А. Сивицкий,
Ю. Тимянский
1. В разных странах здороваются по-разному: дружески похлопывают по плечу, от всей души бьют портфелем по спине, радостно обливают водой, приветливо сбивают с ног. У нас это принято только среди хороших знакомых.
2. Обычай протягивать руку при встрече возник в древности. Этим хотели показать, что в ней ничего нет. Теперь снимают головной убор.
3. Многим свойственно опаздывать. Ровно в полночь по Гринвичу приходила только тень отца Гамлета: точность — вежливость королей.
4. Умейте объяснить причину опоздания: ехали в троллейбусе — сломался троллейбус, ехали в автобусе — сломался автобус, шли пешком — сломался будильник.
5. Не подсказывайте на уроке пения: у преподавателя хороший слух.
6. Не утаивайте от родителей двойку: все-таки это ваша получка.
7. В день рождения дарите то, что самому знакомо и дорого: если занимаетесь вышиванием — вышивку, рисованием — рисунок, выпиливанием — пилу, классической борьбой — ковер.
8. Если вы уронили на соседа по столу свой бутерброд, сделайте вид, что ничего не произошло, и съешьте бутерброд соседа.
9. Прогуливая урок, вы можете попасть в неприятную ситуацию: а вдруг его отменили?
10. Не прогуливайте выученных уроков!

Скрытый дефект
Юрий Рихтер
На той неделе минут за двадцать до конца смены подходит ко мне Лешка Лебедев.
— Саня,— говорит он,— кончай ты эту бодягу, давай смотаемся пораньше — по кружке пива примем, пока народ не набежал!
— Не могу, Леша,— отвечаю я,— стул до конца смены нужно закончить, а тут четвертый винт не лезет — в сучок упирается!
— Да плюнь ты на этот стул! Он и на трех винтах никуда не убежит.
— Если он и захочет убежать, то его все равно ОТК не пропустит.
— Да ты что?! ОТК все что угодно пропустит!
— Скажешь тоже, все что угодно. Как-никак, это отдел технического контроля!
— Правильно, сам говоришь — технического. Вот там, где технику выпускают, там еще есть контроль. А у нас стулья, табуретки, кушетки… Чего их контролировать, на них же не летают!
— Ну и что,— упираюсь я. — Все равно ОТК есть ОТК!
— Тьфу ты, заладил!.. Ты вот полгода работаешь, а я пять лет вкалываю. Спорим, что наш ОТК с любым дефектом мебель примет? Что, слабо?
— Почему это слабо? Спорим!
— На шесть бутылок пива!
Идет?
— Идет.
Тут Лешка из моего стула еще один винт выкручивает. Стул начинает качаться, как тонкая рябина.
— Ну, как ты думаешь, пройдет такой? — спрашивает меня Леха.
— Нет,— говорю,— не должен.
Несем мы этот стул в ОТК , к Семенычу. «Вот сейчас он нам покажет!»— думаю я. Однако Семеныч взял стул, шлепнул на него штампик «1-й сорт» и отдал его в упаковку.
Вышли мы из ОТК, а Лешка тут же заявляет:
— Гони пиво!
— Нет, — отвечаю,— это еще не показатель. Конец смены, Семеныч устал, недоглядел…
— Ах так! — заводится Лешка. Берет он ножовку и у ножек готового стула отпиливает этак сантиметров по двадцать!
— Вот такой,— говорю я,— точно не пройдет!
Приносим мы этот стул в ОТК, а Семеныч как набросится на нас:
— Что это вы по одному стулу носите?! И так дел по горло, а тут вы еще мелькаете!
Берет он этот стул, ставит штампик — и в упаковку!
— Ну,— хохочет Лешка,— закон, но проиграл!
Тут уж я пошел на принцип:
— Нет, что ни говори, это был скрытый дефект!
— Ах, скрытый!— озверел Лешка.
Взял он новенький стул, отпилил от него все четыре ножки, вышиб сиденье и еще на спинке гвоздем неприличное слово нацарапал! Приносим мы этого калеку в ОТК, а Семеныч и не смотрит, вынимает штампик и нежно на него дышит, собираясь ляпнуть на остатках стула. Тут уж я не выдержал и как гаркну:
— Ты что делаешь, Семеныч?!
— Как что? Продукцию принимаю!
— Да какая же это продукция, ты только погляди!
Поглядел он, пожал плечами:
— А что? Обыкновенная продукция! — говорит он независимо.
— Как обыкновенная?! Это же явный брак!!! Сиденья же нет, и от горшка три вершка!
— А… Так какой же это брак? Просто артикул другой — стульчик детский для больших и малых нужд. Понятно?
— А слово неприличное на спинке?! — не сдаюсь я.
— Слово? Так ведь детки в таком возрасте читать не умеют!
Вышли мы с фабрики, я иду туча тучей, а Лешка мне говорит:
— Ты строго не суди Семеныча: с него начальство за каждую забракованную вещь семь шкур снимает! И еще прогрессивку!
— А где же выход? — говорю я. — А выход есть: надо, чтобы ОТК не подчинялся фабрике, независимым был. Вот тогда Семеныч брак не пропустит…
— Это правильно,— говорю,— но почему тебе в голову другой выход не приходит?
— Какой еще?
— А не носить такие стулья в ОТК.
— И что?
— А то. Хорошие стулья делать. Без брака. Я понимаю, сразу трудно, особенно в последние дни месяца, когда план горит. Но поначалу попробуем работать по совести с первого по двадцать пятое. Потом — с первого по двадцать шестое. А потом, может, и втянемся…
— Надо подумать…
Тут купил я шесть бутылок пива, стали мы его пить, а оно вода водой! Решили мы накатать на этот пивзавод жалобу, но моя шариковая ручка писать не стала. Очевидно, и пиво и ручка были выпущены во время аврала, после 25-го числа….

Мини-юм
Тяжелое это дело — писать книги!.. Но читать их не легче.
— Я знаю цену слова, — говорил плагиатор.
Одним писателям не хватает бумаги, другим — читателей.

Журнал Юность № 2 февраль 1975 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Евгений Романцев, доктор биологических наук

Наука и техника

Иногда я достаю с полки эту книгу в коричневом, старомодно оформленном переплете. Страницы уже начали желтеть по краям — ничего не поделаешь: время. Даже сейчас, когда авторство мне уже давно не в диковину, приятно видеть свою — в числе других — фамилию на титульном листе. Книга дорога мне как память не только о собственной молодости, но и о молодости науки, в которой я работаю. Это первый в Советском Союзе коллективный труд по радиационной биохимии «Обмен веществ при лучевой болезни». Монография, созданная под руководством ныне действительного члена Академии медицинских наук Ильи Ильича Иванова, обобщала, анализировала и зафиксировала в научной литературе уже накопленный советскими учеными опыт и достижения радиационной биохимии. Радиационная биохимия как направление современного естествознания — дитя атомного века, и своим возникновением она обязана развитию ядерной физики.
Первая лаборатория радиационной биохимии была создана в СССР вскоре после окончания Великой Отечественной войны. Институт, в который она входила, возглавил видный ученый академик Глеб Михайлович Франк. Символично, что для нашего директора близость к новейшей физике была родственной в полном смысле этого слова: его родной брат — видный советский физик, Нобелевский лауреат и тоже академик Илья Михайлович Франк.
Глеб Михайлович не только выдающийся биофизик, но и талантливый организатор науки, обаятельный и остроумный человек.
В предельно короткий срок он сплотил вокруг себя коллектив молодых и способных исследователей.
Прекрасно помню то ясное осеннее утро, когда я, выпускник кафедры биохимии биолого-почвенного факультета Московского университета, вошел, робея, в старое, массивной кирпичной кладки здание. Мне предстояла встреча с известным ученым, под чьим руководством я должен был работать.
Естественно, я волновался. Долго ждать не пришлось. Ко мне стремительно вышел улыбающийся, очень живой человек.
— Здравствуйте,— сказал он и первым протянул руку.— Рассказывайте о себе, о своих планах.
Мы с вами начинаем работать в совершенно новой области естествознания.

Да, действительно, это была совершено новая область науки. Радиационная биохимия рождалась хотя и на основе нормальной биохимии, но на стыке с физикой, химией, математикой. Ее появление было целиком продиктовано запросами практики начавшегося атомного века.
Новая лаборатория фактически состояла из молодежи — недавних выпускников Московского университета и медицинских институтов.
Но много лет ею плодотворно руководил известный советский биохимик, уже упомянутый мною профессор И. И. Иванов. Сегодня лаборатории, в которых исследуют различные аспекты радиационной биохимии, существуют во всех развитых странах. Иначе и быть не может в эпоху, когда стало объективной реальностью широкое и всестороннее использование атомной энергии.
Над какими же проблемами работает эта новая наука, какие вопросы ее волнуют?

Трудные вопросы
В течение ряда лет мне посчастливилось работать рядом с известным физиологом академиком Андреем Владимировичем Лебединским. Редкостный эрудит, блестящий оратор и педагог, он пользовался большим расположением молодых ученых. Мы его любили за объективность суждений и оценок, за доброту, искренний интерес к нашим исследованиям и, конечно, за яркий, самобытный ум.
Всех молодых специалистов в институте он знал в лицо. И не только знал, но хорошо помнил, кто чем занимается. Андрей Владимирович мог остановить кого-нибудь из молодых прямо в коридоре и спросить:
— Ну, рассказывайте, что у вас новенького? Какие новые идеи? Аспирант, у которого ничего «новенького» не было, спешил, издали завидев высокую фигуру академика, укрыться за первой же дверью. Однажды, направляясь в институтскую библиотеку, я вот так столкнулся с Андреем Владимировичем.
— А, молодой человек, здравствуйте! Что-то я давненько вас не видел. Ну, рассказывайте, что у вас новенького,— сказал он и крепко взял меня под локоть.
Ничего особенно «новенького» у меня в этот момент не имелось, но и ретироваться было поздно.
Тогда я стал честно рассказывать, что всего-навсего готовлю литературный обзор, в котором хочу проанализировать работы, описывающие влияние ионизирующей радиации на нуклеиновые кислоты — главные передатчики наследственных признаков от родителей к потомству. Все исследования справедливо и безоговорочно отмечали разрушительные результаты такого воздействия.
— Радиация — это грозная сила,— безапелляционно закончил я свой рассказ.
Ученый внимательно выслушал меня, а потом задумчиво сказал:
— Все это, конечно, так. Но вот что неясно. Почему ионизирующая радиация, столь губительная и вредная, в определенных дозах может быть даже полезной? Почему некоторые дозы проникающих лучей оказывают стимулирующее действие на рост микроорганизмов и растений? Вы не задумывались над этим? — Далее академик высказал и совершенно уже парадоксальную мысль: — Ведь космическая и ионизирующая радиации существовали всегда. То есть, до возникновения жизни на Земле, затем в момент ее возникновения и последующего развития. А вдруг без этой самой зловредной радиации мы, то есть живое, вовсе не можем существовать? Ну, так что вы можете сказать по этому поводу?
Признаюсь, я (если бы только я!) не знал, что ответить на эти вопросы. По-видимому, на моем лице отразилась гамма чувств, сходных с теми, что написаны на лице нерадивого студента, застигнутого врасплох вопросом дотошного экзаменатора.
— Ничего, не смущайтесь,— приободрил меня академик.— Роль радиации в происхождении жизни — это, знаете, проблема… Подумайте над ней. Тут есть над чем подумать целому поколению ученых.
С тех пор прошло немало времени. И, пожалуй, на некоторые вопросы старого академика уже можно ответить. На некоторые… А на остальные? И что же мы знаем в конце концов о самом тонком механизме действия ионизирующей радиации на живую клетку? На живой организм?

Журнал «Юность» № 5 май 1976 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Радиация радиации — рознь. Тепло, исходящее от раскаленной плиты, отличается от ультрафиолетового излучения — того самого, которому мы обязаны бронзовым отливом летнего загара.
Но ионизирующая радиация, или, что то же самое, излучение, имеет принципиальные особенности. Самая главная из них заключается в том, что взаимодействие ионизирующего излучения со средой приводит к образованию положительных и отрицательных электрических зарядов.
Теперь представьте, что эта среда — живая клетка. Отсюда уже можно вывести определение сути нашей профессии. Классический биохимик занимается химией «нормальной» живой материи, он исследует химический состав и процессы, происходящие в «нормально» функционирующем живом организме.
Новое научное направление, к которому принадлежим я и мои коллеги,— радиационная биохимия — изучает те изменения, которые, по злу или добру, происходят с обменом веществ в живом организме при действии на него ионизирующих излучений. Один мой хороший знакомый — молодой талантливый физик — так изложил свое понимание радиационной биохимии.
— Все ясно,— начал он уверенным тоном и нарисовал на черной доске (они имеются не только в школьных классах, но и в лабораториях) кружок с извилистой стрелкой — символ заряженной частицы, или кванта энергии. Затем изобразил рядом условную клетку.
Из комбинации двух символов выходило, что квант влетел в клетку и промчался вблизи электронных оболочек одной из ее молекул. Удовлетворенно взглянув на рисунок, очень похожий на те, что дети рисуют мелком на асфальте, мой друг сказал:
— Возникают две возможности. Первая — квант отрывает от электронных оболочек атомов электроны, в результате чего образуются ионы. Вторая возможность — в определенном смысле обратная.
Квант, или заряженная частица, передает электронным оболочкам часть своей энергии. При этом образуются так называемые возбужденные молекулы.
Ионизированные и возбужденные молекулы способны вступать в необычные для клетки химические реакции.
Физик написал на доске: «икс плюс игрек равняется» — и поставил многоточие.
— Вот этим,— кивнул он удовлетворенно на доску,— и занимается твоя радиационная биохимия.
Значит, остается только выяснить, что такое икс, что такое игрек и чему равняется многоточие.
Мой друг все растолковал (шутя, конечно) с позиций физика правильно. К сожалению, из его формулы осталось загадкой, что скрывается за этими неизвестными величинами. Ну, а как на самом деле?
Возьмем конкретный пример из медицинской практики: раковую клетку облучают гамма-лучами. Чтобы разрушить злокачественную опухоль, доза проникающих лучей должна быть достаточно большой.
При этом происходит вот что. Любая клетка для квантов энергии как бы «дырява». Часть квантов при излучении промчится сквозь эти «дыры» между молекулами и атомами и никаких биологических эффектов не вызовет. Но какая-то часть обязательно поглотится. Она-то и поразит раковую клетку. Та часть энергии, которая поглотилась в клетке, немедленно преобразуется в возбужденные и ионизированные атомы и молекулы. В житейском смысле понятие «немедленно» весьма растяжимо. Для некоторых людей оно означает полчаса, для других — сутки. В нашем случае «немедленно» столь крохотный промежуток времени, что его можно только измерить, но никак не представить: это одна тысячная от одной миллиардной доли секунды! При лечении раковых заболеваний облучение продолжается иногда несколько минут, иногда больше. Это означает, что каждый «мгновенно» протекающий процесс повторяется миллиарды раз. Следовательно, миллиарды раз в клетке происходят и молекулярные изменения.
В раковой клетке начинается жестокая война. Чем выше доза облучения, тем сильнее нападающая сторона. При прямом попадании квантов энергии в молекулы жизненно важных веществ многие клетки подвергаются разрушению.
Рядовому солдату картина битвы, развернувшейся на большом участке фронта, никогда не представляется ясной. Своими глазами он видит немногое. События приобретают масштабность лить на картах армий и фронтов. Но на самом себе солдат хорошо чувствует, что значит острие стрелки, нацеленной на штабной карте на его участок обороны.
Первые эшелоны нападающих квантов достигли клеточной оболочки. Она как бы первая оборонительная линия. Оболочка клетки — это мембрана.
Значительная часть ферментов «вмонтирована» именно в нее. Одно из главных последствий радиационного воздействия и заключается в нарушении четко согласованной работы ферментов. Немедленно вступает в силу железная диалектика связи «причина — следствие». Например, изменилось упорядоченное до того расположение ферментов. Следствие: ненормально активизировались некоторые ферменты распада, усилилось разрушение молекул, началось как
бы «самопереваривание» клеток.
Радиационная атака раковой клетки продолжается.
Происходит прямое попадание снаряда в ядро клетки — в молекулы дезоксирибонуклеиновой кислоты (ДНК). В отдельных участках молекулы возникают разрывы и повреждения. Все это приводит к задержке деления клетки. Если доза облучения была значительной, то деление в дальнейшем становится вообще невозможным. Если же радиационный удар был недостаточно массированным, в работу вступают «аварийные команды» клетки. Специальные ферменты словно вырезают поврежденные участки ДНК, другие ферменты сшивают поврежденные цепи молекул.
Достаточно мощная радиационная атака, как правило, завершается полным разгромом противника — гибелью раковой клетки. В принципе, такие же биохимические процессы происходят и при облучении здоровой клетки. Однако раковые клетки более чувствительны к действию ионизирующей радиации, чем здоровые. Тонкость в том и заключается: подобрать дозу и направление радиационного удара надо так, чтобы разрушить раковую клетку, но не повредить соседствующую с ней здоровую.
Хорошая теория всегда идет плечом к плечу с хорошей практикой. Ионизирующая радиация прочно вошла в арсенал средств лечения такого грозного заболевания, как рак. Советские онкологи достигли немалых успехов в лечении этой «болезни века».

