Пианино было соседское. Девочка стояла, придерживая лакированную крышку инструмента, не решаясь присесть на высокий крутящийся табурет, и слушала. Еще и еще раз ударяла по гладкой белой клавише. Оглядывалась на дверь — не идет ли кто. Пианино было соседское, а мама говорила, что чужие вещи без спросу трогать нельзя…
А если бы у соседей оказалось не пианино, а какой-нибудь другой инструмент? Или решили бы они купить, скажем, мотоцикл на эти деньги?
Да, странно, что твоя жизнь может оказаться в зависимости от таких вот мелочей: «если бы у соседей не оказалось пианино»…
Просто смешно!
— Нет.— Люба Тимофеева категорична.— Только пианисткой я хотела и хочу быть. Всегда только играть на рояле.
Действительно, сейчас трудно представить, чтобы она занималась чем-то иным. Привычно читаешь ее имя на афишах, узнаешь о ее победах на конкурсах.
Любино детство прошло в Средней Азии, в Таджикистане. Из-за смуглости по-восточному тонкого лица Любу часто принимали за таджичку. Даже имя ее на таджикский перевели — Мухабад. Так она и откликалась на два имени… А потом соседи купили пианино. А потом Люба упросила родителей отвести ее к учительнице музыки…
Дальше — случайности. Одна за другой. Случайно поехав на летний отпуск в Москву, родители Любы опять-таки случайно узнали о некой музыкальной школе для одаренных детей. Решили, чем черт не шутит? Но, приведя дочку на экзамен, предусмотрительно купили назавтра билеты домой. На экзамене, забыв одну пьеску, Люба попыталась извиниться перед экзаменационной комиссией: мол, пьеску забыла оттого, что на поезде долго ехала.
И снова неожиданность: Любу приняли в Центральную музыкальную школу при Московской консерватории. Интерната для иногородних учащихся тогда еще при школе не было. Люба осталась жить у знакомой женщины, заботливо относившейся к ней. Но все равно было очень сиротливо в большом и чужом городе. Хотелось домой, туда, где называли ее Мухабад, а во дворе росла касторка с широкими зубчатыми листьями, похожими на кленовые…
Во втором классе Люба вдруг сразу выучила очень много вещей и дала в школе самостоятельный сольный концерт. Даже ее педагог Анна Даниловна Артоболевская была несколько удивлена: до этого девочка не то чтобы ленилась, но была какая-то вялая, очень скучала по дому.
А дальше все пошло уже гладко. Маленькую ученицу ЦМШ стала приглашать для участия в своих концертах Н. И. Сац — создательница знаменитой детской филармонии. Люба выступала вместе со зрелыми мастерами: например, с Д. Б. Кабалевским в его концертах-лекциях для детей.
— Дмитрий Борисович умел обращаться с нами, как со взрослыми,— вспоминает Люба.— Советовался, спрашивал наше мнение — всерьез, заинтересованно. И никогда не было в нем никакого притворства. Конечно, это особый талант — уметь быть вот таким с детьми… Никакого смущения, страха мы рядом с ним не чувствовали. И вовсе не оттого, что не понимали, кто он, недооценивали. Нет, прекрасно понимали. Но он такой добрый, редкостный человек, что нет не только барьера его необыкновенности — даже барьера «взрослости» нет. Потому так и любят, так слушают его дети.
В девять лет Люба исполнила в Горьком Концерт Гайдна ре мажор с оркестром под управлением
Н. Рахлина. Это была ее первая гастрольная поездка. Гастроли… Сейчас Любе двадцать один год, пройдена школа, скоро будет окончена консерватория — она занимается в классе у профессора Я. И. Зака. Но все эти годы привычная жизнь школьницы, студентки прерывалась концертными поездками. Люба говорит:
— Я научилась за пять минут собирать чемодан…
Она умеет управлять собой и своим временем. Очень быстро разучивает новые вещи, объем ее концертных программ велик.
Уезжая в поездку, научись быстро собрать чемодан… А что такое жизнь гастролера, знаете?
Суматоха, вокзалы, аэропорты, возня с багажом, с билетами. А потом, на эстраде, извольте быть выше всех этих суетных дел, забудьте обо всем, приобщайтесь сами, приобщайте других к Великому, Прекрасному, Вечному. Иной раз кажется — интересная у артистов жизнь: ездят повсюду, смотрят. А сколько времени остается гастролеру, чтобы успеть увидеть людей, дома, улицы города, где ему предстоит дать концерт? Просто крохи. Бывает, приедешь утром — репетиция, прилаживаешься к инструменту, к акустике. Вечером — концерт, и сразу на вокзал, в другой город.
Перед концертом, естественно, следует отдохнуть, набраться сил — что и когда успеть? Так вот, Люба Тимофеева успевает. Пойти в музей, и не пробежать, а впитать в себя увиденное. Посидеть на лавочке двадцать минут и приглядеться к прохожим, к ритму, стилю города — когда еще в него попадешь?
— Мне трудно бывает записываться на радио, на пластинки,— говорит Люба.— Нет сцены, нет публики, и все получается по-другому, не так. Иной раз специально прошу кого-нибудь посидеть, послушать — настройщика, оператора. Без слушателей у меня будто что-то внутри замыкается, глухо играю, как автомат.
Да, конечно, хоть и властвует артист над публикой, а сам тоже в большой зависимости от зала.
И не только по аплодисментам узнает артист, как принимают, слушают его, но и по тем тончайшим, чуть ли не гипнотическим связям, которые устанавливаются между ним и залом — как ток, как линия высочайшего напряжения.
— Для меня, как, кстати, и для многих наших исполнителей,— говорит Люба,— труднее всего играть дома, в Москве. Здесь знают, что ты есть и что от тебя можно ждать, требовать. Следят за твоим развитием, ростом и срывов не прощают. Получается как с родственниками: своих не проведешь. И потом московская публика уж действительно слышала всех и вся. Трудно ее удивить чем-то. На гастролях чувствуешь себя свободней, раскрепощенней. Особенно это заметно бывает, когда за рубежом играешь русских, советских авторов. Кое-какие грехи тебе могут простить за счет интереса, новизны исполняемого.
А дома… Правда, сейчас многие наши отечественные композиторы стали как бы интернациональными. Знатоков их можно встретить где угодно, за океаном, на других континентах. Ведь как вышло с Шопеном? В последние годы на шопеновских конкурсах первые премии получают латиноамериканцы, японцы, а, казалось бы, такая чисто славянская музыка… Но, мне кажется, есть композиторы, настоящее понимание которых приходит по крови, каким-то внутренним родством. Вот наш Чайковский, особенно фортепьянное его творчество. Хотя,— Люба улыбается,— известны и исключения… В общем, трудно об этом что-то категоричное говорить. Я раньше очень много западной музыки играла. А теперь все больше хочется нашу русскую. Вот Рахманинова…
А гастроли…
— Плохо, что в поездках приходится мало заниматься,— говорит Люба.— Ломается рабочий график, не успеваешь сделать намеченное. Ну уж дома наверстываю. Сколько обычно занимаюсь?
Да весь день. Сколько есть времени, столько и сижу за роялем. Жалко только, что мало его, этого времени…
И все же, как ни мало его, времени, Люба Тимофеева научилась управлять им. Щедрость и экономность, жадность и сознательное ограничение — только так и можно побеждать.
Люба получает призы на конкурсах в Праге, Монреале, Париже, выступает на многих эстрадах мира, в городах нашей страны.
И еще, когда Любу просят где-то выступить, она всегда соглашается: играет в клубах, во дворцах культуры, в музеях, на комсомольских вечерах. Недавно Люба стала лауреатом премии московского комсомола. Можно только позавидовать тому, как ей удается все это успеть. Но Люба знает секрет, как сберечь время. Она умеет «за пять минут собирать чемодан».

