Карзанов немедленно приказал перекрыть воду, прекратить загрузку шихты, до минимума сбавил подачу топлива.
К мартену тут же прибыла поднятая по тревоге ремонтная бригада. Решено было производить горячий ремонт печи.
По инструкции сталевар и его бригада должны здесь отступить на второй план. Бригада Карзанова осталась с ремонтниками, и через пять с половиной часов мартен был снова в деле.
Вот так, ничего страшного вроде и не произошло.
Сталевар, принявший смену от Петра Карзанова, только-только погрел печь лишний часок. Петр Павлович в чрезвычайных обстоятельствах оказался, как и всегда, на высоте. И сын в этой ситуации открылся для многих в цехе сильной, мастерской стороной, серьезно поколебал скептиков: мол, еще зелен, купается в лучах отцовской славы…
Ведь что получилось. По графику Карзанов-старший должен был выпустить плавку к 16 часам. И вот мартен № 1 выбывает из строя. Что следует за этим? Простой нескольких цехов, которые рассчитывали на 60 тонн карзановской стали. Это — дело нешуточное. Разумеется, тут же все бригады взяли на себя дополнительную долю выплавки металла, запланированного на смену. А Геннадий переплюнул всех, решил сварить свою плавку не за восемь часов, а чуть ли не вдвое быстрее нормы — за пять с половиной.
Есть отличные, буквально незаменимые первые подручные сталевара — все знающие, все понимающие, но так за всю жизнь и не рискнувшие сварить самостоятельно ни единой плавки. Бывают и сталевары, которые не могут решиться вести скоростную плавку. Геннадий решился.
Карзанов-младший подошел к своей задаче творчески и решил ее талантливо. Обычно для ускорения расплава шихты в ней увеличивают дозу чугуна, а порцию металлолома соответственно сокращают. Но этот более легкий путь мстит за себя: потом требуется больше времени для выгорания углерода. Да и сам чугун стоит вдвое дороже, нежели металлолом. И специальные добавки — особенно ферромарганец — весьма дороги, а чем больше чугуна, тем больше и добавок… Геннадий применил послойную загрузку печи: слой лома, слой чугуна. Работал на максимальном режиме. При этом была опасность сжечь насадки, через которые выпускаются отходящие газы. А насадки — это «легкие печи», подзапалишь их — и печь сядет, не сможет «дышать». Однако можно, давая максимум топлива, производить частую искусственную перекантовку газа, подавать его с разных сторон… Словом, сократил Геннадий и время расплава и затраты на дорогостоящие материалы.
Впрочем, я невелик специалист, нет у меня задачи во всех подробностях описывать плавку. Я говорю о молодом человеке, превосходно и совершенно самостоятельно решившем трудную задачу. Именно самостоятельно — вот что очень важно, если иметь в виду разговоры о том, будто Карзанов-младший — всего лишь старательный и способный исполнитель, руководимый и направляемый в каждом его шаге отцом, великолепным мастером… Так вот, в тот день, в день аварии на мартене № 1, не только Петр Павлович, но и мастера, и заместители, и начальник цеха — все специалисты были заняты срочным и сложным горячим ремонтом печи, Разумеется, Карзанов-младший не был предоставлен сам себе, контроль за ним был. Но ни о какой опеке не могло быть и речи…
Конечно, младший Карзанов не обладает пока отцовской закалкой, он мягче, ранимее, тоньше. Но кто сказал, что эти черты характера — недостаток? И так ли уж редко они проявляются как достоинство? Жизнь не повторяется от отца к сыну, да и не может повториться. Жизнь расширяет, обогащает и профессиональные и человеческие достоинства каждого из них.

Журнал «Юность» № 9 сентябрь 1976 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Рубрика: Промышленность | Оставить комментарий

