Наталья Гнатюк
Ей 23 года. Она работает в газете «Московский комсомолец». Учится на III курсе вечернего отделения факультета журналистики МГУ.

Очередь тянулась длинная и тоскливая за предметом, по летнему времени совсем бесполезным,— за шубами. Петьке было здесь жарко и скучно. Вот уже полчаса он выкручивался и извивался на маминой руке, как угорь. Петька тянулся к барьеру. Самое интересное осталось внизу, светилось всеми цветами и притягивало к себе.
Детский же мир на третьем этаже ему совсем не нравился. Он был серо-черно-каракулевый, пах нафталином и состоял из локтей, толкающих Петьку.
Мама, конечно, давно поставила бы его в сторонку, но боялась, что Петька потеряется. Она одергивала его и говорила: «Вон, видишь, мальчик ведет себя хорошо».
Петька скосил глаза на толстого, краснощекого мальчика. Тот сопел и с азартом откручивал последнюю пуговицу на своей нарядной тужурке. Вид у него был сосредоточенный. И Петька еще больше затосковал от собственной бездеятельности.
Петькин нос упирался в мамину руку с блестящими часиками, и он волей-неволей глядел на них. В это время сзади кто-то опять поднажал, и Петька выпустил мамину руку и потерял из виду часики. Но зато перед его носом на каменном полу засиял ослепительно красный пятак.
Новенький и тяжелый, он быстро нагревался в кулаке. Его нельзя было сравнить ни с бумажными рублями, ни с тусклым серебром. Поэтому из всех известных ему денежных знаков Петька больше всего уважал пятак.
Вчера в детском саду воспитательница Таисия Павловна читала книжку про везучую муху, которая по полю пошла и какую-то денежку нашла. Петька представил себе, как муха, перебирая тоненькими лапками, словно белка в колесе, сидит на ребре пятака и катит его на базар, где покупает самовар. Что такое самовар, Петька представлял смутно. Это было что-то большое и ослепительно золотое.
Петька понял, что разбогател.
— Ну, я пошел, мама! — крикнул он для очистки совести в толпу и направился к лестнице.
Первое, что он увидел внизу,— это игрушки.
Петька глядел на игрушечный мир из-под мелькающих рук, поверх стриженых голов и пузатых портфелей, и потому этот мир казался похожим на лоскутное одеяло. Петькин взгляд выхватывал из него то один яркий лоскут, то другой. Чего только там не было!
Заводные машины с кузовами — от спичечного коробка до такого, в какой Петька мог залезть сам, — ползали по прилавку, как большие жуки, тыкались в руки и сами въезжали в картонные коробки. Зеленые танки с красными звездами вертели башнями и шуршали гусеницами. Надувные зайцы шевелили пухлыми ушами. Заводные клоуны приседали, а куклы закрывали глаза и пищали. От кукол Петька отвернулся…
Отвернулся и увидел, что людей вокруг много. Ему стало немножко страшно. «Но я же не потерялся,— подумал он,— я сам ушел, сам и найдусь». И стал смотреть, где бы ему легче найтись. И он увидел веселую продавщицу с таким курносым носом, что в детстве с ней, наверное, часто играли в известную игру — кто-то из взрослых вдавливает твой кончик носа и весело говорит: «Дзинь, барин дома?» Как будто это приятно! Пользуются тем, что до их носа не достать.
Девушка выстрелила из такой штуки, укрепленной на доске с нарисованными зверями и похожей на щеколду. Каждый знает: чем сильнее ее оттянешь, тем вернее попадешь в заветную лунку. Возле нее написано, сколько очков полагается за того зверя, в чьей шкуре проделана лунка. Игра называется «охотой», а щеколда — «пушкой».
Петька очень любил играть в разведчиков и охотников и поэтому подошел ближе. Металлический шарик упал в лунку на хвосте тигра.
— Теперь твой черед,— улыбнулась продавщица. Петька ухватился за тугой спуск «пушки», оттянул его, сколько было сил, и отпустил. Шарик несколько раз ударился в бортик, дзинькнул, пересчитав металлические колышки, расставленные по доске, и вкатился в кончик хобота слона так, что казалось, будто это слон сам взял шарик.
— Ого! Сто очков,— удивилась девушка.— Выиграл.
От удовольствия Петька покраснел и сразу вспотел.
— Нравится?
Петька кивнул головой.
— Скажи маме — пусть купит.
— Я сам могу,— гордо сказал Петька и разжал кулак.
Девушка кончила торговое училище совсем недавно и работала в «Детском мире» всего несколько недель. Но даже если бы ей до пенсии оставалось года два, она вряд ли смогла бы припомнить такого удивительного, такого щедрого покупателя, так доверчиво уставившегося снизу в дырочки ее ноздрей.
Она смутилась. Но, как все добрые курносые люди, быстро нашлась и очень серьезно спросила, как зовут покупателя.
— Петя Антонов… Пять лет,— с достоинством ответил Петька, по-отцовски сдвинул брови и чуть привстал на цыпочки.