Надежда Кожевникова

Журнал Юность № 4 апрель 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Старейший советский кинооператор Константин Андреевич Кузнецов начинал как фотограф и, более того, участвовал в создании фотографической Ленинианы. И Кузнецов, оказывается, еще не написал воспоминаний о том, как он снимал Владимира Ильича.
Я встретился с Константином Андреевичем Кузнецовым и записал с его слов этот рассказ.
— И отец мой, и брат, и дядя были осветителями в кино. Поэтому я часто бывал на съемках.
Помню, фирма «Патэ» снимала какой-то фильм. Меня потрясли огромные декорации, расшитые золотом костюмы, царившая в студии суматошная обстановка. Это было в 1914 году. В тот же год, окончив гимназию, я стал работать в кино осветителем. А через несколько месяцев уже был помощником оператора Александра Левицкого. Встреча с тогда еще совсем молодым Александром Андреевичем Левицким — основоположником отечественной школы операторского искусства — стала решающей в моей судьбе. Левицкий и научил меня снимать фото и кинокамерой, заряжать кассеты, проявлять и печатать.
Помимо работы с Левицким, я делал фоторекламу еще трем операторам. Мне тогда была дана большая деревянная фотокамера на треноге, тяжелая и громоздкая. Но я таскался с ней повсюду, не замечая тяжести. Снимал натуру, людей, портреты — все, что мне казалось важным и интересным.
Потом за ночь печатал до ста фотографий. Частенько часов в девять вечера в лабораторию заезжал Александр Андреевич. Смотрел отпечатки. «Здесь,— скажет,— передержка, здесь недодержка».
Наступил семнадцатый год. Я по-прежнему работал помощником оператора и фотографом, только уже в кинокомитете при Наркомпросе. Революция не только не разъединила нас с Левицким, а, наоборот, еще больше сблизила, выявила наши общие взгляды.
Впервые я увидел Ленина во время военного парада на Ходынском поле. Правда, у меня не было задания снимать. Кинокомитет располагал фотографами постарше и поопытнее меня. И действительно, наш фотограф Григорий Гольдштейн сделал тогда знаменитый снимок Ленина в открытой машине, который стал хрестоматийным. Я же лишь нещадно ругал себя, что в тот день не захватил с собой фотоаппарат.
Впрочем, вскоре мне довелось снова увидеть Владимира Ильича. Это уже было после его ранения.
Рабочие и крестьяне очень волновались за здоровье Ленина, и было решено показать Владимира Ильича в кино. Задание на съемку вместе с другими операторами получил и Александр Андреевич Левицкий. Я по-прежнему оставался его помощником. И вот шестнадцатого октября 1918 года мы погрузили аппаратуру на извозчика и поехали в Кремль. От кинокомитета, который, как и сейчас, находился в Малом Гнездниковском переулке, до Кремля было близко. Вскоре наш тарантас уже громыхал по булыжной кремлевской мостовой. Остановились возле открытого автомобиля, стоявшего во дворе неподалеку от Царь-пушки.
Установили кинокамеру и стали ждать. В глубине двора показались Ленин и Бонч-Бруевич, который что-то рассказывал Владимиру Ильичу. Они направились прямо к нам. Ленин показал на нас Владимиру Дмитриевичу, и они о чем-то оживленно заспорили. Потом подошли ближе и остановились метрах в десяти. Левицкий крутил ручку кинокамеры. Осенний день был солнечный, теплый.
Бонч-Бруевич — в пальто и шляпе, Владимир Ильич — в костюме и кепке. Они говорили еще несколько минут. Ленин снова посмотрел в нашу сторону, улыбнулся, затем повернулся и медленно пошел к дому.
На следующий день я повез отснятую пленку на проявку в лабораторию. Кинокадры, сделанные тогда операторами кинокомитета, теперь можно видеть во многих документальных фильмах о Владимире Ильиче Ленине. Они вошли в золотой фонд советской Ленинианы.
Шло время. Я по-прежнему работал в кинокомитете фотографом. Появился у меня и свой собственный фотоаппарат — немецкая камера «Клап-Аншуц»: раздвижная, ручная, с шестью двойными кассетами. Заряжались они стеклянными фотопластинками. Аппарат был неплохой, хотя вскоре обнаружилось, что он дает засветку. На многих пластинках она была заметна. Но с аппаратурой было тяжело — я и этот-то аппарат купил с большим трудом в магазине на Тверской,— поэтому с дефектом пришлось мириться. Вот этим-то аппаратом я и снимал парад Всевобуча 25 мая 1919 года. Красная площадь вся запружена народом. Гремит духовой оркестр. Выстроились курсанты. В руках у них винтовки с примкнутыми штыками, а одеты кто во что горазд. Ждали митинга. На нем должен был выступить Ленин. Посреди площади стояла грузовая
машина с деревянным кузовом. На нее-то и поднялся Владимир Ильич. Он начал говорить, а я, зажатый толпой, с волнением думал, как бы мне удачнее сфотографировать Ильича. Идя на задание, я всегда получал в кинокомитете дюжину фотопластинок. Столько же было их у меня и сейчас. И каждая из них должна была стать снимком.
С трудом я пробился к импровизированной трибуне. Здесь киношники уже крутили фильм. Снимали режиссер Владимир Гардин и оператор Александр Левицкий. Их картина должна была называться «Девяносто шесть». Загадочное название расшифровывалось просто: девяносто шесть часов требовалось курсанту для прохождения военной подготовки во Всевобуче. Сразу же после учебы он направлялся на фронт, чтобы защищать молодую Советскую республику. Об этом и должна была рассказать кинолента.
Пока Ленин говорил, я делал снимок за снимком. Помогла операторская лесенка Левицкого.
Взобравшись на нее, я с более удачной позиции снял Владимира Ильича на фоне здания, в котором ныне находится ГУМ. Потом, когда Ленин кончил говорить, стали выступать другие ораторы. Владимир Ильич отошел, сел на борт машины, слушал. Его лицо, поза, фон — все было очень фотогенично. Я поднял камеру над головой, примерился и щелкнул несколько раз. Когда проявил пластинки и сделал карточки, на снимке оказалась небольшая засветка. Особенности моей камеры давали себя знать. Но засветка была пустячной — снимок приняли. Этот снимок, несмотря на маленький технический дефект, я и считаю своим самым лучшим ленинским снимком.
В тот же день я сделал еще несколько снимков Владимира Ильича. Снял его возле Кремлевской
стены. Здесь же стояли Надежда Константиновна Крупская, Мария Ильинична Ульянова и венгерский коммунист Тибор Самуэли. Я был на значительном расстоянии от них, и потому вся группа получилась в полный рост.
В последующие годы мне приходилось не раз снимать Владимира Ильича. Все снимки я сдавал в отдел хроники Всероссийского фотокиноотдела Наркомпроса, как тогда стал называться кинокомитет. Фотопластинки проявлялись, на них ставились специальные номера, а их содержание и фамилия автора заносились в книгу учета. Взамен я получал новую дюжину чистых пластинок. Куда шли наши снимки, где они публиковались, мы часто не знали. Знали только, что многие из них идут за граничу, другие печатаются в отечественных газетах и журналах. Но различить их было не просто: в те годы фотографии воспроизводились нередко без подписи автора. Оттого-то историкам раньше, да и теперь очень трудно определить, кому какой снимок принадлежит.
Особенно если учесть, что старые книги учета кинокомитета были, к сожалению, утеряны…
Да и сами снимки не все сохранились. Кто в этом виноват и как это случилось, не берусь сказать.
Знаю только, что немало и моих кадров Владимира Ильича Ленина не обнаружилось. Их нет даже в архиве. А те немногие, которые сохранились, долгие годы оставались безымянными… Лишь совсем недавно сотрудникам Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС удалось установить имена ряда авторов ленинских фотографий. Так была названа и моя фамилия…
В 1923 году, работая в Госкино, я стал снимать художественные картины. Но с фотографией не порвал, одновременно работал фотокорреспондентом журнала «Красная нива» и «Известий».
22 января 1924 года вместе с ответственным секретарем газеты Виленским мы были на заседании Всероссийского съезда Советов в Большом театре. Я должен был снимать. Заседание долго не начиналось. В зале нарастало волнение: не случилось ли чего? Наконец на сцену вышел Михаил Иванович Калинин и в наступившей тишине глухим, упавшим голосом объявил, что умер Владимир Ильич Ленин. Виленский сказал мне, сдерживая слезы:
— Едем в Горки.
Мы селя в аэросани и помчались по московским улицам. По пути заехали ко мне домой: взяли две лампы по 300 ватт и захватили моего брата — осветителя. Всю дорогу молчали. Приехали в Горки часам к десяти-одиннадцати. В комнате Владимира Ильича находились только родные и пять-шесть человек из местных. Ленин лежал на белой простыне на столе. Скульптор С. Д. Меркуров несколько минут назад сделал посмертную маску Ильича. Нам разрешили на короткое время включить лампы, и я стал снимать…
На следующее утро приехал кинооператор Эдуард Тиссе. Ему разрешили короткую съемку. Я воспользовался этим и сделал еще несколько кадров. Кто-то принес из леса лапник. Его положили на столе вокруг тела Владимира Ильича. В комнате запахло хвоей… Тогда же в Горках я сфотографировал дом, где жил и умер Ленин. На ступеньках среди хорошо знакомых и незнакомых мне людей — С. М. Буденный и М. И. Калинин. Потом я шел с траурной процессией по аллее парка. В колонне было много местных крестьян представителей от рабочих коллективов, приехавших из Москвы. Снимать было очень трудно. Стоял лютый мороз. По бокам аллеи — снег двухметровой толщины. Чтобы снять панораму процессии, нужно было сойти с дорожки. Я полез в сугроб и тут же провалился почти по грудь. Кое-как устроился возле дерева, навел камеру.
В объективе аппарата застыла процессия. Впереди — кучка людей несет венки, дальше — поднятая над головой крышка гроба, еще дальше — гроб с телом Ильича. Над процессией легкая дымка тумана от дыхания людей…
Вместе с траурным поездом я приехал в Москву. Здесь снимал похороны. Сохранились мои снимки, сделанные возле Колонного зала Дома союзов и на Красной площади. На запорошенном снегом деревянном помосте — гроб с телом Ленина. Вокруг, насколько хватает взгляд, люди, застывшие в тридцатиградусный мороз с непокрытыми головами… В те трагические незабываемые дни я сделал более пятидесяти снимков.
Так закончил свой рассказ лауреат Государственной и Ломоносовской премий, заслуженный
деятель искусств РСФСР, кинооператор студии «Центрнаучфильм» Константин Андреевич Кузнецов.
Почти всю жизнь он посвятил кино. Сотни фильмов сняты им: художественные, документальные,
научно-популярные. Но те немногие стеклянные фотопластинки, на которых ему удалось запечатлеть ленинские черты, Кузнецов считает главным делом своей жизни.
Юрий БЕЛКИН

Журнал Юность № 4 апрель 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Елена Воронцова

Документальная повесть

Таинственная сила
У каждого человека особый путь, и этот свой путь Марина хорошо чувствовала, хоть часто и не могла его объяснить. Жизнь у нее складывалась счастливо. От нее многого ждали, она находилась в центре внимания родных и знакомых. Правда, когда пришло время выбирать институт, родители, по профессии теплофизики, решили, что их чадо тоже должно стать теплофизиком. Но разве она, девочка из литературного клуба «Дерзание», могла на это согласиться? Да, в школе Марину увлекала и физика, но то была ядерная, а родители занимались самыми обыкновенными котлами.
Еще в пятнадцать лет Марина захотела объять необъятное, объяснить необъяснимое и стала жить замыслом большой литературоведческой работы. Она днями просиживала в библиотеке и к концу десятого класса решила поступать на филологический факультет Ленинградского пединститута. Родные и знакомые удивлялись ее выбору: кем-кем, а учителем Марина быть не собиралась. Но ведь именно здесь, в Герценовском пединституте, она могла непосредственно общаться с Владимиром Николаевичем Альфонсовым — как он читал советскую литературу! — и с Владимиром Александровичем Западовым, человеком огромной эрудиции, специалистом по теории стиха.
«Есть сила, которая меня ведет и которой я полностью покоряюсь. То, что предлагали вы, увело бы меня в сторону»,— объясняла она близким. А на педагогику можно было вообще не ходить. При своих способностях Марина сдавала этот предмет так: немножко о системе Макаренко, потом о Сухомлинском, как он идет от доброты, от того, что ребенку хочется, а не от того, что он должен; затем про любовь к детям Януша Корчака («В «Новом мире» прочитала, а не в ваших учебниках»), и все в восторге.
Может, и правда существовала эта сила, которая вела Марину по особому пути? Однажды на третьем курсе она случайно наткнулась на никому не известного (в учебниках о нем два-три слова), но удивительного, прекрасного Поэта восемнадцатого века. Опять сутками сидела в библиотеке, разыскивала документы, письма, стихи, а в результате получилась огромная статья — о литературе дворянской фронды, об их журналах, о них самих.
— Ужасно интересные, неоднозначные были люди! А мы о них ни черта не знаем,— объясняла Марина родным и знакомым свое новое увлечение…
Они были очень молоды. Самому старшему из кружка Хераскова — двадцать семь лет. Новой русской литературе на несколько лет больше. Все только начиналось. Поиски своего места в обществе.
Желание построить человеческую жизнь на основе разума. И преследования (доносы!) за это желание.
Стихи в форме ромбов (да, ее Поэт писал и такие) и чудесная лирика.
Нет мер тому, как я… как я ее люблю.
Нет мер… нет мер и в том, какую грусть терплю.
Мила мне… Я люблю… но льзя ль то изъяснить?
Не знаю, как сказать, могу лишь вобразить.