Тропа на Уренгой

Марк Григорьев

Мне повезло. Попасть на укладку первого километра новой железной дороги не часто случается. Да что километр. Такой участок уже напоминает всамделишный железнодорожный путь, уходящий куда-то за линию горизонта. Незабываем же тот момент, когда путеукладчик выдвинул первое двадцатипятиметровое звено пришитых к шпалам рельсов, покачал это звенышко где-то в вышине, отчего полотно расчертилось тенями шпал, неправдоподобно узенькими их проекциями, а затем — «Майнуй, майнуй!» — медленно ползли опускаемые краном первые метры будущей железной дороги.
— Майнуй! — кричит бригадир, придерживая звено, а глазом нацелившись на вешку.
Его голос срывается на хрип, а в кабине путеукладчика все равно ничего не слышно. Мало того, что дизель тарахтит, так народу еще как на массовом гулянье. Гомонят, щелкают затворами фотоаппаратов, оркестр грохочет, и, перекрывая все эти звуки, орет бородатый кинооператор: «Вируй, вируй!» и бригадир, подчиняясь оператору,— исторический момент должен быть запечатлен кинохроникой — поворачивает руки ладонями вверх, показывая «подъем». Потом ладонями вниз — «опускай». И вот, наконец, звено на земле. Быстро-быстро накладываются стяжки, металлические полосы, которыми связан рельс предыдущий с последующим. Теперь быстро-быстро вставить болты в отверстия. Болты не лезут. «Раз, два — взяли! Еще взяли!» Ломиками подвинули немного рельс — вошли болты. «Отходи!» И медленно, словно переваливаясь с боку на бок, поехал путеукладчик по первому звену новой дороги Сургут—Уренгой, к самому Полярному кругу. Туда, где река Пур впадает в Тазовскую губу. Тазовская губа — часть Обской, за Обской губой Карское море, а там — Северный Ледовитый океан.
В тот весенний день уложили только километр. Дальше земляное полотно обрывалось, в тайгу уходила лишь просека. Путеукладчик вернулся на разъезд Ульт-Ягун, будет отдыхать до тех пор, пока таежные десанты обустроят поселки вдоль линии будущей трассы, в поселках появятся вальщики леса, гидромониторщики, шоферы, бульдозеристы, и прочие, и прочие. Тогда ниточка просеки вытянется к Северу почти на шестьсот километров, намоют песчаные горы, насыпят земляное полотно — тут снова путеукладчик выползет на свою работу. И будет все это и год, и два, и пять, потому что скоро сказка сказывается… Потому что надо преодолеть болота, и тайгу, и лесотундру и добраться до самой тундры, а там — никого и ничего, ни кола и ни двора, минус пятьдесят зимой и мошка летом. Но дорога не для красоты строится: под этой землей, под болотами и соснами — нефть, нефть, нефть. А там, где кончается «нефтяная бочка», разбурены скважины огромных запасов природного газа. Вот почему в решениях XXV съезда КПСС записано: «…Начать строительство железной дороги Сургут — Уренгой».
Дорога началась, дорога будет. Только вот как будет, какой ценой?
В одноэтажной бревенчатой гостинице, «заежке», как ее именуют дорожные строители, в Сургуте моим соседом по комнате оказался коренной москвич. Инженер-строитель, выпускник МИИТа, он много лет проработал в столичных управлениях и трестах. Теперь вот решил попробовать себя в настоящем, или, как он выразился, мужском, строительном деле. За три дня нашего соседства — первые три его северных дня — я все время выслушивал сравнения: как «у нас» — он имел в виду столицу — и как здесь.
«Да, такой грязищи я еще не видывал!» — сообщил он в первый вечер, вымывая сапоги под краном. «Да, докторской колбасой тут и не пахнет!»— поведал он на следующий день. В третий вечер он принес «Известия». «Вот смотри, только что поступила в киоск. Позавчерашняя». А когда мы прощались, инженер попросил меня записать московский телефон: «Прилетишь, позвони жене. Скажи, пусть не волнуется, устроился, мол, нормально. Колбасы, Правда, докторской нет, московского вечернего выпуска «Известий» — тоже, но живут же люди. Понял? Скажешь: все нормально. Ну, кое-какие издержки, конечно, имеются. Но ведь Север, Сибирь, новостройка…»
В последних словах экс-москвича послышались ноты такой уверенности в обязательности издержек, что мне стало не по себе. Ограниченный ассортимент продуктов в магазинах, опаздывающие газеты, грязь и топь, отсутствие теплых туалетов — все это в районах освоения молодежь готова перетерпеть. Но плохо, когда относятся к такому положению вещей как к данности, неизбывному, раз и навсегда установившемуся порядку. Смиряются, подчиняясь обстоятельствам, а через месяц, через год покидают стройку навсегда. Потому что человек способен вынести огромные физические перегрузки, отсутствие комфорта, неустроенность, книжный голод, температурные перепады, разлуку с близкими. Невыносима мысль: так будет всегда, ничего изменить нельзя. Вот когда перед глазами, как мигающий сигнал пожарной машины, вертится лишь одно тревожное слово: «Бежать!»
В Нижневартовске я купил городскую газету «Ленинское знамя». Половина четвертой полосы отдана под объявления: «Приглашаются на работу», «Требуются», «Срочно требуются». Механики-теплотехники, слесари, станочники, бетонщики, водители, автокрановщики, сварщики, рабочие на пилораму, акушерки, медицинские сестры, санитарки. В Сургуте та же самая история: требуются шоферы (первого, второго, третьего классов), стропальщики, крановщики на портальные краны, электрики, кладовщики, разнорабочие…
Казалось бы, ничего удивительного. Города и поселки растут, разбуриваются новые скважины, строятся предприятия по переработке нефти и газа, расширяются штаты сферы обслуживания. Естественно, стремительно возрастает потребность в новых кадрах. Но в том-то и дело, что новые кадры требуются большей частью не на вновь вводимые штатные должности, а на замену ушедших, тех самых, для кого уже зажглось красное табло: «Бежать!»
В управлении строительства «Тюменстройпуть» я выписал сведения о движении рабочих кадров в строительно-монтажных поездах (СМП) за четыре месяца 1976 года. В СМП-198, например, за это время принято на работу 54 человека, выбыло 47. В СМП-237 принято 01, выбыло 79, в СМП-241 принято 40, выбыло 67! Всего по управлению принято 1076, выбыло 860 человек. Довольно безрадостный итог, хотя, конечно, в число выбывших попали ушедшие естественным, так сказать, порядком: пошли служить в армию, поступили учиться в очные вузы, вышли на пенсию. Ну, допустим, покинувших стройку по уважительным, если можно так выразиться, причинам наберется три с половиной сотни. Остальные пятьсот выбывших на тысячу принятых — это и есть «издержки освоения новых районов». Многовато, не правда ли?! Экономически убыточно. И, главное, это пятьсот несостоявшихся человеческих судеб, утраченных надежд, рухнувших планов. Вот почему меня не очень увлекали бравурные марши и восклицательные знаки транспарантов там, на Ульт-Ягуне, на укладке первого километра. Да, дорога будет. Но какой ценой?
Через три дня после торжеств мне вновь довелось попасть в Ульт-Ягун. В комсомольско-молодежной бригаде Виктора Молозина, которая вела укладку первого километра уренгойской трассы, началась обычная, будничная смена. Защитные каски, выданные по случаю исторического события, лежали под вагоном-домиком, временным обиталищем бригады. Работать в этих новеньких касках и несподручно и смешновато. Молозин водил меня по участку, показывал свое хозяйство. Двое парней, занятые на сшивке, махали нам руками, подзывая.
— Сфотографируйте нас,— попросил бородатый.— Мы тезки, обоих зовут Володями. Еще у меня есть приз «Юности» за победу на лыжных соревнованиях…
— Зачем сфотографировать? — спросил я, неуверенно доставая из кармана аппарат.
— Как это зачем! — Бородатый Володя отложил кувалду.— Для истории, для примера, для обмена передовым опытом. Для чего к нам корреспонденты ездят? Напечатаете снимок и подпишите: «Передовик производства Владимир Пахомов с одного удара забивает костыль. Равняйтесь на правофлангового…» — Ну, понесло душу в рай,— сказал Молозин.— Кончай дурака валять.
— Ладно.— Володя вновь взялся за кувалду.— Это я так, находит иногда. Извиняйте,— повернулся он в мою сторону,— лично против вас я ничего не имею. Только обидно: ездят, фотографируют, пишут.
А что пишут? «Бригада путейцев Виктора Молозина в труднейших условиях ежедневно перекрывает сменные задания…» Труднейшие условия! Мороз, болота, мошка — условия не курортные. Но мы и не жалуемся. Кому жаловаться — богу? Тут уж ничего не изменишь: места такие. А вот коттеджами заменить эти проклятые вагоны можно. Это дело людское, выполнимое. Чтоб можно было на нормальной кровати поспать. А то на вагонных полках, как вечные пассажиры
До обеда молозинцы забалластировали шестьсот метров пути. Перегоняли шпалы, выправляли и рихтовали путь. Недаром в управлении «Тюменстройпуть» говорят: с одной бригадой Молозина не всякий СМП может потягаться. После обеда только сели покурить — прилетел вертолет. Высокая женщина в меховой шапке, в куртке чертовой кожи и красных тренировочных брюках, сойдя по трапу, прямиком зашагала к жилым вагонам.
— Санэпидемстанция пожаловала,— вздохнул Молозин. — Теперь держись…
— Пошла шмон наводить,— заметил кто-то из ребят,— сейчас портянки полетят.
Портянки не полетели, но через несколько минут грозная инспектриса выглянула из вагона-кухни.
Из-за ее спины видны были виноватые лица поварих.
— Молозин! Завтра же закрою котлопункт: ни ножей, ни досок для разделки продуктов. Безобразие!
Я думал, что бригадир начнет отнекиваться, ссылаться на занятость, напряженный план: руки, мол, не доходят, но на днях обязательно сделаем… Однако Молозин тут же скомандовал:
— Сергей! Бери пилу, топор, рубанок — быстро готовь разделочные доски.
— Ящик для пищевых отбросов не на месте да и сделан неправильно,— продолжала перечислять инспектриса, загибая пальцы.
— Завтра же переделаем,— заверил бригадир.— Да что завтра — сегодня, сейчас! Сергей! Кончишь с досками, займись ящиком…
Женщину несколько озадачила такая резвость. Видно, ей хотелось поспорить, прочесть мимоходом небольшую лекцию по санитарии и гигиене.
— А портянки и сапоги, если на кухне еще раз увижу — пожгу,— выпустила она последний заряд,— нашли место где сушить. Не первый год работаете…
— Вот именно, не первый,— разозлился Виктор Молозин.— А где прикажете сапоги сушить, в нашей спальне? Там и так дух такой — хоть топор вешай, Я с этим вагоном который год еду, никак до кровати не доеду…
Он посмотрел на женщину, удивленную его вспышкой, и махнул рукой.
— Ладно, вы тут ничем не поможете. Езжайте, все сделаем, больше замечаний не будет.— И уже мне: — Завтра же буду писать бумагу в управление. Пусть дают коттеджи. Володька-то, тот, бородатый, прав — надоели вагонные полки. У нас почти все ребята в институтах, в техникумах. Много ли на вагонной лавке назанимаешься?!
К нам подошел маленький, сухонький Петр Чернушенко. Ветеран бригады, правая рука Виктора.
И еще Чернушенко — добровольный летописец бригадных дел. Из месяца в месяц, из года в год посылает он свои заметки в многотиражную газету «Строитель». Бесхитростно, нельзя сказать, чтоб безукоризненным слогом, описывает Чернушенко большие и малые события в бригаде: штурм Ингаира и нудные ремонтные работы на Юнг-Яхе, праздник «серебряного костыля» и прием члена бригады в партию. Если вырезать газетные заметки рабкора, то получится толстенькая книжечка — биография бригады Молозина. Петр Чернушенко также свято верит в силу печатного слова, в «молнии» и «острые сигналы».
— Васильич,— обратился он к Молозину, услышав последние слова бригадира,— может, нам заметку написать? Так, мол, и так, страдаем и устали в вагонах. Хотим иметь койки по причине большого количества студентов…
— И заметку, Петя, напишем, сидеть и ждать, пока нам эти коттеджи принесут на тарелочке, не будем. Понимаешь,— продолжал Виктор, снова обращаясь ко мне,— ребята в бригаде очень хорошие.
Вот наш комсорг Володя Ивченко — парень что надо. Я ему мастером переоформиться предлагал — не хочет. Остался рабочим, из бригады клещами не вытянешь. У нас так: кто год проработал, не уйдет, пока сама дорога не кончится. Но времена меняются. Бывало, пошабашим, забрались на лавки прямо в сапогах, лежим, плюем в потолок. Ну, в карты играем, домино гремит. Для такого дела что вагон, что салон — все едино. А теперь чуть ли не каждый — студент. Книжек понатащили, курсовые надо делать, контрольные. Тут и стол нужен и свет хороший — другие условия, короче говоря. Я по себе чувствую, а молодым ребятам и подавно муторно…
«Начать строительство железной дороги Сургут — Уренгой…» Это строка партийного документа. Дорога началась, дорога будет. В словах Молозина, рабочих его бригады я почувствовал дух съездовских решений. Можно выполнять свое дело, хорошо выполнять, даже отлично, но при этом не видеть соседа слева, соседа справа, не заглядывать вперед, не интересоваться положением дел на всем объекте целиком. «Не нашего ума дело», «начальству видней, ему за это деньги платят», «а мы, если надо, в доску расшибемся, костьми ляжем» — вот поговорки рабочего — надо сказать, добросовестного и исполнительного — немолозинской закалки. Но цена дороги — это не просто столько-то миллионов рублей для удобного, всепогодного, дешевого транспортного пути к нефтяным и газовым запасам северного Приобья. Цена дороги — это степень гражданской, нравственной зрелости людей, главным образом молодых, выстроивших эту дорогу.
Это рост благосостояния, уровня образования, компетентности и культуры человека, который не просто отработал столько-то времени на строительстве трассы, а нашел свое призвание, закалил характер, получил от этой работы удовольствие. Именно удовольствие. Десятая пятилетка, названная пятилеткой эффективности и качества, требуя от человека полной отдачи, высокого качества выходящих из его рук изделий и сооружений, ставит главной целью обеспечить наиболее полное удовлетворение его запросов и потребностей. Запросы членов молозинской бригады не ограничиваются коттеджем и кроватью с панцирной сеткой. Это частный случай. Да и не уверен я, что завтра же распрощаются они со своими спальными вагонами. Важно, что бригадир, сам в сорок лет поступивший в техникум, эти запросы понимает.
Важно, что все вместе молозинцы добиваются переустройства: в быту, в организации работы и социалистического соревнования, в диалогах с руководителями СМП и управления, добиваются того, чтобы строительство магистрали было в радость именно им, ее созидателям. Может, поэтому на бригаду Молозина падает ничтожнейший процент «уволившихся по собственному желанию»…
Двенадцать палаток и красное полотнище на флагштоке да шесть венцов недорубленной бани — такой я впервые увидел станцию Коголымскую, точнее, площадку, где обосновался таежный десант. Теперь этими палатками завладели студотряды, а скоро и студенты отправятся в вузовские аудитории, и тогда палатки свернут до следующего десанта. Коголымская — острие атаки дорожных строителей, пробивающих трассу на Уренгой, сотый километр от разъезда Ульт-Ягун. На самом деле «сотым километром» эта точка названа лишь для ровного счета. Когда я
прилетел в Коголымскую, ее именовали «девяносто первым километром», а кое-кто — «восемьдесятдевятым». Но тут уже никакой ошибки нет, разница в два километра — это расстояние между временным и постоянным поселками. Теперь необходимо разъяснить, отчего в одной практически точке будущего железнодорожного пути возникают два поселка.
Постоянный поселок — это железнодорожная станция и жилые дома обслуживающего станцию персонала. Кроме того, школа, детский комбинат, магазин, клуб, больница, котельная, электроподстанция — одним словом, все, что требуется для нормального житья, Заселится этот поселок с пуском дороги, когда по ней побегут составы с пассажирами и грузом.
Временный поселок — это обиталище дорожных строителей, их опорный, базовый пункт на несколько лет. Здесь размещаются бригады плотников, вальщиков леса, каменщиков, путейцев, шоферы, механизаторы — все, кому предстоит рубить просеку, отсыпать полотно, укладывать рельсы, строить дома и объекты постоянного поселка.
Я потому так подробно остановился на расшифровке этих в общем-то понятных каждому дорожному строителю терминов, что речь о них еще впереди и коснется она самым непосредственным образом того, что я назвал «цена дороги».
Палатки поставили тринадцать человек в самое пуржистое время — в феврале — марте. Две недели пробивался сюда санный поезд, две недели натужно ревели двигатели бульдозеров, пропахивая дорогу для автомашин в двухметровых сугробах. Две недели тринадцать человек ночевали в крошечном Прорабском вагончике, поставленном на полозья. Дошли до места, расчистили площадку, поставили палатки.
Утеплили их одеялами, в каждой сложили печку. Натопишь печь с вечера — жара, благодать. Под утро выдует тепло.
Зимник продержался недолго. Всего-то и удалось забросить на точку автокран, движок для электростанции да пару грузовиков. Ну, и еще кое-что по мелочи. Подготовили вертолётную площадку — грузы пошли по этой единственной ниточке, связывающей десант с Большой землей. В апреле, когда я прилетел туда в первый раз, на точке уже работало пятьдесят четыре человека.
Все это я узнал еще в Сургуте, в малюсенькой конторе нового СМП-524. Тринадцать участников десанта — первые работники нового поезда. Официально он создан пятнадцатого марта, начальником назначили Александра Питерского.
Я сидел в жарко натопленной конторе-кабинете, а Питерский, сверкая белоснежной рубашкой, вводил меня в курс дела.
— С удовольствием пошел начальником нового СМП. На сегодняшний день имею миллион проблем. Миллион, может, чуточку больше. И все решаются с трудом. Но это не отбивает охоту разобраться и решить…
Я знал, что с шестьдесят седьмого года Питерский постоянно работал в студотрядах на Тюменщине. Был главным инженером, командиром линейного отряда, затем главным инженером и командиром зонального отряда. И, наконец, возглавил двадцатитысячный республиканский отряд украинских студентов. Сам из Ворошиловградской области. Прошел рабочие университеты: выборщик породы в шахте, слесарь, подземный электрослесарь, навальщик породы. Послужной список строителя тоже немалый: мастер, начальник участка, начальник производственно-технического отдела. Закончил вечерний финансово-экономический техникум и очно — факультет промышленно-гражданского строительства в горно-металлургическом институте.
— Весь этот винегрет привел меня в кресло начальника СМП.— Он потрогал руками несуществующие ручки кресла и добавил: — Точнее, на этот стул. В Киеве было немало заманчивых предложений, но я понял, что буду работать на Большой земле все время подтачиваемый своей «сибирской болезнью», что рано или поздно сяду в самолет и улечу в Тюмень. Лучше один раз отрезать…
— Александр Павлович,— спросил я,— на двери вашей конторы висит объявление: «Отдел кадров СМП-524 на работу временно не принимает». Это как прикажете понимать? Ведь вам позарез нужны люди…
— А так понимать, что люди нужны, но абы каких не надо. Элементарная студенческая хитрость: кто очень хочет у нас работать, того объявление не остановит. Видел сводку по управлению? Тысячу приняли, полтысячи уволили. Каждого второго. Зачем мне такие фокусы? А людей наберем хороших, не беспокойся. Будем еще комсомольско-молодежным поездом.
— Ну, а сейчас-то как? С вас же объемы требуют. Кто будет давать объемы?
— Будут объемы, да еще какие. Ты думаешь, зачем десант по зимнику две недели пробивался, в палатках мерз? Чтобы за лето мы сделали двести километров просеки. Я вижу такую возможность. Если правильно все распределим, мы пройдем эти двести километров. Как мы хотим решить эту, без преувеличения можно сказать, гигантскую задачу?
Чтобы свалить две тысячи гектаров леса, нужно тысячу — полторы тысячи человек. Где мы возьмем эти полторы тысячи? Если даже будем набирать людей без разбору, то и в этом случае ничего не получится. Не можем мы по такому пути пойти и из других соображений. Возьмем тысячу пятьсот человек на валку леса, рубку просеки, а потом для проведения дальнейших работ нам потребуется только пятьсот. А куда девать остальных? Рассчитать? Отпустить на все четыре стороны? Остается надежная испытанная штука, которой я верен до конца. Студенческий строительный отряд. Кто, как не студенты, свалит лес на двух тысячах гектаров?! Правда, тут сложности другого рода: студотряды лесоповалом никогда не занимались. Но мы уже получили специальное разрешение ЦК ВЛКСМ, взяли на себя ответственные обязательства. Во Львов, Харьков и другие города отправлены опытные вальщики, они обучают будущих студотрядовцев. Мы подготовим поселки, палатки, вертолетные площадки на каждом участке трассы. Наладим системы связи, сигнализации, водоснабжения, питания. И студенты прорубят просеку, я уверен в этом. Сваленный лес пустим в дело — будем прокладывать лежневку. Тем самым наши подрядчики, мехколонны получают огромный, невероятный фронт работ. Они начнут выторфовку, отсыпку грунта, начнут готовить полотно под укладку рельсового пути. Мы же в это время интенсивно строим два поселка — временный и постоянный…
Ну, разошелся, подумал я. Прожектер, фантазер, отчаянный человек. В СМП полсотни человек, нет еще даже бланков, нет печати, зарплату и ту приходится брать в банке под честное слово, а он мечтает о двухстах километрах просеки за один сезон!
Мы прощались на раскисшем поле Сургутского аэродрома. Над бетонными плитами двадцатисантиметровым слоем лежала каша из мокрого снега. Я тревожился, как бы не промочить ноги, тщательно выбирая место, прежде чем поставить сапог, а Питерский, «яко по суху», прошел в ботиночках к трапу самолета. Он улетал на Украину, уточнять сроки заключения договоров со студентами.
В мае я узнал, что договоры подписаны. В июне прибыли квартирьеры. В июле отряды приступили к работе. Черт побери, решил я тогда, а может, это хорошо, что студенческий строительный отряд попал не просто к хозяйственнику, а к бывшему студотрядовцу, знающему все сильные и слабые стороны этого движения, умеющему распорядиться молодежным подразделением с наибольшей эффективностью?
В том, что он не прожектер, все уже убедились. А прав он или нет в своих расчетах, покажет время. Вновь мы встретились с Питерским на Коголымской. Он был одержим очередной идеей.
— Тебя не удивляет,— начал он вопросом,— что эту точку называют то восемьдесят девятым километром, то девяносто первым?
— Так ведь два поселка будет: временный и постоянный…
— Вот-вот,— оживился Питерский,— спокон веку так повелось. Строится временный поселок с помойками, мусорниками и с минимумом обеспеченности людей. Сдаются в эксплуатацию неустроенные объекты соцкультбыта, как мы говорим, явно не подходящие ни под какие нормативы. Строятся дома и школы в некачественном исполнении. «На хапок» сдаются — деваться-то некуда, не будешь же возить детей в другую школу за сто километров. А этот «хапок» затягивается надолго: три, пять, семь лет — все стоят дома-уродцы, скос их откладывается из пятилетки в пятилетку. Мы хотим добиться во всех инстанциях, чего бы это ни стоило, совмещения временного и постоянного поселков. Это делается не ради нашего престижа, это — да простят мне высокие слова — делается во имя будущего. Если внимательно рассмотреть перечень объектов, которые нам предстоит построить в одном и другом поселках, то оказывается: временному нужна школа, и постоянному — школа; временному — детский сад, котельная, клуб, и постоянному то же самое. Так почему же мы должны построить все эти сооружения сначала во временном поселке, потом в постоянном, а, ликвидируя временный, порушить в нем все до основания?
Что мешает нам ясли, детсад, клуб и т. п. передать по актам хозяйствам постоянного поселка? Что мешает нашу контору, административный корпус, построив его под контролем заказчика, оставить для поселкового Совета?
— Да вы ж сами, Александр Павлович, хаяли временные постройки. Они, мол, ни под какие нормативы не подходят, сдаются «на хапок»…
— Именно так я и говорил, но здесь нет никакого противоречия. Как правило, временные сооружения строят плохо. Как правило. Но есть исключение. Например, в СМП-227 построили клуб, который жителям постоянного поселка и не снился. Выходит, можно. Необходимо только исключение сделать правилом.
Мы посчитали, что дает совмещение лишь некоторых объектов, и нашли миллион четыреста тысяч рублей экономии. Это скромненько считали…
— Александр Павлович, при таком методе возрастает предварительное финансирование. В обычном варианте вы бы стяпали-сляпали клуб, школу, магазин и прочее для временного поселка и приступили бы к освоению основных объектов. А по вашему плану денег сразу требуется больше…
— Незначительно. Стоимость, например, клуба-сарая (временного) и клуба-стационара, конечно, неодинакова. Но эта разница с лихвой покроется: согласитесь, выгоднее строить один хороший клуб.
— Но в таком случае вам придется в первую очередь строить именно клуб, магазин, школу, котельную — объекты, повторяющиеся в обоих списках.
А уже чуть позднее — жилые дома для постоянного поселка, железнодорожную станцию. Кстати, я не понял, где все это время будут обитать ваши строители? В палатках?
— Да, последовательность должна быть именно такой. И тут необходима помощь проектантов: они должны выдать нам в первую очередь привязки и чертежи перечисленных сооружений. Что же касается наших строителей, то в Сургуте на станции стоят наши коттеджи. Этими готовыми домиками мы полностью решим жилищную проблему для своих рабочих. Сложность только в том, как доставить коттеджи в Коголымскую по воздуху: каждый домик весит восемь тонн с гаком, а вертолет с полной загрузкой баков не может поднимать больше восьми.
Но авиаторы, кажется, придумали. Вчера звонили мне, сказали, есть остроумный план. Если будут коттеджи, считай, наша идея начала осуществляться.
— Так почему же до сих пор все это не осуществлялось?! Сколько ругали качество временных поселков и устно и печатно, а дело не сдвигалось с мертвой точки…
— Есть такое словечко «стереотип». Стереотип мышления, сложившихся производственных отношений, решения повторяющихся задач. Это не значит, что мы такие умные, сломали этот стереотип первыми. Пятилетка приказала работать так. Девиз пятилетки — эффективность и качество — требует идти таким путем. Что значит построить поселок по-новому? Это обеспечить высокое качество объектов.
Это сэкономить полтора-два миллиона рублей, которые пойдут на строительство соседа-поселка. Нам же его и строить через два-три года.
Если же тебя интересует «цена дороги» с нравственной, так сказать, стороны, то и здесь мы оказываемся в выигрыше. Поясню. Знаешь, какие тяжбы начинаются, когда мы, дорожные строители, сдаем дорогу в эксплуатацию, когда она переходит на баланс МПС? Ни в сказке сказать, ни пером описать.
Всесоюзная проблема! Потому что общие силы израсходованы, средства истрачены, положили шпалу, рельс, пошили все, сверстали дорогу и поехали. Дорога уже существует, а какие-то объекты около нее — школы, клубы, котельные, где недоделана разная мелочь,— никому доводить не хочется. Сразу-то ведь не сделали, а после ввода дороги уже трудно, почти невозможно себя заставить. А МПС, со своей стороны, отказывается подписывать приемо-сдаточные акты. И тянутся тяжбы по нескольку лет. В нашем варианте исключаются подобные случаи. Делаем сразу. Может, по срокам строительства мы потеряем три месяца, зато на три года раньше сдадим дорогу заказчику…
— А как к вашему предложению относятся руководители?
— Мы встретили понимание в управлении «Тюменстройпуть», в горкоме и обкоме партии, в министерстве. Хотя кое-кому такой план представляется неосуществимым, а наши идеи — завиральными.
Но не зря наш десант барахтался в сугробах, не зря разбивал палатки в снегу. Уйдет снег, и так же растают сомнения недоверчивых.
«Как снег, растают сомнения»,— вспоминал я слова Питерского, когда мы летели из Коголымской в Сургут. А снег в этих местах держится долго: частенько и в середине июля попадаются белые пятна, окруженные сосновым прикрытием. Где-то на середине пути командир МИ-8 Юрий Сорокин крикнул из пилотской кабины:
— Александр, иди, взгляни. Кажется, тебе гостинец везут.
Вслед за Питерским я просунул голову в кабину. Сквозь стеклянный фонарь машины хорошо было видно серебристое насекомое, быстро увеличивающееся в размерах. Через полминуты уже можно было отчетливо рассмотреть вертолет, летящий на север, в сторону оставленной нами Коголымской.
На внешней подвеске винтокрылый работяга тащил новенький, салатного цвета домик-коттедж.
— Молодцы,— сказал Юра Сорокин,— восемь тонн с хвостиком взяли. На такое расстояние тащить — это, пожалуй, рекорд будет.
Мы с Питерским вернулись в салон. Александр Павлович почему-то снял шапку и причесался. Достал из кармана пачку сигарет «Ту-134», повертел в руках, положил назад.
— У тебя «Столичные»? Дай, пожалуйста. Закурил, открыл иллюминатор и долго что-то разглядывал в проплывавшей под нами однообразной картине. А что там можно увидеть? Болота и островки тайги — тюменский стереотип.

