Два дня Жора не работал. Ходил по поселку вызывающе насмешливый, подчеркнуто беспечный. Долго ты намерен праздновать? — поинтересовался Тараненко.
— Вопросы в письменном виде, — дурашливо ответил Жора.— Прием с утра до вечера.
Он ходил от участка к участку, зубоскалил, угощал парней душистыми сигаретами, приносил девчатам цветы. Говорил:
— Мне что, я вольная птица: хочу — лечу, хочу — отдыхаю.— И подмигивал девчатам. —Одним словом, мостострой: хочешь — работай, хочешь — стой!
Вечером Жора приходил в клуб тщательно, до синевы выбритый, в новом, изумительной расцветки костюме — голубое с красным.
Ребята смеялись, похлопывая Жору по плечу, щупали его костюм:
— Красиво, но грубовато…
— Made in Paris. Сделано в Париже. Разбираться надо.
— Ты, Жора, как интурист. Тросточку бы тебе.
— Не тросточку ему, а тросточкой бы ему по мягкому месту,— раздался голос.
Все обернулись. Дядя Вася, Василий Васильич Демин, пыхая самокруткой, из-под седых, взъерошенных бровей сердито смотрел на Жору.
— Это он только вид показывает, геройство свое напоказ выставляет… А на самом деле ничего подобного,— говорил дядя Вася.— Какое там геройство! Обыкновенное малодушие.
— Вы по… полегче выражайтесь, — угрожающе сверкая белками глаз, сказал Жора.
— Говорю тебе как старший товарищ,— спокойно продолжал Демин.— Ты вот ошибку допустил, большую ошибку, а исправлять не хочешь. Мол, я не я, и вина не моя. Нет, ты прояви геройство в другом — покажи себя о работе.— И неожиданно предложил:— Пойдешь ко мне в бригаду?
Жора мотнул головой.
— Нечего мне делать в вашей бригаде. До лампочки мне ваша бригада Я не плотник.
— Я тоже не плотником родился.
— Мне машина дороже топора.
— Машина тоже не уйдет от: тебя.
Василий Васильич достал кисет и протянул Жоре.
— Закури-ка вот самосаду. Крепачок. Но выдержишь, поди?
— И не такой курил, — не поднимая глаз, сказал Жора и, рассыпая табак, стал сворачивать цигарку.
Потом кисет пошел по рукам. Парни курили и кашляли, Василий Васильич смеялся.
— Это вам не сигаретки. Так, значит, говоришь, костюм того… «маде ин Париж»? Вспомнил я, ребятки, забавный случай про это самое «маде». После войны мой приятель, инженер, собрался ехать в заграничную командировку и спрашивает у меня: «Чего тебе, Васильич, купить?» Купи, говорю, самый лучший материал на костюм. Хоть раз в жизни похожу в заграничном костюме…
— Ну и что? — нетерпеливо торопил кто-то из парней.— Купил?
— Купил. Привез мой друг материалу на костюм. Замечательного материалу. Там, говорит, этот материал сейчас в моде. Принес я, значит, домой и говорю жене; «Шей костюм из заграничного бостону…» А жена развернула его да как зальется смехом: «Старый лопух, разве ты не видишь на ярлыке, что это наша Кунцевская фабрика?..» Вот какой казус вышел. Побежал я к своему другу и спрашиваю: «Что же ты, эдакий-разэдакий, в Кунцево везешь из-за границы кунцевский материал? Туг я и сам могу купить…» А друг мой в растерянности: не обратил, говорит, внимания на ярлычок, вижу, большой там спрос на этот материал, вот и взял… Вот тебе и «маде ин Париж»!..
Василий Васильич свернул вторую цигарку, прикурил от старой и встал.
— Так ты, Скурин, если что надумаешь, может, прямо ко мне и приходи.
Василий Васильич вышел. Жора усмехнулся и незлобно сказал: — Агитатор. Меня такими штучками не заманишь. Я еще подожду…
Принципиальный разговор
А что ждать-то? Ну, скажи, что? Мы вернулись с Жорой в нашу комнатку, и мне захотелось вдруг поспорить с ним, доказать ему, что — пусть он не думает — есть и у меня свое мнение. Жора смотрел на меня насмешливо, снисходительно и явно не собирался вступать в дискуссию. Но и я не думал отступать.
— Считаешь себя лучше других, да?
— Чего?— Последнее, видно, задело его.
— Ничего! Строишь из себя… Сильва сказала, что на комсомольском собрании будут разбирать тебя.
— Ну, и пусть. Подумаешь! Разберут и соберут. А я на принцип пойду.
— Думаешь, у тебя только принципы?
Жора искоса, через плечо, глянул на меня, помолчал, придумывая, наверно, как бы похлестче и позлее ответить, но ничего не придумал и вздохнул.
— Пошел ты к черту! Как будто я без тебя не знаю, что мне делать… Да! — Он о чем-то вспомнил и оживился, достал из-под полы бутылку «Столичной» и поставил на стол. Потирая руки, он нагловато, насмешливо посмотрел на меня и сказал: — Вот теперь поговорим. Разговор серьезный, без пол-литра тут не обойдешься… Да!— Он еще что-то вспомнил. Он взял со стола графин, выплеснул из него воду за окно, открыл бутылку и слил водку в графин. А бутылку поставил за тумбочку.
— Теперь комар носа не подточит… Послушай, Генка, ты на глазах стал портиться, воняешь, как тухлая рыба. Ты ж еще сопляк зеленый, а туда же, с поучениями! Не надо.
— Ладно,— сказал я угрожающе, — хотел как с добрым поговорить, а ты… Эх, ты!