— Хорошо, Петя Антонов. Что же ты хочешь купить? Охоту?
Петька уже хотел было снова кивнуть головой, но не смог. Слишком вокруг много было такого, что он хотел бы купить. А в глубине души он догадывался, что на одну монету можно купить хотя и любую, но все-таки одну вещь. И приходилось выбирать.
— Мне… посмотреть надо… Мне мяч тоже нужен… в футбол играть.
— Валя! — крикнула девушка.— К тебе покупатель.
Валя, рослая и озабоченная, подошла к ним и не сразу нашла Петьку с высоты своего роста и положения.
— Этот, что ли, покупатель? — спросила она, продолжая отыскивать глазами его папу или маму.
— Этот, — подтвердила девушка с курносым носом.
— Один?
— Один.
— А деньги у него есть?
Петька опередил хотевшую сказать что-то курносую продавщицу: «Есть…» — и с важным видом показал свой капитал.
— Да ты что, мальчик…— начала было удивленная Валя, но натолкнулась на взгляд подруги и закончила фразу не так, как собиралась,— …смотреть будешь, что… покупать?
Петька деловито оглядел Валины богатства. Мячей у нее было столько, что хватило бы на целую детсадовскую группу. Маленькие и побольше, разрисованные узорами и гладкие, похожие на спелую антоновку, они аппетитно выглядывали из сеток и коробок, дожидаясь своего прыгучего часа. Только одного мяча там не было: серьезного, настоящего, футбольного.
— Мне таких не надо,— возразил Петька.— Я вратарь.
— У меня брат — тоже вратарь, только в водное поло играет,— с облегчением согласилась Валя.— А ты футболистом стать хочешь?
— Спортсменом,— уточнил Петька.
— Ага,— кивнула Валя,— тогда тебе не сюда, а в спортотдел нужно. Он у нас во-он там… Найдешь?
— Конечно…
Продавщицы переглянулись.
— Может, сбегать предупредить?
— Ты с ума сошла, а покупатели?
— Жалко, разочаруется парень в жизни…
Покупатели в этом зале как бы делились на несколько этажей. На первом шагали дети лет шести, которых мамы держали за руку. На втором — сами родители. А на плечах у пап сидели малыши. Петька шел на уровне первого этажа, но шел самостоятельно и поглядывал на всех снисходительно. Впрочем, он спешил… Внезапно над его ухом раздался густой бас:
— Молодой человек
Петька поднял голову и обомлел. Над ним склонилась фуражка милиционера.
«Все,— решил Петька.— Я что-то натворил. Но ведь я не нарочно. И что? Может, «пушку» испортил?»
— Я нечаянно. Она сама испортилась…— Петька скрепя сердце протянул милиционеру пятак.
— Спасибо,— сказал милиционер,— денег не надо.
Я все видел, ничего не испортилось. Ты, мальчик, почему один? Заблудился? Где твоя мама?
У Петьки отлегло на душе.
— Мама наверху стоит за шубой. А я тут покупаю…
— А она знает?
— Знает,— уже с меньшей уверенностью ответил Петька.— Я ей сказал.
— Тогда прошу прощения.— Милиционер взял под козырек.
— Даю прощение,— сказал Петька и, уже не глядя по сторонам, отправился прямо в спортивный отдел, где стояли синие самокаты, черные мотоциклы и красные велосипеды.
Сначала он просто прохаживался между ними. Народ вежливо обтекал Петьку, и никто не обращал на него внимания.
«Самокат — хорошо, — размышлял Петька,— на нем учиться не надо, оттолкнулся и поехал. Но скорости нет… На трехколесном «велике» тоже учиться не надо, но что я, маленький, на трехколесном ездить!..
А маленький двухколесный для девчонок… Может, «Орленка» купить?»
Он встал рядом, примерился к рулю.
«Высоко… А если стоя? Если стоя — педали достану. А как я на него сяду? Мама подсадит — засмеют.
Правда, во дворе, в углу, ящик стоит, я на него влезу и в седло прыгну. Но разве мама разрешит? Заругает и отнимет. Скажет, дам, когда вырастешь. А я, когда вырасту, может, мотоцикл куплю…»
Петька с уважением покосился на мотоцикл.
«Нет, к мотоциклу шлем и очки нужны. И мама разволнуется. Нет, пока не буду покупать…»
Мимо быстро прошагал продавец в синем халате.
— Отойди, мальчик, не трогай, испортишь.
— Ну да, испорчу! Что я, маленький?..
— Говорят тебе, не мешайся, — кинул на обратном пути, шелестя какими-то бумажками, парень в халате. — Родители, чей ребенок, присмотрите. Оставляют тут одних…
— Я не ребенок…
Продавец сморщился так, что стал похож на печеное яблоко.
— А кто же ты?
— Я Петька. Я велосипед выбираю.
— Видали мы таких выбиральщиков! А деньги ты имеешь?
— Имею.— Петька протянул ему на открытой ладони пятак.