Журнал «Юность» № 9 сентябрь 1976 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Рубрика: Литература, Промышленность, Транспорт | Оставить комментарий

Круг чтения

Еще не поздно
Роман Инги Петкевич «Большие песочные часы» («Советский писатель», Л., 1975) знакомит нас с интересной писательской индивидуальностью. Его действие происходит в среде молодой технической интеллигенции, но могло бы происходить сегодня везде, где моральные ценности ежедневно проверяются на прочность человеческим общежитием.
«В центре романа,— сказано в издательской аннотации,— проблемы взаимоотношений личности и коллектива. Разоблачение и неизбежный крах индивидуализма убедительно демонстрирует судьба молодого инженера Поленова. Автор вводит нас в мир острых ситуаций, неожиданных поступков, резко и своеобразно очерченных характеров».
Что касается своеобразно и резко очерченных характеров, неожиданных поступков и острых ситуаций — с этим, пожалуй, можно согласиться. Гораздо сложнее обстоит дело с «проблемами взаимоотношений личности и коллектива». Разоблачением Поленова тут не отделаться.
Инга Петкевич пишет умно, жестко, по-мужски. Ее взгляд лишен как сентиментальной расплывчатости, так и плоской однозначности, он подобен линзе, направленной на нравственную нетвердость, неотчетливость самых обыденных наших поступков, страстей, переживаний. Но это отнюдь не сатира нравов, прямых воспитательных задач такая проза себе не ставит, она исследует, ставит диагноз и уже этим вернее достигает нашего внутреннего зрения. Вот маленький коллектив конструкторского бюро научно-исследовательского института, вот два главных героя, чьи сложные взаимоотношения составляют сюжетный и психологический нерв книги. Поначалу действительно кажется, что суть конфликта — в столкновении коллективиста Гаврилова, от лица которого идет повествование, и индивидуалиста Поленова, то и дело попирающего элементарные нормы порядочности. Однако все не так просто. Поленов, подобно камню, брошенному в стоячую, слегка заболоченную воду, взрывает привычную обыденность институтской жизни и заставляет каждого из персонажей романа по-новому взглянуть на себя и окружающих. Конечно, эксцентрический эгоизм Поленова виден невооруженным глазом, конечно, он терпит «неизбежный крах», как сказано в аннотации, но разве радует Гаврилова эта победа, разве не приходит к нему в финале горькое понимание, что и его, казалось бы, такие выверенные нравственные постулаты есть, в сущности, тоже фикция, до тех пор пока они не вырастают до поступка, а не остаются рефлексией, успокаивающей совесть. «Я вертел в руках песочные часы.
Время струилось золотой змейкой… Жизнь продолжалась… Еще не поздно было подучиться правильно дышать… и видеть… и слышать… и любить». Так заканчивается эта притча о коллективе и личности, созданная в слегка отстраненной, условной манере и заставляющая читателя задуматься о предметах глубоких и важных. Каждый из нас еще имеет время остановиться и заглянуть в собственную душу, чтобы лучше увидеть и понять людей, близких и дальних. И только часы нельзя остановить, большие песочные часы жизни.

Евгений Сидоров

Исповедь счастливого человека
Трудное счастье…». Я что-то вдруг засомневался, так ли уж бесспорно проверенное это словосочетание. Труден бывает путь к счастью — это так. Даже мучительно труден. А само счастье — легкое. Радостное. На то оно и счастье.
Ничуть не претендую на всеобщность этого соображения; это прежде всего впечатление от книги Юлия Крелина «Письмо сыну», изданное «Детской литературой»,— одной из тех книг, что насущно практически важны для юноши, выбирающего профессию.
Однако Крелин как будто бы несколько странно помогает этому «витязю на распутье». Он хирург, для которого его дело — жизнь, любовь, призвание, счастье, не уговаривает, не подталкивает, не завлекает в хирургию.
Вроде бы даже наоборот.
Он пересказывает разговор с десятиклассницей, признавшейся, что больше всего на свете любит музыку, но пойдет в медицину. Отчего? Оттого, что ей больно видеть: многие девочки из ее класса близоруки, «очкарики». Больно думать, что медики в этом отношении пока мало успели.
Славная девочка, верно? Автор и сам так считает. И все же тормозит ее добросердечный порыв. Советует не торопиться. Искать свою песню. Не душить ее.
Вот откуда размышления о легкости счастья. Эта легкость — результат трудного выбора.
Рассказывая о своей профессии, Крелин неожиданно и даже парадоксально («Я ленив. Я чудовищно ленив») славит отсутствие свободы выбора: привезли больного, он может умереть, ему нужен хирург, и никто больше,— где ж тут почва и время для сомнений? Все очевидно, все ясно, все легко — оперируй, спасай, стой у операционного стола по нескольку часов: выбор сделала за тебя профессия.
Та, которую ты сам однажды выбрал.
Автор вовсе не скуп на тяжкие подробности. Мальчиком запомнил он, как смывали кровь с одежды отца, тоже хирурга, и сегодня трезво, сурово, бесстрашно погружает нас в быт хирургического отделения, в полном смысле—кровавый. Тут пушкинское «и он мне грудь рассек мечом и сердце трепетное вынул» не поэтическая аллегория, а именно быт. Будни. Недаром Маршак как-то назвал эти великие строки «кровавой операцией».
Книга и не заманивает и не запугивает. Она рассказывает. Она размышляет.
Может, потому и я, давненько вышедший из возраста, когда выбирают профессию, вдруг невольно и остро пожалел: отчего мне не пришло в голову стать хирургом? И тут же обрадовался: слава богу, что не стал. Не сумел бы, не смог, не к тому душа лежала. Это двойное воздействие книги, мне кажется, выражает ее суть и силу. Да, она о том, что это такое — быть хирургом. О притягательности профессии, несмотря на тяжесть ее (а может, благодаря этому?). Но, главное, книга о том, что надо искать себя, становиться собою, делать свой выбор.
Конечно, она имеет право быть причислена к привычной серии «рассказы о профессиях»: профессия раскрыта в ней добросовестно и талантливо. Однако важно, что в ней не только профессиональная, но ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ тема. Она — о трудной жизни хирурга. И о его легком счастье. О счастье человека, который не ошибся в выборе.
Станислав Рассадин

Летопись чувств
Испытание любви» (издательство «Картя Молдовеняскэ», Кишинев, 1975) — восьмая книга стихов Кирилла Ковальджи. Ее название многозначно. Это испытание глубокого чувства к реальной женщине, любимой, испытание всем — временем, возрастом, бытом; это испытание стихов на зрелость и законченность, на долговечность. Главная авторская задача «показать движение одной лишь лирической темы — от мальчишеской, юношеской смятенности до нравственного утверждения зрелости с ее раздумьями, борениями внутреннего роста, верностью душевных устремлений» (из аннотации) — решена верно и динамично. Новая книга лирики К. Ковальджи действительно летопись чувств.
Хочется особо отметить такие удавшиеся стихотворения, как «Интервью», «Моя знакомая», «Почерствело мое поколение», «Баллада о любви». Кирилл Ковальджи мастерски владеет и традиционным стихом и верлибром.
Основная же притягательность его лирики в ее задушевности, музыкальности, незаемности тем и интонаций. А стихотворение «Город и гитара» вызвало в памяти страницы романа «Лиманские истории», вышедшего годом ранее в издательстве «Советский писатель».
Мало сказать, что то была настоящая проза поэта. В «Лиманских историях» возникло гармоническое содружество стихов и прозы. Небольшие рифмованные вкрапления, словно в музыке, задавали тон живописному, увлекательному повествованию о жителях молдавского городка Лиманска, в котором легко угадывались черты Белгород-Днестровского (бывшего Аккермана). Своеобразный мягкий юмор помог автору очень пластично воссоздать быт и нравы горожан довоенной Молдавии; овеянные легкой грустью воспоминания о собственном детстве,
о первой любви и романтических мечтах, хорошо передали процесс возмужания подростка, становление личности.
Уверен, что читатель, открывший книгу лирики К. Ковальджи, неминуемо потянется к его прозе, а, прочитав роман «Лиманские истории» и повесть «Пять точек на карте», будет искать новой встречи с этим интересным поэтом.
Виктор Широков

«Путешествие через эпохи» и машина времени
Книга Б. Кузнецова «Путешествие через эпохи» («Молодая гвардия», 1975) начинается с парадоксального и почти эпатирующего утверждения: по слогам автора, это он путешествовал во времени под именем легендарного графа Калиостро и беседовал с великими мыслителя ми, начиная от Сократа и кончая Эйнштейном…
Может показаться, что «машина времени» здесь — всего лишь художественный прием, условность книги, рассчитанной на массового читателя. Нет — это наглядная демонстрация определенного типа отношения исследователя к идеям прошлого и к людям прошлого. «Машина времени» противостоит анахроническому (по определению, данному в начале XIX века, анахронизм — «ошибка против времени») переселению людей прошлого в современную эпоху, навязыванию им наших проблем и понятий, одеванию их в современные костюмы.
Люди прошлого уже сделали свое и сказали все, что могли; они могут постоять за себя в борьбе с«пучиной забвения», и уважение к ним — не столько в том, чтобы воскресить их в памяти потомков, сколько в том, чтобы учиться у них, как можно точнее понять их. Чему же учиться? И для ответа на этот вопрос «машина времени» оказывается полезна. «Мемуары» о великих людях, которых путешественник во времени» видел и слышал, отнюдь не похожи на жизнеописания или энциклопедии с их претензией изложить все о том или ином человеке. Рассказ Б. Кузнецова о Платоне, Данте или Ньютоне избирателен. Изменить прошлое нельзя, но можно выбрать свой маршрут в прошлое.
«Смысл поступка — в том, что он оказывается элементом некоторого исторического процесса»,— говорит автор. Именно в таком включении отдельной человеческой жизни в жизнь человечества, отдельной идеи — в поток человеческой мысли — залог бессмертия. «Собеседники» Б. Кузнецова завоевали себе это бессмертие, ибо их творчество было «близко тем сторонам эпохи, которым принадлежит будущее».