Журнал «Юность» № 5 май 1976 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Редко из весьма распространенных заблуждений заключается в том, что проникающей радиации приписывают только разрушительные свойства. Но ведь потенциально опасно множество самых обычных вещей, которые нас окружают. Например, пузырек воздуха, если он попадает в кровеносный сосуд, вода, если она проникает в дыхательные пути… То же и с ионизирующей радиацией. Все дело в том, для каких целей она используется.
…Две журнальные фотографии. Их разделяет более чем тридцать лет. На одной запечатлен древний грузовичок, на котором сооружена какая-то будка. Это передвижная рентгеновская установка, громоздкая и нескладная, сделанная по предложению Марии Кюри. Рентгеновская установка, которая спасла тысячи и тысячи человеческих жизней, наверное, могла бы стать эмблемой мирного использования ионизирующей радиации.
На другой фотографии изображена бетонная степа дома, на ней — тень человека. Рядом приставлена железная лестница. Под фото подпись: «6 августа 1945 года тепловое излучение атомного взрыва в Хиросиме мгновенно испепелило человека, оставив на стене очертание его фигуры. Человек исчез. Лестница осталась».
Эта фотография свидетельствует о смертельной опасности, которую таит в себе атомная энергия.
Еще один снимок. На нем — десять горшков с проростками кукурузы различной высоты. Под крайним левым подпись: «Контроль». Под каждым из остальных различные цифры: 100, 300, 500, 800 рентген. И так до 40 тысяч. Фотография фиксирует высоту проростков кукурузы при разных дозах облучения на 13-й день вегетации.
Удивительное дело! Семена, облученные дозами в 100 и 300 рентген, вытянулись за тринадцать дней на ту же высоту, что и растения в контрольной, необлученной группе. При дозе облучения 500 рентген растения уже оказались в полтора раза выше контрольных! Но при дозе 800 рентген ростки оказались карликами, при 40 тысяч их вообще еле видно. Другая цветная фотография: два свежих пучка редиса. Количество редисок в каждом пучке одинаково. Но родные братцы слева значительно толще и мясистее, чем их сородичи справа. А ведь на самом деле именно пучок справа — это обычный, так сказать, «нормальный» редис. Упитанные редиски слева выращены из облученных семян.
В чем дело? Разрушительная сила ионизирующей радиации превратилась в созидательную? Выходит, так… Поэтому ионизирующая радиация уже используется в сельском хозяйстве. Она стимулирует прорастание семян ряда культур, способствует получению более обильных урожаев овощей, ускоряет созревание некоторых зерновых.
Какие же биохимические процессы при этом происходят? К сожалению, мы вступаем здесь в область, где факты еще дружат с предположениями, где еще многое не исследовано.
Попробуем проанализировать одно установленное явление: облученные семена кукурузы стали прорастать быстрее.
Как происходит прорастание вообще? Когда семена попадают во влажную прогретую солнцем землю, питательные вещества, которые содержатся в семенах, переходят в растворимую форму и транспортируются к зародышу. Зародыш пробуждается, его клетки набухают и начинают делиться. В конце концов, семя прорастает, и на поверхности почвы появляется крохотное растение.
Так вот: специалисты по радиационной биохимии установили, что при облучении семян в строго определенной дозе активность многих ферментов возрастает. Это важно подчеркнуть — в строго определенной дозе облучения. При слишком маленькой дозе ничего не произойдет, при слишком большой растению будет причинен вред. При облучении семян должной дозой (для данного вида растений) окислительные процессы протекают значительно быстрее и интенсивнее. Облучение приводит к более быстрому развитию растений, к ускорению всхожести семян, растения становятся более мощными.
Как-то одна студентка биологического факультета МГУ вполне серьезно пожаловалась мне на то, что в наше время, дескать, уже окончательно доказана невозможность чуда.
— Обидно,— сказала она,— что волшебства нет.
Раньше была какая-то надежда на чудеса, когда, например, в печати появлялось сообщение, что на Землю упал не тунгусский метеорит, а прилетал космический корабль с неведомой планеты. Так нет тебе! Доказали, что не может быть!
Мне тоже жаль, что некоторые газетные сенсации, мягко говоря, не состоялись. Но разве это не чудо, что грозная сила ионизирующей радиации может быть с успехом поставлена на службу человеку?

У истоков жизни
Ионизирующая радиация существовала всегда. И тогда, когда на нашей планете не существовало ничего живого, и тогда, когда на ней возникли первые примитивные организмы. Незначительные количества радиоактивных изотопов постоянно находятся внутри каждой живой клетки, а космическая ионизирующая радиация непрерывно воздействует на все живые организмы. Говоря фигурально, каждый из нас немножечко радиоактивен. Если это так, то нет и совсем «чистой» биохимии — она вся немножечко радиационная.
Можно сказать и больше. Ионизирующая радиация всегда была постоянным фактором внешней среды, и ее участие в эволюционном процессе очевидно. В процессе эволюции создавались организмы, все более и более приспособленные к существующим и изменяющимся условиям внешней среды,— следовательно, лучше приспособленные и к радиации. Благодаря ионизирующей радиации живая клетка приобрела ту дополнительную гибкость и способность меняться в зависимости от изменения окружающей среды, которая и позволяла ей выживать на протяжении миллионов лет.
Изменения в наследственном материале генетики назвали мутациями. Мутация — всегда какое-то отклонение от нормы, ошибка, которая произошла при печатании копии с оригинала. Но именно с помощью мутаций организм и способен приспосабливаться к изменяющимся условиям внешней среды. Мутации в живых организмах происходят постоянно, но в небольшом количестве. Вызывают их, к примеру, различные химические вещества и, конечно, природная ионизирующая радиация. Такие мутации называют естественными, или спонтанными. Одна из самых трудных, но и притягательных для нашей науки задач — это выяснение механизма возникновения мутаций под воздействием ионизирующей радиации.
Молекула ДНК — носительница всех наследственных свойств — состоит из простых (относительно, конечно) составных частей, которые называют пуриновыми и пиримидиновыми основаниями. Так вот, если ионизирующая радиация приводит к мутациям, то это значит, что она вызывает химические изменения в основаниях — строительных блоках молекулы. Природный фон ионизирующей радиации всегда воздействовал на живые организмы и вызывал мутации. Некоторые виды организмов из-за отрицательных последствий мутаций вымерли. Но именно
благодаря этим «ошибкам» в процессе эволюции, растянувшейся на века, возникло все многообразие живого царства.
Как я уже говорил, некоторые нарушения в строении молекулы ДНК исправимы. Для этих целей в организме существует целая система «ремонтных» механизмов и биологических ускорителей реакций — ферментов. Предположим, после облучения произошла подобная «ошибка». Сейчас же вступают в действие починочные ферменты, на полную мощность начинают работать механизмы восстановления. От их активности зависит главное: сохранится «ошибка» в генетическом материале, то есть передастся по наследству потомству или нет.
Если «ошибка» исправлена, то, как говорится, все в порядке. Если нет, то не исключено, что изменения в организме, вызванные облучением клеток-«родителей», будут обнаружены у клеток-«внуков». Положительными или отрицательными окажутся такие изменения — это уже другой вопрос.

Журнал «Юность» № 5 май 1976 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Современная биохимическая лаборатория — это дорогостоящее научное учреждение, оснащенное многими сложными приборами. Поэтому даже в крупных институтах считается целесообразным создавать для обслуживания нескольких лабораторий специализированные кабинеты, в которых концентрируются особенно сложные и дорогие установки, нужные для специалистов различных профилей. При этом повышается коэффициент использования приборов и обеспечивается высокое качество их обслуживания квалифицированными инженерами и техниками. Их, кстати, в наших институтах, пожалуй, не меньше, чем биологов и медиков. Вот кабинет оптических приборов. Вот ультрацентрифужная. Здесь с помощью современных ультрацентрифуг можно разделить живые клетки на ее составные части — выделить из нее ядра и, скажем, такие мельчайшие образования, как митохондрии, в которых происходит выработка энергии для жизнедеятельности клетки. Можно выделить из клетки еще более мелкие частицы, в которых происходит новообразование белка.
Ни один из современных биохимических институтов не может существовать без радиометрической группы. В сферу ее деятельности входит измерение радиоактивности в биологических образцах. Ведь меченные радиоактивными изотопами химические соединения широко используются для изучения самых разнообразных процессов обмена веществ. Современные приборы для измерения радиоактивности исключительно точны, работа их полностью автоматизирована. В действии мне они чем-то напоминают… живые существа. Автомат передвигает образцы, в которых содержатся радиоактивные изотопы, результаты исследования автоматически записываются и статистически обрабатываются, автоматическая пишущая машинка тут же печатает итоговые данные, на световом табло непрерывно рождаются и исчезают ряды красных, желтых, зелёных цифр…
Все лаборатории и НИИ, изучающие действие ионизирующей радиации на живые организмы, располагают установками, на которых можно облучать живые организмы различными видами ионизирующей радиации: гамма или бета-лучами, альфа-частицами и т. д.
Современные облучатели производят сильное впечатление. Это сооружения сложные, часто необычной формы. По-видимому, не случайно мощный гамма-облучатель называют «кобальтовой пушкой».
Назвать все проблемы, какие решают специалисты по радиационной биохимии, невозможно. Но одной из самых жгучих является изучение действия радиации на молекулу ДНК. Действительно, каким образом ухитряется эта удивительная молекула постоянно себя «чинить» и «реставрировать», и можно ли научиться управлять этим процессом?
Мы уже знаем, что «ошибки» в деятельности молекулы ДНК вызывают мутации. Большинство мутаций вредно для организма, только некоторые приводят к появлению организмов, нужных человеку.
Вот если бы научиться так управлять деятельностью ДНК, чтобы появлялись преимущественно полезные мутации! Тогда бы мы располагали неограниченными возможностями для выведения новых полезных микроорганизмов, растений, животных…
Недавно я слышал интересный доклад о действии ионизирующей радиации на молекулу ДНК. Это было на международном симпозиуме в Армении. Доклад, который я имею в виду, сделала сотрудник Института биофизики Академии наук СССР Наталья Борисовна Стражевская. Она изучает сложные связи молекулы ДНК в клетке с молекулами других химических соединений, например, с белками, которые называются гистонами. ДНК соединяется с оболочкой ядра клетки — мембраной с помощью тончайших мостиков. Она, словно бахрома, как бы подшита к поверхности мембраны. Эта сложная и недостаточно изученная конструкция весьма чувствительна к радиации. После облучения она может распасться, как хрупкий карточный домик. В то же время живая клетка располагает хитроумными приспособлениями для починки и восстановления, казалось бы, столь уязвимой конструкции.
Изучение пусковых биохимических процессов, начинающих лучевое поражение, может привести к решению важных практических задач. Например, поиск химических соединений, усиливающих действие ионизирующей радиации на живую клетку.
Такие соединения можно было бы использовать в медицине для усиления разрушительного удара проникающих лучей на раковую опухоль. Или, наоборот, мы найдем лекарства, которые будут защищать организм от действия проникающей радиации. Некоторые такие соединения уже найдены.
Совсем недавно, в декабре 1975 года, Международное Агентство по атомной энергии (МАГАТЭ)
провело совещание специалистов из разных стран, на котором оценивались возможности использования химических соединений для усиления лучевых воздействий при радиотерапии злокачественных образований. Одновременно обсуждалась проблема защиты здоровых тканей с помощью лекарств от поражающего действия проникающих лучей.
Перед радиационной биохимией в ближайшем будущем стоят задачи, решение которых будет способствовать повышению благосостояния нашего народа, улучшению его здоровья, борьбе с болезнями.
Уже проверен на практике метод повышения урожайности многих сельскохозяйственных культур с помощью предпосевного облучения семян. Экономические выгоды этого метода очевидны. Правда, биохимические механизмы стимулирующего действия ионизирующей радиации пока еще далеки от четкого понимания.
Практически перед радиоселекцией открываются необозримые перспективы — получать с помощью проникающего излучения организмы, обладающие более полезными качествами, чем исходные родительские формы.
Кто не знает антибиотики? Но вот о том, что наша промышленность выпускает биомицин, пенициллин и другие антибиотики, используя радиомутанты микроорганизмов, знают немногие. Чтобы вести направленный поиск радиомутантов, полезных для человека, надо изучить механизм действия ионизирующей радиации на наследственный материал клетки — иначе говоря, все на ту же молекулу ДНК. Надо изучить и самые интимные механизмы биосинтеза белковой молекулы.
Специальный раздел Постановления XXV съезда Коммунистической партии Советского Союза указывает на необходимость сосредоточить внимание ученых на важнейших проблемах научно-технического и социального прогресса, от решения которых в наибольшей степени зависит успешное развитие экономики, культуры и самой науки.
К числу таких проблем, несомненно, относятся и те, которые изучает и разрабатывает радиационная биохимия.

Журнал «Юность» № 5 май 1976 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Василий Кондрашов
Бывший военный летчик. После демобилизации по состоянию здоровья в 1965 году работал мастером, начальником цеха, а затем инженером в Саратове. Сейчас работает преподавателем. «Рыжий — не рыжий…» — его первая повесть.