— Ну, ты богач,— присвистнул парень.— И какой же ты, Петька, велосипед выбрал?
— Я еще думаю. Их у вас много, а мне один нужен, самый лучший.
— Может, я помогу лучший выбрать?
— Помогите…
Продавец присел на корточки перед новеньким «Орленком», раскрутил педали и резко остановил.
— Гляди, у него тормоза — класс, цепь не прокручивается. Или тебя звонок интересует?
Петька два раза звякнул.
— Хороший звонок…
— Ты шины, шины проверь, вдруг не накачаны.
Петька постучал ногой о тугую шину.
— Ты на седло погляди, его и опустить и поднять можно…
— Хорошее седло… Ладно, я куплю этот…— Петька направился к кассе.
Продавец не ожидал такого поворота.
— Куда ты, торопыга?! Ты погоди сразу в кассу.
Может, что другое подойдет. Вон самокаты стоят чешские. Один парень на таком из Праги в Москву доехал. Представляешь?
Петька представил.
— Да, здорово…
— Это еще что! Завтра обещали партию гоночных велосипедов…
— Гоночных! — ахнул Петька.
— Ну. А на днях….
В разговор вмешался мужчина:
— Товарищ продавец!..
— Видите, я занят…
— Я только спросить…
— Спрашивайте.
— Я сыну хочу на день рождения велосипед подарить, какой вы посоветуете?
— А ты какой посоветуешь? — обратился к Петьке продавец.
Петька задумался.
— А сколько ему лет?
— Шесть…
— Ага,— просиял Петька,— тогда ему этот как раз будет.— И он указал на велосипед, возле которого они стояли.— Я проверял. У него все в порядке.
— Платите в кассу,— пожал плечами продавец,— видите, самый лучший, полчаса выбирали…
— Сказать по правде, Петька,— доверительно шепнул продавец, когда мужчина отошел,— я вспомнил, там ключ из комплекта потерялся. Если цепь соскочит, то без ключа как починишь, так что ты не жалей…
— А тот мальчик как же? — нахмурился Петька.
Продавец почесал затылок.
— Действительно, непорядок. Знаешь, я ему сейчас из запасных достану. Извини, старина, побегу, — он хлопнул по Петькиной ладошке,— ну, бывай, заходи завтра гоночный покупать, жду…
Они расстались друзьями. Ведь важно, не сколько человека знаешь, а как он тебя понимает.
Петька был свободен, богат и счастлив. Поэтому, увидев в сторонке плачущую девочку, он очень удивился. «И чего девчонки всегда плачут? Чего им надо?..»
Петька осторожно тронул девочку за локоть.
— Ты чего? Потерялась?
Девочка совсем отвернулась к стенке, и Петька уже видел только ее спину и красный вздрагивающий бант на макушке. Петька растерянно пожал плечами.
— Хочешь, я тебе деньги дам, чего-нибудь купишь… Ну, хочешь… куклу с закрывающимися глазами? Она еще «мама» говорит. Хочешь? На, возьми…
— Господи, это что же за наказанье! На минуту оставить нельзя. Уже с каким-то мальчишкой связалась!.. Перестань реветь сейчас же!.. Куплю я тебе все, что захочешь, куплю
Женщина потащила девочку сквозь толпу к прилавку. На прощание обе оглянулись. Девочка с таким победоносным видом, что Петька пожалел, что подходил к ней, а мама — так недоверчиво и опасливо, будто Петька у нее не то попросил, не то взял что-то. И Петька злорадно подумал, что раз так, то пусть она и ходит со своим «наказаньем»…
Больше он ничего не успел подумать, потому что сквозь чью-то сетчатую авоську углядел много-много мороженого. Его раздавала тетка в белом халате. Перед мороженым Петька устоять не мог. Глаза у него разбежались. Ему захотелось и стаканчик с кремовой розочкой, и эскимо на палочке, и пломбир, но больше всего стаканчик.
Обычно мама не разрешала Петьке есть холодное мороженое, боялась, что он схватит ангину. Мама держала мороженое в блюдечке до тех пор, пока оно превращалось в теплое сладкое молоко. И тогда Петька, давясь, со слезами на глазах, хлебал его, глядя на кота, который сидел напротив и облизывался. Коту он тайком позволял облизать блюдечко…
Сейчас Петьке не мог помешать никто. Петька сглотнул слюну и сжал кулак так крепко, что пятак впился в ладошку и напомнил ему, что он может съесть любое, самое большое и самое вкусное мороженое.
«Только бы не ошибиться!» — подумал Петька, для верности обхватил левой рукой правую руку с зажатым пятаком и стал ходить вокруг тележки кругами. Сначала большими, затем подходя все ближе и ближе.
Возле тележки стоял мужчина в пенсне и доказывал толстой, багровой от гнева тетке:
— Так, голубушка, нельзя, сдачу надо отдавать, хотя бы и копеечку.
— Интеллигент! — ахнула тетка, апеллируя к публике, нервным движением вытащила тяжелый полотняный мешочек и высыпала мелочь.— Я что, надуть тебя хочу? Ты сюда гляди, где ты видишь копейки?