Вера Мильчина

Журнал «Юность» № 9 сентябрь 1976 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Рубрика: Литература | Оставить комментарий

Трагикомедии Георгия Данелия

Беспристрастный кинопрокат подтверждает: одна из самых популярных кинокартин года — «Афоня», кинокомедия режиссера Г. Данелия по сценарию А. Бородянского. Знаю, что количество просмотревших — еще не критерий. Но тут успех заслужен. И говорит он не только о бесспорном, давно признанном таланте Г. Данелия, но, по-моему, и о рождении на наших глазах весьма перспективного направления в кинематографе — жанра трагикомедии. При учете индивидуальностей, весьма несхожих, к этому жанру можно отнести целый ряд отличных фильмов нашего кино: «Берегись автомобиля» Э. Рязанова, его же недавнюю картину «Ирония
судьбы…», «Начало» Г. Панфилова, «Листопад» и «Жил певчий дрозд» О. Иоселиани, почти все работы Г. Данелия. О последних и речь.
Трагикомедия не оставляет места чистому развлечению. Как бы ни хохотали мы над ловкой проделкой Короля и Герцога («Совсем пропащий»), льющих крокодиловы слезы на похоронах Уилкса, нет, да и покажет камера нам лица истинно потрясенных смертью близкого человека членов семьи.
И тогда свет, атмосфера, звуки — настороженные, тревожные — возвращают нас к пониманию серьезности жизни, неподдельности чувства скорби. Именно этот фон и делает возможным постоянное сопоставление истинного и ложного, искреннего и подДельного в человеческих отношениях.
На этой «колеблющейся» гамме чувств и построена трагикомедия. Тут не бывает только смешного или только грустного. Главная задача камеры — охватить жизнь в целом, в переходах от внешней стороны жизни к внутренней, что, по-моему, особенно свойственно этому жанру, подчинить главному комедийные детали. Вспомним великолепную сцену поминок по живому Левану («Не горюй!»), в которой так правдиво и страшно, передано забытье живых, которые на минуту почувствовали ту радость, какая привычна за пиршеским столом, и забыли, что это тризна, хоть и по присутствующему здесь другу… И как осветил прекрасный наш оператор В. Юсов эти лица, как приблизил их, только что смеявшиеся, а теперь искаженные стыдом и раскаянием, смущением и робостью!..
В трагикомедии рядом не только смешное и грустное, но и великое и малое. Они связаны незримыми нитями. И средоточие их — человек. Личность. Не нужно думать, что Г. Данелия решает менее важные задачи воспитания, чем автор какого-нибудь «панорамного» фильма, где действуют массы, героические фигуры или выдающиеся персонажи истории. И там и тут возможны удачи и поражения. Не в жанрах дело — в таланте. В скромных и, казалось, частных «случаях» Г. Данелия решает задачи долговременные и важные. Только индивидуальность его как художника такова, что наделен он даром видеть личное, простое, предельно близкое многим людям. И в этой частице солнца, которую несет его очень доброе искусство, столько энергии, что она способна согреть миллионы сердец.
Жанр трагикомедии позволяет художнику воплощать жизнь в ее разнообразии, живом единстве, естественности. Помнится, как восхищались мы фильмами Чаплина, потом — итальянских «неореалистов»… Оказалось с годами, что многие черты этого течения в мировом кино нашли свое продолжение и развитие в новых, в том числе и национальных, обстоятельствах.
Я думаю, что Г. Данелия шел к жанру трагикомедии уже давно. Однако и внутри этого жанра он обладает особыми признаками дарования неповторимого. Что это за черты?
Уже в «Я шагаю по Москве» были эпизоды лирической грусти, в которых как бы ничего особенного и не происходило, но было ощущение брожения чувств молодого героя. И оно сливалось с музыкой и изображением, создавая тот колорит смешения легкости и тревоги, покоя и скрытого драматизма события, которые и создавали неповторимую данелиевскую атмосферу — музыкальную не по жанру, а по ритму настроения… Но в том фильме побеждала легкость комедии.
Торжествует жанр в наиболее цельном, по-моему, фильме Г. Данелия «Не горюй!». Здесь режиссер нашел очень близкого ему и талантливого сценариста Р. Габриадзе. Обилие жизненно полнокровных характеров и картин действительности, глубокий конфликт социального значения, органическое соответствие ролей исполнителям — все это предопределило гармоническое произведение искусства, подлинную трагикомедию, где нельзя ничего ни прибавить, ни убавить.
Трагикомическое в фильмах Г. Данелия — наиболее перспективная линия в его творческом становлении, она, мне кажется, обещает еще многие открытия режиссера на этом пути.
Одновременно это и плодотворный путь нашего кино, в котором документальная основа, лиризм и здоровая народная стихия смеха сливаются в полнокровное и ненатужное повествование о жизни, какая она есть и какой ей надлежит быть.

Владимир Огнев

Журнал «Юность» № 9 сентябрь 1976 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Рубрика: Искусство | Оставить комментарий

Гений выше жанра

Евгений Евтушенко

К 70-летию со дня рождения Д. Шостаковича

Композитор может быть только композитором, художник — только художником, писатель — только писателем, и если они не допускают нарушения законов профессионализма и нравственности, впрочем, на мой взгляд, неразделимых, то в лучшем случае, тем не менее, остаются лишь честными мастерами. Гений выше ремесла. Произведения честных мастеров могут прожить иногда долго, но лишь как достояния определенного жанра. Гений выше жанра.
Творчество гения перерастает рамки даже сферы искусства в целом и становится частью национального и мирового достояния, включающего в себя весь исторический опыт прошлого вместе с первой попыткой недочеловека встать с четверенек и стать человеком, вместе со всеми войнами и революциями, вместе со всеми личными и общественными трагедиями, вместе со всеми слезами, кровью, вместе со всеми мучительными поисками веры, надежды, любви, вместе со всеми великими поражениями и победами. Равель принадлежит только музыке, Утрилло — только живописи, Фет — только поэзии, и честь и хвала им за достойное служение их музам. Но Бетховен, Пикассо, Пушкин принадлежат не только своим музам, а истории. Принадлежность истории не означает неверности музам, а символизирует высшую, гениальную степень этой верности.
Когда-то Александр Межиров написал: «Рыдали яростно, навзрыд одной и той же страсти ради на полустанке — инвалид и Шостакович — в Ленинграде». Рыдание инвалида, искалеченного войной, и мощное эхо трагической и победительной симфонии, отдавшейся своими раскатами во всем человечестве, по праву поставлены рядом именно как явления истории. Эта симфония Шостаковича не была его личной победой, она стала победой выстоявшего, не сдавшегося народа, и в победное знамя над Берлином были невидимыми нитями вплетены ее звуки.
С Шостаковичем произошло редкостное чудо: уже при его жизни всем было понятно, что он гений. Надо ли, однако, искусственно ретушировать его портрет, и особенно исторический фон этого портрета, с недостойной застенчивостью представляя дело так, будто его жизнь была гладкой дорогой, усыпанной только розами? В том и сила гения, что он умеет подняться над обидами и даже из своих страданий выковывает музыку. Талант Шостаковича по-пушкински всеобъемлющ: он был мастером камерного лиризма, утонченным философом (вспомним хотя бы его 14-ю симфонию на тему смерти и бессмертия), был едким сатириком (его блистательная ранняя импровизация на тему заявлений жильцов коммунальной квартиры друг на друга или музыка к спектаклю «Клоп»), был звонким, неповторимым песенником («Не спи, вставай кудрявая»), был могучим оперным эпиком и даже не гнушался попытками создать легкую, искрящуюся оперетту, хотя здесь его, на мой взгляд, ожидали неудачи. Но все это объединено той связующей силой исторического сцепления, которая и делает творчество принадлежностью не жанра, а истории.
Гражданственность — это вовсе не декларация о любви к Родине, а то врожденное, неубиваемое никакими обидами и даже, наоборот, укрепляющееся под ударами противников чувство времени, как части вечности. Гражданственность не трепотня о народе, а работа непрерывна во имя народа. Такова была вся жизнь Шостаковича. Его не увели от гражданственности ни оскорбления, ни всемирная слава. Гений проходит испытания и холодной и горячей водой, но это лишь процесс духовного закаливания. Те, кто поддается трудностям или попадается на крючок с ядовитым червячком славы, умирают при жизни. Те, кто преодолевает это, преодолевают и смерть после смерти. Шостакович умел не замечать своей славы, а если и радовался успеху своих произведений, то это была радость не за самого себя, а радость за своих детей, которые самостоятельно идут по жизни, уже отдельно от него.
Когда я впервые познакомился с Шостаковичем, я был поражен его необыкновенной скромностью и непоказной, а природной стеснительностью. В 1963 году раздался телефонный звонок. Подошла моя жена. «Галина Семеновна? Простите, мы с вами незнакомы, это говорит Шостакович… Скажите, пожалуйста, Евгений Александрович дома?» «Дома. Работает. Сейчас я его позову». «Работает? Зачем же его отрывать? Я могу позвонить и в другое время, когда ему будет удобно…» В этом был весь Шостакович.
Гений истинный уважает творческий труд любого товарища по профессии. Великий Шостакович, повторяю, поразил меня этим непоказным, природным даром равенства перед трудом…
Я подошел к телефону, естественно, взволнованный. Шостакович смущенно и сбивчиво сказал мне, что хочет написать «одну штуку» на мои стихи, и попросил у меня на это разрешения. (! — Е. Е.) Нечего и говорить, как я был счастлив уже одному тому, что он прочел мои стихи. Но, несмотря на свое счастье, я все-таки очень сомневался, тревожился, даже дергался, когда через месяц он пригласил меня к себе домой послушать то, что написал.
Впрочем, дергался и Шостакович. У него уже тогда болела рука, играть ему было трудно. Меня потрясло то, как он нервничает, как он заранее оправдывается передо мной и за больную руку и за плохой голос. Шостакович поставил на пюпитр клавир, на котором было написано «13-я симфония», и стал играть и петь. К сожалению, это не было никем записано, а пел он тоже гениально — голос у него был никакой, с каким-то странным дребезжанием, как будто что-то было сломано внутри голоса, но зато исполненный неповторимой, не то что внутренней, а почти потусторонней силы.
Шостакович кончил играть, не спрашивая ничего, быстро повел меня к накрытому столу, судорожно опрокинул одну за другой две рюмки водки и только потом спросил: «Ну как?»
В «13-й симфонии» меня ошеломило, прежде всего то, что если бы я (полный музыкальный невежда, пострадавший когда-то от неизвестного мне медведя) вдруг прозрел слухом, то написал бы абсолютно такую же музыку. Более того, прочтение Шостаковичем моих стихов было настолько интонационно и смыслово точным, что, казалось, он невидимкой был внутри меня, когда я писал эти стихи, и сочинял музыку одновременно с рождением строк. Меня ошеломило и то, что он соединил в этой симфонии стихи, казалось бы, совершенно несоединимые: реквиемность «Бабьего яра» с публицистическим выходом в конце и щемящую простенькую интонацию стихов о женщинах, стоящих в очереди, ретроспекцию всем памятных страхов с залихватскими интонациями «Юмора» и «Карьеры».
Когда была премьера симфонии, на протяжении 50 минут со слушателями происходило нечто очень редкое: они и плакали, и смеялись, и улыбались, и задумывались. Ничтоже сумняшеся, я все-таки сделал одно замечание Шостаковичу: конец симфонии мне показался слишком нейтральным, слишком выходящим за пределы текста. Дурак тогда я был и понял только впоследствии, как нужен был такой конец именно потому, что этого-то и недоставало в стихах — выхода к океанской, поднявшейся над суетой и треволнениями преходящего, вечной гармонии жизни. Точно так же Шостакович написал и «Казнь Степана Разина» — иной музыки я и представить не могу. Однажды в США я даже выдержал бой с композитором Бернстайном, недооценившим эту музыку. В Бернстайне, я думаю, тогда прорвалось что-то слишком «композиторское», слишком профессиональное.
Искушенность профессионализма иногда мешает воспринимать искусство первозданным чувством.
Во время работы над «Степаном Разиным» Дмитрий Дмитриевич иногда неожиданно начинал мучиться, звонил мне: «А как вы думаете, Евгений Александрович, Разин был хорошим человеком? Все-таки он людей убивал, много кровушки невинной пустил…»
Шостаковичу очень нравилась другая глава из «Братской ГЭС» — «Ярмарка в Симбирске»; он говорил, что это в чистом виде оратория, хотел написать, но какие-то сомнения не позволяли. Между прочим, на композицию всей поэмы «Братская ГЭС», построенную именно по принципу, казалось бы, несоединимого, я бы никогда не решился, если бы мне не придала смелости «13-я симфония». Таким образом, Дмитрий Дмитриевич оказался крестным отцом этой поэмы. Шостакович предложил мне создать новую симфонию на тему «Муки совести». Из этого получилось, к сожалению, только мое стихотворение, ему и посвященное. Задумывали мы и оперу на тему «Иван-дурак», но не успелось. Шостакович был в расцвете своих сил, когда смерть оборвала его жизнь.
Ушел не только великий композитор, но и великий человек. Как трогательно предупредителен он был, узнавая о чьей-то беде, болезни, безденежье. Скольким композиторам он помог не только своей музыкой, но и своей поддержкой! Гений выше и такого нелучшего жанра человеческого поведения, как зависть. Говоря об одном композиторе, Шостакович вздохнул однажды: «Подловат душонкой… А как жаль! Такое музыкальное дарование!..» Сразу всплыло: «гений и злодейство две вещи несовместные».
Дарование может быть, к несчастью, и у подлеца, а вот гениальности он уже сам себя лишает. Из современных иностранных композиторов Шостакович очень любил Бенжамина Бриттена и дружил с ним.
Однажды мы слушали вдвоем «Военный реквием» Бриттена, и Шостакович судорожно ломал пальцы: так он плакал — руками.
Шостакович был не только великим композитором, но и великим слушателем и великим читателем. Он знал превосходно не только классическую литературу, но и современную, жадно следил за всем самым главным в прозе, поэзии и каким-то особенным чутьем умел находить это самое главное среди потока серости и спекуляции. Он был непримирим в своих застольных суждениях о конъюнктурщине, трусости, подхалимстве так же откровенно, как и был добр и нежен ко всему талантливому. К сожалению, насколько мне нравились эти его суждения, настолько мне не нравились те места в его статьях, которые написаны формально и совершенно бесстрастно в отличие от его музыки. Я однажды упрекнул за это Дмитрия Дмитриевича. Он был человек совестливый, беспощадный к себе и признал, что я прав. «Но зато в музыке я ни разу не подписал ни одной ноты, которою бы я не думал… Может быть, мне хотя бы за это простится…» Не ошибавшихся людей нет, но надо находить в себе смелость, как Шостакович, хотя бы перед самим собой осудить свои слабости. А ведь некоторые люди не только не умеют заглянуть внутрь себя оком справедливого жестокого судьи, но и пытаются выдать свои слабости за убеждения.
Шостакович рассказывал мне, как во время работы над музыкой к спектаклю «Клоп» он впервые встретился с Маяковским. Маяковский был тогда в плохом, взнервленном настроении, от этого держался с вызывающей надменностью и протянул юному композитору два пальца. Шостакович, несмотря на весь пиэтет перед великим поэтом, все-таки не сдался и протянул ему в ответ один палец. Тогда Маяковский дружелюбно расхохотался и протянул ему полную пятерню: «Ты далеко пойдешь, Шостакович…»
Маяковский оказался прав.
Шостакович с нами, в нас, но он уже и не только с нами, он уже далеко — в завтрашней музыке, в завтрашней истории, в завтрашнем человечестве.

Журнал «Юность» № 9 сентябрь 1976 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Рубрика: Искусство | Оставить комментарий

По вражеским тылам — часть 1

С. КУРОЕДОВ

Осенью 1941 года, не добившись решающего успеха ни на Мурманском, ни на Кандалакшском направлениях, гитлеровцы перешли к обороне, чтобы отсидеться до весны в землянках и блиндажах, залечить раны, а затем вновь перейти в наступление.