Глава I
Уплотнились под потеплевшим солнцем мартовские снега, черными оспинками проглянули затвердевшие еще с первых осенних морозов комья вскопанной земли на огородах, потемнели в палисадниках, набухая соками, развесистые заросли акаций и сирени. Бродячие собаки, жавшиеся в зимние холода поближе к скотным дворам, почувствовали весну и теперь уже целыми днями, обняв лапами заспанные морды, дремали на только что пробившихся проталинах. Насыщенный испарениями воздух ломался перед глазами голубовато-призрачной пленкой и лениво тек над
землей. По утрам со стороны холмов, поросших дубняком и низкорослой липой, на рабочий поселок железнодорожной станции наплывал непроглядный туман. Он не спеша наваливался на деревянные дома с отсыревшими стенами, заливал по-деревенски просторные улицы и, поглотив поселок, растекался дальше, в сторону города, куда тянулась от станции прямая, разбитая за зиму дорога.
Недалеко от станции, красуясь большими окнами с голубыми ставнями, стоял добротный особняк.
Сквозь запотевшие окна робкой синью пробивался рассвет. На диване, возле окна, мертво раскинув руки, спал в верхней одежде хозяин дома Дмитрий Вьюн. Влажно блестело красное, воспаленное лицо. На распираемом грудью пиджаке ритмично шевелились пуговицы. Низкий, с медленным разгоном до захлеба храп Дмитрия Вьюна, слышен был в любой из четырех комнат дома. Неудобно подогнутая под спину рука отозвалась болью, и Вьюн проснулся. Вначале он с некоторым удивлением разглядывал комнату и все старался вспомнить, как прошлым вечером добирался домой, но так и не вспомнив, огорченно крякнул. Однако знакомая обстановка и
крупные листья фикуса над головой немного успокоили его — дома ведь; в глазах исчезла растерянность, и вместо нее выплеснулся жесткий, повелительный блеск.
— Марья-а-а! — загрохотал Дмитрий.— Марья-а-а! Воды-ы-ы!
На кухне зазвенела посуда, забила струей по жестяному дну вода. Скрипнули дверные петли, и в комнату вошла дородная женщина в шуршащем клеенчатом переднике. Она поставила на пол к дивану полный чайник воды и швырнула на покрытое испариной лицо мужа мокрую тряпку.
— У, и-ирод! Чтоб она те поперек глотки встала! — И по ее крупному, скуластому лицу побежали красные пятна. Марья с ненавистью взглянула на мужа и расстроенно потащилась на кухню.
— Марья-а-а! Воды-ы-ы! — прохрипел опять Дмитрий, на какое-то время забывшись в беспамятной дреме.
— Там она! — откликнулась Марья сочным, басовитым голосом.— Налопался, черт пузатый!
Дмитрий нащупал нетвердой рукой чайник, ухватил его за носик, с трудом приподнялся и жадными глотками стал пить. Вода ручейками скатывалась по небритому подбородку, текла по сильной жилистой шее и расползалась синюшными пятнами на белом чехле дивана. Дмитрий сделал последний судорожный глоток и бессильно откинулся на подушку. Чайник вырвался из ослабевших пальцев, звякнул дужкой и покатился по полу, оставляя за собой мокрую дорожку.
Комната снова наполнилась храпом. Из кухни доносился суетливый шум кастрюль. Марья торопилась приготовить завтрак.
— Петя! Петюша-а! Вставай!
Марья прошла в спальню сына, не дождавшись ответа, сняла с него одеяло и, скомкав, бросила к спинке кровати.
— Воды нет, сынок. За водой бы сходил.
— А чего отец? — сонно тараща на мать глаза, спросил Петька и потянулся к одеялу, кое-как расправил его, набросил на голову и отвернулся к стене.
— Кому говорю — вставай!
Раздраженный голос матери заставил Петьку откинуть одеяло и свесить ноги на охолодевший за ночь пол. Зябко передернув плечами, он сложил крестом руки на груди и покосился на лежавшие на стуле брюки и рубашку, все еще не решившись, одеваться ему или опять лечь в теплую постель.
Надо же будить в такую рань! Как будто в школу идти. Петька бы в два счета сбегал за водой, до колонки каких-то полкилометра, но очень уж не хотелось так рано вставать. Отвык. Почти три месяца прошло, как бросил девятый класс. Теперь и мать редко будила его по утрам, спи себе и спи сколько влезет.
Мысль, чтобы Петька не опоздал на уроки, давно никого не волновала в доме, а кое-какие дела по хозяйству, наказанные отцом или матерью, он и без спешки успевал переделать днем, в удобное для себя время. Почти сам себе хозяин.
Петька недовольно заворчал:
— Вечером не могла сказать…
— И где я те буду искать вечером! — воскликнула мать.— Как уйдешь — и завей хвост веревочкой. Умаялась я с вами,— вздохнула с горечью и, просительно глянув в глаза сына, добавила: — Сходи, Петюш! Отец-то последнюю выглохтал. Завтрак готовить нечем…
Петька сонно потянулся, сгоняя дрему, зевнул и клацнул зубами.
— Оденусь вот…
Но не успела мать отойти, как Петька снова повалился в постель.
— Я кому говорю — вставай! — рассердилась Марья.— Хватит дрыхнуть-то!
— Подрыхнешь тут! — уже окончательно проснувшись, поднялся с кровати Петька и стал нехотя одеваться. Его еще долго одолевала зевота, и он, не сдерживаясь, зевал до хруста за ушами, закрывал глаза и при этом покачивался, сидя на краю кровати, вспоминал что-то из вчерашнего дня и огорченно морщил нос, широкий и короткий, с загнутым вверх кончиком. Все говорили, что Петька весь в отца: и лицо круглое, и волосы рыжие, и нос такой же. Некоторые шутили: и учиться оба бросили, только Петька с девятого класса, а отец со второго курса института.
Петька надел поношенную отцовскую телогрейку, проплелся мимо матери и, схватив пустые ведра, громыхнул ими на весь дом. Марья покосилась на сына и молча подбросила дров в голландку.
Сырые дрова зашипели, и печь чихнула в комнату дымом.
— Эх, горе! — шумно вздохнула Марья.— Не мог дров с вечера занести. Протух уж винищем-то!..
Слыша причитания матери, Петька удрученно подумал, что верно: отец в последнее время слишком приналег на водку. Или у них, у грузчиков, заведено так: разгрузил вагон — пей, переложил на складах грузы из одного угла в другой — беги за бутылкой. Петька вспомнил, как мать, притащив отца поздно вечером с помощью соседа, проплакала почти всю ночь. Плакала она тихо, чтобы никто не слышал, но до Петьки все же доносились ее приглушенные всхлипы, и он начинал злиться на отца.
Уже выйдя со двора, Петька поправил съехавшую на затылок шапку, обхватил дужки ведер на крючках коромысла, чтобы меньше раскачивались, и направился к колонке. Под ногами сухо похрустывал снег, и Петька с удовольствием подумал, как он накрутит снегурки на валенки и махнет на холмы, где старые лыжни стали твердыми, как наезженная дорога. Петька любил кататься по ним и развивал на спусках такую сумасшедшую скорость, что рисковал, споткнувшись, разбиться о ствол дерева. Он, конечно, знал и не раз испытал на себе, как опасна и коварна лыжня для езды на коньках, сколько уж приходилось дохрамывать до дома с ушибленной
ногой или отбитым плечом, и все же Петька любил мартовский снег на холмах, две оледенелые ленты следов от лыж и мелькающие над головой ветви деревьев. Сегодняшний морозец так и манил на холмы, и Петька ускорил шаг.
У колонки он заметил худенькую, сгорбленную фигурку деда Авдея. Наросший у колонки скользким бугром лед не давал приблизиться и зацепиться за рычаг. Дед беспомощно скользил и падал, гремя на всю улицу ведрами, снова вставал, вешал ведра на коромысло и, подрагивая от напряжения головой, упрямо наступал на колонку.
— Здорово, дедуль!
— Здравствуй, внучок,— дед Авдей смущенно замялся на месте.— Вот толкусь тут, как баба-яга в ступе. Скользит, проклятая! Ни тебе шагу ступить, того и гляди носом хряснешься.
Почуяв подмогу, дед Авдей поставил ведра рядышком, пристроил на них коромысло мосточком и, усевшись поудобней, полез в карман за кисетом.
— Кажную весну этак вот головой рискуешь. Две войны прошел, а тут напрочь могу снести. Иду за водой и всю дорогу гадаю: доберусь али нет до нее. Она же мне, треклятая, будто баба, по ночам снится. Как думаешь, Петька, доберусь я до нее али нет? — Дед Авдей успел уже смастерить самокрутку и дымил едким самосадом прямо в лицо Петьке.
— Может, и доберешься,— улыбнувшись серьезному тону деда, ответил Петька.
— Я и говорю — колгота одна. Днями-то бабка Матрена так хряснулась — аж днишша у ведер повышибло. Многие говорят — повезло, задницей-то оно помягче. А ну-ка я грудью вдарюсь? Что тогда будет? — И дед с тревогой посмотрел на Петьку.— То-то и оно!
— Надо бы поколоть лед.
— Поколо-оть… Молодые-то гулять горазды. Да ить и без разбегу возьмут!— Дед Авдей затянулся глубоко и задумался, глядя прищуренными глазами на непокоренную высоту из отшлифованного льда возле колонки.— Надоть, какой пупок отлился!
— Я расколю его, дедуль,— пообещал Петька.
— Расколи, внучок, расколи. А то срамота одна старым людям.
— А ты мне про войну расскажешь, дедуль?
Дед Авдей стряхнул пепел с самокрутки, помочалил конец редкими зубами, и складки на его худом лице будто бы тесней прижались друг к другу. Петька уже знал: если дед долго не отвечает, значит, вспоминает и расскажет что-нибудь интересное.
Он всегда так: морщится, щурит глаза, изредка вздыхает, глядя в дальний конец улицы, а потом, откашлявшись, начинает рассказывать быль или небыль из своей фронтовой жизни. И в это время Петька боится, как бы кто не помешал им, как бы кто не оборвал слабый, задыхающийся то ли от самосада, то ли от чего еще голос деда Авдея. А рассказывал дед интересно, и про Финскую и про
Отечественную. И сейчас Петька ждал и оглядывался, не подходит ли кто за водой и не вышла ли мать на улицу. Осматриваясь украдкой, он прилаживался на свои ведра рядом с дедом, затем попросил самокрутку с расчетом, что тот наконец-то начнет свой рассказ.
— Ты это баловство бросай, Петька! Старики от нервов курят, от болезни. Я вот скажу отцу-матери! — грозился дед Авдей, но Петька уже давно знал, что он никогда не выполнит свою угрозу, да и курит Петька дома в открытую, мать с отцом уж и замечать перестали.— Я те про самолет рассказывал? Это когда мы нашу станцию освобождали?
— Было,— подтвердил Петька.— Три раза рассказывал. Про истребитель, который в наш пруд упал.
— Надоть, как заросла памято,— пожаловался дед Авдей и сокрушенно покачал головой.
— Это я сам просил. Три раза.
Дед Авдей подозрительно посмотрел на Петьку, потом вспомнил, видимо, и довольно почмокал губами.
— Так и есть. Это в последний раз, когда моя внучка Любашка урок по хемии не сделала. И в школу не пошла, больной сказалась. Вот те и хемия!..
— Ты мне, дедуль, не про «хемию»! Ты мне про войну расскажи! — стал упрашивать Петька.
— Про то и скажу, и про войну, и про хемию.— Дед Авдей последний раз затянулся, выпучив глаза от натуги, подержал сколько мог дым во впалой груди и выдохнул в залатанные колени.— Кажись, и сорок третьем тот случай был. Нам тогда наступать приказано было на эту, как ее, в песне-то поется, когда в живых трое?
— На безымянную высоту,— подсказал Петька.
— На ее самую,— обрадовавшись Петькиной догадливости, часто закивал головой дед Авдей.— Так же вот, на рассвете, кликнул нас командир в атаку, ракетой вверх, и первым бегом в гору. Мы за ним.
Для острастки нет-нет да и пульнем с автоматов. А немец реденько бьет, будто выбирает, которые попроворней. Стараемся пошибче бежать, да куда там, снежище такой выпал — до пуза достает. А с моим ростом как ни пыхти, едва успеваешь. Бегу, а сам смышляю, как бы командир за труса меня не посчитал. Он, немец-то, хотя и редко бьет, а метко. Жить кажный хочет! А потом вовсе как посыпет со всех пулеметов, мы и в снег. Лежим, ждем моменту. Слышу, командир меня кличет. Давай, говорит, Авдей, как ты самый маленький, скрозь снег проползи и эту вражью доту сничтожь гранатой. Надо сказать, спужался я тогда, а потом озлился: что ж, у меня духу не хватит ту поганую доту сничтожить?..
— И сничтожил? — нетерпеливо воскликнул Петька.
— Да погодь ты! — рассерчал дед Авдей. — Токма разбег взял, а он туда же! Я ить тебе сколь раз говорил — не спрошай, кады разговор веду! Ну, игде я остановился, игде? — вполне серьезно напирал дед Авдей на смутившегося Петьку. Похоже было, он запамятовал, где Петька перебил его рассказ, и теперь не знал, с чего начинать, но признаваться в этом не собирался, во всяком случае, открыто. И вопрос он задал будто бы для проверки, как его слушает Петька.
— Когда тебя командир послал дот подорвать,— осторожно подсказал Петька, боясь снова рассердить деда.
— Так и есть — послал,— согласно кивнул дед, глядя сощуренными глазами вдоль улицы.— Никак бабка Матрена дорогу ногами гребет. Ишь ты, кажись, и новые ведра купила…
— Ты чего, дедуль? — не понял сразу Петька, о чем заговорил вдруг дед Авдей.
— Бабка Матрена идет, толкую тебе,— ответил дед Авдей, с усмешкой в глазах разглядывая растолстевшую соседку, примерно одного с ним года, но еще довольно крепкую старушку.— Ты, Петька, как думаешь, возьмет она нашу высоту али нет? — И он, хохотнув, показал пальцем на колонку.
А бабка Матрена поставила новые ведра к ногам, сразу же, не пожелав доброго утра деду Авдею, набросилась на Петьку.
— Это ты моих гусей карасином напоил?! Ветинар признал — от карасина они занемогли!
— Пусть не пьют…