Нет, ты хорошо гляди, может, тебе из-за очков не видать. Ты видишь, у меня одно серебро? Все двугривенные дают, а после требуют… А где я возьму? Не хочешь — не ешь. А то раскричался, ишь ты! Выжига! — Она подбоченилась и закончила, как отрезала: — У кого нужных денег нет, те пускай не едят. Следующий. Бери, мальчик, чего стоишь.
Петька шагнул вперед.
— Мне стаканчик дайте. С кремом.
Тетка, тяжело дыша, протянула руку и замерла…
Она перевела взгляд с пятака на Петьку.
Петька стоял «а цыпочках, перегнув голову через край тележки так, что его щека сдвинулась к носу, и, не отрываясь, глядел на коробку, где, как в сотах, ровными рядами стояли стаканчики с настоящим, твердым, холодным мороженым. У Петьки даже лоб вспотел от нетерпения.
И тут видавшая всякие виды, злая от жары и наплыва покупателей тетка неожиданно для себя, не сводя глаз с Петьки, нашарила рукой стаканчик и… протянула ему.
— Мальчик Петя Антонов, твоя мама ожидает тебя на первом этаже в комнате милиции… Мальчик Петя…
Петька огляделся. Возле прилавка с тетрадками, где солидные первоклассники двигали крышками пеналов и щелкали замками портфелей, стоял спиной к нему, облокотившись, знакомый милиционер и беседовал вполголоса с продавщицей. Они смеялись.
Петька подошел к ним.
— Дядя милиционер…
— А, это ты? Гуляй, мальчик, гуляй,— едва взглянув на него, бросил через плечо милиционер.
— Я не могу больше гулять. Я Петя Антонов.
— Ну и что?
— Я мальчик Петя Антонов. Меня мама Ждет.
— А… Так бы и сказал. Ну, пошли…
Петькина свобода кончилась. Но он не горевал. Ведь у него осталось мороженое. Петька впился в него зубами и оглянулся напоследок. Тетка из-за тележки помахала ему рукой. Петька задвинул языком кусок мороженого за щеку и улыбнулся во весь свой щербатый рот. Этот мир ему очень нравился.

Журнал «Юность» № 5 май 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Повесть
Юрий Додолев

Да. Вас года не изменили.
Живем и дышим, как тогда,
И, вспоминая, сохранили
Те баснословные года…
А. БЛОК.

Я узнал его сразу. Он шел скорым шагом, отбрасывая назад правую руку; левая рука покоилась на лямке солдатского «сидора», висевшего на плече. Был он в выцветшей, тесноватой гимнастерке без погон, в таких же выцветших и тесноватых брюках; ботинки посерели от пыли, много раз стиранные обмотки доходили до колен; щеки запали, на загорелой коже четко выделялись два шрама: один — на лбу— старый, довоенный, и другой, свежий — с багровой полоской посередине.
— Дядя Ваня! — крикнул я.
Он остановился, прижал палец к губам. Но было уже поздно: Вера выглянула в окно, вскрикнула и через несколько мгновений появилась во дворе — простоволосая, в наспех наброшенном халате, шальная от счастья. Дядя Ваня раскрыл объятия и…
Было раннее осеннее утро. Еще минуту назад я просто вдыхал холодный воздух, чувствуя, как он проникает в мои легкие. Я испытывал то, что, должно быть, испытывают первооткрыватели. Еще никогда я не видел наш двор в столь ранний час. Смотрел и удивлялся. Все, к чему я привык, представлялось мне похожим и в то же время нет.
Земля была влажной, в неглубоких лужицах желтели кленовые листья, на крышах лежала роса, с улицы не доносились трамвайные звонки, на окнах пестрели занавески — синие, белые, голубые, в цветочках. Все затаилось в ожидании солнца. Оно взошло, но его скрывали облака, клубившиеся на горизонте. Облака были янтарными. Солнце, казалось, барахтается в них. Оно никак не могло выбраться из облаков, но голубое небо, подернутое серой дымкой, предвещало солнечный день, какие бывают в первой половине осени, когда начинают опадать листья, жухнет трава, перелетные птицы собираются в стаи, когда чаще, чем обычно, идут дожди и душа наполняется грустью.
Я встал по армейской привычке в шесть. Я еще не освоился с новой обстановкой, мне казалось: в любой момент может прозвучать команда и я снова потопаю туда, куда прикажут. Все — двор, соседи — воспринималось мной как что-то родное, близкое, но полузабытое. Все будило сладкие воспоминания, казалось сновидением, которое может внезапно оборваться.
Я приехал домой три дня назад. Меня комиссовали «по чистой». Грудь была пробита навылет, другой осколок сидел у позвоночника. Спина побаливала. Особенно часто она ныла к непогоде и по ночам, когда я лежал с открытыми глазами и думал.