А. А. Ржевский, русский поэт XVIII века (круг Хераскова).

Правда, летом был еще пионерский лагерь. Будущие учителя обязаны работать вожатыми. И коли уж пришлось и ей, Марина предложила ребятам организовать государство Швамбранию. Они выбрали президента, герольда, менестрелей и, несмотря на то, что Швамбрания была республикой, сделали Марину своей «королевой».
Статью Марины о ее Поэте между тем обещали взять в сборник, который готовился тогда в Пушкинском доме. «Русская лирика 60-х годов XVIII века» стала темой ее дипломного сочинения. С докладом о своих поисках она выступала на научной студенческой конференции. Публика недоумевала: зачем докладчику какой-то мелкий поэт восемнадцатого века? Ее даже обвиняли в… женственности: она, мол, влюблена в своего Поэта, а ученый не должен влюбляться, он должен быть трезвым, объективным.
«Ерунда! Можно, нужно влюбляться и ненавидеть тоже»,— так сформулировала она свое кредо.
Впрочем, покончив с дипломом, Марина поставила крест и на науке вообще и на литературоведении в частности. Она не ученый и быть им не может.
Оканчивая институт, Марина решила заняться телевидением — тележурналистикой или теледраматургией. «Мне мало — только писать. Я должна участвовать в том, о чем пишу»,— объясняла она свое («теперь уж последнее») увлечение.
Только как быть с распределением? Марина жила в сплошных неизвестностях. Западов советовал идти в аспирантуру, но это опять наука. Были мысли о свободном дипломе; свободный — значит иди, куда хочешь. Но дадут ли, а если и дадут, то что с ним делать? В конце концов, Марину Смусину все-таки направили в школу, и по дороге на телестудию (написала сценарий «Когда остановились карусели» — о том, как исчезают из жизни сказка и волшебство) она туда заглянула.
Здание было новым, но его уже ремонтировали.
Перепрыгивая через остатки снятых лесов, чуть не уронив куда-то в известь сумку со сценарием, Марина, наконец, набрела на средних лет женщину в забрызганном халате; та красила в белый цвет дверь туалета. Марина решила, что это завхоз, но ошиблась. Дверь красила завуч Ирина Васильевна Баранова.
— Ну, литераторы вам, конечно, не нужны? — спросила ее Марина. Одетая в очень короткую белую юбку по последней моде, она надеялась, что не понравится завучу и та вдруг ее не возьмет. Ведь есть сила, которая ведет Марину по особому пути. Что-нибудь да случится. Не может же она и в самом деле стать из Мариночки Мариной Львовной. Однако, перестав красить дверь, завуч принялась расспрашивать Марину об институте (Герценовский) и о том, что молодой педагог умеет еще делать, кроме своего предмета.
— Думаю, что это-то я смогу,— показала Марина на дверь.
— Ну вот и хорошо. Будем оформлять документы.— Завуч была невозмутима. И Марине пришлось пройти за ней в канцелярию.
Для жизни должны мы утехи находить;
Но для одних утех не должно в свете жить,— когда-то, еще в восемнадцатом веке, писал ее Поэт.

Журнал Юность № 4 апрель 1973

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Марина стала учительницей. «И этим сказано все»,— говорила она теперь родным и знакомым. Пройдет месяц, кончится лето, и ей, от которой они так много ждали, придется учить детей русскому языку и литературе, проходить глаголы, приставки, изучать скучные, надоевшие «образы». От одного этого можно зареветь… Впрочем, реветь-то как раз и не хотелось. Наоборот, интересно: а что же дальше? Марина по-прежнему была уверена, что все в ее жизни не случайно. Одни сразу достигают своих целей, другие — и их большинство — преодолевают массу трудностей. У нее второй путь. Кратчайшее расстояние между двумя точками — прямая, а «судьба, как ракета, летит по параболе». Что-то еще случится. «Мы еще прикурим от солнца»,— говорила она себе, оформляя документы в школу.
Анкеты, справки, заявления… Оказывается, это не так просто — поступать на работу. Сидя в канцелярии, Марина рассматривала набитые бумагами шкафы, чернильницы, дыроколы, папки-скоросшиватели.
Приходили и уходили люди. Бесконечно стучала пишущая машинка. Приказы, отчеты, распоряжения.
И, наконец: «Зачислить Смусину Марину Львовну преподавателем… августа 1970 года». В этот момент ей по-настоящему стало страшно. Марина смотрела на сваленные в угол наглядные пособия, указки, стенды и вдруг с ужасом представила себе — нет, не то, как будет учить детей литературе — учить, даже по программам, Марина не боялась, программы нужны для того, чтобы их, программы, ломать! Но как?..
Вошла завуч. Статная, в черном шерстяном сарафане и тонкой блузке, теперь она уже не была похожа на завхоза. Она поздравила Марину с зачислением и опять, как и при первой их встрече, спросила, что молодой педагог умеет. Речь шла не о том, чтобы красить двери. Школе нужны люди высокого культурного уровня, и, если Марина Львовна хочет, почему бы ей, как литератору, не взять на себя создание театра. Театра? Действительно, как это раньше не пришло ей в голову. Конечно, сейчас Марина увлечена телевидением, но почти так же сильно она любит и театр. «Театр,— как говорил Всеволод Мейерхольд,— может сыграть громадную роль в переустройстве всего существующего». Марина уже мечтала о том, как сделает ребят своими единомышленниками. Они будут читать со сцены ее любимых поэтов, они начнут изучать классику и современное искусство, потом она расскажет им, как обострилась в наши дни тяга к точности, документу и какие возможности дает в этом плане не только театр, но и телевидение. И они полюбят телевидение. А это, это будет чудо как хорошо!
Домой Марина еще продолжала приходить с убитым видом (играла на образ, который от нее, «несчастной», ждали), в школе это уже явно отходило на второй план. Каждый день она знакомилась со своими коллегами и с удивлением видела: никто не обращал внимания на ее короткую юбку.
С молоденькой учительницей истории, Эллочкой, можно было порассуждать о джазе и об архитектуре — она уже успела поработать экскурсоводом в Петродворце. Директор вообще говорил, что у них должны культивироваться красота и благородство.
Он тоже, оказывается, был не только учителем — окончил Герценовский пединститут и художественное училище.
Натянув джинсы и ковбойку, Марина мыла в своем будущем классе окна, а про себя придумывала, как повесит в простенках старинные фонари — так будет современнее. Рассматривала пустые стеллажи и планки для наглядных пособий, вытирала с них пыль и прикидывала, какие можно будет купить или принести сюда из дома книги об искусстве. Мыла пол (он становился ярко-коричневым — удивительно школьный цвет) и размышляла, с чего начнет в восьмом классе Пушкина. Своим ученикам она не будет, как когда-то в школе ей, говорить прописи.
Нет, она даст им настоящего, подлинного Пушкина.
А потом и Лермонтова, Гоголя! Сделает так, чтобы здесь действительно культивировались красота и благородство. Она расставила на окнах цветы и — чего-то еще не хватало — принесла и повесила возле доски портрет Всеволода Мейерхольда. Школа находится на Гражданском проспекте, и театр — есть же в Москве Театр на Таганке — можно будет назвать Театром на Гражданке. Счастливая идея!
Величие человека определяется не тем, сколько несчастий на его долю выпало, а тем, как он с этими несчастьями борется. Марина не думала задерживаться в школе надолго. Отнюдь. Но раз случилось, раз она должна учить сейчас детей русскому языку и литературе, раз обязана создавать с ними театр, надо извлечь из данной ситуации как можно больше. И птицы опускаются на землю, чтобы потом стремительно и прекрасно взмыть в небо.
Марина с волнением ждала своего урока. Старалась почувствовать роль, которую будет играть.
Урок — это тоже спектакль, и надо подать себя так, чтобы тобой заинтересовались. Вопросы, жесты, увлекательность изложения. …Когда жила Офелия?
Давно. Ее жизнь — дым. Но почему на моих губах привкус горькой руты?.. Она до деталей продумала свой костюм. Строгое джерси, брошка или кулон с прозрачным камнем. Книга в руке. Только что делать с волосами? Отрастить невозможно, а так кудряшки, кудряшки, совсем девочка,— смотрелась Марина в зеркало. Придется как-нибудь подколоть. Все должно быть легким, воздушным, но и немножко по-академически солидным. Ведь она учительница. Она теперь Марина Львовна. Страдать и надеяться, мучиться и находить. Сейчас такое время, когда
надо не рассуждать или, точнее, не только рассуждать, но и переходить от слов к делу. Она, Марина Львовна Смусина, будет воспитывать новое, умное, интеллигентное поколение!
Тебя всегда любили Музы,
Тебе готовили венцы —
Пой ты; — а я пойду арбузы
Сажать и сеять огурцы,— писал ее любимый Поэт.