— Как то есть не пьют? — опешила бабка Матрена. Видно, она ожидала, что Петька будет отнекиваться.— Как то есть не пьют? — снова повторила она, все еще соображая, как быть ей дальше.
— Я же им не водку, а керосин давал…
— Ах ты, ирод рыжий! Я ж тебя за моих племенных!..— и бабка Матрена угрожающе подняла коромысло.
Петька резво вскочил с намерением как можно быстрей удрать, но между ним и бабкой уже встал маленький дед Авдей.
— Негоже, Матрена, коромыслом эдак махать. Не ровен час — скользнешься.
— А ты не встревай!— переметнулась бабка Матрена на деда Авдея и, подперев крупными руками бока, с издевкой проговорила: — Может быть, скажешь, за что он моих гусей карасином напоил?
— А зачем ты палкой Шарика лупишь? — пытался защититься Петька, отодвигаясь на всякий случай подальше от бабки Матрены.
— Она бродячая! Курей жрет! А ты бери ее, бери! И-ишь, какой жалостливый!
— Да у них, Матрена, кажись, три во дворе,— охотно сообщил дед Авдей.— И все, как одна, к ногам ластятся. За четвертую, кажись, отец обещал уши оборвать Петьке. Он, Дмитрий-то, знаешь какой. Что не по нем, похужей зверя становится.
— Однова порода,— проворчала уже более примирительно бабка Матрена и взялась за ведра.
— Набери ей воды, Петька,— попросил дед Авдей.
— Не буду…
— Ну, как знаешь,— очень уж быстро согласился дед Авдей и приготовился наблюдать, как бабка Матрена будет одолевать ледяную горку возле колонки. Тронутые старческой синевой губы сложились в насмешливую улыбку. Но деду Авдею пришлось разочароваться, он даже с неприкрытым сожалением вздохнул, когда увидел, как бабка Матрена удивительно спокойно для ее возраста, правда, не без опаски, легонько так, бочком, будто теснила что-то невидимое, но прочное, подобралась с ведрами к колонке и наполнила их, косясь то на деда Авдея, то на Петьку.
— Как пить дать — гетеу сдавала! — удивленно крякнул дед Авдей.— Нешто и мне спытать?..
Дед Авдей некоторое время поглядывал то на свои кирзовые сапоги, то на удалявшуюся с ведрами бабку Матрену.
Петька помог деду набрать воду и вызвался отнести ведра до его дома, решив на время оставить свои ведра у колонки. Шел Петька молча, размышляя, почему он таким робким выглядел с бабкой
Матреной. Ведь не боялся же он ее — это уж точно.
А коромысло — что, Петьку и пристрелить грозились, когда он ночью возле магазина синтетическим клеем лавку намазал. Сторож сел на часок-другой вздремнуть и уснул. А за углом клевал носом Петька, изнемогая от летней духоты, но уходить никак не хотел: надо же дело доводить до конца. Уже часа в три ночи Петька, уверенный, что сторожа прихватило накрепко, вытащил из кармана приготовленную специально рогатку, поточней прицелился маленьким чугунным осколком в бок сторожу и отпустил резинку.
— Караул-ул! Убивают! — дико заорал сторож, оставляя на лавке солидный кусок материала от брюк, и начал палить из ружья, а когда почувствовал, будто кто держит его сзади, закричал в паническом страхе, протяжно и длинно: — Вя-а-а-жу-ут! На выстрелы прибежали какие-то трое, незнакомые Петьке. Не заметив ничего опасного возле магазина, они стали успокаивать сторожа, уверяя, что это ему приснилось, пока не заметили, к чему и как его «привязали». «Спасители» так дружно принялись хохотать, что Петька не выдержал, вышел из засады и присоединился к ним.
— А тебе чего надо здесь? — окрысился сторож, узнав Петьку Вьюна и стараясь не вставать к нему спиной, чтобы не показать ущербное место на брюках. Очень уж боялся, как бы Петька, злой на язык, не раззвонил по поселку о ночном случае. Эти-то трое были, видимо, приезжими, посмеются меж собой да и уедут. А Вьюн чуть ли не сосед, через улицу живет.
— Проверить хочу, как приклеился,— сглатывая смех, ответил Петька и показал на опорожненную бутылочку из-под клея.— Думал, не хватит.— Он с безопасного расстояния взглянул за спину сторожа и коротко рассмеялся.— А вышло многовато даже. С трусами оторвало!
Поняв, кто виновник этого позорного ЧП, сторож от неожиданности сел, будто собирался поднакопить злости и разом расправиться с обидчиком. Он так резво метнулся в сторону Петьки, что послышался продолжительный треск раздираемого материала.
— Застрелю, рыжая тварь! Дайте мне патроны!
Патроны дайте! — Но в ответ сторож услышал дружный хохот и, окончательно осознав свое комическое положение, затравленно сел на лавочку, не отрывая взгляд от Петьки.— Попадешься мне где-нибудь по-тихому, застрелю, как собаку, и в порожняк брошу…
Шагая чуть впереди деда Авдея и вспоминая случай со сторожем, Петька все же решил, что никакой трусости у него при встрече с бабкой Матреной не наблюдалось, просто-напросто ему неудобно было перед дедом.
— Слышь, дедуль,— приостановился Петька, — ты мне доскажи про дот.
— Да ить чего досказывать? Не сничтожил я его. Ранению тогда получил.
— А говорил — химия! — разочарованно протянул Петька и ускорил шаг, уже не надеясь, что дед Авдей отыщет сегодня в своей памяти что-нибудь интересное.
— Она и есть,— охотно откликнулся дед Авдей.— Другой-то везучей оказался, шашку дымную подпалил и в доту бросил — из него дымишша как повалит, и все тем разом к нему. Так и сничтожили.
В дом Петька зайти отказался наотрез из-за Любки — внучки деда Авдея. Может, еще и не ушла в школу. Подумает вдруг, что из-за нее воду несет.
Петька осторожно перевесил коромысло с ведрами на шаткие дедовы плечи и открыл калитку, чтобы тот, прошел к крыльцу, затем бегом побежал к колонке, мысленно представляя, что его ожидает дома. Только бы не проснулся отец, а мать поворчит немного, и успокоится. Она отходчивая. Отец, тот за ремень сразу хватается или за что другое, чем сподручней отколотить. Особенно злым он бывает на похмелье, когда мучается от невыносимой головной боли.
В коридоре Петька замешкался, приноравливался открыть дверь и не задеть ведром о стену. Мать не любила, если он расплескивал воду в коридоре.
Протискиваясь сквозь узко открытую дверь, Петька, как должное, слушал причитания матери:
— Ну, где же ты пропадал? Заждалась ведь! И дрова все прогорели.
— Воду отключали…— соврал Петька, не глядя на мать. «Ну, какой толк,— подумал он,— когда она отругает меня. Только нервы потратит».
— Прямо наказание какое-то! — пожаловалась мать.— Людям на работу идти, а они хулиганят.
Петька молча поставил ведра на кухонную лавку, разделся и подсел к столу.
— Поесть бы, мам.
— На вот! — подала Марья пол-литровую кружку компота и горбушку белого хлеба.— Закуси пока. Прошатался вчера-то.
Ел Петька неторопливо, строил планы на день, но все получалось скучным и неинтересным. Вспоминал деда Авдея и мысленно ругал Любку, что она совсем не помогает по дому. Возомнила себя красавицей, все боится ручки попортить. Вот и приходится деду Авдею на старости лет водяную колонку, как дот в войну, штурмом одолевать. Петька вздохнул, вспоминая его рассказы, и пожалел, что не родился раньше и не «мог воевать вместе с дедом.
А сейчас что за время пошло — заняться нечем, все школа да школа, одни уроки на уме у каждого.
А разобраться — кому нужна эта алгебра? Другое дело — физика… Или радиотехнику учить. А то понавешают предметов для видимости, из школы вышел — и не помнишь ни одного. Умрешь от такой учебы. А в общем, год можно и поволынить, а там видно будет. Студентам вон по закону дают поволынить, какой-то академический отпуск. Академики тоже!..
В это время, не обращая внимания на ворчание Марьи, в комнату ввалился подвыпивший Федор Погорелов. Он работал-с Дмитрием в одной бригаде грузчиков. Поводя осовелыми глазами, он сочувственно посмотрел на хозяина.
— Болеешь? А я слегка поправился,— и вытащил из-за пазухи четвертинку с остатками водки, крутнул ее резко и хмуро поглядел на закружившуюся жидкость.— На, глотни — полегчает,— подал Дмитрию.
Тот покосился недовольно, обхватил виски ладонями и промычал, съедая слова:
— Канитель одна… На языке размазать.
Федор хотел сунуть четвертинку обратно за пазуху, но Дмитрий ловко перехватил ее и опрокинул над ртом. Бутылка всхлипнула раз-другой и стихла.
— Марья — позвал Дмитрий жену.— Дай Петьке пятерку. Пусть сбегает.
— Сбегает,— боязливо передразнила Марья.— С одиннадцати ее торгуют,
— Шатилиха даст. Скажет, для меня.
— Хватит пить-то! — запротестовала было Марья.— Кажный день без продыху…
— Марья,— рыкнул Дмитрий и сузил глаза.
Марья опустила голову и, порывшись в укромном, только ей известном месте, ткнула Петьке в ладонь мятую пятерку, и тот безропотно вышел из дому.
Пока Погорелов тщетно пытался доказать хозяйке, что «похмелка для мужика — первейшее дело», Петька сбегал и поставил на стол поллитровку.
— Ну, как? — исподлобья посмотрел на сына Дмитрий.— Уважают меня в магазине?
— Уважают,— не очень охотно ответил Петька.— Только Шатилиха. всех уважает, кто сдачи не берет.
— Поговори мне! — незлобиво прикрикнул Дмитрий. …
— Пап, отпусти на улицу.
— Дома сиди, пока я здесь. Приемник свой паяй.
— Это не приемник, а генератор инфракрасного излучения.
— Все равно паяй.
Петька, о чем-то размышляя, направился в свою комнату, где обычно паял радиосхемы. Марья принесла тарелку соленых огурцов и толсто нарезанное свиное сало. Дмитрий налил немного водки в два стакана, достал после некоторого колебания третий, налил в него.
— Петька! — позвал он громко.— Иди сюда!
— Чего ты ребенка смущаешь! — догадалась Марья о намерении мужа.— Рано ему еще.
— Какая разница, когда начнет,— усмехнулся Погорелов.— Все одно от этого дела мужику никуда не уйти.
— Иди-иди, сынок,— подбодрил Дмитрий показавшегося в дверях сына.— Много нельзя, а немного можно.
Петька, опасливо поглядывая на отца, подсел к столу. Дмитрий, никого не приглашая, выпил и снова налил, посмотрел на Погорелова, потом на сына.
— Ты, Петька, можно сказать, только в жизнь входишь…
— Мужиком становится, — кивнул Погорелов на стакан с водкой, стоявший перед младшим Вьюном, и с пророческой ухмылкой посмотрел на Дмитрия: вот и мы, мол, когда-то так начинали, а теперь кулем из пивной таскают.
— Помолчи, Федор, не с тобой говорю — с сыном. Марья!
— Ну, чего тебе? — Дверь в коридор приоткрылась, и в узкий проем боком встала Марья с веником в руке.
— Достань там покупку. К Маю которую… Ну, ты знаешь.
— Делать тебе нечего,— недовольно проворчала Марья, бросила веник куда-то в угол коридора, сняла за порогом валенки с калошами и в шерстяных носках со штопаными пятками прошла в переднюю. Оттуда она вернулась с аккуратным бумажным свертком, перевязанным крест-накрест синей лентой. Под скрещением ленты лежала открытка. Дмитрий принял сверток, вытянул из-под ленты открытку и подал Петьке.
— Читай!
Петька уже догадывался, кому предназначался сверток, но открытку взял неохотно, поглядывая то на отца, то на Погорелова, Ему не хотелось читать при чужом человеке, а отец не замечал этого.
— «Дорогой сын,— невнятно начал Петька и мельком посмотрел на подобревшее лицо отца,— дарю тебе костюм в день шестнадцатилетия и к празднику. Твой отец…»
— Иди примерь,— передал Дмитрий сверток сыну. Петька, заметив перемену в настроении отца, подумал, что самое время попросить у него денег. Он понимал; после такого подарка, хотя и преждевременного, заговаривать о деньгах неудобно. Но как тут не заговорить, когда чуть ли не всю зиму только о них и думаешь.
— Пап, а пап,— осторожно начал Петька, принимая от отца сверток и вкладывая открытку на прежнее место,— мне бы денег…
— Дай ему, мать, рублевку на кино.
— Мне триста рублей надо…— И Петька настороженно втянул голову в плечи.
— Тридцать рублей? — переспросил Дмитрий.— Это куда тебе столько?
— Не тридцать, а триста…
— Хе-хе! Ему костюм в зубы, а он еще триста в придачу. Воистину «дорогой сынок»…
— Помолчи, Федор! — резко оборвал Погорелова Дмитрий.— Мой сын — мне и оценивать.
— Да я что? Оценивай! — усмехнулся Погорелов и в ожидании скандала поудобней уселся на табурет.— Только их, оценщиков-то, и кроме тебя найдется.
— Ну, так для чего тебе триста понадобились? Кутеж заварить с дружками надумал или в карты проиграл?
— Лодку хотел… У нас в пруду ни одной лодки. Наша первой будет.
— Это хорошо, Петька, что наша лодка первой по пруду поплывет,— медленно начал Дмитрий.— Я вот тоже у грузчиков вроде первым числюсь. И не по бригадирству, а так. Но все это чушь, Петька. На кой черт тебе в ту лоханку первым лодку спускать, когда, может, для твоей души корабли сподручней строить или капитаном на них. Садись, Петька, выпей с отцом. Мать, прими у него костюм, пусть полежит до весны.
Петька сел и покосился на стакан с водкой. Вино бы еще куда ни шло, но эта штука!..
— Пей, сынок, за отца своего непутевого выпей, чтоб не его дорожкой!
Петька приподнял стакан, скривился, будто уже пил прозрачную горькую жидкость, затем несмело посмотрел на отца.
— Мне бы лодку, пап…
— Лодку? — Дмитрий приподнялся и налег ладонями на середину стола, чтобы ближе видеть заплывающие страхом Петькины глаза.— А ты их заработал, сотни-то? Я тебе дам такую лодку, ты у меня гвоздем в пол влезешь! Федька, наскреби у себя там, пусть еще сбегает!
— Не пойду! — пробурчал Петька.