Меня комиссовали только потому, что кончилась война. Годом раньше мне написали бы: «Годен к нестроевой» — и отправили бы снова в хозвзвод или еще куда-нибудь, и запросто я мог бы очутиться на передовой — на фронте не обращали внимания на то, что написано в солдатской книжке, руки-ноги есть, значит, можешь воевать. Тяжелое ранение (два легких, которые были ранее, не в счет) я получил в апреле. Четыре с половиной месяца провалялся в
госпитале, далеко от Москвы, а теперь оформлял инвалидность на год и подыскивал работу. Впрочем, я только делал вид, что подыскиваю. На самом деле я уже определился — снова решил идти, на 2-й ГПЗ, на «Шарик», как называли этот завод у нас во дворе, где работал до призыва, где меня помнили, где мне обещали промтоварный ордер на костюм, дополнительное питание и всякие другие блага, в которых я нуждался и без которых пока не мог обойтись…
— Где твои волосы? — спросил дядя Ваня, припав щекой к Вериной щеке.
— Отрезала,— пробормотала Вера.— Густые они были, а мыть нечем.
— Я так тосковал по тебе,— прошептал дядя Ваня,— Так тосковал.
— И я,— ответила Вера. Она не двигалась, не отступала от мужа ни на шаг.— Но верила: вернешься. У кого хочешь спроси — верила.
— Знаю, — выдохнул дядя Ваня.
Я почувствовал: выступили слезы. Это были слезы умиления, и я удивился, когда понял, что означают они. Я совсем позабыл, что четыре года назад люто ненавидел Вериного мужа, считал его негодяем.
Дядя Ваня гладил волосы жены и что-то говорил. Я не слышал, что он говорит, только догадывался. Я смотрел на дядю Ваню, Веру и вспоминал. Дядя Ваня поселился в нашей квартире незадолго до войны. Был он видным мужчиной — широкоплечим, сильным. Лицо у него было мужественным, под стать фигуре, нос — чуть сплюснутым; массивный подбородок рассекала вертикальная бороздка — признак упрямства. На лбу, над левой бровью, виднелся шрам. Дядя Ваня работал шофером на грузовике, часто приезжал в наш двор. Иногда он разрешал мальчишкам посидеть на продавленном дерматиновом сиденье, покрутить руль. За это все мальчишки любили дядю Ваню. Все, кроме меня.
С появлением дяди Вани наша соседка Елизавета Григорьевна стала завлекать его. Раз по пять в день она стучалась к дяде Ване и, притворно смущаясь, спрашивала у него то отвертку, то молоток, то еще что-нибудь. Раньше Елизавета Григорьевна не обращала внимания на свой внешний вид — весь день ходила нечесаная, с драном халате, а теперь появлялась на кухне с укладкой, подкрашенными губами, всегда в новом халате или нарядном платье — хоть сейчас в театр. Все, конечно, смекнули, в чем тут дело, стали судачить по этому поводу.
Наша квартира жила ожиданием скорой свадьбы. Все желали Елизавете Григорьевне счастья, хотя и говорили за глаза, что дядя Ваня не пара ей: во-первых, выпивает, а во-вторых, уж больно молодой — на десять лет моложе Елизаветы Григорьевны.
Дядя Ваня усмехался. Он охотно разводил с Елизаветой Григорьевной тары-бары и даже пил у нее чай, но к себе не приглашал.
Утром он умывался на кухне. Шумно фыркал, похлопывал себя по мускулистой, выпуклой груди, на которой росли светлые, свитые в тугие колечки волосы. Потом дядя Ваня ставил на примус чайник и уходил одеваться. Возвращался в спецовке, в кожаной фуражке как раз к тому времени, когда на чайнике начинала дребезжать крышка.
Елизавета Григорьевна порхала по кухне в цветастом халате и что-то говорила с заискивающей
улыбкой, В эти минуты ее голос становился приторным, противным. Дядя Ваня жевал бутерброд и мычал в ответ. Елизавета Григорьевна кивала, а соседи улыбались, очень довольные, что все это происходит у них на глазах.
Так продолжалось месяца три, а потом дядя Ваня взял и женился. Все вначале подумали, что это просто так: дядя Ваня и раньше приводил женщин.
Елизавета Григорьевна в эти дни, естественно, волновалась. Когда дядя Ваня выпроваживал очередную пассию, она успокаивалась. Поправляя волосы, говорила, что дядя Ваня покуда не муж ей, что ока его не осуждает, что ему, само собой, надо погулять, потому что он молодой.
— Вот когда распишемся…— добавляла Елизавета Григорьевна и поджимала, губы.
Когда в нашей квартире появилась Вера, никто и не подумал, что она жена дяди Вани. Все сказали лишь, что эта женщина не чета прежним увлечениям— уж больно хороша.
Моя бабушка помалкивала. Она, наверное, сразу смекнула, что дядя Ваня привел ее навсегда.
На второй день после появления Веры Елизавета Григорьевна сказала ей на кухне при всех гадость. Вера оторопела. Перевела на обидчицу чуть раскосые глаза с длинными, будто приклеенными ресницами, спросила шепотом:
— Зачем вы так? Ведь я не кто-нибудь ему, а жена.