Журнал Юность № 4 апрель 1973

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Девочки, как красиво! Цветы, полки с книгами!
— Про-хлад-но!
— Краской пахнет!
С челками, хвостами, бантами в дверь вливались высокие длинноногие девчонки.
— Да проходите же, проходите скорей!
— Чего столпились?
Размахивая портфелями, папками, спортивными сумками, в свой класс вкатывались загорелые ребята.
— Тюков? Ура-а! Давай со мной, на последнюю.
— Не пускай их, Танька, не пускай. Последний стол наш!
— Здесь в прошлом году мы сидели.
— Нельзя жить не любя, не боготворя, не увлекаясь и не преклоняясь.
— Что?!
— Под портретом написано.
— Чепуха!
— Какой у Димочки костюм!
— Это он под цвет глаз, девочкам нравиться.
— Ой, кто это? Ленка? Да ты совсем черная!
Опять в лагере была?
— Рукавчики сшила на посадочке. Как же, в лагере загоришь! То вода слишком холодная, то вожатая не в духе.
— Отличников вперед!
— Ура-а! — ликовал собравшийся после лета 8-й «В».
— Славка! Совсем не похож. Ты что, постригся, что ли?
— Отец заставил.
— А я думала, сам. Надо же, думаю.
— У него этих, шариков, в голове не хватает.
— Не хочу, не пойду я вперед.
— Давай, давай, Татьяна.
— Двигай! А то вон, смотри, учительница пришла.
В строгом голубом костюме и с большим, прозрачным, как слеза, камнем (мамин подарок), Марина быстро вошла в класс. Подождав, пока все рассядутся по своим местам, безо всякого вступления, даже не требуя абсолютной тишины (успокаивать надо не окриком, а делом), она стала читать ребятам Пушкина:
Чуть слышится ручей, бегущий в сень дубравы.
Чуть дышит ветерок, уснувший на листах.
И тихая луна, как лебедь величавый,
Плывет в сребристых облаках…
«Воспоминания в Царском Селе» и ода «Вольность», «Погасло дневное светило» и «Вновь я посетил», переплетаясь, сменяя друг друга, стихи, по ее замыслу, должны были создать ощущение увертюры, где прозвучали бы все основные темы поэта.
— Легко, просторно. А почему? Понять любимого поэта — это в какой-то мере понять себя. Узнать себя. И удивиться (поэзия вся на удивлении!) той потрясающей силе, которая заставляла его жить, любить, писать. Не сводить концы с концами, видеть жизнь такой, как она есть,— вразброс, в столкновении тенденций, в их притяжении и отталкивании.
Костюм джерси, книга в руке… Только отчего они никак не успокоятся? Странно. Ведь не по учебнику им рассказывает, не сухомятину, нет, она мыслит перед ними, и так, что даже самой интересно.
— Говорить о поэте — это, значит, говорить о его противоречиях, поисках, показывать биение его мысли. Здесь интересно не столько то, чем начал и чем кончил путь художник, сколько то, каков был этот путь. Река, берущая свое начало в горах и впадающая в море, течет по равнине, среди лесов и холмов.
Шумят, галдят, как ни в чем не бывало. Стихи они еще слушали.
— Танька, где мой портфель? Куда ты дела мой портфель?..
— Да я его и не брала совсем. Я, это, слушаю: леса и холмы, притяжение и отталкивание. Поняла?
— Утром линейка, вечером линейка — ни за что больше в лагерь не поеду.
— Девочки, а физичка-то, говорят, заболела.
— Когда?
— Вчера. Васька видел, она бюллетень в канцелярию носила. Он говорит, физкультура будет.
— Да вон же он, вон, твой портфель.
— Где?
— Ура-а! Физ-ра.
— Пожалуйста, тише.
…— Послушайте, ведь это же интересно! Вечный Пушкин был плоть от плоти своего времени. Но вот уже пали те троны и сгнили те тираны, а мятежная ода «Вольность» живет и зовет людей к борьбе против всех властолюбцев, свой народ поправших. И будет жить. Ибо вечен человек, его стремления, его борьба и мужество. Ибо гениальное — бессмертно! Нет им и в голову не приходит послушать!
— Отдайте мой портфель, да отдайте же наконец мой портфель!
И какие неприятные, пустые у всех лица! Вертятся, перебрасываются чьим-то портфелем, дерутся. Да что же это? Говорить дальше? Но как? Сейчас она собиралась рассказать им о Доме Пушкина. Когда ходишь там по комнатам — буфетная, гостиная, кабинет,— то кажется, что поэт только что отсюда ушел. И скоро вернется. Затем аккорд. Его уже нет, не придет, ты в музее. И снова легкие, как стихи, слова. Важно почувствовать связь времен. Увидеть дивный мир за волшебной дверью, в том волшебном мире и свою тропу найти.
— Портфель, мой портфель!
— Держи, держи его.
— Васька, какой ты толстый!
— У него этот… обмен веществ нарушен.
— Я тебе дам обмен, такой обмен накостыляю.
— Передача вперед. Тюков, лови!
— Димочка!
— По голове его, по голове!
— Васька Тюков! Дай Димочке по голове.
— Нет, это невозможно. Тюков! И этот, Димочка, кто здесь Димочка? Ты? В угол!
— И дайте мне свои дневники!
— Все!
— Я сказала: все.
Или нет, не надо, ничего ей не надо. Она хотела рассказать, заинтересовать, мыслила перед ними. А они… совсем не похожи на тех тонких и отзывчивых детей, с которыми она, вожатая, играла когда-то в Швамбранию. Зачем им «Вольность», зачем поэты?
Настоящие питекантропы! Нет, она не хочет ставить их в угол, быть надсмотрщиком. Она, противница всяческого насилия, не будет заставлять себя слушать. В конце концов, это просто для нее обидно.
Нет!
Постояв и посмотрев на всех еще несколько минут, Марина вылетела из класса вон.
— Старомодина, девочки, да она старомодина!
— Нет, она слишком культурная. А я не люблю культурных.
В коридоре было пусто и тихо. На мгновение остановившись, Марина быстро повернула в сторону учительской. Но тут в трех шагах от себя увидела невысокую фигуру директора в больших квадратных очках. Он стоял у стены и, казалось, ждал,
— Здравствуйте, Адольф Иоганесович.
— Марина Львовна? Да мы уже с вами здоровались. Шумят? Ничего. Этот класс у нас трудный. Оччень трудный класс.
Он улыбался, как добренький доктор, или нет, как директор школы из какого-нибудь сентиментального кинофильма.
— Пойдемте, пойдемте к ним вместе,— чуть ли не за руку и чуть ли не вытирая ей, восторженной молодой учительнице, слезы, хотел отвести Марину Львовну назад, в класс.
Но этого не требовалось. Другого пути теперь не было, и, резко передернув плечами, Марина нырнула туда сама. Следом за ней вошел директор. Дверь захлопнулась, и в коридоре стало совсем тихо.
Гордая, самонадеянная Марина. Разве могла она предполагать, что все ее благие намерения не только не будут запрещены (этого она всегда боялась), но и, наоборот,— будут и поняты и разрешены, но разобьются во прах об ее учеников — будущих единомышленников!
Миновались дни драгия.
Миновался мой покой,
Наступили дни другия,
Льются токи слез рекой,— писал Поэт.

Журнал Юность № 4 апрель 1973

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Нет, Марина не позволяла себе только отчаиваться. После роковой неудачи с Пушкиным она, разочаровавшись в старшеклассниках, еще пыталась заинтересовать малышей, дети ведь так любознательны. На уроке русского языка в пятом классе — у нее не только восьмой, но и шестой и пятый — она говорила о фонетике. Разумеется же, шире, чем в учебнике: рисовала на доске юс большой и юс малый. Тщетно. К сожалению, и тут не было и тени, даже намека на какую-либо тягу к знаниям. Шум, гам, бестолковщина! Не все ли этим детям равно, какую роль сыграли в правописании нынешних слов старославянские юс большой и юс малый?
Марина двигалась, разговаривала, надо было распространять билеты на утренники. Уроки, школа, ее шальные ученики… Временами казалось, что все это ей приснилось. Стоило взять себя в руки, открыть глаза, и… Она не знала, что делать дальше. Собралась было заняться философией, принесла из библиотеки книги, но так и не раскрывала. Хотела написать статью о том, как увеличивается разрыв между умственным и нравственным развитием подростков, об их грядущей бездуховности. Но и это не получалось, неизвестно было, как ликвидировать разрыв, «Ребята, Марина Львовна — ваша новая учительница, и вы должны друг другу помогать»,— увещевал ее учеников директор. Ах, как это прекрасно звучало! Все вышло именно так, как ей и предсказывали пять лет назад, отговаривая поступать в педагогический. Вместо науки и искусства, теории стиха и теории теледейства, даже вместо Театра на Гражданке (до него ли!) перед ней встала суровая реальность школы.
Вчера, сегодня, завтра надо не размышлять, не открывать вместе со своими любознательными учениками новое, а заставлять их себя слушать, твердить, проходить, долбить. «Жи» — «ши» пишите через «и».
Волчий, лебяжий, курицын—это притяжательные прилагательные. Романтизм бывает двух типов…
Родные и знакомые еще были довольны, что помогли ей остаться в городе, не понимали, что в деревне, может, оказалось бы лучше: больше времени для собственных увлечений, больше простора, сердечности. В конце концов там хотя бы лес, поле, речка, а тут ни одного яркого пятна. Раньше она всегда чего-то хотела, хоть ерунды какой-то, но хотела, а теперь она даже не знает, чего хочет, может быть, вообще ничего. Одно и то же, убийственное одно и то же! Каждый день идет из трубы за окном дым, на столе лежат тетради, а в них — серые мысли. Казалось бы, простой вопрос: почему Гоголь объединил повесть «Тарас Бульба» и «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» в одном сборнике «Миргород»? И вот перед ней лежат ответы — не первоклассников, нет, шестого класса.
«Гоголь объединил их в один зборник для сровнения».— (Пиши грамотно. Два). «Гоголь написал
свои повести, чтобы помочь крестьянам, он сравнивает свою жизнь с жизнью декабристов». — (Ерунда, но хоть о декабристах помнит. Три с минусом). «В этих повестях есть сходство, потому что Миргород — это город, а Иван Иванович и Иван Никифорович в этом городе живут, а также и в «Тарасе Бульбе» действие происходит на Украине».— (Два). «Гоголь объединил свои повести для того, чтобы лучше понять, чем же они отличаются друг от друга».— (А для чего понять! Три). «Эти повести похожи своими героями. Тарас Бульба носил такой же костюм, как Иван Иванович и Иван Никифорович. Тарас был хорошим другом и Иван Иванович с Иваном Никифоровичем тоже были хорошими друзьями».— (Неужели? Чушь! Единица). «Место и значение повестей
сборника «Миргород» в творческом росте Гоголя и в истории русской прозы».— (Никогда не списывай!) «Я думаю, сходство этих повестей в том, что люди хотели добиться правды. Ведь когда свинья Ивана Ивановича унесла прошение Ивана Никифоровича и тот запросил милости судьи, не то, чтобы судья походатайствовал о его просьбе». — (Видишь, у самой лучше получилось. Надо следить за грамотным построением фраз! Четыре с минусом).
Чем она занята?
Почему никто над ней не смеется? Даже мама, противница педагогического института, всерьез расспрашивает о том, что было в школе вчера и что будет сегодня. На двери, как и прежде, висит выпускаемая для нее отцом стенгазета. «Марина, руки надо мыть до, а не после обеда… Закрыв за собой дверь, проверь, не оставила ли ты там ключи… Купил «От Чернышевского к Плеханову», советую прочитать». Они относятся к ней так, будто она Мариночка, и не видят или не хотят сказать, что видят неинтересную, загнанную Марину Львовну. Одна, совсем одна!
Руки помыла, чай выпила, дверь закрыла. Тетради. Все ли здесь? Все. Здравствуйте, ребята. Классная работа. К доске. Предложение для разбора. «Теплый дождь, падающий на смолистые почки оживающих растений, нежно касался коры». Записали? Причастия, прилагательные, Пушкин, романтизм, причастия.
Билеты я завтра распространю. До свидания, Ирина Васильевна, Эллочка, до свидания. Пальто надела. Тетрадки положила. Трамвай, троллейбус. Дым из трубы. Мама, папина стенгазета… И опять. Руки помыла, чай выпила, дверь закрыла. «Теплый дождь, падающий на смолистые почки оживающих растений, нежно касался коры», В магазинах появились красивые нейлоновые куртки. Купили новый шкаф. Протек потолок в коридоре.
Приходили письма от друзей, но что она могла им написать? Как хочется зареветь? Как поняла, что сеять «разумное, доброе, вечное» в данную почву она не сможет? Одно и есть утешение, что жизнь — полосатая. Авось придет счастливая полоса. Страдать и надеяться, мучиться и находить. Но нельзя же только мучиться!
Почто печалится в несчастьи человек?
Великодушия не надобно лишаться;
Когда веселый век, как сладкий сон, протек.
Пройдет печаль, и дни веселы возвратятся.
Ее Поэт смотрел на жизнь с философским спокойствием.