К первой военной зиме обстановка на Севере стала менее тревожной, чем осенью 1941 года. Появилась твердая уверенность, что армия, Северный флот и пограничники выстоят и не пропустят врага к Мурманску. Обком партии, сформировав 12 партизанских отрядов, принял решение в январе 1942 года собрать курсы подготовки их командиров и комиссаров к боевым действиям. Начальником курсов назначили меня.
Проводились они в Росте. Участники сбора — 24 человека — размещались по-солдатски в одном из бараков Комсомольского поселка. В числе курсантов были партийные и хозяйственные работники Александр Васильевич Селезнев, Александр Сергеевич Смирнов, Виктор Николаевич Васильев, Петр Александрович Евсеев, Борис Денисович Зайцев, Иван Георгиевич Мужиков и другие.

В июне-июле 1942 года проводилось окончательное комплектование партизанских отрядов, и бюро обкома партии меня, лейтенанта управления НКВД, утвердило командиром, а В. Н. Васильева — комиссаром партизанского отряда «Советский Мурман». Здесь же, на бюро, определили районы базирования и действий отрядов, сроки выхода в тыл врага.

Костяк нашего отряда составили коммунисты и комсомольцы. Вместе с еще совсем молодыми ребятами Виктором Толстобровом, Александром Ефремовым, Владимиром Волчком, Михаилом Белкиным, Михаилом Грибалевым, Михаилом Керовым также отважно дрались с врагом люди старшего поколения — Иван Лукшин, Семен Лисовский.

Среди добровольцев были шесть девушек.

В партизанском отряде воевали русские, украинцы, белорусы, финны. Антон Биргет, Лео Биргет, Карл Виттало, Марти Рондо отлично знали финский язык, были хорошими разведчиками, а кроме того, умели делать отличные ножи и шить специальную лыжную обувь из голенищ изношенных валенок. Эти легкие, удобные ботинки с крючкообразными носками — их называли «кеньками» — позволяли при необходимости быстро сбросить с ног лыжи. Войлочные кеньки, сшитые Антоном и Лео Биргетами, сослужили мне добрую службу, когда я однажды оказался на середине болота под вражеским огнем. Распластавшись на снегу, я быстро освободился от лыж и отполз в сторону, а фашисты продолжали бить по тому месту, где остались мои лыжи и мешок…

Отряд тщательно готовился к выходу в тыл противника: мы отрабатывали способы ведения партизанской войны, изучали минно-подрывное дело, основы топографии, провели трехдневный тренировочный поход в сопки.

13 августа 1942 года мы приняли партизанскую присягу на верность Родине, поклялись сражаться с врагом до последней капли крови. На рассвете следующего дня отряд пешим порядком отправился в район своей основной базы. Путь от Росты до высоты Ударная занял более четырех суток. Основная группа прибыла вечером 18 августа, а вторая (с лошадьми и грузом) — на следующий день.

Вскоре отряд отправился в тыл врага, имея при себе запас продовольствия на две недели, оружие, боеприпасы, по топору на отделение и пиле на взвод. Обувь — сапоги или ботинки, одежда — ватные куртки или пиджаки.

Настроение у всех боевое и даже веселое. Только меня не оставляло беспокойство: сумею ли довести отряд до дороги Печенга — Рованиеми? как пройдет намеченная операция? хватит ли продуктов? сумеем ли благополучно выйти с тыла на основную базу?

В том районе, где базировался отряд, линия фронта не была сплошной. Маленькие заставы, окруженные минными полями, находились друг от друга на расстоянии от пяти до десяти километров и были связаны между собой телефоном. Это «свободное» пространство между пикетами мы использовали для перехода линии фронта. Миновав первую телефонную линию полевого типа, отряд вышел в тыл фашистов. Теперь надо особенно строго соблюдать все меры предосторожности.

Однажды при пересечении болотистой местности встретилась речка шириной около десяти метров и глубиной немногим более метра. Скопление людей на таком открытом месте противник мог обнаружить с воздуха в один момент. Надо было ускорить переправу. Но как? Ни выше, ни ниже по течению — ни единого мостика. Тогда санитарка Паня Шорохова, недолго думая, сняла сапоги и первой вошла в воду. За ней последовали все остальные.

Только перешли речку, как послышался гул самолета. По цепочке последовала команда «Воздух!». И каждый упал там, где его застал приказ. Многим пришлось ложиться в болотистую трясину. Замерших людей летчик заметить не мог, а их серо-зеленые вещмешки мало чем отличались от кочек.

Как только самолет пролетел, мы отправились дальше, где должны были впервые встретиться лицом к лицу с противником. Вскоре снова попалась нам речка. Уже не раздумывая, мы сняли сапоги, ботинки и перешли ее вброд. Затем на берегу в березовой роще развели небольшие бездымные костры, обогрелись, обсушились и отдохнули.

То ли от бессонных ночей, то ли от простуды, то ли от физического и нервного напряжения у меня разламывалась голова, перед глазами плыли круги. Но я, пересиливая недомогание, дал указание продолжать движение. По моим расчетам, по шоссе Печенга — Рованиеми осталось идти не более двух суток. Проинструктировал группу, которая направлялась в разведку: наметил пункты встречи на случай, если разведчикам не удастся вовремя возвратиться к отряду. Проводив их, я сказал фельдшеру Филоновой о болезни. На большом привале выпил какие-то лекарства и свалился в беспамятстве.

Утром меня разбудили и сообщили: задержан финн. На допросе выяснилось: немцы часто навещают его дом, он снабжает их хлебом, картошкой, рыбой. Пленный рассказал все без утайки. Учитывая это, мы решили сохранить ему жизнь и доставить на свою основную базу.
Под вечер разведчики вернулись, и глубокой ночью отряд направился к дороге. Я чувствовал себя совсем неважно, но шел, стараясь не отставать от других.

Операцию провели по плану. Одна группа уничтожила автомашину, другая взорвала мост, третья телефонно-телеграфные столбы и линию связи, четвертая — линию высокого напряжения, питавшую электроэнергией никелевый комбинат.

Эхо партизанских взрывов разнеслось по всему Заполярью. Наши действия в глубоком тылу, в частности уничтожение бронеавтомобиля, в котором ехали два офицера, встревожили фашистов. Вскоре над нашими головами закружил двухфюзеляжный самолет. Однако обнаружить нас ему не удалось.

Командование штаба партизанского движения и обком партии дали положительную оценку нашим действиям в первой операции. Несколько партизан были отмечены наградами.

Вернувшись из похода, мы принялись достраивать базу. Большинство стояло за то, чтобы строить рубленые землянки, — ведь в шалаше не зазимуешь. Весь октябрь и ноябрь партизаны трудились, создавая немудреный партизанский уют. Энтузиастами строительства были заместитель командира отряда А. А. Федунов, политрук А. А. Малышев и партизан Михаил Мурин, искусный плотник и столяр.

Готовились к зиме и немцы. Они продолжали укреплять линию фронта, возводили долговременные оборонительные сооружения. Штаб партизанского движения Карельского фронта решил снова потревожить врага, дать понять ему, что советские партизаны могут наносить удары в любое время года. Мы получили приказ: во второй половине декабря объединенными силами двух отрядов нанести внезапный удар по зенитным батареям и аэропорту противника в районе Сальмиярви. Командовать сводной группой поручалось мне.

Одновременно специальной группе из 17 человек поручалось провести разведку в районе никелевого комбината. Командиром был назначен Иван Сычков, разведчик из отряда «Большевик Заполярья».

От базы до района Сальмиярви примерно 300 километров. Наша радиостанция «Северок» на таких расстояниях не всегда обеспечивала надежную связь, поэтому мы решили вторую такую же радиостанцию оставить в качестве промежуточной на одной из сопок Кучин-тундры. Радист Николай Кислицын вместе со своей охраной почти десять дней просидел в снежной яме без горячей пищи, не имея возможности выбраться из нее в дневное время.

До войны Николай работал связистом в Кольском районе. Этот спокойный, добродушный, исполнительный партизан был способен выполнить, кажется, любое задание, перенести любые трудности и лишения. В августовском походе радист Кислицын со своими сослуживцами подрывал опоры линии высокого напряжения.

С самого начала наш первый зимний поход осложнила погода: три дня шел снег с дождем. Валенки и одежда намокли, а затем, как только ударил крупкий мороз, — «сели», стали жесткими и тесными.

В сводной группе насчитывалось 120 человек. Шесть оленей тащили за ними «кережи» — фанерные лодочки для транспортировки раненых. Мы, как гусеничный трактор, оставляли после себя целую дорогу. Вскоре после перехода линии вражеских пикетов в небе появилось несколько ракет. Фашисты, видимо, обнаружили наш след и предупреждали своих.

Тяжело было в этом походе всему отряду, но больше всего пострадала группа Сычкова. На подступах к поселку Никель она была обнаружена. Завязался короткий бой, в ходе которого двое партизан погибли, а Петр Игумнов, командир отделения из отряда «Большевик Заполярья», получил тяжелое ранение. Партизаны уложили товарища на санки, сделанные из лыж, и стали с боем отходить. Игумнов понимал, что, буксируя его, группа не сможет быстро передвигаться. Он просил оставить его с оружием или пристрелить.

Рано утром на следующий день фашисты настигли партизан, завязалась ожесточенная перестрелка. В этом бою враг потерял около 50 солдат и офицеров. Но и партизаны понесли тяжелые потери. Из 17 человек вернулись только трое: командир группы Иван Сычков, командир отделения Петр Воронько и партизан Митяев из отряда «Большевик Заполярья».

Вести бои с противником пришлось и нашим основным силам. Произошло это при следующих обстоятельствах. Разведчики, с которыми шел А. С. Смирнов, услышали шум моторов и лай собак. Пока мы лежали на снегу и строили догадки, что это может быть, прилетели наши самолеты и стали бомбить аэродром. Зенитчики врага открыли огонь.

Мы уже порядком устали, замерзли. А. С. Смирнов достал фляжку со спиртом и налил каждому по крышке. Выпили и закусили снегом. Так вот и отметили Новый год, без отрыва от боевой деятельности.

После бомбежки осторожно двинулись вперед. Аэродром находился примерно в шести — восьми километрах. Услышав в отдалении лай собак, какие-то команды на немецком языке, мы остановились. Решили не рисковать, дожидаться рассвета.

Как выяснилось, по соседству с нами устроила привал карательная группа, очевидно, искавшая партизан. Немцы развели костер. Не зная этого, командир взвода Колтаков решил, что это кто-то из партизан, нарушив приказ, развел огонь, подошел поближе и окликнул сердито. В ответ раздалась автоматная очередь.

Наш отряд сразу же принял боевой порядок, завязался бой. В ходе его мы потеряли двух человек убитыми и двое получили ранения.
К вечеру вышли к озеру. Лыжи скользили плохо. Прямо впереди мы увидели в небе ракеты, а слева и справа, над ущельями, ракет не было. Разгадав уловку противника, который хотел заманить нас в ущелье, мы взяли курс прямо на завесу ракет. И все обошлось благополучно.

Моральное и физическое истощение давало о себе знать. Комсомолец Саша Ефремов запросился в «кережу» — тот, кто ложился в нее, обрекал себя на смерть, замерзая через несколько дней или даже через несколько часов. Помню последний разговор с Сашей. Он стоит у лыжни, я подхожу и спрашиваю: «В чем дело, почему не идешь?». А он просит: «Товарищ командир, расстегните мне пуговицы». Ефремов так закоченел, что не мог расстегнуть брюки…

Ночь застала отряд в лесу. Неподалеку слышались выстрелы. Учитывая, что люди вконец измотаны, я дал приказ остановиться и разжечь костры. Не успели попить чаю, как вдруг появился с востока наш бомбардировщик и, ориентируясь на костры, сбросил две бомбы. Летчик, конечно, не подозревал, что у огня грелись советские партизаны. Бомбы упали в 200 -300 метрах. Я дал приказание немедленно уходить.
Усталость и стужа подкосили многих. Мы даже образовали своего рода «похоронное бюро», которое обязано было фиксировать смерть, изымать снаряжение, личные вещи и хоронить мертвых.

С огромным трудом добрались до временной базы в районе Кучин-тундры. Здесь мы встретили Ивана Сычкова, который рассказал нам о гибели товарищей из его группы.

На южных склонах Кучин-тундры сделали большой привал, развели костры. Еды никакой: у кого сухарь-два, у кого крошки, а у иных и того нет. Люди опухли от голода, обморожены, а идти предстоит еще не менее 60 километров.

Даю указание выяснить характер болезни и степень обморожения партизан. Оказывается, четверо при смерти, а 56 человек имеют обморожения различной степени и фактически не могут двигаться. По радио запрашиваю самолеты или оленью райду. Получаю ответ: самолет выслать не можем, командование 82-го погранотряда направляет оленьи упряжки.

Вскоре на отряд налетают «рама» и восемь истребителей. Они, кружа, пикируют, обстреливают и бомбят минут десять. Наши потери — двое раненых.

Отряд растянулся на добрых десять километров. Замерзшие, измученные, оборванные, кто на двух лыжах, кто на одной, кто с одной палкой, а кто и вовсе без палки, — все передвигались из последних сил. Ночью сошел с ума партизан из смирновского отряда. Он побрел куда-то, не разбирая дороги. Дежурный Малышев и еще двое партизан догнали его. На вопрос: куда направился? — он ответил: «Разве вы не чуете запах печеного хлеба?». Ребята поняли, что он тяжело болен: «Послушай, если здесь есть столовая, то только для гражданских, туда не впускают с оружием». Он без сопротивления отдал автомат, гранаты и финский нож. Его уговорили потерпеть и идти вместе со всеми. Партизан стал раздавать всем остатки своих сухарей. Через несколько часов он умер.

Хочу упомянуть об исключительных качествах Петра Евсеева. Когда политруки представляли мне данные о больных, раненых и обмороженных, Евсеев сообщил о всех партизанах своего взвода, но ни словом не обмолвился о том, что и у него обморожены обе ноги. Превозмогая боль, политрук продолжал идти еще около 70 километров.

Обмороженных партизан доставили в Мончегорский госпиталь. Туда к ним часто приезжали представители партийных и советских органов, родственники, пионеры. Многие ребята ходили с забинтованными руками и ногами. У Володи Волчка ампутировали восемь пальцев на руках и все пальцы на ногах. (Мне лично повезло — почернел лишь большой палец на правой ноге, но я никому не сказал об этом и ограничился самолечением.)

Почти ежедневно в госпиталь приходила мать командира отряда «Большевик Заполярья» А. С. Смирнова, которая жила тогда в Мончегорске. Партизаны называли ее «наша мама». Она много рассказывала о том, как в годы гражданской войны вместе с мужем дралась против белых. Ей верили — это была женщина богатырского сложения с суровым взглядом. После «текущего и капитального ремонта» многие вернулись в отряд, хотя имели полное право на отдых.