— Жена! — фыркнула Елизавета Григорьевна.— У него таких жен…
— Знаю,— тихо сказала Вера и опустила наполненные слезами глаза.
Лицо у нее было скуластеньким, с острым подбородком, волосы — по пояс. По сравнению с дядей Ваней она казалась маленькой, хотя на самом деле была одного роста с Елизаветой Григорьевной, только тоньше.
Елизавета Григорьевна с победным видом оглядела всех и стала громко срамить Веру. Она расхаживала по кухне — три шага в одну сторону, три в другую,— и полы ее нового, недавно сшитого халата раздвигались, обнажая тощие коленки.
Бабушка подошла к Елизавете Григорьевне, что-то сказала ей на ухо. Елизавета Григорьевна за
пахнула халат и бросила в лицо оробевшей Вере:
— Вот так-то, милочка!
— Ей-богу, он муж мне,— пролепетала Вера, Елизавета Григорьевна рассмеялась.
— Записались мы,— с упрямой настойчивостью повторила Вера.— Я даже паспорт могу показать.
— Покажи!
Пока Вера ходила за паспортом, все молчали. Шумели примусы, чадили керосинки, пахло копотью, подгоревшей кашей.
Когда Вера вошла, все, словно по команде, повернулись к ней. Елизавета Григорьевна выхватила паспорт, уткнулась в него носом. И вдруг мы увидели: ее лицо покрывается красными пятнами. Издав смешок, она выбежала из кухни. Бабушка проводила ее
сочувствующим взглядом и, повернувшись к Вере, спросила:
— Сколько лет тебе, девочка?
— Восемнадцать,— ответила Вера, и вздохнула.
Первое время молодожены жили душа в душу, а потом… На исходе третьей недели одна из соседок прибежала к нам с выпученными глазами, сказала, что дядя Ваня избил Веру.
— Не может быть! — не поверила бабушка.
— Господи! — Соседка воздела руки.— Посмотрите сами, какие у нее синяки. Она говорит: ушиблась. Но разве так ушибаются? Сама не первый год замужем — всего натерпелась.
С тех пор Вера редкий день появлялась на кухне без ссадин или синяков. Она никому не жаловалась. Ее расспрашивали, ей сочувствовали — молчала. Покачивая головой, бабушка бормотала себе под нос:
— Разве можно трогать такую красоту? Изверг он. Самый настоящий изверг!
Из дяди-Ваниной комнаты часто доносились всхлипы. В эти минуты все ходили на цыпочках,
косясь на дверь его комнаты. Я ненавидел дядю Ваню всем своим существом. В бессильной ярости сжимал кулаки и до боли в голове думал, как помочь Вере. Бабушка, видимо, думала об этом же. Через несколько дней, когда из дяди-Ваниной комнаты раздался стон, бабушка с решительным видом постучалась к нему.
Вернулась — лица нет: губы прыгают, в глазах растерянность.
— Что с тобой?— спросил я.
— Знаешь, как он назвал меня? — Голос у бабушки дрогнул.
— Как?
— Кадетской интеллигенцией.
Я тотчас представил бабушку в мундирчике, в брюках с лампасами и расхохотался.
Бабушка удивилась. Когда я объяснил ей причину смеха, сказала:
— То совсем другое. Кадеты — партия. Очень плохая партия!
Больше она ничего не сказала, и я так и не узнал, о чем бабушка говорила с дядей Ваней. Но после этого она еще долго бормотала:
— Интеллигенция? Конечно… Но только не кадетская, а самая обыкновенная, сочувствующая.
Бабушкино заступничество не подействовало: Вера по-прежнему ходила с опухшим от слез лицом.
Так продолжалось до самой войны.
Дядю Ваню призвали на третий день. Накануне всю ночь он играл на гармошке. Пытался петь, но у него ничего не получалось.
— Я человек вольный! — выкрикивал дядя Ваня.
— Вольный, вольный,— соглашалась Вера, смеясь сквозь слезы.
Утром дядя Ваня пришел на кухню прощаться.
От него пахло вином, глаза были мутными. Он поклонился всем нам в пояс, сказал:
— Если обидел кого, не поминайте лихом!
Все стали говорить наперебой, что война скоро кончится, все желали дяде Ване быстрой победы и возвращения. Вера стояла, опустив глаза, прижавшись плечом к руке мужа. За ночь она осунулась, подурнела. Под платком слегка вздувался живот:
Вера ждала ребенка. Несмотря на это, она поступила на «Шарик». Родила Вера раньше срока — дома. Произошло это в октябре, когда решалась судьба Москвы, когда на один день остановились предприятия, не открылись булочные, опустел двор и на восток уходили переполненные поезда. В тот день в чашей квартире появился почтальон — старичок с ампутированной рукой. Постучавшись к Вере, он молча вручил ей письмо и быстро-быстро ушел. Через несколько секунд я услышал глухое рыдание. Это так подействовало на меня, что я без разрешения ворвался к Вере. Она стояла посреди комнаты. Из ее глаз катились слезы, губы вздрагивали. На столе лежал распечатанный конверт.