Журнал Юность № 4 апрель 1973

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Ах, Ирина Васильевна!
Все началось с того, что завуч завела толстую тетрадь в коленкоровом переплете. «Смусина Марина Львовна. Начата в 1970—1971 учебном году» — наклеила она на коленкор белый квадратик бумаги с выходными данными. Потом разлиновала поля, разграфила страницы — старая, еще институтская привычка — и задумалась. Умная, интеллигентная ведь Марина Львовна девушка, а зачем-то хочется ей выглядеть легкомысленной. Может быть, примета времени? Уж чего-чего, а красить двери она, видите ли, сумеет. Еще тогда, летом, Ирина Васильевна решила взять над Мариной Львовной шефство. Только не спешить, дать время осмотреться, прийти в себя.
Трудно, очень трудно будет ей в школе. Ирина Васильевна захлопнула тетрадь и стала собираться домой. Безобразие, учебный год только начался, а она уже опять засиделась дотемна. Составить для себя расписание и неукоснительно ему следовать, Не-у-кос-нительно. Она накинула плащ, поправила перед зеркалом шляпку и через гулкий, пустой коридор поспешила к выходу.
Каждый день в кабинет завуча непрерывно заходили люди: учителя, товарищи из районо, технички, и почти каждый день среди этой толкотни там подолгу сидела Марина. Она спорила с Ириной Васильевной, не соглашалась ни с одним ее рассуждением.
— Нельзя задавать ребятам большие вопросы без предварительной подготовки. Такие вопросы либо задавать на дом, либо выяснять на уроках по частям, иначе занятия делаются непосильны для учащихся восьмого класса,— советовала Ирина Васильевна,
— Нет, я не хочу механически разделять на части неделимое. Я не хочу специально посвящать занятие связи украинских повестей Гоголя с фольклором или одному лишь объяснению социально-бытовых истоков характера Евгения Онегина. Я хочу сразу показать им весь удивительный, неповторимый мир повестей Гоголя, открыть всего Пушкина, всего Лермонтова,— парировала Марина.
— Но как же это возможно: всего Гоголя сразу?
— Как? Ирина Васильевна, я ведь не имею в виду все его повести. Я имею в виду мир его мыслей.
Цель урока определяет тема. Мне не нужна другая, утилитарная цель. Сегодня фольклор, завтра реализм — это, в конце концов, скучно. Нет, я ищу свой путь.
— Да-да, Марина Львовна, вы, конечно, правы. В нашей работе нет единственного, узаконенного пути. Путей много. Но все-таки. На доске опять черт те что начертили.
— Нет!
— Вы говорите, урок—это спектакль. Хорошо. Но спектакль должен быть продуман.
— Нет! Я имею в виду нечто другое, возвышенное.
Может быть, я в чем-то ошибаюсь, безусловно, я ошибаюсь. Но я экспериментирую. Каждый — разное, каждому — разное. Я пытаюсь…
Как всегда, понять было уже ничего невозможно, и, наконец, отчаявшись (как она все-таки нетерпима!), завуч решила дать Марине тетрадь, на которой было написано «Смусина Марина Львовна». Такие тетради Ирина Васильевна, оказывается, вела на каждого учителя.
— Вот, возьмите,— повертев в руках, протянула тетрадь Марине.
— Хорошо, спасибо.— Тоже сначала повертев эту тетрадь в руках, Марина ее открыла.
ЧИСЛО: 4 сентября. КЛАСС: 8 «в». УРОК: литературы.
ЗАМЕЧАНИЯ: Класс позволяет себе разговаривать. (Ну, положим, не все. Пришла бы она ко мне первого.)
ВЫВОДЫ: Урок обнаружил склонность учителя к подбору материала внешне занимательного, но без строгого обдумывания его учебной ценности. Много интересного, но для чего? (Как это — для чего? Урок должен быть интересным.) Мало внимания различным видам памяти. Учитель беспрерывно говорит. (Хорошо, а что делать, если они молчат?)
ПРЕДЛОЖЕНИЯ: 1. Чтение стихов, трудных для понимания, предварять беседой, помогающей восприятию. (Пушкина? Предварять?) 2. Аккуратнее делать записи в тетрадях учащихся. 3. Все время держать ребят в поле своего зрения. 4. Добиваться текста на каждой парте, добиваться работы с текстом. 5. Не забивать учеников собственной эрудицией, вести их за собой, помогать их творчеству, не обижая, не давя своим превосходством. (Неужели она давит? Если действительно так — плохо.)
ЧИСЛО: 8 сентября. КЛАСС: 5 «б». УРОК: русского языка.
ЗАМЕЧАНИЯ. Класс позволяет себе разговаривать. (Опять!..) Не вести урок при шуме. Следить за голосом. Он не должен быть слишком громким. (Неужели она права?)
ВЫВОДЫ: Учитель увлекается тонким анализом текста, но обучающий эффект на ее занятиях незначителен. По-прежнему мало внимания различным видам памяти. Говорит и говорит, забывая, что учащимся данного возраста трудно мыслить отвлеченно в течение длительного времени.
ПРЕДЛОЖЕНИЯ: 1. При объяснении использовать таблицы, схемы, цветной мел. (Цветной мел, таблицы, Ее совершенно не интересует, ЧТО я говорила.) 2. Подбирая тексты, обращать внимание не только на их стилистическую ценность, но и на их грамматическую сущность. 3. Экономить время при объяснении: диктовать слова, не читая предложения, из которых они взяты. 4. Все виды деятельности на уроке подчинять одной главной цели — выработке навыков грамотности. (Да, насчет грамотности, может быть, это и верно.)
Сначала даже стыдно было себе в этом признаться, но, что поделаешь, тетрадь оказалась интересной.
— Ирина Васильевна, как это здорово, что вы мне дали эту тетрадь!
— Очень рада. Видите, тут вся картина.— Ирина Васильевна подняла голову от стола, отложила в сторону месячный отчет по успеваемости.— Высокий научный уровень уроков и неумение.
— Ирина Васильевна, можно?
Решительно распахнув дверь, в кабинет вошла преподавательница математики Нина Васильевна Хотченок. Виновато рассматривая пол, за ней втянулся в дверь мальчик в растрепанной форме.
— Разбил соседу нос, а теперь говорит «простите», он, видите ли, больше не будет.— Нина Васильевна смотрела на завуча большими круглыми глазами, и непонятно было, то ли она сейчас засмеется, то ли потребует исключить этого маленького хулигана из школы.— Вторая смена у нас совсем разболталась!
Она обращалась то к завучу: требовала вызвать родителей,— то к мальчику: надо отправить его в детскую комнату милиции — и, наконец, добилась-таки, что тот заревел.
— Ну вот, на первый раз мы с Ириной Васильевной тебя прощаем,— обрадовалась Нина Васильевна.— Но если еще кого-нибудь тронешь, пощады не жди.
— Я больше не буду.
— Ладно, верим. Не дети, а форменные разбойники. — Легонько подталкивая в спину виноватого, она исчезла.
— Прекрасный Нина Васильевна педагог. Учитель потрясающий! Вам, Марина Львовна, между прочим, стоит посетить ее уроки.
— Но это же математика.
— Ничего, посетите, чтобы научиться хорошей организации класса. Вам надо думать не столько над тем, что дать детям, сколько, как дать. Нина Васильевна вам должна понравиться. Человек весь на противоречиях. Страшно интересный человек!
— Можно?
Размахивая пачкой накладных, в дверях появилась завхоз. Она требовала списать какую-то краску.
Жаловалась, что пропали двадцать пачек стирального порошка. Потом снова про краску, хорошая была краска, синяя, ультрамарин. Пропала. И почему у нее все пропадает?
Марине так хотелось поговорить. Ожидая, она опять листала тетрадь Ирины Васильевны. Более чутко реагировать на восприятие класса… Отрабатывать технику чтения. Сколько здесь всего собрано!
Следить за записью домашних заданий в дневники. Почему она раньше не обращала на рекомендации Ирины Васильевны внимания? Ведь та же говорила. Почему?
— Ирина Васильевна, знаете, что бы я сказала, если бы увидела вашу тетрадь раньше? Я…— Марина запнулась,— я бы сказала, что это методический догматизм.
За окном совсем потемнело. В сумерках неба видны были лишь белые блоки зданий да резкая, отчеркивающая красным горизонт полоса заката.
— Темно. Включите, пожалуйста, свет,— попросила Ирина Васильевна.
Марина повернула выключатель, и ей стало ясно видно еще такое молодое и уже такое усталое лицо завуча. Неудобно-то как! Ирина Васильевна сидит сейчас здесь из-за нее, Марины, а ведь у нее дом, семья, дети. Дом, семья, дети, свои какие-то желания, книги, наконец, Ирина Васильевна—тоже литератор. Марина вот уже целый месяц мучит эту женщину и не может понять, что завуч не обязана каждый день слушать ее излияния.
— Ирина Васильевна, пойдемте домой. Поздно уже,— позвала Марина. Зря она пижонила в институте. Педагогика — все-таки наука. Думать не только над тем, что дать на уроке, но и к а к, д л я ч е г о.
Простая истина, а она не могла понять ее целый месяц.
Как ей опять повезло! Что за прекрасный человек Ирина Васильевна!
— Почему вы всегда разрешали с вами спорить? — спросила уже на остановке.
— А что толку не разрешать, Марина Львовна?
Подошел трамвай, они попрощались, и завуч медленно пошла через дорогу, к дому. Застучали колеса, задребезжали стекла в вагоне. До свидания, Ирина Васильевна, до завтра, Ирина Васильевна. Ах, Ирина Васильевна!
Хоть неких дам язык клевещет тя хулою,
Но служит зависть их тебе лишь похвалою:
Ты истинно пленять сердца на свет рожденна,— писал Поэт.