— Поговори мне еще! — рыкнул Дмитрий и угрожающе сжал кулак.
Петька вихрем сорвался с табуретки, и только зеленое пальто, на ходу стянутое с вешалки, на мгновение мелькнуло в двери и исчезло.
— Петька-а! — полетело вслед…
А младший Вьюн, хлопнув коридорной дверью, прыгнул через все ступени крыльца прямо на ледяную дорожку двора, не удержался «а ногах, ударился боком, почти тут же вскочил и побежал за угол соседского дома. На этот раз отец не побежал за ним, наверно, слишком хмельной был… Петька перевел дух и со злостью пнул консервную банку, подвернувшуюся под ноги. Ну, с чего так разозлился отец? И попросить ни о чем нельзя… Всегда так: выпьет, а на другой день хоть не подходи… И денег не дает. Где их достать, почти триста рублей? Сдавать бутылки? Это же сколько их надо? Целых три тысячи без малого! Ого! А без лодки никак нельзя, без нее дно пруда не исследуешь и самолета не найдешь. Эх, папан, папан! Ну, что тебе стоило? Всего полторы зарплаты.
Петька с тоской посмотрел на небо, которое, кажется, вот-вот обрушится снегом на малолюдную улицу, на исковерканную машинами дорогу и воющие от ветра провода. Он думал: хорошо бы сейчас оказаться в школе. Там идет второй или уже третий урок, и весь девятый класс слушает старенького учителя физики Спиридона Ивановича. Он может бесконечно говорить о знаменитых русских ученыхфизиках, о могучей энергии атома. И пусть бы Спиридон Иванович закатил ему в журнал жирную двойку за невыполненное, домашнее задание, пусть бы выгнал из класса за поломанный измерительный прибор, ведь все равно на следующий день он мог бы прийти в школу. А теперь что делать? Куда пойти? На выцветшей за зиму доске объявлений Петька прочитал: «Со второго по пятое марта кино «Гроза». Начало в 10, 12, 18, 20 часов. Билеты продаются».
— Продаются,— повторил Петька, зевнул и зашарил по карманам с надеждой найти мелочь. Нашел всего лишь два пятака, этого, конечно, было мало, и на билет не хватит.
— Эй, паря! — окликнул он проходившего мимо парнишку примерно своего возраста.— Подкати-ка на минутку.
Тот подошел и выжидательно остановился, поглядывая на Петьку настороженным взглядом.
— Дай закурить.
— У самого на раз осталось,— хмуро ответил парнишка.
— А это мы посмотрим, — процедил Петька сквозь зубы и ухватил парнишку за ворот пальто.— Проверим, что у тебя там,— и запустил левую руку в его карман, вытащил пачку папирос, надорванный рубль и расческу, которую сунул обратно.— Только пискни, шарахну, гвоздем в землю влезешь!— И с ехидством добавил:— В долг беру, отдам после дождичка. Проваливай!
Парнишка отошел на несколько шагов и пригрозил:
— Мы еще встретимся!
— Приходи,— усмехнулся Петька.— Деньжат не забудь.
— А вот этого не хочешь? — показал парнишка кулак.
— Проваливай! Проваливай! — повысил голос Петька, и парнишка трусцой скрылся в переулке. Петька закурил, на мгновение пожалел, что не удалось плотно позавтракать, а мать, наверно, не торопилась подавать на стол разогретый борщ, должно быть, ждала, когда уйдет дядя Федя.
Около часа бродил бесцельно по улицам Петька, дразня дворовых собак. По пути помог монтеру, который налаживал линию телефонной сети, размотать моток проволоки, попросил у него когти залезть на столб, но тот отказал, и Петька обозвал его тумаком. Потом заглянул в парикмахерскую, проболтал несколько минут с бывшей десятиклашкой. Она все уговаривала его пройти в кресло и «привести в порядок прическу». Пообещала даже поодеколонить. И все без денег. Но Петька, отогревшись, поторопился отказаться от этих услуг, так как считал свою
прическу не хуже, чем у других, даже без одеколона.
Петька взял билет в кино, потоптался среди немногочисленных зрителей и один из первых вошел в зал. Он сразу устремился в угол, где потемнее и где, по его предположению, будет мало зрителей. Петька поднял воротник и прикрыл глаза. Кто-то сел рядом, но он не обратил внимания. Нежное комнатное тепло хорошо натопленного клуба приятно ласкало тело, и, сморенный им, он стал всхрапывать едва ли не с первой части фильма, незаметно для себя привалившись плечом к соседу.
— Ты, что, спать, что ли, сюда пришел? — недовольно оттолкнул тот Петьку.
— А твое какое дело? — проснувшись, огрызнулся Петька.— Сопишь потихоньку — и посапывай.
— Хулиган! — раздраженно бросил сосед и отвернулся.
— Сиди-сиди! — пробубнил Петька.— Тоже мне культурный нашелся! — привалился другим плечом к спинке сиденья, и вскоре опять послышалось его легкое с посвистом похрапывание.
К концу сеанса Петька неплохо выспался и к выходу шагал бодрый и в отличном настроении. У выхода он столкнулся с Сергеем Можаруком, бывшим одноклассником, худым и болезненным «очкариком». Петька стоял перед ним, чуть склонив к груди голову, некоторое время с удивлением разглядывал его, потом облапил и обрадованно захлопал по выпирающим из-под пальто острым лопаткам.
— Хоттабыч! Каким ветром? Почему не в школе?
— Гриппую,— словно по секрету, тихо сообщил Сергей.— Все на работе, а я в кино сбежал,— застенчиво улыбался он и все поправлял очки, укладывая их на переносице.
У Сергея были светлые с реденькой голубизной глаза и сливавшиеся с цветом лица брови. В первые минуты Сергей заметно радовался встрече с Петькой, но потом стал рассеянно поглядывать на крыши домов, на прохожих…
— Слушай, Хоттабыч! Заглянем в буфет? — предложил Петька.— У меня есть на пару кружек пива.
— Ты же знаешь… Я не могу…
— А я что? Я магу, да? — обиделся Петька.
— Ладно, пойдем,— после некоторого колебания согласился Сергей.
Некоторое время они шли молча. Петька искоса поглядывал на Сергея и все гадал, почему он согласился пойти с ним, «отпетым хулиганом», не куда-нибудь, а в буфет. Узнает отец, дальше двора гулять не пустит.
— Позеленел ты, Хоттабыч, Как выкрасили.
— Гриппую же…
— Ты всегда такой.
— Может быть,— снова засмущался Сергей и потянулся протирать запотевшие очки. Ему неприятно было сознавать, что он такой тщедушный и хилый, что у него дынеобразная, сплюснутая с двух сторон голова и что он часто болеет, как никто в классе.
— Папа говорит, чтобы я спортом больше занимался, плаванием. Наверно, школьной физкультуры мне не хватает,— вздохнул Сергей и остановился, когда Петька приоткрыл дверь станционного буфета.— Не пойду.
— Ты чего? — опешил Петька.— То пойду, то не пойду.
— Не хочется мне…
— Как знаешь,— пожал плечами Петька и захлопнул дверь.— А мне с тобой поболтать хотелось…
— Не в пивной же.
— Ну, какой ты мужик, Серега! — искренне посочувствовал Петька.— Читай газеты. В них что говорят? Хорошо поболтать за кружкой пива.
— То для взрослых.
— Я пионерские не читаю. У тебя паспорт с собой?
— Дома…
— Тоже мне, ребеночек с паспортом! — добродушно усмехнулся Петька и хотел уже добавить:
«Вон какой вымахал!»,— но промолчал, смерив глазами почти детскую фигурку бывшего одноклассника.— Ну, так что, заглянем?
— А может, на пруд пойдем? — несмело предложил Сергей.— Я тебе покажу вмерзших в пруд лягушек?
— Гожо.
Сергею показалось, будто Петька очень уж охотно согласился прогуляться на пруд. Или, может быть, его действительно заинтересовали лягушки, которых, как он помнит, тот всегда ненавидел до отвращения?
— На прошлой неделе Дед мне по физике двойку, закатил, формулы я попутал,— с огорчением сообщил Сергей.
— Он такой, он не посмотрит, что отличник! Дышит еще?
— На пенсию собирается.
— Он еще с осени собирался. При мне,— с ноткой довольства сказал Петька, радуясь, что и он еще кое-что помнит о школьных делах.
— Не могу понять, почему ты перестал учиться? — спросил Сергей.
— Сам не пойму. Так получилось,— откровенно ответил Петька.— Не хотелось по литературе и сочинениям двойки хватать. Только и слышишь: родителей вызовем. Попробуй вытерпи! А по школе иногда скучаю.
— Ты и на следующий год не пойдешь? — полюбопытствовал Сергей.
— Опять двойки хватать и записки таскать родителям? Нет уж! — раздражаясь, ответил Петька.— Пусть другие мозги себе засоряют. Надо главным предметам обучать, к примеру, чтобы в день по пять уроков физики. А та-ак!— И Петька презрительно махнул рукой.— Пойми, голова, дело-то к чему прет. Ученых больше становится, а неученых скоро по пальцам будешь считать. Газеты читаю! А кто, извини за выражение, доски из вагонов выгружать будет, дома строить, дороги? Ученый? Держи руки шире! Он на такую должность ни в жизнь не согласится! Поэтому, чуешь, как у простого работяги зарплата растет? Мой папан оценивается рублями в полтора раза больше, чем твой Спиридон Иванович, и на мозги жалуется только с похмелья! То-то, старик!— И Петька, победно выпятив подбородок, ускорил шаг.
Сергей хотел ответить ему, но не знал, что, да и боялся, как бы Петька не назвал его снова ребенком с паспортом.
Под сильными, уверенными шагами Петьки ломался и проваливался выжатый морозом снежный наст. За спиной остались крайние дома поселка, высокая водонапорная башня из красного кирпича и постройки недавно укрупненного автомобильного гаража.
— Красиво здесь летом! — остановившись на берегу пруда, мечтательно произнес Сергей.— Я летом почти никогда не простужаюсь, потому что каждый день загораю здесь. Хороший у нас пруд, большой, озеро настоящее.
— Дед Авдей говорит, в войну он раза в два больше был и все берега в деревьях.
— Они и сейчас в деревьях. Видишь на том берегу самый высокий осокорь? В прошлом году я на верхушку залез!
— А чего тут страшного? Я прыгал с него. Как грохнулся спиной об воду, аж три лягушки животом вверх всплыли.
— А ты как?
— И я тоже. Выудили. Еле отдышался!
— Я слышал, — восхищенно глядя на Петьку, произнес с тихой завистью Сергей. — С верхушки никто не прыгал — убиться можно.
— Можно, — подтвердил Петька. — Как залез на него, прыгать расхотелось, в коленках заломило, А слезать еще страшней — внизу хихикают.
— А я думал, ты ничего не боишься. Все так думают.
— Так и есть, — хвастливо ответил Петька. — И ты так думай…
— А ты говорил…
— А ты не слушай…
Сергей как-то странно посмотрел на Петьку, даже очки снял и вздохнул.
— Мне почему-то с тобой хорошо, — сказал и засомневался.
— Это ты Любке говори,— резко ответил Петька и, оглядывая пруд, добавил задумчиво: — Широкий. И глубина в некоторых местах метра четыре…
— Пойдем в заливчике лягушек смотреть! Разгребем снег, лед ладонями отшлифуем — все на дне видно будет.
— Ну их к лешему, — отмахнулся Петька. — Чего на них глазеть. В школе насмотрелся. Режут их там ученички и радуются, как сердце живое бьется.
Нет бы пристукнуть, а потом уж распарывать.
— Так надо, — пожал плечами Сергей. — Зря ты ушел из нашего девятого.
— Возможно,— неопределенно ответил Петька.
— Не вернешься?
— Не вернусь.
— Плохо. Сейчас всем нужно учиться,— неторопливо говорил Сергей, добавив для большей убедительности: — Век такой.
— А ты знаешь генератор инфракрасного излучения?
— В институте узнаю.
— А я уже знаю…
— Странно. А не хочешь учиться.
— Я хочу знать то, что меня интересует, и давай не будем больше о школе.
— Хорошо, не будем, — согласился Сергей. — Пошли?
— Пошли.
В поселке, недалеко от своего дома, Сергей, загоревшись какой-то идеей, сказал:
— Ты приходи ко мне!
Петька весь подобрался, нахохлился и с некоторой обидой проговорил:
— Как же! Так и разрешил твой отец в гости меня звать!
— А ты приходи! Не бойся! Папа ничего не скажет. Он такой. Хоть сейчас пойдем! — торопливо стал уговаривать Сергей, беспокоясь, как бы Петька не отказался.
— Нет, сегодня не пойду.
— Ну, тогда всего тебе доброго, — прощаясь, протянул руку Сергей.
— Ступай. Свидимся еще, — буркнул Петька и зашагал в сторону своего дома.
Но домой Петька зайти не решился, отец мог не пойти на работу, у него хватало отгулов, и он по
необходимости оформлял их «задним числом». Посчитав оставшуюся мелочь, Петька поднял повыше воротник и, ссутулившись, направился к магазину.
Что-то жалкое и печальное было в его сгорбленной фигуре. За день ботинки промокли, и по Петькиному телу все чаще пробегал озноб. Петька купил две зачерствелые булочки и бутылку молока. Все это он рассовал по карманам и пошел за магазин, где стояло много пустых ящиков и где можно было хоть немного спрятаться от ветра. Ел он неторопливо, равнодушно оглядывая прохожих. Многие показывали на него пальцем и что-то говорили. Петька не хотел да и не старался узнавать их.
Маленькая бродячая собачонка с обвисшими сосульками шерсти, пробегая мимо, остановилась, затем, беспокойно перебирая передними лапами от голодного нетерпения, поползла к Петьке. Загнанные плаксивые глаза собачонки виновато смотрели на него. Ну, чем она провинилась перед ним? Слабая, брошенная, забытая. Она даже боялась случайно тявкнуть и разозлить человека. Петька осторожно протянул руку и погладил вздрагивающую собачью морду.
— Иди ко мне, иди, цуцик. Жрать хочешь? Это мы мигом.
Петька отломил полбулочки, смочил молоком и сунул под нос собаке. Та напряженно вытянула шею, трусливо взяла хлеб и жадно набросилась на него, терзая немощными челюстями. Петька поднялся с ящика на прозябшие ноги и пошел прочь, не замечая луж. За ним, не отставая, семенила короткими кривыми ногами облезлая промерзшая собачонка.