— Что случилось, Вера? — спросил я.
Она скосила глаза на конверт. Это было извещение. В нем говорилось, что дядя Ваня пропал без вести.
Я стал утешать Веру. Я что-то говорил ей и понимал, говорю не то, но ничего лучшего не мог придумать.
Вера охнула, уперлась рукой в стол, застонала.
Я продолжал говорить.
— Началось,— пробормотала Вера.
Я уставился на нее.
— Уйди! Бабушку кликни или Вековуху.
Бабушка болела, я не стал тревожить ее, побежал к Вековухе — так называли в нашем дворе Авдотью Фатьяновну Сизову, одинокую, строгую старуху. Несмотря на свои семьдесят лет, Авдотья Фатьяновна ходила бодро, разговаривала, откинув назад голову, накрытую черным платком, который она носила то в роспуск, то стягивала под подбородком широким узлом. Лицо Вековухи было высохшим, с густой сетью морщин, на левой щеке возвышалась бородавка с торчащим из нее седым волоском. С весны до глубокой осени Авдотья Фатьяновна ходила в одном и том же — длинной юбке свободного покроя и черной кофте с диковинными пуговицами — выпуклыми, четырехгранными, напоминавшими цветом сок граната.
До революции и во времена нэпа она жила в прислугах — сперва у одного адвоката, потом у другого. Женщины нашего двора часто бегали к ней советоваться. Вековуха молча выслушивала их, после чего давала совет, чаще всего правильный, если не с юридической, то с житейской точки зрения. О своем прошлом она не рассказывала.
— Кормилась,— отвечала Авдотья Фатьяновна, когда к ней приставали с расспросами.
Жила Вековуха в соседнем доме. Занимала маленькую комнату, сплошь увешанную иконами. В
комнате пахло ладаном, деревянным маслом и еще чем-то. Под окном с резными наличниками росли цветы — Авдотья Фатьяновна продавала их на Даниловском рынке, хотя и говорила, что это грех. Когда началась война, цветы перестали покупать, и на сухих, потемневших стеблях покачивались завядшие георгины.
Вековуха поняла меня с полуслова.
— Ты на дворе покуда побудь,— сказала она, когда мы подошли к нашему дому.
В тот день Вера родила мальчика. Назвала его в честь отца Ваней. В декабре 1943 года, когда я уходил в армию, ему было больше двух. Этот маленький человечек, чем-то похожий на мать, а чем-то на отца, сидел взаперти, пока Вера находилась на работе, и не плакал. Он был очень спокойным, этот Ваня.
— Вот ведь он какой,— нахваливала сына Вера.— Описается, мокрый весь, голодный — и ничего.
Придя с работы, Вера варила кашу. Потом стирала в чуть тепловатой воде рубашки и штанишки.
Мыла не было — она терла белье золой. Вера страдала молча. Она никогда не плакала,
никогда не жаловалась на свою судьбу, но я чувствовал — ей очень и очень тяжело. Она не хотела верить, что муж не вернется. Все мечты о будущем начинала словами: «Вот вернется Ваня…» Я удивлялся про себя, не понимал, как можно любить такого мужа, каким был дядя Ваня. Так и сказал Вере.
Она бросила взгляд на меня:
— Молодой ты еще, зеленый, многого недопонимаешь…
Я смотрел сейчас на сильные мужские руки, скользящие по женским волосам, и старался предугадать, как будут жить эти люди. Никакой уверенности, что дядя Ваня изменился, стал другим, у меня не было — память цепко держала то, что я видел и слышал до войны.

Журнал Юность № 5 май 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Есть в Замоскворечье улицы, которые до войны обходила стороной строительная лихорадка. В годы первых пятилеток на этих улицах возводилось два-три дома, а чаще ни одного. Большинство улиц Замоскворечья оставались такими, какими привыкли их видеть наши бабушки и дедушки — те, что родился тут, любил, страдал, растил детей и потом умирал, как умирает пламя на оплывшем огарке. Реконструировалась улица Горького, возводились облицованные светлым камнем дома, открывались новые кинотеатры, клубы, а на тихих улицах Замоскворечья ничего не изменялось. Тут все, даже новая колонка, воспринималось как событие. Проложенная трамвайная линия вызывала такой оживленный обмен мнениями, что у хозяек убегало молоко, подгорала картошка.
Мостовые на этих улицах были выложены булыжниками, автомобили подпрыгивали на камнях, плевались фиолетовым дымом, подводы грохотали так, что закладывало в ушах. Тротуар напоминал побитые оспой лица: был он в выбоинах, в которые стекала дождевая вода. Земля в выбоинах никогда не просыхала: темная и густая, она напоминала ихтиоловую мазь. Дома стояли впритык. Некоторые из них выпирали фасадами на тротуар, другие теснились в глубине дворов, скрытые деревьями, заборами, сараями, кучами земли, нагроможденной вдоль траншей, вырытых неизвестно для чего.