Журнал Юность № 4 апрель 1973

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Марина наконец поняла, почему шумели у нее на уроках. Все было очень просто. Это была проблема некоммуникабельности. Ребята никак не могли разобраться, что она за человек. Учительница географии налегает на полезные ископаемые и требует, чтоб было тихо. Учительница физики любит решать задачи. Учительнице истории нужны даты наизусть. Физкультурнику — форма, вожатой общественная работа. А ей что надо? Марина презирала тех, кто не имеет собственного мнения, и гордилась, что имеет его сама. А надо было не презирать и тем более не гордиться. Надо было просто учить. Постепенно, переходя от легкого к трудному. Не проповедовать, не вещать, а учить — вот в чем дело.
Теперь, когда она всерьез начала заниматься с учениками, ребята стали быстро привыкать и к ходу ее мыслей, и к неожиданным параллелям, и к работе с первоисточниками. Даже непонятные поначалу слова не вызывали больше у ее учеников бессмысленного раздражения. Дети так любознательны. Особенно девочки, поразительно быстро они переняли ее утонченную лексику. «Благотворно», «квинтэссенция», «в искусстве соединяется самое высокое и самое глубокое» — так и слетало с их губ. Мальчишки были несколько холодней, беспощадней. Некоторые продолжали хихикать. Некоторые, но не все.
— Скажем, Вася Тюков, смотрите, как он к вам в последнее время прилепился! — замечала Ирина Васильевна.
— Тюков тонкий, он переживает. На нем только маска грубости. Ирина Васильевна, почему? Его все пилят-пилят. Можно же в конце концов понять, что его пилить нельзя, с ним надо возиться.
— Ах, Марина Львовна, вы же сами знаете: кому охота возиться? Когда его оставляли на второй год, я была против. Жаль, что не сумела настоять.
Между завучем и Мариной складывались какие-то особенные отношения. Им хотелось друг друга видеть, слушать. Двадцать лет разницы, и все-таки дружба.
— Ирина Васильевна, вы правы, девочки покладистее, мягче. Но я больше люблю ребят, с этими интересней,— говорила Марина. Они теперь часто вместе обедали.— Например, Саша Рудь. У нас с ним на русском такая борьба. Знаете, я ему даже сказала: не будет тетрадки — убью.
— А он?
— Он? Ничего. Принес-таки,— смеялась Марина. — Это не Тюков. Этому можно так сказать. А Тюкову — нет. Если ему, например, скажешь, что ты, мол, сидишь без тетрадочки, штаны зря просиживаешь, штаны дорого стоят, он может хлопнуть дверью и убежать из класса.
— Да, он может.
— Может, Ирина Васильевна, может. У Тюкова нет логики, зато он сердцем все так остро воспринимает. А Саша Рудь, наоборот, — настоящий исследователь. На днях я у них в шестом классе спросила, чем повесть «Тарас Бульба» похожа на былину. И он заметил: когда Гоголь говорит, что на лошадь опустилось двадцатипудовое бремя Тараса — значит, он весит триста двадцать килограммов. Эта гипербола ни в одном учебнике так не отмечена. А потом, знаете, что он сказал потом? Может быть, говорит, Гоголь имел в виду владимирских тяжеловозов. Ужасно смешной. Прелесть, а не парень.
Марине хотелось рассказать про Сашу что-нибудь еще, в последние дни она его просто полюбила. Но прозвенел звонок, и, проглотив залпом компот, она полетела в 8 «в» учить литературе. В дверях буфета образовался клубок. Дожевывая пирожки, ребята тоже спешили на уроки, Ирина Васильевна допивала свой компот, хотела съесть и фрукты, которые бурой кашицей лежали на дне стакана, но, поморщившись, отставила в сторону. Как все-таки плохо стали готовить, это совершенно непростительно. Она медленно вышла из буфета и поднялась к себе. В этот час у нее было «окно». Можно было спокойно посидеть и подумать.
На улице кружился и кружился первый снег. Из форточки текла в комнату сырость. В общем, пришла зима, А что успела Ирина Васильевна за это время? Два года назад, когда ее назначили в эту школу завучем, она считала, что ей повезло. В первую очередь с директором. Как и она, Адольф Иоганесович мечтал заставить детей тянуться к культуре.
Он был очень деятелен, деловит, и, что особенно важно, с ним можно было говорить. Обо всем — никуда из его кабинета не выходило. Невдалеке от школы Ирине Васильевне дали и квартиру. Весь этот район был новый. Не тратить времени на дорогу, начать жизнь сначала, в хорошем коллективе, с прекрасными целями — это тонизировало. Правда, домой по-прежнему попадала поздно. Конфликты, педсоветы, теперь вот Марина Львовна. Как они все в ней: и Рудь и тот же Вася Тюков. Свобода, внутренняя непосредственность, и сплетен не любит, а это так важно. Хорошо, что Марина Львовна попала к ним. В другой школе ее бы затрясло, она очень ранима. Но здесь Ирина Васильевна не допустит, она будет беречь и щадить Марину Львовну до
тех пор, пока та не научится беречь и щадить других.
Такая молодая и уже такая образованная. Есть вещи, до которых Ирина Васильевна дошла путем горьких разочарований, а Марине Львовне это было известно, как дважды два. Вот что значит родиться на двадцать лет позже. Однако хватит ли у нее терпения остаться в школе? Ирине Васильевне очень хотелось сделать из Марины Львовны учителя, смелого, тонкого, каким когда-то мечтала быть сама. Как она все близко воспринимает! Недавно прибежала — трагедия: в восьмом классе не любят Печорина. «Евгения Онегина» она им так раскрутила — повлюблялись. А «Герой нашего времени» никак не идет. Зачем, говорят, Печорин бездействует, женщин меняет. Онегин — тот, мол, хоть влюбился. Короче, никакого восхищения. Рассказывает, а сама чуть не плачет, только гордость мешает.
Совсем не чувствуют трагедии Печорина. Почему?
Действительно, почему? Ирина Васильевна рассказала ей о Горошкине. Жаль, что Марина Львовна его не учит. Очень глубокий мальчик, хочет быть архитектором, прекрасно знает историю последних лет. Начитан, сдержан. В классе, который ведет Ирина Васильевна, нет более интересного ребенка. Он на голову выше своих ровесников и в то же время может часами лежать на животе, играть с братом-первоклассником в солдатики. Так вот, ребята прозвали Колю Печориным, потому что, говорят, у него благородная внешность, хорошие манеры. Представляете? Не за внутреннее содержание, а за внешность. Может быть, отсюда к ним надо и идти? Марина Львовна тут же загорелась (она поразительно быстро все воспринимает). Театр! Почему они забыли про театр? Надо начать с театра.
На другой день прибежала со сценарием: первые наброски, писала всю ночь о Лермонтове. О борьбе и благородстве. А внешне, если им так хочется, будет сколько угодно красивых платьев, мундиров и прекрасных манер. Сам Лермонтов нигде не присутствует. Вместо него Печорин, толпа «Маскарада», герценовский мартиролог погубленных, убитых властью во цвете лет талантов: Белинский, Полежаев, Бестужев… Минута молчания. И снова стихи, сцены, Бенкендорф. Печорина будет играть Горошкин (Марина не знает этого ученика, но Ирина Васильевна их познакомит), Грушницкого — Димочка Напастников, мартиролог будет читать Тюков. Она нарисовала на листке план сцены. Декораций почти не будет. Наверху, над занавесом, надпись: «Я знал одной лишь думы власть (Лермонтов)». На правой кулисе приказ о ссылке Лермонтова на Кавказ, на левой — копия картины «Ангел со свечой» Врубеля. Копию сделает Таня Мусина. Она прекрасно рисует, и Марина уже договорилась.
Они собирались теперь в актовом зале: шум, гам, суматоха. Марина Львовна где-то нашла и притащила в школу балетмейстера, он расчертил ребятам полонез. Достала через знакомых в детском театре костюмы. Подобрала прекрасную музыку — Шопен, Бетховен. На рояле играла все та же Таня Мусина, тоненькая, простенькая на первый взгляд девочка, а такая способная.
Вспоминая, как в субботу на репетиции ребята в синих гусарских костюмах читали стихи («Не смейся над моей пророческой тоскою»), Ирина Васильевна думала: пусть дети не все так уж хорошо понимают.
Главное, они навсегда запомнят, как были синими гусарами, как ходил по кабинету шеф жандармов Бенкендорф, «трясясь от страха водянисто», как гибли, но не сдавались Белинский, Полежаев, Лермонтов.
— Ирина Васильевна, смотрите, смотрите, что одна моя девочка написала,— прилетела после звонка Марина. На листке, приложенном к сочинению, было: «Я люблю смотреть телевизор, но не все подряд. Люблю собак, лошадей, обезьян. Люблю читать и что-нибудь жевать. Люблю, когда тюльпаны (разные) стоят в синей вазе. Люблю корчить рожу зеркалу. Люблю, когда не решается задача, а потом ругаешь себя и выйдет. Люблю наш театр и еще одну учительницу и не люблю, когда тебя ни за что обругают».
— Марина Львовна, одна учительница — это, конечно, вы. Но и насчет «обругают», не о вас ли это?
— Да, у меня есть такая дурацкая черта. Я злюсь, когда меня не понимают. Но посмотрите: «люблю театр» — чудо! Надо, чтобы все они подружились: она, Коля Горошкин, Тюков.
Марина ходила взад и вперед по кабинету и с возбуждением рассказывала Ирине Васильевне о предстоящей премьере. Потом побежала на репетицию, с репетиции домой. Было уже темно и одновременно светло. Серебристый, белый, летел и таял вокруг нее снег. И она, как в кино или в каком-нибудь спектакле, ловила его в ладони и, не чувствуя, что набрались полные сапоги, запрокинув голову, подставляла под снег щеки, нос, глаза, лоб, себя всю. Как это здорово, что она нашла в завуче человека с убеждениями, личность по самому большому счету, как это прекрасно, что нашла в себе силы исправиться, стать совсем другой и в то же время остаться той, прежней Мариной! Вот она, взрослость.
Грущу и веселюся.
В веселье грусть моя;
И от чего крушуся,
Тем утешаюсь я,— Её Поэт был, как всегда, прав.