В марте 1943 года большая группа наших партизан была награждена орденами и медалями, которые вручали нам начальник штаба партизанского движения Карельского фронта генерал-майор Вершинин и первый секретарь Мурманского обкома партии Старостин.
В середине июня 1943 года отряд снова вышел в тыл врага. Перед походом состоялось открытое партийное собрание, на котором я рассказал о предстоящей операции. Затем мы устроили маленький концерт художественной самодеятельности.

Анатолий Казаринов играл на гармонике, а повар Зверочкин исполнял «цыганочку». Воронов сплясал «вологодскую». Не остался в стороне и я.
Операцию мы проводили небольшими группами с промежуточной базы. Группа начальника штаба Власова успешно провела разведку в районе Талвикюля, группа командира взвода Зайцева в районе Магалло обнаружила вражеский гарнизон и разбросала там множество листовок на немецком и финском языках. Группа командира взвода Колычева разведала пикет противника у озера Аллайоки. Большая часть отряда под моей командой занималась диверсиями на шоссе. Мы уничтожили два автобуса, две опоры высоковольтной линии электропередачи, четыре столба линии связи и подземный кабель.

Мы испытывали те же трудности, что и обычно. Только не пришлось голодать, так как специальная группа партизан во главе с А. Паневкиным сумела доставить на промежуточную базу дополнительный запас продовольствия. Продукты разделили по взводам, причем весы сделали из березовой палки, а гирями служили плитки тола.

Операция прошла тихо, если не считать коротких перестрелок при отдыхе. Мы вернулись на Ударную без потерь.

После непродолжительного отдыха отряд получил приказ выйти на линию боевого охранения и непрерывно тревожить пикеты и подвижные наряды врага. Это делалось для того, чтобы отвлечь внимание противника от района, где действовал отряд «Большевик Заполярья».

15 июля по радио мы получили сообщение из отряда Смирнова, что взрывом мины партизану Андрееву оторвало ногу; военфельдшер Шура Артемьева получила осколочное ранение. Больше всех переживал мой связной Виктор Толстобров. Еще бы! Ведь Шура Артемьева была его симпатией. На мой вопрос: «Когда будет свадьба?» — Виктор неизменно отвечал: «После войны» — и напевал.

Одержим победу,
К тебе я приеду
На горячем вороном коне.

О свадьбе я напомнил Виктору неспроста. У нас уже была подобная история. Командир второго взвода Иван Колычев влюбился в Лиду Бочковую. Однажды во время обхода я зашел в девичью землянку и застал их вместе. Иван, как голубь, что-то нежно «ворковал» девушке. Да так увлекся, что и не заметил моего появления.

На другой день Колычев пришел ко мне в землянку и объявил:
— Товарищ командир, я решил жениться.
— На ком?
— На Лидии Ивановне.
— А она-то согласна?
— Да, согласна.
Я предложил Колычеву написать рапорт. Вскорости зашла ко мне и Лида. Обстоятельно поговорив с ней, спросил: 
— Всерьез ли и надолго?

Лида ответила, что все это всерьез, раз и навсегда, что они с Иваном давно любят друг друга.

В ближайшую субботу начальник штаба зачитал перед строем приказ о том, что отныне Колычев и Бочковая — супруги и им разрешается вместе находиться в мужской землянке, вместе питаться и отдыхать. А вечером «сыграли» свадьбу.

Лидия Ивановна была у нас до октября 1943 года, а затем по состоянию здоровья оставила отряд: будущей матери требовался покой.
Лидия Бочковая была участницей многих боевых походов, вместе с нами преодолевала невероятные трудности зимой 1942 года. Однажды грузовик, в кузове которого она находилась, провалился под лед. Трудно даже представить, как она выбиралась из студеной воды, как затем по морозу в промокшем полушубке три километра добиралась до ближайшего лесоучастка.

OTНЫHE HECЕКРEТНO

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Рубрика: Литература | Оставить комментарий

По вражеским тылам — часть 2

С. КУРОЕДОВ

…Отряд продолжал выполнять боевые задания. Как-то в тылу противника во время большого привала наш пост охраны задержал трех неизвестных людей. На допросе они заявили, что на днях бежали из немецкого лагеря, находящегося где-то на севере Финляндии. Однако их холеные лица, компас, обнаруженный в спичечном коробке, — все это настораживало. Те ли они, за кого себя выдают?

Встал вопрос: что делать с пленными? Одни предлагали расстрелять, другие — отпустить, третьи — принять в отряд. Наконец решили передать их пограничникам. Но как? Мы идем на задание, погранполк от нас в 40 — 45 километрах. Отправить с одним-двумя сопровождающими — рискованно. Выделили для конвоя отделение Никифорова. Сразу хочу сказать, что пленные были доставлены по назначению. Пограничники провели соответствующую работу, и «бывшие заключенные» подробно рассказали о том, когда и как их завербовали во вражескую разведку, с какой целью пробирались на советскую территорию. Командир погранполка выразил нам благодарность за поимку вражеских агентов.

Отряд двинулся в район Питкаярви, чтобы, как было приказано, уничтожить местный гарнизон. Провели, как обычно, разведку, разбились на боевые группы и с рассветом начали операцию. Все было сделано молниеносно, четко. Потерь нет. Лишь один партизан — Сенько — был ранен и то совершенно случайно. В дом, откуда противник вел огонь, Сенько бросил противотанковую гранату. Но она попала в переплет рамы и взорвалась снаружи. Рухнувший вниз деревянный простенок придавил партизана. Командир взвода А. Казаринов, командир отделения М. Соколов и еще кто-то вытащили Сенько из-под бревен. Нести раненого по болотам и сопкам даже вчетвером было тяжело: к концу дня на плечах у носильщиков появились кровавые ссадины. Маскировать след мы не могли, поэтому за нами тянулась хорошо заметная тропа.

Через 20 километров устроили на берегу озера большой привал с кострами. Ведь люди не спали около трех суток. Набрали грибов, ягод, сварили их и с аппетитом съели. Отдыхать отошли подальше от костров, в сопки. Расчет простой: если нас преследуют каратели, то, наткнувшись на потухшие костры, они посчитают, что мы уже снялись с места.

На сопке расположились повзводно, выставив четыре парных поста. Рано утром дежурный по отряду доложил, что на месте нашего вчерашнего привала виден дым. Я подполз постовым и убедился, что нас настигли немцы. Посовещавшись накоротке, приняли решение: самим напасть на противника. Лучше всего ударить со стороны дороги, чего фашисты никак не должны были ожидать.

Партизаны под командованием Федора Маклакова зашли в тыл гитлеровцам и с криками «ура!» бросились на них. Ф. Маклаков, И. Мужиков, В. Толстооров, А. Большаков, Н. Лунь, В. Бондарчук, К. Головин, С. Лисовский, С. Шарапов поливали фашистов автоматным огнем.
Партизаны убили более сорока немцев, уничтожили радиостанцию, с помощью которой каратели сообщали командованию о результатах погони. Мы в этом бою потеряли С. Шарапова, Ф. Маклакова, С. Лисовского и других товарищей.

Теперь мы вынуждены были изменить маршрут движения. Чтобы не наскочить на засаду, пришлось идти через большие топкие болота, взбираться и спускаться по отвесным скалам. Сложнее всего было спускать раненых с высокой и очень крутой скалы. Их обвязывали веревками. И от этих «жгутов» по всему телу растекалась нестерпимая, чудовищная боль. Но именно эти-то скалы нас и выручили — немцы не могли допустить мысли, что кто-нибудь сможет здесь пройти.

Теперь враг, видимо, понял, что имеет дело с организованным партизанским войском, которое не удастся уничтожить только силами карательных отрядов, и решил действовать с воздуха. 14 сентября на основную базу совершили налет восемнадцать самолетов, на следующий день — семнадцать.

Итак, 35 самолетов пытались стереть с лица земли нашу базу, сбрасывая тонны бомб, расстреливая из пулеметов лесные заросли. А между тем потери у нас — самые минимальные. Дело в том, что еще весной мы построили ложные землянки. На них как раз и пришлась большая часть бомб. А настоящие землянки остались невредимыми.

Наступила глубокая осень. В последних числах сентября мы отправились на уничтожение большого пикета, откуда, как с трамплина, к нам нередко забрасывали вражеских лазутчиков. Вскоре мы оказались на очень тяжелом участке: много валежника, камней — приходилось прыгать с валуна на валун. К вечеру сильно устали, пришлось заночевать в этих «каменоломнях». Проснулся я оттого, что почувствовал вдруг под боком воду. Стал поднимать плащ-палатку, а на ней — толстый слой снега. Вылез наружу, глянул вокруг и даже напугался — ни души, все укрыты снежным покрывалом.

Подъем, завтрак и — в путь. На подступах к пикету пришлось переходить речку по обледеневшим бревнам. В отряде появились больные. Вынуждены были отправить семь человек назад, на базу.

6 октября подошли наконец к пикету. Устроили засаду. Пролежали девять часов на снегу, безрезультатно — ни одной живой души. Тогда решили идти по тропе через минное поле и уничтожить пикет. Наша спецгруппа благополучно прошла заминированные участки и забросала вражеские землянки гранатами и термитными шарами.

В декабре 1943 года в отряд прибыли представители штаба партизанского движения и обкома партии. Был разработан план нового зимнего похода. На сей раз командиром сводной группы назначили А. С. Смирнова, меня — заместителем. Задача похода — пробраться в глубокий тыл и внезапно ударить по одной из вражеских баз.

Еще на дальних подступах к объекту нас обнаружили, потом навязали встречный бой, и мы вынуждены были отойти. Отдохнули пару суток и начали все сначала. Через два километра отряд столкнулся с группой противника, которая численно превосходила нас в три-четыре раза.
Завязался бой. Я, Виктор Толстобров и мой заместитель по разведке Алексей Галаев примкнули к взводу Анатолия Казаринова, который должен был атаковать противника справа. Толстобров и Галаев успели проскочить поляну, а меня прижал к земле свист пуль. Затем, не поднимаясь, я снял вещевой мешок и откинул его чуть левее, а сам отполз вправо. Фашисты продолжали стрелять по мешку.

Наконец первый взвод, обойдя поляну, рванулся на высоту. Противник стал поспешно отступать.
После этих двух скоротечных схваток мы вынуждены были вернуться на основную базу. По пути случилась большая неприятность. Отряд двигался по своей старой лыжне. Прошла разведка, я со штабом прошел уже весь первый взвод, и вдруг Алексей Прокопьевич Куделин — наш политрук — наскочил на мину.

Сначала взрыв мины я принял за нападение, дал команду по цепи: «Приготовиться к бою!». Но все было тихо, лишь слышались чьи-то стоны. Куделин лежал с раздробленными ногами и упорно повторял, будто извиняясь, что сейчас, вот-вот встанет… Его уложили на лыжные санки и потянули на буксире…

…Командование штаба партизанского движения, убедившись в нецелесообразности зимних походов, приняло решение отвести нас на отдых. Так мы оказались в Кольском зверосовхозе. Вскоре состоялась III районная партийная конференция. От нашего партизанского отряда делегатами были командир и комиссар отряда, помощник по комсомолу Мужиков, командир взвода Колычев и партизан Мурин.
На этой конференции меня избрали членом райкома партии. В зверосовхозе для партизан почти каждый день проводились лекции и доклады. К нам приезжали первый секретарь Мурманского обкома партии Максим Иванович Старостин и начальник штаба партизанского движения фронта генерал-майор Сергей Яковлевич Вершинин.

Вскоре мы снова отправились на свою партизанскую высоту, в наши относительно теплые и уютные землянки. После непродолжительной подготовки отряд вышел в поход и успешно провел боевую операцию на дороге Петсамо — Рованиеми.

С фронтов поступали радостные вести. Наши войска гнали гитлеровцев на запад. Готовились к удару и войска Карельского фронта. Чтобы иметь более полные данные о противнике, требовался «язык».

Наш отряд вновь оказался в глубоком тылу противника. Мы снова взорвали мост, линию связи и линию высокого напряжения и, главное, захватили пленного. Во время боя немец — старший ефрейтор горноегерской дивизии — был легко ранен в ногу. Паня Шорохова сделала ему перевязку и скомандовала: «Вперед!». Несколько дней «язык» исправно шагал под охраной Антона Биргета. Мы держали курс на свою базу. Где-то по пути нашего движения находился финский поселок Талквикюль. Я помнил просьбу начальника опергруппы подполковника Георгия Ивановича Бетковского разведать, если удастся, какой там гарнизон. Я выслал к поселку трех разведчиков. Задание они выполнили. И на другой день догнали нас.

Примерно через сутки мы остановились на привал. Усталые люди садились на землю и тут же засыпали. Отдых внезапно прервался стрельбой из винтовок и автоматов. Заработал ручной пулемет Семена Долотовского: противник подошел вплотную и стал окружать нас. Я дал команду приготовиться к бою, а группе, охранявшей пленного, приказал начать отход. Пули свистели над головами. На наших глазах пленный был ранен вторично, на этот раз самими же немцами. Пуля прошила ему руку навылет. «Языку» сделали перевязку, и партизаны повели его к базе.

Бой был коротким, но жарким. Не умолкая строчил пулемет Долотовского. Но вдруг его дробные звуки оборвались. Паня Шорохова решила, что Семен ранен, и по открытой поляне поползла к нему на помощь, но сама попала под вражескую пулю.

Позже Антон Биргет писал в стенгазете: «В последнем бою не стало нашей Пани. Нет больше с нами сероглазой «Капли». Мы никогда врагу не простим этого. За нашу «Каплю» он прольет потоки своей черной крови. Мы отомстим за тебя, Паня!». Обстановка была крайне тяжелой. Мы уже потеряли шесть человек убитыми, троих партизан ранило. К тому же мы находились на открытой местности, и продолжать бой в таких условиях было безрассудно.

Я дал указание начать отход под прикрытием первого и разведывательного взводов. Однако метров через двести путь отряду преградила глубокая речушка. К счастью, на берегу кто-то нашел два толстых бревна, по которым, как по мосту, мы и перебрались на противоположную сторону.

Здесь мы могли считать себя почти в безопасности. На опушке леса произвели сбор, отправили к базе группу раненых и больных партизан.
В бою был тяжело ранен комсомолец Миша Ленкин. Пуля застряла где-то в нижней части позвоночника. В сложившейся обстановке мы не имели возможности нести раненого почти тридцать километров до базы. Я сказал об этом Мише: «Если хочешь жить и если тебе дорога жизнь твоих товарищей, то иди сам — хоть на четвереньках, зубы ломай, но терпи и иди». И Ленкин, мужественный Миша Ленкин, прошел эти страшные километры, даже преодолел две водные преграды. Перейдя речку Акким, он упал и не смог уже подняться. Прибывшие на подмогу пограничники доставили Мишу на носилках к себе в подразделение.