Журнал Юность № 01 январь 1976 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Из города, визжа буксующими колесами и громыхая расшатанными бортами, катил старенький грузовик с одиноким пассажиром в кузове. Пассажир сидел на жиденьком слое соломы спиной к кабине, поджав к груди длинные, с острыми коленками ноги. Сбоку от него, ближе к левому борту, сиротливо валялся туго набитый школьный портфель с крапинками ржавчины на хромированном замке. На замке можно было различить нацарапанное гвоздем или еще чем-то острым: «Андрей Самарин».
— Андрюха, — высунулся из кабины молодой парнишка-шофер. — Тебя к дому подвезти или на
станцию, к матери? Я в ту сторону еду.
— Лучше к дому, — глухо ответил Андрей и пододвинул портфель поближе к ногам, уставившись на него грустными, невидящими глазами. Потом его взгляд, растерянный и обреченный, приподнялся над бортом машины и упал куда-то на окраину города, где заметно отсвечивала белизной пятиэтажная средняя школа.
«Эх, папка, папка! Что же теперь будет?» — подумал Андрей и вздохнул со стоном, как только может вздыхать человек, снедаемый внутренней физической болью, особенно если его никто не видит и не слышит и когда нет надобности скрывать ее. Кажется, впервые Андрей почувствовал себя не только одиноким, но и маленьким, беззащитным существом, которое всякий походя может обидеть или неосмотрительно раздавить. Нет, впервые он так подумал о себе после того, как в прошлом году в феврале похоронили отца и в доме без него стало пусто и страшно — вероятно, от мысли, что он должен представить себя взрослым, и не только представить, но и стать им раньше, чем предполагалось в мечтах. Теперь он и на забор, и на сарай, и на весь дом по-иному смотрит: не заменить ли прогнившую доску, не торчат ли на крыше ржавыми шляпками повылезшие гвозди. И все это было так трудно, что приходилось удивляться, когда он успевал и с работой по дому и с учебой в школе…
Память снова вернула Андрея в февральскую зиму прошлого года. Вспомнились ему сорвавшийся с высокой дорожной насыпи тяжелый отцовский грузовик и отец, выброшенный из кабины на острые камни, с неестественно вывернутыми руками и окровавленной головой. Его широко раскрытые остекленевшие глаза вопрошающе уставились в небо.
А жесткий морозный ветер с воем закручивал снег и кутал в поземку его тронутые сединой волосы. В уголках глаз, возле переносицы, уже не таявшие, росли белые комочки…
Андрей глубже натянул сильно потертую кроличью шапку, шмыгнул носом и глянул через плечо на приближающийся рабочий поселок у железнодорожной станции. Мать теперь очищает стрелки на железнодорожных путях ото льда и грязи и, уступая дорогу, провожает с метелкой и ломиком в руках суетный маневровый тепловоз. Вечером прибежит домой усталая, холодная, расстегнет видавшую виды телогрейку: «Тепло-то как у нас!» — и улыбнется, благодарно глядя на сына за натопленную печь. Потом про школьные дела его спросит, не опоздал ли утром на уроки, и останется довольной, если он ответит, как обычно: «Ну что ты, ма!» Затем подойдет к нему с доверчивой улыбкой и робко так скажет: «Мне бы, сынок, в дневнике расписаться…»
«Среда же, ма!». «Ничего, сынок… Я там, где суббота»,— и медленно начнет листать еще не обогревшимися пальцами дневник, подолгу рассматривая не такие уж и редкие пятерки на его страницах.
Машина зарылась в туман, проковыляла по узкой дороге на плотине пруда и въехала в поселок. Андрей, не дожидаясь, пока шофер притормозит машину, на ходу, одним махом соскочил с левого борта возле небольшого с зелеными ставнями дома со скворечником под коньком и выше колен утонул в наметенном у изгороди сугробе. Шестилетняя сестренка Светка прильнула к синеватому стеклу и увлеченно глазела, как известный всем ее подругам Шарик дрался со своими сородичами.
— Светка! — пригрозил пальцем Андрей. — Слезай с подоконника! Кому говорят!
Услышав голос брата, Светка радостно тряхнула белесыми кудряшками и вдруг приплюснула розовый язычок к влажному стеклу. Андрей снова с напускной строгостью погрозил пальцем и только после этого вошел через покосившуюся за зиму калитку во двор. Взгляд его скользнул по льдистой дорожке и остановился на поникшей копне сена. Последнее доедала корова. Дверь сарая приоткрыта, низом вмерзла в лед, верхняя петля едва держалась на двух гвоздях. Андрей с трудом протиснулся через проем внутрь сарая, долго искал среди железного хлама молоток и клещи, но так и не нашел и даже не мог вспомнить, куда он положил их на прошлой неделе, когда ремонтировал ступени крыльца.
В дальнем углу сарая сиротливо стояла автомобильная покрышка с порванным наискось протектором.
«Это когда мы с папкой дизельные моторы в совхоз возили»… «Учись,— говорит,— сынок, управлять машиной», — и уступил место за баранкой на степной дороге. И Андрей, как первоклассник карандашом на бумаге, вилял на грузовике до тех пор, пока не напоролся на забытую кем-то у дороги и перевернутую вверх зубьями борону. Гулко взорвалась передняя покрышка. Андрей от неожиданности бросил баранку и с испугом посмотрел на отца. Тот покровительственно усмехнулся, успев перехватить баранку, и крикнул почти в самое ухо Андрея: «Слезай, мужик! Покрышку менять будем!»
Отец вложил в его руки большой ключ и длинную трубу, которую использовал как рычаг для отворачивания и заворачивания прикипевших резьбой гаек, а сам закурил.
«Открути пока гайки».
И Андрей откручивал, до седьмого пота, с писком и скрежетом. Измазался и устал, но был откровенно счастлив, когда последнюю из гаек положил на землю. Отец же, худой и высокий, с приспущенными от долгой шоферской работы плечами, покуривал в стороне и, довольный, смотрел на сына.
«Ну, как труд шоферский?» — подошел к Андрею, вытер его потное лицо и ласково потрепал по лохматой голове. «Ничего, пап». «То-то — ничего. Но баранку, брат, крепче держать надо. Она, как жизнь, промахов не прощает. По малому или по большому счету, но ответ придется за все держать…»
…Не успел Андрей прикрыть за собой дверь, как Светка прямо от окна розовым колобком бросилась к нему, и он легко подхватил ее на руки, отметив про себя, что Светкино платье в белых оборках было когда-то ярко-красным, а теперь от многочисленных стирок потеряло цвет, на локтях и груди серыми островками показались изреженные нитки. И в этот момент он снова почувствовал себя правым в своем решении, о котором еще придется рассказать матери.
— А почему ты так рано пришел из школы? Ты дневник забыл, да? .— затараторила Светка. — Я так и знала — ты вернешься за ним. Я тебе пятерку в дневнике поставила. А потом себе и маме…
— Я вот тебе поставлю! — незлобиво пригрозил Андрей, огрубляя голос до отцовского, и опустил Светку на чистый, с разбросанными игрушками пол.— Есть хочешь? — спросил, вешая короткое пальто и шапку на вешалку возле двери и поправляя на крайнем крючке отцовский плащ-дождевик. Андрей у порога снял полуботинки и прошел к большой, недавно выбеленной русской печке, отодвинул заслонку и ловко подцепил ухватом чугунок со щами.— Садись. Горячие!
— Не хочу, — надулась Светка, представив, как ей придется вылавливать горький поджаренный лук и укладывать на край тарелки.— Я молоко с плюшкой ела.
— Садись и ешь! — строго, как, бывало, отец, приказал Андрей и смешно выпятил губы.
Светка заметила у брата белый клинышек зуба, похожий на мышиный, как на картинках, не выдержала и прыснула в кулачок, затем исподлобья, с опаской посмотрела на Андрея, на его вздрагивающие при еде брови. Ей иногда нравилось тянуться к ним ложкой, потому что они шевелились, как лохматые гусеницы. Но наедине с Андреем, без матери, она побоялась это сделать: а вдруг он, как папка, поставит ее в угол, заведет будильник и скажет:
«Как зазвенит — выйдешь. Прощенья не проси — ты уже несколько раз просила, и я тебе не верю». А когда в углу стоишь, часики так медленно-медленно тикают и совсем не хотят звенеть.
— Тарелку после себя помой,— попросил Андрей Светку,— а я подремлю немного,— и направился было в переднюю комнату, но в это время хлопнула входная дверь, и на кухню ввалился Петька Вьюн. Он был в залатанной телогрейке, в серой фуражке с нелепо длинным козырьком и огромных, наверное, отцовских сапогах с голенищами выше колен. С круглого затылка Петьки в куцый воротник телогрейки рыжей лопаткой уперлись густые волосы. Бегая по сторонам хитрыми насмешливыми глазами — нет ли дома матери Андрея? — он наконец протянул Андрею небольшую толстопалую руку.
— Я видел, как ты с машины ахнул! Здорово, профессор! — и улыбнулся во весь свой большой рот, будто не видел Андрея по крайней мере с месяц.— А я вижу — приехал. Ты мне вот так нужен!—И Петька, закрыв на секунду глаза, перехватил пальцами горло. — Все магазины облазил! Одно талдонят: нет и не будет в ближайшее время. Индюки! — выругался Петька.— Проволочное сопротивление на сто восемьдесят ом сто восемьдесят раз в «Эфире» заказывал. Забывают! У тебя есть?
— Пороюсь. Зайдешь попозже.
— Ты на продавца «Эфира» смахиваешь. Зайди попо-озже! — передразнил Петька и с обиженным видом засунул руки в карманы.
— Ладно,— нехотя согласился Андрей,— посиди, я сейчас. — Он вышел в коридор и вскоре вернулся с маленьким ящичком. — Смотри сам. Может, подберешь что, — равнодушно бросил Андрей, прошел к столу и насухо стал протирать его тряпкой. Петька по-хозяйски расположился у порога: снял телогрейку, расстелил ее на полу и, приговаривая: «Это мы сейчас! Это мы мигом!» — высыпал содержимое ящичка на телогрейку. Некоторое время Петька с полуоткрытым ртом разглядывал груду зеленых, синих разных деталек, потом начал осторожно раскладывать их тонким слоем, чтобы можно было рассмотреть каждую в отдельности и отобрать нужную.
Но как ни копался, подходящего сопротивления он не нашел, лишь отложил в сторону несколько подстрочечных конденсаторов и два триода, что по сравнению с остальным содержимым ящика выглядело чуть ли не верхом скромности. Когда Петька приподнял голову, он почувствовал, как неприязненно смотрит на него Андрей.
— Ты же просил проволочное сопротивление?!
— Ну! — уловив недоброе в голосе Андрея, нахохлился Петька и выжидательно прищурил глаза.
— Насколько я понял, ты не нашел его. Положи все на место,— холодно сказал Андрей.
— Жмешься? — медленно вставая, проговорил Петька и с видимым усилием просительно добавил: — Ну, хотя бы один триодик… Вот этот.— И он покрутил между пальцев черную детальку с тремя проволочными усиками, напоминающую внешне первый спутник Земли.
— Так и быть — бери. Все бери! И ящик и все, что в нем, — раздраженно выпалил Андрей и повернулся, чтобы скрыться с другой комнате.
— Ты не психуй, ты обожди, — неуверенно начал Петька, не зная еще, радоваться или нет такому неожиданному подарку. — Я ведь не принуждаю тебя, я прошу…
— Бери, чего уж… — более спокойно сказал Андрей и снова подошел к Петьке. — Какой из меня теперь радиолюбитель. Я, Петька, из школы ушел…
— Ты что?.. Как ушел?..
— Так вот… Совсем ушел,— неожиданно разоткровенничался Андрей, хотя они никогда не были друзьями.
— Как совсем? Выгнали?— недоверчиво переспросил Петька.
— С чего это — выгнали! Сам ушел.
— Ну, ты дае-ешь! — И Петька перестал улыбаться. — А в общем, молоток, — подумав, добродушно похвалил он и прислушался: не шумнуло ли где в коридоре, не прибежала ли, случаем, с работы мать Андрея проведать Светку. После того, как Петька бросил школу, она запретила ему приходить сюда. — Что толку учиться? Вон мой папан… Аттестат зрелости отхватил, два года в институте проучился, а все разно грузчиком вкалывать пошел. И ничего! Двести рублей заколачивает!.. — Петька на некоторое время замолк, вспоминая что-то, потом добавил: — А я вот, как школу бросил, так он меня ремнем лупцевал по соответствующему месту. Однажды пришлось из дому убежать, в стогу соломы ночевал…
— Помню,— улыбнулся Андрей.— Тебя тогда наш участковый милиционер из омета за штаны вытащил. Ну, и орал же ты!
— Поорешь… — несколько смущаясь, ответил Петька. — Отец разок саданет по затылку — и звезды в глазах. Теперь почти не трогает, ждет, когда подрасту, чтобы деньги шел зарабатывать. А я не тороплюсь, вкалывать всегда успею.
— Балабон же ты, Петька! Деньги… Конечно, без них нельзя. Но неужели вся жизнь в деньгах?
— Ты мне про жизнь не толкуй, ты про нее ничего не знаешь. И я не знаю. Папан говорит, жизнь — сложная штука, ее раскусить надо. Папан не раскусил, а мы с тобой и подавно. Закурить можно? — И Петька, не дожидаясь разрешения, достал пачку папирос.— Держи! Настоящий мужчина должен курить. Я вот уже без курева не могу — слюной исхожу,— приврал он.
— Давай попробую, — не отказался Андрей и закурил, сделал, как Петька, глубокую затяжку. Голова закружилась, на глаза накатились слезы.— Эх и дерет!..
— А ты покороче, покороче,— стал объяснять Петька.— Разве так можно по первой? Поначалу надо чуть-чуть вдыхать, а потом все как по маслу пойдет. Смотри! — И он показал настоящую мужскую затяжку, выпустив под конец к потолку пляшущие крендели дыма.— Ну как? Коронный номер!
— Здорово, Петька! Кто тебя научил?
— Дядя Федя! — самодовольно улыбнулся тот, бросил окурок к печке и полушепотом добавил: — Дело есть!
— Какое?..
— Деньги нужны? Нужны. Мой папан говорит, что твоя мать без мужика-то совсем замоталась. Соображаешь?
— Не очень…
— Эх, ты, профессор! — снисходительно усмехнулся Петька.— У меня трояк есть. Понял? Бутылки сдал. У тебя во дворе тонкая труба метров десять длины. Я тебе деньги — ты мне трубу. Гожо? К Петькиным делам Андрей не испытывал никакого любопытства, и даже таинственный шепот Петьки не заинтриговал его. Андрей решал: продать или не продать трубу и пригодится ли она в скором времени по хозяйству. И еще он думал, что три рубля — деньги небольшие, но за них можно купить Светке новое платье. Это было бы как раз в пору, весна наступила. А Петька уже держал деньги наготове и нетерпеливо переминался у порога, готовый в любую секунду сорваться с места и сбежать: приближалось время обеда и могла прийти мать Андрея, да и не терпелось получше рассмотреть содержимое ящичка.
— Забирай трубу.
— Гожо. Ну, бывай! — Петька удовлетворенно бросил Андрею растопыренную пятерню и толкнул дверь в коридор, откуда пахнуло весенней сыростью и терпким запахом веников.
Андрей облегченно подумал, что наконец остался один. Сейчас ему никого не хотелось видеть. Особенно большое беспокойство он испытывал от предстоящей встречи с матерью. Ведь она еще ничего не знает. Не знает, как в канун Нового года он, почему-то робея, подошел в конце уроков к преподавателю физики Спиридону Ивановичу и сообщил о своем намерении бросить школу. Страшно расстроившись, Спиридон Иванович накричал тогда на него и, не желая выслушивать объяснения, поспешил к директору школы. А на другой день Андрей уже сидел в кабинете директора и, запинаясь, доказывал, как необходима его помощь матери, стыдливо сглатывая слова о постоянной нехватке денег в семье. А когда кончил, уперся глазами в стол, чтобы ничего не видеть, и ждал, что скажет директор, в душе надеясь: может, он разубедит его. Но директор, поднявшись из-за стола, отошёл к окну и долго смотрел на улицу, будто совсем позабыл про Анд
рея. И когда он вдруг заговорил, директорский кабинет, и шумная школа с длинными коридорами, и школьные друзья будто отодвинулись от Андрея и стали по другую сторону какой-то невидимой, но непреодолимой линии.
— Мне нечего тебе возразить, Андрей, как ни жаль терять хорошего ученика. Но не откладывай, раз решил, сразу же иди в вечернюю школу…
Каким же чужим показался себе Андрей, закрыв дверь директорского кабинета. Вроде те же знакомые девчонки и мальчишки, подпирая спинами стены школьного коридора, панически зубрят в перемену недоученные уроки, проходят усталые преподаватели с журналами и учебниками под мышкой. Все они останутся здесь, а он уйдет. И от этого становилось тоскливо и одиноко.
После разговора с директором прошло довольно много времени, но ни Спиридон Иванович, ни директор не напоминали о нем, хотя Андрей по-прежнему продолжал учиться в школе. Его не страшила работа, но лишь та, которую он знал или наблюдал со стороны. А походя только и увидишь, как вагонные слесари не спеша идут вдоль длинного железнодорожного состава и постукивают молотком по чугунным колесам, чтобы не пропустить трещины в них; или наблюдаешь работу грузчиков на складах да еще стрелочниц. Как же все это скучно и неинтересно.
Другое дело — завод. В последнее время Андрей замечал, как все чаще и чаще какая-то таинственная, еще не осознанная сила тянула к нему, и все не решался признаться себе в этом. Возможно, боялся. Проходя городскими улицами, иногда он будто случайно сворачивал к заводу и шел вдоль его нескончаемого каменного забора, словно старался привыкнуть к этой громадине из корпусов с арочными крышами и высокими трубами, уходящими в небо. А на следующий день, утром, едва протерев глаза после сна, он отыскивал глазами портфель возле стола и думал, что вот снова возьмет его и отправится в школу. А мать тем временем не знает, как растянуть на месяц свою зарплату. Андрей не раз замечал, что чай в ее стакане не всегда был достаточно сладким. Мать сваливала на зубы, болеть, мол, стали, но Андрей-то знал, как они у нее болят…
Андрей взял книгу и лег на диван. Взгляд его скользнул по стене, оклеенной светлыми обоями, и остановился на фотографии отца. В черном костюме, с галстуком, скуластый, он выглядел несколько неестественно. Андрей помнил его в жизни не очень строгим. Только глаза, глубокие и серьезные, остались теми же. Андрей любил их и боялся. Вот и теперь они смотрели на него открыто и упрямо, будто спрашивали: «Бросил, значит, учиться? Думаешь неучем за станок встать или за баранку сесть? Шалишь, брат! Скоро и шоферам высшая наука потребуется!»
Андрей отвернулся.
Скрипнула дверь, в комнату кто-то вошел. По радостному Светкиному возгласу Андрей понял — мать.
Вот сейчас она войдет, добрая и тихая, станет сразу теплей и легче. Нет, нет! Тяжелей! Ведь ей нужно рассказать обо всем! Вот сейчас пронесет она в шифоньер толстый пуховый платок — подарок отца к Октябрьскому празднику — и, как всегда, скажет сыну, утопив прохладные огрубевшие пальцы в его спутанных волосах: «Ты бы причесался, сынок. В школе не ругали?» Она почему-то всегда думала, что его ругают преподаватели, хотя он уже и не помнит,
когда в последний раз получал двойку.
— Ты почему не в школе? — совсем рядом раздался негромкий удивленный голос матери.
Андрей встал, высокий, поникший и, не глядя на мать, пробормотал:
— Ушел я… Работать пойду,— сдвинул брови у переносицы и отвернулся.
Мать встрепенулась, руки ее, словно хороня что-то дорогое от надвигающейся беды, взлетели к груди.
— Тебя исключили? — спросила она, все еще с надеждой глядя в затылок сына: а вдруг ослышалась, вдруг сын просто шутит с ней.
— Скажешь тоже,— с обидой, не поворачиваясь лицом к матери, ответил Андрей и торопливо, опасаясь, как бы не перебили, зачастил: — Понимаешь, мама, я уже взрослый, помогать буду. Тебе трудно одной без папы…
— Что ты, сынок!— испуганно запротестовала мать, и на глазах ее показались слезы.— Ты должен вернуться в школу! Отец не простил бы нас!..
— Работать пойду,— тихо, но упрямо сказал Андрей и осторожно высвободил руки.
Наверно, впервые мать услышала в его голоса жесткие нотки. Сын стоял насупленный, раскрасневшийся от волнения и с жалостью глядел на мать, на ее шершавые, в ссадинах руки, на землистые морщинки возле глаз. А какой она казалась красивой и молодой, когда был жив отец!
— Не плачь, мам… Я буду учиться. В вечерней…
Около дивана, прижавшись спиной к стене, стояла Светка и молчаливо прислушивалась к разговору. Мать попросила ее пойти погулять на улицу и все ждала, пока она оденется и выйдет. Увидев дочь через окно, мать снова вскинула глаза на сына, но в этот момент кто-то грузный и тяжелый, громыхнув дубовой дверью и поскрипывая половицами, затоптался возле вешалки.