Журнал Юность № 4 апрель 1973

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Прошло время. Уже и подтаивала и опять становилась хоккейным полем большая лужа около школы. На окнах класса появился, а потом был смыт дежурными Карлсон Который Живет На Крыше, нарисованный к Новому году. Не хватало лишь старинных фонарей. Однако теперь было не до фонарей. Смусину назначили заместителем директора по воспитательной работе. С ней всегда случалось что-нибудь неправдоподобное. На эту должность в школе причиталось лишь полставки, и большого желания занять ее никто из учителей не изъявлял, А Марина согласилась и, кроме того, что вела уроки, должна была теперь организовывать внеклассную работу: линейки, вечера, сборы… Конечно, сразу становиться начальником, хотя бы и на полставки, просто неприлично. Но Марина не собиралась быть начальником. Не ради скоропалительной карьеры — ради Театра на Гражданке пошла она навстречу администрации. Ведь театр — это тоже внеклассная работа. Им-то она и будет заниматься в первую очередь.
Что касается остального, то восьмиклассники будут ходить по Петербургу Пушкина — ведь они пока такие темные; девятиклассники побывают в Петербурге Достоевского. Домик Петра и Петропавловская крепость, Зимний дворец, Нарвская застава, Университетская набережная — большие и маленькие ее ученики побывают везде, где жил, боролся и в любых условиях создавал нетленное их город. Ведь мы все так же отрешенно и отчаянно ищем, ждем совершенного, скажет она ребятам. Талантливое начало, не правда ли?
Только где взять на все это сил, да и умения тоже?
Хорошо еще, что она живет с родителями и ей ничего не надо делать дома. Впрочем, если бы и не с родителями, все было бы так же. Ее личная жизнь всегда шла урывками, кое-как, в промежутках между грандиозными увлечениями. Вот и сейчас, если бы не театр, не ребята, которые, по словам Ирины Васильевны, так к ней прилепились, и не сама Ирина Васильевна, отдежурила бы Марина в школе положенные три года и ушла. А теперь она уже не знала, сможет ли, уйдет ли. Взять даже урок, обыкновенный урок — ведь это было просто чудо, когда она входила в класс и в тишине (конечно, относительной, но все-таки…) говорила:
— Почему Гоголь объединил «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» и повесть «Тарас Бульба» в одном сборнике?
Раздавался шепот, ребята понемножку вертелись.
Но как приятно было видеть, что они думают. Думают, а не просто вертятся и болтают о какой-нибудь чепухе.
— Ну, кто первый? Вика? Антипоза?
— Гоголь объединил их, чтобы читатель сравнил эти повести, — звонким голосом говорила Вика; она знала, что хочет сказать.— Например, в Запорожскую Сечь казаки вступали без всяких больших церемоний и без бумаг. А в «Иване Ивановиче», наоборот, одни церемонии.
— Хорошо, а теперь, что думает по этому поводу Оля Моева?
Очки, косички с бантиками.
— Марина Львовна, по-моему, Гоголь как бы соединяет два мира. Воинственный, смелый мир Тараса и безразличный, жалкий мир Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича.
— Два мира, так. Юра?
— В одной повести описано давнее время, а в другой — время, когда жил Гоголь.
— Ну и что? Снова Вика?
— В «Иване Ивановиче» надо писать много жалоб и тратить время на то, чтобы эти жалобы разбирали, а в Запорожской Сечи все споры решают быстро, без писанины.
Как уверенно гнула эта девочка свою линию.
— Правильно. Ну, а кроме писанины? Юра, ты, кажется, еще что-то хочешь сказать?
— Я думаю, Гоголь сравнивает давнее время с современным, чтобы показать свое отношение к Миргороду.
— А какое отношение? Помните, что пишет Гоголь вначале: «Прекрасный человек Иван Иванович!» И Иван Никифорович тоже очень хороший человек.
Ну-ка, Саша Рудь?
— Иван Никифорович добренький, толстенький. Он и помириться хотел. Это Иван Иванович не согласился. Хотя он тоже не злой, просто очень самолюбивый.— Оглядываясь по сторонам, садится, любит работать на публику.
— Хорошо, так, может быть, они действительно прекрасные люди? Однако какие, например, у этих прекрасных людей фамилии?
Над партами разом поднимался лес рук: повеселиться они всегда бывали рады.
— Перерепенко, Довгочхун… Смешные… Марина Львовна, а у полтавского комиссара — Пухивочка.
— Правильно, смешные. Даже сам Иван Иванович пишет в своей жалобе на Ивана Никифоровича что? Помните? «Вышеизображенный дворянин, которого уже самое имя и фамилия внушает всякое омерзение, питает в душе злостное намерение поджечь меня в собственном доме».
Как приятно было слушать их хохот. Но нельзя терять главную мысль! Все-все-все, быстро успокоились. В темпе, не тяните время, так ничего не успеете.
Раз, два, три…
— Гоголь смеется над этими «прекрасными» людьми. Что они делают целыми днями? Например, Иван Иванович, что он больше всего любит?
— Охотиться на перепелов! Отдыхать под навесом! Дыни!
— Совершенно верно. Прекрасный человек Иван Иванович! Он очень любит дыни. А Иван Никифорович? Саша Рудь?
— Иван Никифорович любил закаляться, он велел вытащить во двор ванну и сидел там по горло в воде.
— Ну ты, Саша, сегодня даешь.
— Марина Львовна, почему? Он и чай, сидя в ванне, пил. Поставил туда стол.
— Ладно, Саша, ладно, потом. Оля?
— Он ничего особенно не любил. Целыми днями отдыхал, забавлялся, а ружье проветривал вместе с одеждой,
— Согласна. Но подумайте, зачем вообще в этой повести ружье? Нельзя ли это как-то связать с «Тарасом Бульбой»?
Молчание. Великолепное, обворожительное молчание.
— Хорошо, забудем на время о ружье. Оно нам пригодится позже. А сейчас вспомним, как кончается повесть. Юра, мне очень приятно на тебя смотреть, но если не помнишь, смотри лучше не на меня, а в книгу. Вика?
— Повесть кончается грустно. Время идет, и этот судья уже умер, а они все ссорятся, ссорятся, и
дождь льет. Гоголь говорит: «Скучно на этом свете, господа!»
— Саша?
— Я думаю, может быть, Иван Иванович и Иван Никифорович могли бы жить так же весело, как Тарас и как запорожцы. Наверное, поэтому у Ивана Ивановича и шпага есть и ружье. Тарас был самолюбивый, и они тоже самолюбивые. Мне, правда, их жалко. Их, по-моему, бюрократия довела.
— Молодец. Ребята, видите, теперь Саша у нас молодец. (Честно говоря, он и всегда был молодец.)
— Правильно. Они глупы и никчемны. Но, оказывается, у никчемного Ивана Никифоровича хранится ружье, когда-то он не был толстым и даже «готовился было вступить в милицию и отпустил было уже усы». Но что стало с ружьем?
— Марина Львовна, ружье можно смазать маслом.
— Конечно, Юра, ружье можно исправить. А что уже не исправишь?
— Жизни?
— Да, ребята, жизни. Не исправишь жизни этих людей, которую они прожили зря, истратили на бесплодную тяжбу.
— Марина Львовна, а если бы повесть кончалась весело, то читатель не стал бы над ней задумываться, правда? — сделала открытие Вика.— А так как повесть кончается грустно, читатель задумывается: «Почему так грустно кончилась эта веселая повесть?»
И вспоминает Запорожскую Сечь и видит, как было лучше свободным людям, чем когда свободных людей нет. Гоголь хотел, чтобы люди задумывались над тем, что всем надо жить на равных правах, как в Запорожской Сечи. Правда?
Умница, Вика, умница. И Саша какой молодец.
Замечательные ребята. Трудно поверить, что еще недавно в тех же работах по Гоголю она читала совершенные глупости. Однако нельзя упрощать социальные устремления Гоголя. Почему — она им еще объяснит. Все дело в его таланте. Раскрыв книгу, чуть нараспев, она читала ребятам Белинского: «…Заставить нас принять живейшее участие в ссоре Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем насмешить нас до слёз глупостями, ничтожностью и юродством этих живых пасквилей на человечество — это удивительно, но заставить нас потом пожалеть об этих идиотах, пожалеть от всей души…— вот, вот оно, то божественное искусство, которое называется творчеством; вот он, тот художнический талант, для которого где жизнь, там и поэзия!»
— Видишь, Саша, не зря тебе было их жалко.
Конечно, не каждый день бывали у нее такие прекрасные уроки. Но они бывали, И теперь, нося в себе и этот свой успех с Гоголем и другие, думая о том, как давать шестиклассникам Тургенева и не дать ли восьмиклассникам лермонтовский «Маскарад» («Иван Иванович» тоже не входил в программу, а она впихнула, и как здорово получилось), готовясь к новой постановке в театре и просто бегая по школе, Марина от души готова была утверждать, какая у нее удивительная профессия. Удивительная, прекрасная, идеально человеческая работа. «Чем вы там занимаетесь? Чем гордитесь? Бумажки, бумажки, а у меня живое дело. Масса интересных людей, дети и та же наша завуч, Ирина Васильевна»,— говорила она знакомым.
Но иногда на Марину нападала хандра, жизнь казалась жуткой и беспросветной. Линейки, отчеты, линейки. Самым трудным в ее работе было скрывать от ребят, когда она делает что-то через силу, У Ирины Васильевны этого не было видно. А у нее ребята сразу видели. Ах, если бы за ней был только один, собранный из лучших, любимых детей класс (или пусть два, ну, три класса) и один театр; если бы в ее классах было по двадцать, ну, по двадцать пять — тридцать, но не по сорок же учеников; и если бы не было никаких отчетов,— она бы никогда не хотела уходить из школы. И никогда не жалела бы, что так скоропалительно согласилась стать заместителем директора. А сейчас? Сейчас иногда жалела.
Где живут мои утехи,
Там все горести живут,
И в желаниях успехи
Жестокое сердце рвут.— Поэт прекрасно понимал это состояние.