Основные силы отряда, оторвавшись от преследования, также направились к базе. Через речку Акким перебрались на плотике: по два-три человека «за рейс». Вскоре, закончив переправу, мы двинулись к сопке, где к этому моменту уже находилась группа А. М. Малышева с пленным. Здесь впервые за последние восемь или девять дней люди наконец смогли спокойно отдохнуть. На базу прибыли лишь на следующий день вечером.

Во второй половине января сорок третьего года, когда мы немного оправились после «зимней эпопеи», меня и Александра Сергеевича Смирнова вызвали для доклада в областной комитет партии. Приняв нас, М. И. Старостин стал обстоятельно расспрашивать о походе в тылы противника, о состоянии здоровья партизан, о том, как переносят тяготы партизанской жизни наши девушки. Затем секретарь обкома спросил, чем нам надо помочь, в чем мы нуждаемся. Мы высказали наши просьбы, которые, должен сказать, были вскоре удовлетворены.

Наш отряд имел свое небольшое животноводческое хозяйство: четыре лошади и двадцать восемь оленей. Лошадьми занимался бывший заведующий Мурманским гороно Иван Григорьевич Лукшин, а оленями — Ефим Петрович Логинов из Саамского района. После войны супруга Логинова стала матерью-героиней, их сын, Михаил Ефимович, заведовал красным чумом в селе Поной.

Иван Григорьевич Лукшин был уже в годах. Невысокого роста, тучный — ни один ремень не сходился на нем, — Иван Григорьевич долго и настойчиво просил, чтобы его хоть раз взяли в поход. Однажды я решил все-таки удовлетворить его желание. Но, как и следовало ожидать, Лукшин за несколько дней похудел, ослаб и убедился сам, что человеку его лет такие походы не под силу.

Однако мы сочли возможным оставить Ивана Григорьевича в отряде. Назначили его конюхом. Поначалу Лукшин не знал даже, с какого боку подойти к лошади. Но очень скоро из него получился хороший коневод.

Лошади и олени сослужили нам верную службу. На них мы перевозили на базу продовольствие, боеприпасы, горючее, дрова, бревна. Олени выручали нас и тогда, когда не хватало продуктов. Они были своего рода «ходячим мясом» и облегчали наше полуголодное существование.

…В партизанской борьбе успех дела, как правило, решала внезапность. Для этого надо было так проходить линию боевого охранения или вражеские контрольные тропы, чтобы противник не смог заметить нас.

Летом мы широко развертывали отряд по фронту. Запрещалось идти след в след, сбивать мох, ломать сучья, бросать на землю окурки. В зимнее же время линию охранения проходили ночью или в ненастную погоду. Однако на второй или третий день противник обнаруживал нашу лыжню и немедленно вызывал авиацию, которая доставляла нам много неприятностей. Если летом нас мог укрыть даже небольшой березняк, то теперь пилот легко обнаруживал не только следы, но и самих партизан.

Зимой мы не имели возможности останавливаться на большие привалы и разводить костры, а без тепла и горячей пищи, без нормального отдыха люди выматывались быстро. После десяти-двенадцати дней похода партизаны начинали чувствовать тяжелую усталость, безразличие ко всему. Руководить отрядом в таких условиях было очень трудно. На привалах, даже коротких, часовые нередко засыпали. Мы вынуждены были принимать строгие меры.

Однажды после боя, когда охране отряда надлежало быть особенно бдительной, один часовой заснул. Дежурный по отряду взял у него оружие, поставил на пост другого партизана и доложил о случившемся комиссару отряда. Когда они вместе пришли на пост, часовой все еще продолжал спать. Дежурный напомнил комиссару, что есть приказ поступать со спящим часовым, как с предателем.

Комиссар приказал разбудить партизана и отправить во взвод. Дежурному он сказал, что сам доложит командиру об этом происшествии. Но об этом я узнал только через две недели, уже на базе. Васильев спросил, буду ли я настаивать на исполнении приказа. Я ответил, что сейчас, когда мы дома, применять такую крайнюю меру нельзя и следует, наверное, ограничиться дисциплинарным взысканием. Комиссар согласился со мной.

Переходы и привалы, отдых и охрана отряда имели свои особенности в зависимости от времени года. Зимой тяжело было разведчикам, которые прокладывали лыжню, меняясь через каждые 50 — 100 метров. Скользить по готовой лыжне было куда легче, чем пробираться летом по болотам и сопкам. Зато в летнее время куда лучше отдыхать на привалах.

В любую пору года каждый имел в запасе сменные портянки или шерстяные носки. Вымокшие портянки и носки партизаны обычно засовывали под нижнюю рубашку, где они за время перехода просушивались. Уходя в тыл противника, почти никто не брал с собой бритвенных приборов. У многих вырастали настоящие дедовские бороды.

Была в отряде своя партизанская художественная самодеятельность. Создателем и руководителем ее был командир взвода Анатолий Казаринов, запевалами — А. Федунов и П. Шорохова, А. Галаев сочинял и сам исполнял острые, веселые куплеты.

Больше всего партизаны любили песню «В чистом поле…»
В чистом поле, под ракитой,
Где клубится по ночам туман,
Там лежит в сырой земле зарытый
Молодой советский партизан.

Может, оттого и полюбилась партизанам эта грустная песня, что знали: горькая, но гордая участь — отдать жизнь за Родину — выпадет на долю многих из них. Не миновала она и чекиста Алексея Галаева.

Сотрудник управления КГБ лейтенант Алексей Галаев был жизнерадостный, веселый, находчивый воин-партизан. Наиболее ярко его боевые качества проявились в операциях 1944 года. В это время войска 14-й армии готовились к решительному удару по врагу в районе Печенги. К нам в отряд прибыл начальник опергруппы штаба партизанского движения Карельского фронта подполковник Г. И. Бетковский. Он привез приказ штаба партизанского движения фронта о том, что мы, партизаны отряда «Советский Мурман», в июле-августе 1944 года должны действовать в глубоком тылу противника, что, наряду с уничтожением живой силы и техники противника, обязательно должны добыть «языка» из глубокого тыла, поскольку командованию крайне необходимо лучше знать положение дел о наличии войск противника.

В теплый погожий день 9 июля 1944 года отряд подошел к дороге Печенга — Рованиеми севернее населенного пункта Ивало. Провели разведку местности и, несмотря на то, что было три часа дня, приняли решение: операцию проводить (до этого боевые операции проводились только в ночное время).

На участке в 450 — 500 метров между двумя местами организовали засаду, разбили отряд на боевые группы, поставив конкретную задачу перед каждой из них. В центре, поблизости у дороги, оставили две группы специально для захвата пленных. Одну из этих групп возглавлял Алексей Галаев.

Долго нам ждать не пришлось. Не прошло и получаса, как на дороге появились четыре грузовые машины с солдатами, направлявшиеся к линии фронта. Как только машины миновали мост, последовал его взрыв. Для нас это служило сигналом начала атаки и подрыва второго моста, а также подрыва опор линии связи и электролинии высокого напряжения. Фашисты заметались, стали выпрыгивать из машин, но меткие пули партизан настигали их всюду.

В эти жаркие минуты две центральные группы делали все для того, чтобы взять пленного. И это удалось сделать первой группе, возглавляемой Алексеем Галаевым. В составе этой группы был связной командира отряда Виктор Толстобров. Группа действовала исключительно смело. Алексей Галаев и Виктор Толстобров в этом бою были смертельно ранены.

Партизаны взяли в плен младшего командира горноегерской дивизии немцев. В ходе операции были уничтожены четыре машины, взорваны два моста, опоры линии связи и две П-образные опоры линии высокого напряжения.

Несколько слов о базе. Строилась она без проектов, без смет, без единой копейки. Материалом служили сосна и ель. Бревна заготавливали в лесу, от стройплощадки за два километра. Доставляли на лошадях, оленях, а часто и на собственных плечах. Из бревен делали сруб и ставили его в котлован примерно на две трети высоты. Стенки сруба и потолок заваливали грунтом. Крышу основательно маскировали мхом и ветками.

Во взводной землянке на двойных нарах размещалось до 30 человек. В углу был отгорожен без дверей чуланчик для командира и политрука. Пол устилали бревнами, обтесанными наполовину. В стене, у места, где стоял стол, делалось небольшое окошко.

Наша командирская землянка, в которой жили комиссар, я и мой связной, была самой маленькой, не больше шести квадратных метров. Построили ее И. Назаров и М. Мурин. Помогал им Виктор Толстобров. Неподалеку находилась штабная землянка. Здесь обычно решались различные хозяйственные и медицинские вопросы, составлялись сводки, докладные записки, готовились приказы и т. д.

По соседству с нами примерно в таком же количестве землянок размещались партизаны «Большевика Заполярья». Общей для отряда была только банька…

От наших ударов противник потерял около 150 человек убитыми и ранеными, в том числе трех офицеров. Партизаны взорвали 4 моста, 18 телефонно-телеграфных столбов, 6 опор линии высокого напряжения, уничтожили более 50 километров телефонно-телеграфной связи, 5 автомашин, радиостанцию, 13 жилых домов, 10 складов, 4 дзота.

Многие партизаны прошли по тылам врага от четырех до пяти тысяч километров. О боевых действиях отряда несколько раз сообщали сводки Совинформбюро. 59 партизан были награждены орденами и медалями Советского Союза, из них 11 человек — дважды.
Погибли в боях 25 партизан, умерли в госпиталях от обморожений и ранений трое, замерзли пятеро, отчислен по ранению и болезни 31 человек, пропал без вести 1 человек.

OTНЫHE HECЕКРEТНO

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Рубрика: Литература | Оставить комментарий

Накануне войны — часть 1

В. СТЕНЬКИН

В начале июля сорокового года начальник Мурманского управления НКВД Александр Владимирович Горелов, просматривая поступившую почту, обратил внимание на необычное сообщение из Москвы:

«В ближайшие дни в Мурманск сроком на четыре-пять месяцев прибудет помощник военно-морского атташе Германии корветтен-капитан Вильгельм Шторх, 42 лет, уроженец города Хемниц.

Шторх дважды находился в Советском Союзе: в 1922 году в качестве служащего нефтяной фирмы «Дерутр» и в 1934-м — как представитель немецкой пароходной компании «Дойче Леванте Линие». Свободно владеет русским языком.

Из достоверных источников известно, что Шторх является офицером военной разведки и, несомненно, попытается использовать свое пребывание в Мурманске во враждебных целях. Предлагаем принять активные меры по выявлению и пресечению разведывательной деятельности и других подрывных акций со стороны корветтен-капитана Шторха.
О проведенных мероприятиях и полученных материалах информируйте».
Такие письма поступали нечасто.

Горелов позвонил начальнику отдела старшему лейтенанту госбезопасности Филину, тот оказался на месте.
— Сергей Максимович, зайди ко мне!
Через несколько минут Филин вошел в кабинет.
— Садись, интересный документ получен, на вот, почитай. Филин не спеша прочитал письмо.
— Что скажешь?
— Будем думать, Александр Владимирович, готовиться к встрече.
— Надо задействовать все наши возможности, чтобы ни один шаг Шторха не остался незамеченным. Понимаете, ни один шаг. Подберите лучших сотрудников, освободите их от всех прочих дел.

Начальник управления достал из шкафа форменную фуражку. Сергей Максимович тоже поднялся и направился к выходу.
— Сейчас я должен уехать на заседание, — сказал Горелов, остановившись на середине кабинета, — завтра поговорим подробнее.
Вернувшись к себе, Филин перечитал письмо. «Знать каждый шаг, — вспомнил он слова, дважды повторенные начальником управления. Такое указание нелегко выполнить. Как определить значение того или иного действия, скрытый смысл какой-то встречи, телефонного звонка, поездки?

Немного поразмыслив, Филин вызвал сотрудников отдела — младшего лейтенанта госбезопасности Бориса Ивановича Кузнецова и сержанта госбезопасности Валерия Дмитриевича Смирнова, которых решил подключить к работе по делу Шторха.

Борис Кузнецов работал в отделе чуть больше двух лет, с момента образования Мурманской области, прибыл сюда после окончания Саратовского военного училища войск НКВД СССР, волжанин, невысокого роста, подвижный, сообразительный.
Валерий Смирнов работает в управлении второй год, направлен в органы НКВД по партийной мобилизации, как тогда говорили. В отличие от своего товарища, он был рослым и медлительным, свои поступки обдумывал основательно.

Втроем они просидели до полуночи, обсудили расстановку и использование сил, договорились о том, кто чем занимается и за что отвечает.
Шторх приехал в Мурманск во вторник девятого июля, поселился в гостинице «Арктика», где для него был забронирован двухкомнатный номер, выходивший окнами на площадь, которую мурманчане в обиходе называли площадью Пять Углов. Два дня знакомился с городом, ни с кем не встречался, никаких учреждений не посещал.

В четверг Шторх с утра отправился в морской порт. Там разыскал здание управления, зашел в кабинет помощника начальника порта капитана второго ранга Виктора Викторовича Кудряшева. Представился и сообщил, что приехал в Мурманск, чтобы ознакомиться, как идут дела на базе и в заливе Западная Лица: с разрешения советской администрации немцы создавали там морскую базу, что давало официальный повод для пребывания их представителей на Кольском полуострове. В залив были введены теплоход «Венеция» и несколько торговых судов.

Кудряшев знал обо всем этом и был готов к встрече с помощником военно-морского атташе.
— Садитесь, пожалуйста, — любезно пригласил он. — Я слушаю вас, господин Шторх.
— Мне надо поехать на нашу базу в Западной Лице, помогите с катером.
— Хорошо, я займусь этим делом. Когда вы хотели бы поехать?
— Если можно, в конце следующей недели. — Шторх достал сигареты, предложил Кудряшеву, тот не отказался.
— Постараюсь помочь.
— Весьма благодарен, господин капитан второго ранга. Я правильно называю ваше звание?
— Да, правильно, господин корветтен-капитан.
— Вы говорите по-немецки?
— Немного, значительно хуже, чем вы по-русски, — сказал Виктор Викторович.
— Это не удивительно: я не первый раз в России. А вам не приходилось бывать в Германии?
— Нет. — Кудряшев был в Германии, но посчитал, что откровенность с его стороны сейчас была бы излишней.
— Я думаю, теперь такая возможность представится — между нашими странами установились дружеские отношения.
— Надолго ли?
— Полагаю, что не менее чем на сто лет.
— Ого! Вы большой оптимист, господин Шторх!
— А вы?
— В общем я тоже доверчивый, но в этом вопросе боюсь делать долговременные прогнозы.
— Почему-то все русские, с кем мне довелось разговаривать, не верят в дружбу между нашими странами. — Шторх вновь достал сигареты, предложил Кудряшеву. Оба закурили.
— Наверное, потому, что слишком много проблем накопилось, — сказал Виктор Викторович, сплюнув табачную крошку.
— А кто виноват в этом?
— В таких делах пусть разбираются дипломаты, — уклончиво ответил Кудряшев. — Я — человек военный.
— Позвольте возразить вам: все люди должны думать о том, как наладить и сохранить добрые отношения между нашими странами, тогда оправдается мой прогноз.
— Дай бог, дай бог. — Кудряшев потянулся за бумагами.
Шторх понял этот жест как предупреждение об окончании беседы, поднялся.