— Эй, хозяйка! Дома, што ль?
— Дома,— наскоро вытирая слезы ладонью, ответила мать и пошла на кухню. — Проходи, Федор.
— Эх, Викторовна! Опять я к тебе пришел! — пробасил Федор, идя за ней в кухню, и со стуком опустил на стол поллитровку «Экстры».— Больше года уж хожу. Плачь не плачь — не вернешь… — Погорелов сглотнул слюну и продолжал: — А я вижу— идешь. Ну как не заглянуть. Скучаю я по тебе. Ты, Нинка, баба что надо. Без мужика тебе никак нельзя… Выпьем, што ль, по махонькой. Я седни себе выходной прописал,— и хохотнул, радуясь, что смог обойти кого-то и увильнуть от работы.— Сообрази-ка стакан и луковку.
Нина Викторовна со скрытой досадой достала стакан и луковицу и села в стороне на край стула.
Скрытная, немногословная, она еще при жизни мужа невзлюбила Федора, но встречала каждый его приход с бутылкой молчаливо и почти безропотно. Погорелов с присказкой «Ну, будем» в два глотка опорожнил стакан, крякнул и шумно потянул носом. Крупная луковица захрустела у него на зубах.
— А что, Нинка,— пьянея, смелей заговорил Федор,— твое дело вдовье, не пригласишь ли меня позже ночью двумя-тремя словами переброситься?
Оно ночью-то сподручней для разговоров разных.
— Отчего попозже? Можно и сейчас.— Нина Викторовна оглянулась, закрыта ли дверь в переднюю, и пододвинулась к столу. — Чего откладывать,— устало проговорила она, уже не в силах скрывать неприязнь, тем более, что все мысли сейчас были о сыне.
Почти со дня смерти мужа Федор Погорелов не давал ей покоя. Часто в ночную смену видела она его одинокую, горой надвигающуюся из темноты, сутуловатую фигуру. Обычно хмельной, подойдет, усядется на рельс и курит, курит. Тоже ведь не сладко бобылье житье. Как умерла жена, уж без малого три года прошло, опустился Федор, размяк, на подолы бабьи стал поглядывать, шалея от хмельной одури. К Нине Викторовне он относился особенно, с уважением и даже с некоторой робостью. При встрече с ней, пытаясь заговорить, но чувствуя с ее стороны холодок, безропотно уходил восвояси, если, конечно, не был пьян. Видно, чем-то запала она в его
заскорузлую душу, поставила перед ним невидимый барьер, который он не решался переступить. Нередко заглядывал Погорелов и в дом Самариных, но из-за настороженного отношения к нему Андрея обычно долго не задерживался, боялся, как бы Нина Викторовна не запретила ему приходить.
— Ну, что ты з-лишься на меня,— продолжал Погорелов.— Что Пашка погиб, а я живой? Может, и меня завтра вагоном шибанет, колесом хребет переедет. Так что ж теперь?
— И шибанет, Федор. Слабый ты. Водкой горя не зальешь, а новое нажить легче.
— Зальешь — не зальешь, а оно как-то на время спокойней на душе. Одиночество, холод домашний забываются. По неделям ведь не топлю.
— Какого еще тебе спокойствия надо? Или у тебя семеро по лавкам за полу тянут, или угла своего нет? И при заработке.
— А что угол без хозяйки? Отсырел уголок!..— Погорелой налил второй стакан, выпил залпом, и тяжелая голова закачалась на шее. К закуске он не притронулся.
Отходчиво бабье сердце, и Нина Викторовна с острой жалостью почувствовала что-то общее между собой и Погореловым.
— Эх, Нинка! — И жесткая ладонь Погорелова как бы невзначай легла на колено Нины Викторовны.— С такой бабой, как ты, всю жизнь бы свою перепрокинул! А одному-то как оно!.. — Погорелов неуверенно встал за спиной Нины Викторовны и неловко обнял ее за плечи.— Дом продам, хозяйством одним заживем. Хошь — ко мне переберемся…
Нина Викторовна встала и вяло отстранила Погорелова.
— Андрей школу бросил…
— Не пропадет. Не всем институты кончать. Ты о себе подумай. Года, как ветер… Бабий век короток. Не успеешь оглянуться, а он и кончился. Кому нужна-то будешь!— и так крепко сжал руку Нины Викторовны, что та невольно охнула.
— Пусти, Федор! Пусти!
Но Погорелов лишь на секунду разжал пальцы, пытаясь левой рукой обнять Нину Викторовну.
— Уходи, Федор! — выкрикнула Нина Викторовна, безуспешно стараясь вырваться из грубого объятия Погорелова. — Уходи!
— А ну, отваливай отсюда! — пригрозил вбежавший в кухню Андрей. В его руках рогатился ухват.
— Но-но! — отступая боком к двери и нащупывая правой рукой шапку на вешалке, будто предупреждая, проговорил Федор.— Не испугаешь! А у матери тоже одна жизнь! — И Погорелов вышел, на прощание презрительно глянув на Андрея.
Через несколько минут Нина Викторовна, сказав сыну, что она сегодня на четыре часа задержится на дежурстве, тоже ушла. Андрей бросился на диван и закрыл лицо руками, а в ушах все продолжал рокотать голос Погорелова: «А у матери тоже одна жизнь».
Уже поздно вечером, уложив Светку спать и оставив на кухне непогашенным свет, чтобы, если проснется, не испугалась в темноте, Андрей оделся, как обычно одевался в школу, и вышел на улицу, закрыв дом на замок. Он еще не знал, куда пойдет, но одному оставаться в доме не хотелось, появилось смутное желание с кем-то поговорить, посоветоваться, хотя и знал — такого человека после отца не существует. К тому же до сих пор не решил, куда пойти на работу. Попробовать на завод?..
Споткнувшись об оледенелую кочку, Андрей остановился и осмотрелся. Темная улица обезлюдела, за всю дорогу ему, кажется, не встретился ни один прохожий. Почти в каждом доме желтели подсвеченные электрическим светом окна, но свет от них не доставал до дороги, рассеивался в палисадниках или вязнул в густых зарослях сирени.
Заглянуть к Сергею Можаруку? Рядом как раз его дом. Им часто приходилось решать вместе школьные задачи. Сергей решал их с завидной легкостью, и, наверно, потому одноклассники, жившие в поселке, часто забегали к нему за помощью, а то и просто так, поболтать о пустяках, послушать новые музыкальные записи на магнитофоне.
Андрей уже повернул к дому Можарука, с крыльцом и четырьмя окнами на улицу, но около калитки остановился, почувствовав вдруг себя чужим там, среди своих одноклассников. Он завтра не будет сидеть с ними в классе, а после уроков не покатится наперегонки со школьной горки на собственном портфеле… Нет! Лучше в клуб! Где музыка и танцы, где много взрослых.
У входа в клуб Андрей снова встретился с Петькой. Тот стоял, опершись плечом о столб. Из длинной черной трубки, стиснутой зубами, перед Петькиным носом вытанцовывал грязно-серый дым.
— Эх и кадило! — удивился Андрей.— Прямо труба паровозная!
— Я ее, понимаешь,— ткнул Петька в жерло «паровозной трубы»,— у цыгана одного выменял и специальной смесью начинил, чтобы курилась по-настоящему. А папиросы что? Никакой видимости. Как ни старался Петька свободно держать трубку во рту, она у него прыгала и моталась, изрытая дым и пепел. Он поправил зеленую кепку, подкрутил и без того лихой рыжий чуб и с неодобрением посмотрел на Андрея.
— Ну, и шмотье на тебе — уголек разгружать!
— А ты что, на свиданье собрался?
— Угадал,— усмехнулся Петька.— Ждал тут одну. — Ну и как?
— Как видишь… А в клуб неохота—не люблю эти танцы.
— Гнал бы домой. От скуки.
— Думаю…
— Я бы на твоем месте не думал — развернулся и пошел.
— Думаю, как бы триста рублей сотворить. Ты не займешь?
— Смеешься.
— И никто не займет,— обреченно проговорил Петька.—А жаль. Лет через пять, честное слово, отдал бы.— Он со злостью влепил в стенку клуба плевок и зашагал в темноту, а Андрей пошел в клуб. Он пробрался в дальний угол зала, сел на свободный стул и без всякого интереса стал наблюдать за танцующими.
Некоторые кивали ему головой, приветствовали улыбкой. В клубе действительно было много его знакомых. Среди танцующих он увидел и одноклассницу Любу Новоскольцеву, самую красивую среди девчонок класса. В нее были влюблены все без исключения и, может быть, чуть больше остальных Андрей Самарин. Ему нравились ее синие озорные глаза и тонкие каштановые волосы. Когда она украдкой бросала на него взгляд на уроке, он краснел и отворачивался, не замечая, как ее губы вздрагивали от счастливого беззвучного смеха, который она торопливо прятала в кулак. Андрей сидел на первой парте и, чтобы не оглядываться, открывал створку окна так, что Люба хорошо была видна в оконном стекле. После этого Люба уже не замечала робких взглядов на уроках и очень злилась. О своей тайне Андрей не говорил никому, а Люба стала посылать ему короткие злющие записки…
Люба вынырнула из-за спины долговязого парня и едва не столкнулась с Андреем.
— Вот уж не думала, что ты придешь на танцы!
— А я случайно зашел,— ответил Андрей.
— Как же,— перестав улыбаться, с некоторой иронией сказала Люба.— Ты теперь человек занятой, в рабочий класс подаешься. И никому ничего — тайно!
В голосе Любы прорывалась обида. Что мог ответить ей Андрей? Рассказать, как стало трудно в семье без отца, и вызвать сочувственную улыбку? Да и вообще не так уж и плохо у них.
— Это никому не интересно.
— И мне?
— И тебе.
— Ты стал удивительно легкомысленным человеком, а мы в классе все тебя считали серьезным.
— Считали, значит…
— А как же ты думал? Велика ли мудрость — бросить школу. Мне тоже ужасно надоело учиться,
но, увы, без среднего образования высшего не получишь.
— Дважды два — четыре. А какое ты хочешь высшее? — не без умысла спросил Андрей.
Люба опустила ресницы, чтобы скрыть минутную растерянность.
— Не важно, какое. Высшее — и все.
Андрей взял Любу за руку и, выбрав момент, вошел в толпу танцующих.
Люба вскинула глаза на Андрея и долго молча рассматривала его, отметив про себя, что он похудел, держится независимо и делает вид, что она ему безразлична. Это разозлило ее, и она поняла, что не успокоится, пока не проверит.
Люба скосила глаза в сторону, заколебалась на секунду и затем ловко подставила голову под работающий, как поршень, локоть долговязого парня.
Удар пришелся в затылок. Люба тотчас остановилась и закрыла лицо руками, украдкой наблюдая за Андреем. Андрей молча смотрел на Любу. Смотрел на нее и долговязый, часто моргая подслеповатыми, близорукими глазами, и виновато повторял:
— Извините, пожалуйста! Так много народа… Извините…
А Андрей все молчал и растерянно смотрел то на Любу, то на парня. Наконец Люба медленно отняла руки от лица, вспыхнула негодующе и выкрикнула Андрею:
— Трус! Жалкий трусишка! — Круто повернулась, гордо тряхнула длинными, до плеч, волосами и направилась к выходу.
Андрей ничего не ответил и отошел к окну, чтобы посмотреть, куда и с кем пойдет Люба. Он так и не увидел ее; вероятно, она прошла в другую сторону. Домой он возвращался один. И надо же сказать такое: «Трус!» А если бы он ударил того парня, ушла бы Люба? Возможно, и не ушла бы. Но за что бить парня?
Андрей уже почти дошел до дома, когда решил вдруг проведать мать, зайти к ней на работу. Он представил ее с метелкой на тускло освещенных железнодорожных стрелках, одинокую и маленькую, и конечно, с мыслями о нем, и ему стало страшно, когда представил, как мимо нее на зеленый огонек светофора, не сбавляя скорости, прогрохочет, рождая ветер, тяжелый товарняк, и ей не устоять рядом: захлестнет тугою струей, как веревкой, и швырнет под колеса. Андрей невольно ускорил шаг, затем побежал, часто спотыкаясь в темноте о затвердевшие гребни снега.
Он знал все закоулки на окраине рабочего поселка и не сомневался, что безошибочно выйдет на выходные стрелки или на будку. Скоро уже должны прорезаться в темноте зеленые или красные огни светофоров. Он только успел подумать об этом, как увидел их: сначала один красный, потом еще и еще — значит, станция забита товарняками. Андрей перепрыгнул через сливной ров, нога скользнула по шпале, и он неожиданно для себя упал на щебень, услышав откуда-то ближе к красному светофору:
— Кто тут? По путям ходить нельзя!
— Это я, мам,— смущенно поднимаясь с земли и отряхивая пальто, ответил Андрей и добавил, оправдываясь: — Скользко здесь. Не пришла еще сменщица?
— Не пришла. Дома у нее что-то.
— Метелка у тебя, мать, совсем жиденькая. Я нарежу завтра новых прутьев.
— Нарежь, сынок. Последняя метелка-то пообтрепалась вся, а на складе нет.
— Я с утра пойду, как светать начнет,— осторожно сказал Андрей, вслушиваясь в зачастившее после его слов дыхание матери.
Она ответила не сразу. Андрей не видел ее глаз, хотя она и смотрела на него и, как показалось ему, смотрела очень долго, все еще не решаясь сказать главное. Ведь завтра утром он мог бы идти в школу и никто бы там не напомнил ему о взятой накануне справке, что он учится в девятом классе.
— Иди… с утра, сынок.
— Тебе помочь?
—Я управилась. Все уже повыметено, повычищено, а заносы кончились. Вот гляжу, как бы не заронилось чего, стрелку бы не заклинило,— неторопливо говорила мать, и Андрей почувствовал в ее успокаивающемся голосе доверчивую надежду, что он не подведет. И было немножко жутко от мысли, что все решилось так просто: будто кто-то по его желанию передвинул стрелки и без всякого удивления сказал: «Ты хочешь в эту сторону? Кати!» А в «этой стороне» было все ново и все неизвестно, и «катить» пока еще не представлялось как.— Ты иди, сынок, иди. Светка теперь, небось, от страха в одеяло с головой прячется.
Андрей не стал петлять по закоулкам пристанционных построек и пошел между двумя составами — так короче и надежней. Услышав во второй раз предупреждающий голос матери: «Поосторожней, сынок!
Скорый на подходе!» — он оглянулся, но уже не смог различить в темноте ее маленькую фигуру, даже зеленый огонек светофора заслонился густым туманом.
Андрей шагал, едва не касаясь плечом товарных вагонов. В тишине сыпуче шуршала мелкая щебенка. Ему нравилось, как мимо него медленно проплывала неподвижная гора вагона или округлые бока нефтеналивной цистерны. А вот открытая платформа, плотно заставленная контейнерами. На одном из них то ли высоко задранная доска, то ли кусок жести, оторвавшийся от крыши. Андрей уже хотел поймать в темноте силуэт следующего вагона, вдруг непонятный предмет на крыше исчез, и не было слышно ни звука, ни шороха. Это показалось несколько странным. Неужели человек? Тогда почему он на крыше? Зайцами удобней добираться в тамбурах: и тепло и безопасно. А может быть, и не было никакой доски, просто почудилось ему?
Не отрывая взгляда от подозрительного контейнера, Андрей на ощупь подобрал несколько крупных камней и побросал их по одному: первый недалеко от себя, потом все дальше и дальше по направлению к станции, и стал ждать. Доска на контейнере появилась снова и стала похожа на человека, стоящего на коленях.
Андрею стало страшно, что-то противно ноющее поползло по всему телу, и не было сил сдвинуться с места.
— Ты… ты чего там?..— тихо спросил Андрей и сжался от сознания, что в ответ двинут его чем-нибудь тяжелым, но, к его удивлению, человек поднялся во весь рост и посмотрел вниз.
— Так и думал — ты это. Камушки бросаешь!..— проговорил человек знакомым голосом. — Я за тобой давно одним глазом слежу. Думаю, чего он тут шастает! Ха-ха! Лезь ко мне. Здесь обозреньице, я тебе скажу, и камушки бросать поточней можно, не по колесам.
— Это ты, Петька?..
— Ну, я.
— А чего ты там?
— Кто-то лису дохлую на контейнер бросил. С вечера вожусь, никак шкуру не сдеру. Мерзлая.
— Не врешь?.
— Мне никто не верит, а я не жалуюсь,— бодро ответил Петька.
— Она не протухла? — с некоторым сомнением спросил Андрей.
— Я ее жрать не собираюсь. А шкуру с хвостом директриса клуба просила достать. Говорит, в кино бесплатно пускать будет.
— А-а-а,— удовлетворенно промычал Андрей и, смеясь в душе над своими страхами, стал взбираться на борт платформы.— Дай руку, контейнер какой-то скользкий…
— Не смеши. В рабочий класс подаешься, а на крышу подсадить просишь!
— Я так… Заледенело все.
Андрей скользил по стенке носками ботинок, бился коленями, подтягивался на руках почти на уровень крыши, но так бы, наверно, и не влез, если бы не помог Петька. Поднявшись, осмотрелся и заметил под ногами Петьки вместо лисы гвоздодер и дрель.
— Ты это… зачем? — указал Андрей на инструменты.
— Будто не знаешь,— с иронической усмешкой ответил Петька.— Что, перетрусил? Пройдет. Понимаешь, от весовщика случайно узнал, транзисторы в контейнере привезли. Мне всего пять штук, по шесть червонцев за каждый. Возьму верняком! Как?
— Не хочу!
— Тебя никто и не заставляет.— Петька презрительно плюнул с крыши на землю.
— И ты уйдешь отсюда, понял? Уйдешь!
— Не ори! — пригрозил Петька.— А то пополам перешибу!
— Я не ору,— чуть тише сказал Андрей, покосившись на гвоздодер в Петькиной руке.— Я матери
стрелки помогал чистить, чтоб поезда… А ты грабить!
— Ну, ты, помягче! — процедил Петька сквозь зубы.— И проваливай, пока цел, к мамкиным стрелкам. Да чтоб без трепа! — предупредил он.— На всякий пожарный твои отпечатки здесь остались.
Андрей понуро слез с крыши и действительно зашагал в сторону светофоров, где работала мать. Он боялся оглянуться, может, потому что слишком страшным показался в руках Петьки гвоздодер. Когда ломаная тень Андрея пропала в темноте, Петька еще несколько минут стоял неподвижно, чувствуя, как страх перед неизвестностью охватывает его. Длинные железнодорожные составы будто колыхались в темно-матовом воздухе и безмолвно надвигались на Петьку. Почему они так давят на него?
Ведь он не раз катался в тамбуре до соседней станции и днем и ночью. И было совсем не страшно, когда какой-нибудь железнодорожник гонял его с палкой «от головы до хвоста» поезда. А он смеялся взахлеб: попробуй догони самого быстроногого и ловкого среди мальчишек поселка!
Он весь напрягся, как пружина, упрямо боднул головой темноту и сел на край крыши, вслушиваясь в знакомые шумы станции. Уловил в темноте шаги и поспешно распластался на крыше, головой в ту сторону, откуда доносился шорох щебня. Гулко и часто стучало сердце, словно пыталось оттолкнуться от ржавой крыши контейнера. Шаги приближались. Петька настороженным взглядом выхватил из темноты фигуру человека и еще плотнее прижался к крыше. Кровь заколотилась в висках, в голове звенело.
Человек проплыл совсем рядом, унося за собой размеренный хруст щебня. Облегченно вздохнув, Петька привстал на колени, осмотрелся и взял дрель. Послышалось тихое шуршание сверла, словно в зернохранилище заскреблась мышь. Петька решил высверлить несколько отверстий подряд, чтобы потом проделать гвоздодером дыру в крыше контейнера.
— Петька! — неожиданна услышал он недалеко от себя дрожащий, приглушенный голос и замер.— Где ты?
Приподняв голову, Петька заметил Андрея и шумно выдохнул:
— А-а-а! Вернулся. Залазь по-быстрому!
На этот раз Андрей забрался на крышу без помощи Петьки, отыскал у него под ногами гвоздодер и дрель, молча взял и швырнул в соседний вагон с углем.
— Так будет лучше, Петь.
— Ты чего?.. Сдурел? — И Петька, порывисто дыша, вплотную подступил к Андрею.
— Петька! Ты же комсомолец!
— Механически выбыл!
— А совесть?
— Заткнись!
— Уйдем отсюда! — негромко, но требовательно прозвучал голос Андрея.
— Ты чего пристал? — И Петька стал угрожающе надвигаться на Андрея. — А ну, катись!
— Не уйду!
— Не уйдешь? — И оба, сцепившись, глухо упали на крышу контейнера. Замелькали кулаки, загромыхала крыша. Шумно сопел Петька, от его злых ударов сдавленно постанывал Андрей. Не удержавшись, они сорвались с контейнера и упали на щебень. Охнув, Петька отвалился в сторону, а Андрей, поднявшись и не взглянув на него, неторопливо пошел по направлению к станции. Петька выкрикнул ему вслед:
— Ну, обожди! Я тебе сделаю! — Он пожалел, что, падая, оказался под Андреем и больно ударился о щебень. А то бы у него была хорошая возможность проучить этого мамкиного сынка.
И все же, несмотря на боль в боку, Петька ощущал какую-то непонятную радость. Уж не потому ли, что не вскрыл контейнер и завтрашний день будет таким же, как вчерашний, и все будут по-прежнему называть Петьку Вьюна просто хулиганом?