Журнал Юность № 4 апрель 1973

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Шло время, и, несмотря на огорчения (они неизбежны!), Марина окончательно освоилась со своей новой должностью. Линейки, сборы, собрания — порой она уже чувствовала себя здесь как рыба в воде. Поручала, требовала, проверяла и, что очень важно, ни на минуту не забывала и о любимом, самом духовном своем детище — Театре на Гражданке. Кажется, совсем недавно Марина создавала свой первый, «лермонтовский», спектакль, а если посчитать, с тех пор прошло уже столько времени — удивительно! Вывести спектакли за рамки просто спектаклей, столкнуть их со сцены в зал, сделать центром вечеров-диспутов, даже комсомольских собраний — вот о чем мечтала теперь Марина.
В результате появился пятый в репертуаре их театра спектакль «Монологи» или другое название — «Человек во все времена».
В актовом зале горели теплым пламенем свечи в старинных подсвечниках. Шел импровизированный спектакль. Актеры сидели вперемежку со зрителями тесным полукругом. Легко, как бы сами, переходя от одного чтеца к другому, звучали стихи. «Кто этот дивный великан, одеян светлою бронею… Не ты ль, о мужество граждан, неколебимых, благородных» — Рылеева, «Иди в огонь за честь отчизны, за убежденье, за любовь» — Некрасова.
— Гражданское мужество декабристов. Гражданская лирика Некрасова. За годы, что учитесь в школе, вы не раз слышали это слово: «гражданственность». Примеры гражданских чувств, мыслей, подвигов не раз приводили в сочинениях. Однако задумаемся опять: что значит быть гражданином?
Вопрос не простой и не праздный,— мягким, сосредоточенным на смысле голосом вела разговор Марина.
— «Не может сын глядеть спокойно на горе матери родной, не будет гражданин достойный к отчизне холоден душой,— ему нет горше укоризны…»,— как бы отвечая на ее вопрос, читала Некрасова Лена Обухова.
— «А что такое гражданин? Отечества достойный сын»,— продолжала за Леной Марина.— Нет ничего благороднее, чем быть достойным сыном своего отечества. Ведь это значит принадлежать к числу тех, чьи чувства ответственности, долга столь сильны, что заставляют человека действовать, презирая собственное благополучие. Почему, например, Рылеев написал целую оду гражданскому мужеству? Почему он написал: «Но подвиг воина гигантской и стыд сраженных им врагов в суде ума, в суде веков — ничто пред доблестью гражданской»?
— Потому что гражданин — это этот, как вы говорили, сознательный член общества,— высказался Вася Тюков.— Он не только в военных сражениях, он всегда борется за счастье других. Васька-двоечник, хоккеист Васька и — «сознательный член общества»!
— Правильно, Вася, верно. Возможность проявления истинно гражданских чувств дают не только времена необычайные, но и наша повседневная жизнь,— обрадовалась Марина.— Сказать в лицо человеку, что ты думаешь о его действиях, если они кажутся тебе плохими. Еще? Какие поступки близки к проявлению гражданственности?
— Выдать на собрании правду,— улыбнулся Дима Напастников.
— Расти образованным человеком,— осторожно вставила Таня Мусина.
— Выбрать себе профессию, с которой больше всего сможешь сделать для человечества,— авторитетно сказал Шура Жемчужников.— Не помалкивать, как некоторые. Уметь отстаивать свое мнение. Двоек не получать…
Рассуждения сыпались, как из рога изобилия. Вот оно, реальное воплощение новых, осенивших Марину идей. Она долго шла к этой постановке. Стремление к идеалу — единственный и вечный путь мастера. По дороге был сделай «блокадный» спектакль — по стихам и дневникам Ольги Берггольц.
Они выступали с ним перед людьми, пережившими блокаду. Потом лирическая композиция из стихов, дневников, писем Павла Когана, Михаила Кульчицкого, Николая Майорова, Бориса Смоленского — «Сквозь время».
Потом, правда, появился спектакль, который несколько выпадал из общего русла. Правил без исключения не бывает. Он назывался «Обозрение-плакат «Наш марш». Четкие звуки маршей, синие блузы шагающих в колонне ребят. То выстраиваясь в виде шестеренки, то замирая пирамидой в форме террикона, они перечисляли фабрики, шахты, электростанции. Ведущий: «Есть ли у нас возможности для выполнения контрольных цифр на 1931 год?» Хор: «Да, такие возможности у нас имеются!» Ведущий: «В чем состоят эти возможности?» Хор: «Прежде всего требуются достаточные природные богатства». Ведущий: «Есть ли они у нас?» Хор: «Есть!» Участники поднимают над головой бумажные кубики (у каждого один кубик). На них написано: «Железная руда», «Нефть», «Уголь», «Хлопок», «Хлеб».
Появился этот спектакль случайно — попросили знакомые. У кого-то там было задание организовать посвященный пятилеткам вечер на фабрике. Попросили помочь, и, деваться некуда, Марина села писать сценарий. Что нужно для фабрики? Ну, конечно, побольше цифр, дат и названий. А как впихнуть их все в одно действие? Ее вдруг осенило. В двадцатые годы был театр «Синяя блуза». «Мы синеблузники, мы профсоюзники», оптимистические ритмы маршей, физкультурные построения. Знакомым сценарий понравился: такая тема — и свежо, ново! Но в клубе его не взяли, показался слишком формалистичным.
«Одни марши да кубики — этого мало»,— сказали ей там. Не поняли (а может быть, наоборот, поняли?), что она хотела переломить содержание формой в стиле театра «Синяя блуза».
Однако в любом случае они были неправы. Да, Марина полностью отдала себя поискам формы, но разве это предосудительно? Ведь она все равно сделала свой сценарий приподнятым, броским, красивым — чего же боле? Во всяком случае, она искренне этим увлеклась. Выкидывать написанное было жалко, и Марина поставила «Наш марш» с ребятами. Детей, как известно, можно научить всему. Впрочем, вскоре и она, и ребята про этот спектакль забыли, они увлеченно готовились к нынешним «Монологам».
— Порядочность, благородство — это не дается от природы, как цвет волос или глаз,— говорила Лена Обухова.
— Нельзя ждать момента, когда ты будешь испытан «на разрыв», надо воспитывать в себе эти качества,— поддерживал ее Шура Жемчужников.
«Как складно, красиво они иногда могут говорить, настоящие ораторы!» — радовалась Марина. Она заранее подобрала для своих актеров лишь стихи, а остальное должно было быть сплошной импровизацией. И урок и в то же время пьеса, героями которой стали не только Рылеев и Некрасов, но и вслух размышляющие об их стихах ребята. Первое действие закончилось, и началось второе, более лирическое, оно было посвящено тому, как жил, о чем думал, в чем сомневался, каким был человек до нас. «Я — это я, а вы грехи мои по своему равняете примеру». Ах, как читал Шекспира Вася Тюков!
Любимая его книга «Идем в атаку» (автора, конечно, не помнит), и вдруг в его устах 121-й сонет Шекспира. Это было чудесно, великолепно, необыкновенно.
Словно став выше ростом, он читал перед ребятами и сидевшими среди них учителями: «Пусть грешен я, но не грешнее вас». Да, ради этого стоило работать в школе!
— Пожалуй, вы и меня втянете,— сказала учительница математики Нина Васильевна Хотченок. Она встала и, словно в драмкружке (тридцать лет назад так оно и было), высоким, с выражением голосом стала читать отрывок из «Анны Карениной». Это было, конечно, свидание Анны с сыном, («…Сережа! Мальчик мой милый! — проговорила она, задыхаясь и обнимая руками его пухлое тело.— Мама! — проговорил он, двигаясь под ее руками, чтобы разными местами тела касаться ее рук…») Ни выступление Нины Васильевны, ни тем более прочитанная ею сцена не
входили в составленный Мариной примерный сценарий, скорее наоборот, нарушали его гражданственное направление, но ребята слушали с вниманием, а некоторые девочки и со слезами в глазах. Нина Васильевна так этим расчувствовалась, что даже прочитала им в придачу Есенина. Это была «Анна Снегина». («Когда-то у той вон калитки мне было шестнадцать лет. И девушка в белой накидке сказала мне ласково: Нет!») Вот какая была атмосфера. Жаль, конечно, что после выступления Нины Васильевны некоторым девочкам тоже захотелось читать про любовь, а не о месте человека в обществе,— об этом месте когда-то, еще будучи школьницей, Марина так много думала. Но это она, а ее ученики — некоторые из них еще не всегда по-настоящему понимают значение слов: государство, социальный, общество. Государство путают с обществом, а ведь эти понятия хоть и близки и тесно связаны, но разные. Впрочем, не беда, у Марины еще есть время сделать их более развитыми. Главное, что они тянутся, запоминают.
Успех, глобальный, фантастический успех!
— Ирина Васильевна, Адольф Иоганесович! Эллочка! Какой успех! — прыгала на другой день Марина.
Глаза у нее были широко открыты, и сердце билось, как сумасшедшее. Тогда она еще не представляла, чем обернется для нее этот успех в будущем.
В нас страсть желание и действие творит,
Она движение сердечное чинит,— писал Поэт.

Журнал Юность № 4 апрель 1973

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области