Меня захлестнуло чувство бессилия и обиды. Я понял, что при всей своей правоте не могу убедительно, твердо выразить свое мнение. Но ведь нужно же, нужно сейчас же, немедленно все это высказать! Нет, я вовсе не собирался поучать его, не в этом дело; я хотел, чтобы он понял меня и относился ко мне серьезно, как человек к человеку.
— Вообще-то ты гад, Жорка,— сказал я как можно спокойнее.
Он усмехнулся чуть, одними губами.
— Еще что?
— Все,— выдохнул я.— Люди спины гнут, а ты… Гад!
Я думал, что он вскочит, будет размахивать руками, кричать, налетит на меня с кулаками. Ничего подобного. Он остался сидеть, как сидел, положив руки со сжатыми кулаками на стол. И лицо у него было спокойное. Мои слова, как пули неопытного стрелка, прошли мимо цели. И я замолчал, не зная, как продолжать и стоит ли вообще продолжать начатый разговор. Жора взял со стола граненый стакан и покрутил его между ладонями.
— Ну, что, может, освежимся?.. А потом и поговорим.
Я не успел ему ответить. Ом не успел что-либо предпринять. В комнату вошли Сильва и двое незнакомых парней. Парни были в добротных пиджаках, при галстуках и держались в меру солидно и в меру свободно. Они весело поздоровались с нами за руки, как со старыми приятелями. Сильва пошутила:
— Это у нас «люкс». Вообще у нас, товарищ корреспондент, с жильем решено неплохо.
— А как с питанием?
— И с питанием ничего… Как, мальчики, ничего?— спросила Сильва.
— Ничего…— охотно подтвердил Жора.
— Ничего…— сказал я.
Один из парней, тот, которого Сильва называла корреспондентом, подмигнул мне хитровато, понимающе.
— Недостатки замазываете?
— Да нет, правда, чего же замазывать,— сказал я.— Конечно, фруктов и всяких там десертов нет. А вообще неплохо…
— Ну, вот так и живем, — как бы обобщила наш разговор Сильва.
Жора стоял спиной к столу в какой-то неестественной, напряженной позе и следил за каждым их движением. Я думал об одном: поскорее бы они ушли! А они не уходили. Им нужно было еще выяснить наше настроение, наш моральный дух, их интересовали наши интересы, наше отношение к окружающей действительности… Все-таки они собрались наконец уходить. Но тут произошло такое, что я содрогаюсь при одном только воспоминании об этом. Перед тем, как уйти, Сильва подошла к столу, открыла графин и налила в стакан водки. Нет, она-то, конечно, думала, что это вода. Я хотел что-нибудь сказать, все равно что, лишь бы помешать ей выпить, но слова у меня застряли в горле. А Жора стоял в той же позе, только еще в более неестественной и напряженной, чем прежде, и с ужасом смотрел на Сильву. Секунды тянулись томительно и долго. Знаете, как в кино, когда хотят какой-нибудь кадр показать замедленно! Сильва подняла стакан, и я заметил, что маникюр на ее пальцах почти сошел и ногти были в синевато-розовых крапинках. И еще я заметил, что водки она налила меньше полстакана. Это уже лучше, чем если бы она налила полный стакан. Вообще-то утешение слабое. Какая разница, сколько. Сейчас все станет ясно… Да еще эти, как с неба свалившиеся, корреспонденты! Распишут на все сто и разбираться не станут. Я пожалел, что нет дома Виктора, при нем бы Жора не посмел проделывать такие «манипуляции» с водкой. Интересно, а как бы сейчас, на моем месте, поступил Виктор?..
Сильва наконец пригубила стакан и глотнула водки. Я видел в эту секунду ее глаза с расширенными и как бы застывшими зрачками. Она задохнулась и закашлялась, закрыв ладонью рот. Лицо ее стало красным, испуганным и злым. Мы смотрели на нее, а она смотрела поочередно то на Жору, то на меня. Она все поняла, конечно, но растерялась и не знала, как ей поступить. Все было бы проще, если бы не корреспонденты. Но они тоже смотрели на нее и могли, конечно, догадаться. И тогда Сильва сделала невероятное — подняла стакан и глоток за глотком допила водку. Наверно, больших усилий стоило ей снова не задохнуться. Но она выдержала. Допила. Поставила стакан. И сказала:
— Вот так и живем…
Больше я не смотрел на нее. Не мог. Я не видел, как она выходила. Я слышал только, как стукнула дверь. Все, что произошло спустя минуту, казалось мне нереальным. Когда я поднял глаза, я увидел, что Жора сидит около стола на табуретке и улыбается. И улыбка его тоже показалась мне нереальной, как бы отделенной от его лица и глаз… Мне захотелось вдруг подойти и ударить по этому лицу. Или сделать еще что-нибудь более отчаянное. Во мне все кипело, бушевало. Я шагнул к столу и взял графин. Жора пристально, настороженно следил за каждым моим движением.
— Ты что? — сказал он.
Я молча пошел к раскрытому окну.
— Ты что! — крикнул Жора и рванулся, было, ко мне.
Я не сомневался, что он сильнее меня, но в груди моей все клокотало, и я в ту минуту, рухни потолок на голову, не испытал бы никакого страха… Я повернулся и сказал:
— Не подходи! Слышишь?
Я очень тихо произнес эти слова. Так тихо, что даже сам их не услышал, а только почувствовал, что именно эти слова произнес. И Жора не подошел. Он стоял и смотрел, как в моей руке подрагивает графин и тонкая, прозрачная струйка, булькая, вытекает из его горлышка за окно.
Журнал Юность 08 август 1963 г.