Журнал Юность № 01 январь 1976 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

То ли от легкого весеннего морозца, то ли от первого прилетевшего скворца, высунувшего голову из нового скворечника, Петька ощущал такой прилив силы, что, казалось, перемахнет двухметровый забор без разбега или на полном ходу товарняка взлетит на подножку. Петька даже представил, как он лихо одолевает забор, за которым его встречает городской тренер по прыжкам в высоту и приглашает к себе в секцию, пророча ему титул олимпийского чемпиона. И вот он уже видит себя во главе спортивной делегации, его показывают по телевизору, и поселковые ребята с Андреем Самариным и Любкой Новоскольцевой завистливо таращат глаза, слушая диктора, который на весь Советский Союз и на весь поселок объявляет: «А это на ваших экранах идет наш новый олимпийский чемпион Петька Вьюн, взявший с первой попытки целых два с половиной метра. Прыжок двадцать первого века…»
— Ну, в кого ты такой уродился! — оборвал Петькины мечты голос матери.— Я дров жду, а он столбом стоит!
— Мам, как думаешь, забор я перепрыгну?
— Тебе калитки нет? Мне чтоб сейчас же дрова у печки были!
— Сказал — наколю, значит, наколю.— Петька взял топор и оглядел кучу напиленных с осени чурбаков, в беспорядке лежавших у сарая. Он отобрал несколько, бросил на середину двора и взглянул на мать, — Чего раздетая вышла? Застынешь.
— Я привычная. Смотри, топор слетает, ненароком бы в голову не угодил.
— Не слетит. Я топорище расклинил.
Петька установил поустойчивей шишковатый чурбак, поплевал на ладони и занес топор за спину, через голову.
— Не карауль, мам, а то зашибу! — и с легким выдохом вонзил лезвие топора в надтреснувший верх чурбака.
— Ты его оставь, Петюш. Не расколоть. Вишь, он какой крепкий.
— А я что — слабак? — И Петька, собравшись в единый комок мускулов, с натугой поднял чуть повыше головы топор с чурбаком развернул обухом к земле и ударил в пень, на котором кололи дрова.
К Петькиным ногам легли сучковатые половинки. Часть наколотых дров Петька отнес в дом, оставшиеся сложил в коридоре. Матери их хватит дня на два. Мелькнула мысль сходить к деду Авдею, он, наверно, дома. Как бы он не вспомнил про лед у колонки. Петька забыл поколоть его. Надо ночью, чтоб никто не видел. А что если сейчас? Петька открыл калитку, посмотрел, нет ли кого у колонки, помялся в нерешительности, затем схватил приставленный к воротам лом и побежал колоть лед. Частыми, торопливыми ударами взламывал труднопреодолимую для деда Авдея «высотку». Острые пласты льда, которые мешали работать, Петька отшвыривал ногами.
— Давно бы так, внучок! Не все шалопаем быть. Вот и за ум взялся.
Бабка Матрена, поставив ведра и уложив на них коромысло, выжидающе стояла за спиной Петьки.
— Не за ум, а за лед.
— А я иду и думаю,— усаживаясь на перевернутое ведро, начала рассуждать бабка Матрена,— кто это нашу колонку обхаживает? Нанялся али как?
— Угадала. По рублю со двора.
— Ишь какой прыткий, за деньги-то. За такую-то уймищу и я смогу. Каждый день али как?
— По средам и пятницам,— продолжая торопливо скалывать лед, ответил Петька.
— Везет тебе, Петька, пра, везет,— с завистью всплеснула руками бабка Матрена.— У нас, поди,
к етой колонке, никак, дворов сорок ходят. Деньжища-то какая.
— Оно ничего, да отец ругается,— бодро ответил Петька, скосив взгляд на обратившуюся в слух бабку Матрену.— Говорит, стыдился бы стариковским делом заниматься.
— Пра, внучок! Святые слова отцовские! — Бабка Матрена приподнялась в напряжении и подумала:
«За такие-то деньги все лето аржаным хлебом порося кормить и кормить».— Ты уж уступи место, внучок, старухи ради! — просительным голоском запричитала она, подступаясь к Петьке.
— Тяжело-о!
— Нешто не справлюсь? — И руки бабки Матрены жадно ухватились за лом.
— Тогда коли,— как бы милостиво, но с неохотой, согласился Петька.— Зарплату у дяди Феди Погорелова получать будешь. Утром, в понедельник! — уже на ходу крикнул он через плечо, некоторое время с усмешкой наблюдая, как бабка Матрена старательно ворочает тяжелым ломом.
Петька смело постучался в дом Новоскольцевых. Он знал, что в нем, кроме деда Авдея, никого нег, мать и отец Любки на работе, а сама она в школе. Дверь открылась не сразу. Петька ждал долго, пока не услышал шаги в коридоре и сухое знакомое покашливание. Заскребся крючок в петле, и в приоткрытую дверь высунулась седенькая голова деда Авдея.
— Как здоровье, дедуль?
— Да хожу помаленьку. Ну, сказывай, хитрая бестия, зачем пришел?
— Про самолет узнать…
— Про какой-такой самолет? — нахохлившись, переспросил дед и, чтобы поверней слышать, приставил к уху вздрагивающую ладошку.
— Ты же мне рассказывал.— У Петьки вкралось сомнение, не рассказал ли ему дед услышанную от кого-то историю.— Ну тот, что в пруд упал?
— Понятно — рассказывал,— удовлетворенно ответил дед Авдей и стал застегивать верхнюю пуговицу на рубашке.— Эх, как меня пронимает. Видно, помру скоро, Петька. В такое-то солнце тепла не чую. Заходи в дом.
— Дедуль, пока погода теплая, сходим на пруд, а?
— Это по какой надобности? — насторожился дед.
— Ты мне самолет покажешь. Где упал.
— Ну, чего ты заладил с энтим самолетом? — вспылил дед.— Упал и упал. Мало ли нас попадало
за войну-то, поди, и косточек не осталось.
— Дедуль! Ну, одевайся, я тебя на улице подожду,— продолжал нетерпеливо упрашивать Петька, легонько заталкивая в коридор деда Авдея.
Закрыв за ним дверь, он сел на крылечко и подумал, как было бы здорово найти самолет и узнать имя погибшего летчика. Может, у него родственники где и отец жив, такой же старенький, как дед Авдей. Вот здорово будет! А летчику в поселке памятник поставят, высокий белый обелиск с макетом самолета на вершине. И на крыльях звезды. А Петьке за это вручат путевку на поездку в Москву, в музей Советской Армии.
— Слышь, Петька,— послышался за спиной дедов голос,— дорога-то, поди, заледенела, не дойти мне.
— Дедуль, я же с тобой.
Петька, придерживая за плечи деда Авдея, помог ему спуститься с крыльца и выйти со двора на улицу. Когда они уже шли по утоптанной вдоль забора тропке, Петька запоздало смекнул, что их путь проходит как раз мимо колонки, где трудится бабка Матрена. Поглядывая то на шаткие дедовские ноги, то на бабку, тыкавшую тяжелым ломом в ледяные надолбы, Петька с опаской ждал встречи. Предложить деду пойти на пруд другой дорогой он не решился, как бы совсем не отказался, но и представить, что дед Авдей пройдет мимо бабки, не перебросившись с ней двумя-тремя словами, просто невозможно.
— Как пить дать, бабка Матрена околь колонки кренделя выписывает.
— Она…— неохотно подтвердил Петька.
— Я и говорю. Никак, штурмует! — Дед Авдей даже губами почмокал от удовольствия, но потом нахмурился и посмотрел на Петьку.— Знать, не поколол горку-то,— сказал с обидой.— О мертвых печешься, а о нас, стариках, не думаешь. Оно, конечно, Матрене-то воды таскать не перетаскать. Сколько живности в хозяйстве: и корова, и свинья, и гуси. Одних курей, считай, полета наберется. Ни один базар без нее.
Петька, поддерживая деда под руку, пытался ускорить шаг и побыстрей уйти от колонки. Он чувствовал, как стал упираться дед Авдей, голова его с острым, посиневшим носом, словно флюгер, упорно держала направление на бабку Матрену.
— Бог помощь, Матрена! Что это ты, а? Никак, за доброе дело взялась?
— Чать, платить будут.
— Знамо, ходить,— подтвердил дед Авдей.— Кхе, кхе, кхе! Ишь, сколько намахала!
— Тяжело, Авдеюшка, руки выламывает, а все прибавка к пенсии.
— Прибавили мне пенсии, уж какой раз тебе говорю— прибавили,— заворчал недовольно дед Авдей.— Ты ей про кучера, она те про лисапед. Тьфу ты, мать те в горькую! — ругнулся он, порываясь подойти поближе к колонке.
— Пошли, дедуль,— крикнул Петька на ухо деду и добавил, уже тише: — А то она меня за гусей коромыслом приложит! — И потянул за собой упиравшегося деда.
Тот долго ворчал на бабку Матрену и лишь возле плотины, переводя дух, успокоился. Что-то вдруг мягким светом пролилось в старческих глазах деда Авдея, пролилось и погасло. Он медленно и неуверенно сел на выступавшую из снега коряжину на берегу пруда, положил натруженные руки на острые, выпиравшие из брюк колени и долго, вздрагивая головой и плечами, смотрел на белое, почти не исчерканное следами ледяное поле. Петька не мешал ему, не торопил с рассказом. Пусть поживет дед Авдей хотя бы в памяти той жизнью, которую не привелось увидеть Петьке и его сверстникам.
— Вот она, судьбинушка солдатская. Идешь-идешь и не знаешь, где ляжешь, и никто над твоим прахом слезы не обронит. Вот здесь он и лежит, Петька,— указал дед Авдей ближе к тому месту, где плотика подходила к берегу, рядом со ставком, через который местные жители годами спускали воду из пруда на огороды.— А ежели рассудить, мог и дале к середине лечь. Где стоишь ты, окоп мой был. Как раз околь тебя. Не только мне пришлось увидеть, как он одного с крестами срезал. С крестами-то за станцией свалился, опосля его ребятишки на игрушки растащили, а наш-то сюда, выходит.— Дед Авдей вздохнул, уставившись невидящими глазами в безмолвный лед пруда.— Так меня водой и окатило с ног до головы. Я ить его, сердешного, до самой земли провожал. Авось выпрыгнет, помочь там. А он так и вошел… в самолете… Без вести пропавший…
— Я его найду, дедуль! Честное слово, найду! А это не бомба упала, дедуль? Которая водой тебя?
— Эх, внучок, внучек! — укоризненно покачал головой дед Авдей.— Что вчера было — ветерком в памяти проносится и следа нет, а что в жизни войной тронуто — крепкими узелками завязано. Умирать буду — вспомнится. Она ить меня, война-то, вдоль и поперек железом изъездила. Када мне не веришь, Саньку кривого спроси,— обиженно закончил дед.— Он поближе меня сидел.
— Какого Саньку?
— Как же ты Саньку не знаешь? — с упреком проговорил дед Авдей.— Федьки Погорелова старшой брательник.
— Как не знать! Он заходил к нам!
— Ну и поспрошай его, коль знаешь. Промерз я с гобой тут. Приду домой, и погреться нечем, старуха все попрятала.— Дед Авдей, покряхтывая, выпрямился и повернулся лицом к поселку.
— Дедуль, я сбегаю! У меня два рубля есть!
— Цыц! — сердито прикрикнул на Петьку дед Авдей.— Прежде ходить по земле научись, а не за бутылками бегать!..
В этот же день Петька отыскал дядю Саню Погорелова, и, к великой Петькиной радости, тот почти полностью подтвердил рассказ деда Авдея.

Журнал Юность № 01 январь 1976 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области