Встал и Кудряшев, протянул гостю руку. По долгу службы он знал, что немцы ведут строительство дорог стратегического значения, возводят укрепления близ советских границ, концентрируют войска. Для чего? Есть все основания предполагать, что гитлеровцы если не готовятся к нападению на Советский Союз, то не исключают войну между нашими странами. Кажется, хитрит господин Вилли Шторх, не без оснований подумал Виктор Викторович, пытаясь разгадать истинный смысл слов Шторха.

…В пятницу утром корветтен-капитан снова пришел к Кудряшеву — тот накануне известил его, что разрешение на поездку получено. Тепло поздоровавшись с гостем, Виктор Викторович пояснил:

— Мне пришлось пойти на небольшую хитрость — придумать повод для моей поездки туда, так проще заполучить катер. Не помешаю вам?
— О, что вы, что вы! Напротив, очень кстати: у капитана «Венеции» день рождения, и он будет рад принять вас в качестве дорогого гостя.
— А кто там капитаном?
— Корветтен-капитан Гаусгофер, отличный офицер и очень милый человек.
— Хорошо. Выезжаем сегодня в двадцать ноль-ноль. Вас устраивает такое время? — Кудряшев позвонил кому-то и уточнил: — Катер будет готов, — сказал он, кладя трубку. — Собираемся здесь, у меня.

Около восьми вечера Шторх появился в сопровождении неизвестного, который назвался Куртом Крепшем, сотрудником германского посольства в Москве.
— Я только вчера приехал, — пояснил Крепш. — Рад познакомиться с вами, господин Кудряшев. Мой друг Вилли тепло отзывается о вас.
— Благодарю, — пожалуй, несколько суховато проговорил Кудряшев: руководство санкционировало поездку со Шторхом, а тут непредвиденно возник еще один человек. «Может быть, отменить поездку, сослаться на какую-нибудь техническую причину», — подумал он и тут же отказался от этой мысли. Это могло вызвать недоверие к нему, к его возможностям. Решил взять ответственность на себя.

В пути шел оживленный разговор о жизни в Советском Союзе и в Германии, о взаимоотношениях между этими странами.
Виктор Викторович говорил по-немецки, потому что Крепш плохо понимал русскую речь.
— Я хотел бы, господин Кудряшев, видеть вас своим гостем в Германии, делаю вам приглашение, — неожиданно проговорил Шторх, положив руку на колено Кудряшеву.

Спасибо за приглашение, — поблагодарил Виктор Викторович. — К сожалению, мои возможности на этот счет слишком ограничены. Я очень интересуюсь Германией, особенно теперь, после ее блистательных побед в Европе, но перспективы для поездки туда пока не вижу.
— А что, это идея! — вмешался Крепш. — Если вы пожелаете, мы будем делать ходатайство через дипломатические и военные ведомства в Берлине и Москве. Я надеюсь на успех.
— Видите ли, у меня, как говорят русские, есть маленькое «но»…
— Какое «но»? — спросил Крепш с неподдельным удивлением.
— Три года тому назад арестован муж моей сестры, за месяц до получения институтского диплома.
— А где он учился?
— В Московском инженерно-экономическом институте.
— За что арестован?
— Ничего не знаю.
— Но вам доверяют, если разрешают работать на таком важном объекте, как морской порт, и встречаться с иностранцами. Ведь у вас строго с этим.
— Конечно, здесь мое положение неплохое, но, работая в Наркомате военно-морского флота, я выполнял работу во много раз важнее и интереснее, чем та, которой я занимаюсь сейчас…
— Вы считаете, что вас командировали сюда из-за ареста родственников? — спросил Шторх, закуривая.
— Думаю, что так. Мне кажется, на моих ногах висят гири. Вначале нарком подписал приказ о направлении меня на Черноморский флот, потом по непонятной причине отменил его и послал на Север. Мне поручили работу, которая не очень интересует меня и мало отвечает моей профессиональной подготовке…
— А вы возбуждали ходатайство о переводе?
— Да, конечно, и не один раз. Сейчас идет разговор, что меня вообще оставят здесь на должности помощника командира корабля.
— Я хорошо понимаю вас, дорогой Виктор Викторович, — сказал Шторх, кажется, первый раз называя его по имени и отчеству, — но для моего коллеги Курта, только что приехавшего в Россию, это трудно понять… Что могу посоветовать? Вы должны хорошо взвесить все обстоятельства и дать определенный ответ — согласны ли вы поехать в Германию. Учтите, после возвращения оттуда недоверие к вам усилится.
— Заявляю твердо: я согласен поехать в Германию, — с некоторым вызовом ответил Кудряшев. — Ну а что касается недоверия, то, как говорится, терять нечего: мне и теперь не доверяют…
— Хорошо. В таком случае мы начнем действовать. Так, Курт?
— Я готов к вашим услугам, сделаю все, что смогу.
— Вот и прекрасно!

Катер под ударом боковой волны резко накренился. Шторх, сидевший напротив Кудряшева, ткнулся головой в его живот и поцарапал нос о пуговицы форменного кителя. Поморщившись, достал из кармана платок, стал прикладывать его к носу.

На «Венецию» прибыли поздно вечером. Там на правах хозяина их встретил корветтен-капитан Гаусгофер, высокий, полнеющий блондин с бесцветными глазами. Он был капитаном этого судна и старшим офицером немецкой морской базы, создававшейся в заливе Западная Лица.
Гаусгофер пригласил Кудряшева — к нему, естественно, проявляя особую любезность, — Шторха и Крепша в салон, где уже был накрыт стол. Кстати, прибывшие крепко проголодались за дорогу: из-за непогоды и неполадок в моторе катер задержался в пути, так что в базу они попали позже, чем предполагали.

Пока мыли руки и приводили себя в порядок, Шторх, отвечая на вопросы хозяина, объяснил причину задержки.

Расселись вокруг стола. Гаусгофер открыл высокую узкую бутылку коньяка, наполнил рюмки.
— С чего начнем? — спросил он.
Шторх поднялся, одернул пиджак — он был в штатском, — пригладил и без того прилизанные волосы.
— Господа, сегодня нашему коллеге корветтен-капитану Гаусгоферу исполняется сорок пять лет. Дата не юбилейная, но все же примечательная. Я поздравляю дорогого друга с днем рождения и искренне желаю, чтобы его немалые заслуги перед фюрером и фатерляндом приумножились. Выпьем за это!

Все встали, подняли рюмки и соединили по немецкому обычаю мизинцы. Затем дружно выпили. Несколько минут молча закусывали, склонившись над тарелками из тонкого мейсенского фарфора.
Первым откинулся от стола Шторх. Очевидно, он считал себя связующим звеном между его немецкими друзьями и Кудряшевым и поэтому принял на себя роль тамады.

— Господа! Вторым провозглашаю тост за вечную дружбу между Германией и Россией; такую дружбу, в тисках которой задохнется надменный и коварный Альбион!
Этот тост, по-видимому, был рассчитан прежде всего на Кудряшева, которому Шторх при каждой встрече внушал, что главным врагом Советского Союза является Англия.

Когда выпили и немного утолили голод, Крепш неожиданно проговорил:
— Один мой родственник, занимающий высокое положение в военных сферах вермахта, рассказал мне по секрету, что месяц тому назад фюрер подписал приказ о подготовке к высадке десанта на английские острова, операция называется «Морской лев».

Сообщение Крепша вызвало оцепенение. Все понимали: если действительно есть такой приказ, то он является строго секретным. Как посмел Крепш разглашать военную тайну в присутствии русского?

Кудряшев тоже задумался: с какой целью Крепш откровенничает, как среагировать? И он сделал вид, что не придает значения этому факту.
— Я и Курт в дороге сделали предложение господину Кудряшеву, — первым заговорил Шторх после неловкой паузы, — посетить Германию в качестве нашего личного гостя. – Он посмотрел в сторону Гаусгофера, очевидно, давая понять тому, что ничего страшного не случилось. Кудряшев перехватил этот многозначительный взгляд.

— Отлично, Вилли! Я присоединяюсь к приглашению, — живо откликнулся Гаусгофер. — А ваше решение, господин Кудряшев?
— Вопрос нелегкий для меня, я говорил об этом, но приглашение принял. — Кудряшев поправил салфетку и обернулся к Гаусгоферу.
— Ну что ж, тогда выпьем за встречу в Германии! — Шторх поднял полупустую рюмку.
— Нет, у нас так не полагается, надо выпить полную, иначе желание не сбудется. — Кудряшев взял бутылку и долил его рюмку.

Все опять согласно выпили, закусывали бутербродами с икрой, деликатесами и фруктами, привезенными из Германии.
— Я считаю правильным решение фюрера, — вдруг заговорил захмелевший Гаусгофер. — Англия и Франция должны вернуть нам все, что мы потеряли по грабительскому Версальскому договору. Я полагаю, что больше шести недель Англия не выстоит.
— А вы не допускаете мысли, что Соединенные Штаты могут выступить в поддержку Англии? — спросил Виктор Викторович.
— Америка не выступит, момент упущен, и никакие поставки оружия уже не спасут Англию, никакие инъекции больному не помогут… А на открытое участие в военных действиях
американцы не пойдут.

Не слишком ли самоуверенны вы, господин корветтен-капитан? — Кудряшев почувствовал, что его слова резковаты и, может быть, немного даже бестактны в этой обстановке. Чтобы смягчить впечатление, добавил: — Черчилль недавно заявил, что война между Англией и Германией только начинается, и если даже они потерпят поражение в метрополии, то будут продолжать сражение, используя в качестве опорной базы территорию Канады.

— Вот там пусть и воюют! — Гаусгофер до неприличия громко расхохотался и, пошатываясь, направился в туалет.
Разошлись под утро. Кудряшев остался один в отведенной для него каюте. Выпитая им доза коньяка не была чрезмерной, и он чувствовал себя хорошо. Разделся, лег на подвесную койку, включил мягкий свет и стал обдумывать состоявшийся разговор. Прежде всего он обратил внимание на согласованность речей немцев. Заявление Крепша об операции «Морской лев» — это что? Оговорка болтуна? Вряд ли — не такой простак Крепш. А может быть, это специально подготовленная дезинформация? Какой смысл? Цель понятна: отвлечь внимание советского военного командования от подготовки агрессии против нашей страны.

Кудряшев уснул, не выключив двухлапого медного бра над койкой, излучавшего мягкий и теплый свет.

Утром, приведя себя в порядок после сна, снова уселись за стол. На этот раз пили только сухое вино. На какое-то время, словно забыв о присутствии Кудрявцева, Гаусгофер, Шторх и Крепш оживленно обсуждали между собою далеко идущие планы фюрера. Крепш и Гаусгофер восторгались ими, безоговорочно веря в то, что Германия станет самой сильной державой мира; Шторх был почему-то более сдержан.

— Скажите, господин Кудряшев, готов ли Советский Союз к большой войне? — неожиданно спросил Шторх, воспользовавшись паузой в беседе.
— С кем? — спросил Виктор Викторович, чтобы собраться с мыслями.
— Хотя бы с Германией.
— С Германией? — Кудряшев улыбнулся. — Вы противоречите себе, господин Шторх. Не далее как вчера вечером вы говорили о вечной дружбе между нашими странами, а сейчас…
— Правильно, говорил, — перебил Шторх. — Сейчас я спрашиваю отвлеченно, в принципе, что ли… Готова Россия к большой войне?
— Мне трудно судить об этом, — уклончиво ответил Кудряшев. — Я недостаточно информирован. Могу лишь сказать: русский человек добр, но когда его разозлят, становится храбрым до безумия… У нашей страны безмерное территориальное пространство, позволяющее маневрировать в случае необходимости; бесчисленны людские и материальные ресурсы, очень высок патриотизм народа…
— Следовательно, при любых условиях Россия победит? Вы верите в это? — не унимался Шторх.
— Верю! У известного русского поэта Тютчева есть такие строки: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить. У ней особенная стать — в Россию можно только верить».

Виктор Викторович разволновался, налил себе вина, сделал глоток, достал папиросу и стал разминать ее.
— Эти стихи написаны почти семьдесят пять лет назад, а значения своего не потеряли, — добавил он.
— У каждого народа есть свои поэты, воспевающие Родину, — вмешался Крепш.
— С этим трудно не согласиться. Я привел эти стихи потому, что они образно выражают ту мысль, которую высказал я, отвечая на вопросы господина Шторха.

После завтрака немцы вновь охмелели и легли отдыхать, а Кудряшев, сославшись на дела, пошел на пограничную заставу: нужно было оправдать перед попутчиками свою поездку в Западную Лицу. В обратный путь собрались лишь под вечер.

Виктор Викторович стоял на открытой палубе, курил, подставляя разгоряченное лицо освежающему ветру, и думал о цели вояжа, затеянного немцами. Никаких деловых вопросов они вроде бы не решали. Объяснение могло быть одно — спутники его преследовали разведывательные цели. Но что они могли разглядеть с катера в дождливую туманную погоду? Ведь он специально выбрал этот пасмурный день для намечавшейся поездки. Нет, если немцев и интересовали объекты строящейся в районе поселка Ваенга военно-морской базы Северного флота, то удовлетворить свою любознательность им, конечно же, не удалось.

Как потом выяснилось, Крепш и Шторх действительно имели прямые поручения от своих шефов — добыть схемы, дать описание и по возможности заполучить фотоснимки портов Кольского полуострова, расположенных поблизости укреплений, подъездных путей к порту, железнодорожных веток, электростанций, а также собрать сведения о внутренних водоемах, пригодных для посадки гидросамолетов. Перед выездом в Советский Союз каждый из них получил подробный инструктаж на этот счет. Уловку Кудряшева они, конечно же, разгадали, но вынуждены были смолчать.

— Большое спасибо, дорогой Виктор Викторович. — Шторх холодными длинными пальцами пожимал руку Кудряшева, прощаясь после окончания поездки. — Кстати, у меня есть к вам одна просьба, ну да ладно, потом…
— Говорите.
— Нет, нет, в другой раз, уже поздно.

Они спускались по трапу: впереди высокий и худой Шторх в кожаном пальто, за ним рослый, но уже довольно располневший Крепш в серо-коричневом форменном реглане. Виктор Викторович провожал их взглядом, пока они не скрылись за углом, а потом пошел в свою неуютную холостяцкую квартиру.

OTНЫHE HECЕКРEТНO

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Рубрика: Литература, Накануне войны | Оставить комментарий