Дома побольше и получше — так рассказывала моя бабушка — принадлежали в стародавние времена купцам. На первом этаже такого дома, сложенного, как правило, из красного кирпича, размещались до революции лавка или трактир; на втором этаже жили хозяева—похожие на бочки купцы и трактирщики со своими домочадцами; на третьем, под самой крышей, ютились в тесных каморках с маленькими оконцами бойкие приказчики с напомаженными волосами, половые и прочий служивый люд, без которого купец не купец и трактирщик не трактирщик.
На улицах Замоскворечья было много деревьев — кленов, берез, тополей. Одни из них росли во дворах, свободно раскидывая ветки, другие «выбегали» на улицы, вспучивая корнями асфальт, усеивая мостовые то белым пухом, то опавшими листьями.
Осенью листья сгребались в огромные кучи и поджигались. Горели они медленно, распространяя удушливый смрад. Многие деревья были выше домов. На фоне огромных тополей и берез дома казались еще ниже и неказистей, чем на самом деле.
На каждой из улиц Замоскворечья хранились свои предания, из уст в уста передавались истории, от которых то стыла кровь, то разбирал смех.
Не где-нибудь, а в Замоскворечье, точнее, на Шаболовке, жил во времена нэпа извозчик Комаров, разбойник и убийца. Мимо его дома я ходил в школу. Когда учился в первом классе, пробегал, зажмурив глаза; повзрослев, с любопытством посматривал на этот ничем не примечательный дом… На Донской улице, возле монастыря, как утверждали старухи, незадолго до революции было видение, по которому «сведущие» люди определили, что скоро скинут царя. За это «сведущие» люди, естественно, поплатились, но их пророчество сбылось. Много разных историй — смешных, грустных и страшных — ходило по улицам Замоскворечья.
Летом, когда подолгу не бывало дождей, ноги погружались по щиколотку в пыль, мягкую и густую; весной, в распутицу, и осенью, во время затяжных дождей, тут можно было увязнуть по колено.
На калитках и дверях висели, как в деревне, почтовые ящики, над крышами кувыркались голуби. Весной и летом мальчишки запускали змеев. Большие и маленькие, с хвостами, сделанными из мочала, эти змеи с утра до вечера висели над улицами и переулками Замоскворечья.
В окнах зеленела герань, на лавочках, у ворот, весь день сидели белоголовые деды, скрестив на набалдашниках скрюченные подагрой пальцы. Деды уходили спать рано, как только солнце скрывалось за горизонтом. Вместо них, чаще всего в те вечера, когда воздух, казалось, застывал и в нагревшихся за день комнатах становилось невмоготу, на лавочках располагались словоохотливые старухи в платочках и пожилые женщины, возвратившиеся с работы и уже успевшие сготовить ужин, постирать, выкупать ребятишек. Перебивая друг друга, старухи перемывали косточки ближним, а уставшие женщины сидели молча.
Я очень любил такие вечера. Облокотившись на подоконник, смотрел вниз, вытирая выступивший на лице пот. Окна были распахнуты настежь, откинутые шторы свисали с рам наподобие кулис. Я вслушивался в шелестящие голоса старух, и мне казалось, что весь наш двор — одна большая семья и я тоже член этой семьи, пусть пока неполноправный, но все же член.
Деревянные домики, булыжники, кувыркающиеся в небе голуби, клены, березы, тополя — такой была довоенная Шаболовка, улица моего детства. Несмотря на то, что на ней были крупные фабрики, заводы она осталась в моей памяти тихой, одноэтажной, совсем не похожей на те улицы, где что-то строилось что-то ломалось, где жизнь представлялась вовсе другой.
Наш двор не отличался от других дворов Замоскворечья: дома-развалюхи, сараи, водонапорная колонка у ворот и тишина, отупляющая тишина. Посреди двора был пустырь, служивший нам, ребятам для игр. В центре этого пустыря ничто не росло тут, прежде чем начать играть в прятки и казаки разбойники, мы считались, договаривались; а по краям курчавилась, прижимаясь к домам, трава с крохотными, блеклыми цветочками…
…Оставив позади облака, солнце устремилось к зениту. Короткие тени, похожие на скошенные прямо угольники, прижались к домам, небо напоминал только что выстиранную ткань, в пожухлой траве заблестели кусочки фольги и бутылочные осколки, листья на деревьях шевельнулись, хотя ветра вроде бы не было.
— Пошли! — громко сказала Вера.
Дядя Ваня кивнул, и они направились в обнимку к дому. Они шли, как слепые. Они ничего не видели. Я посторонился, пропуская их, постоял несколько минут и побрел к лавочкам, вкопанным в землю под березками.
До войны на нашем дворе было девять лавочек — по одной у каждого дома и две под березками. Семь разрубили на дрова, остались только те, что под березками.
Идти домой не хочется. Дома тоскливо, одиноко, неуютно, там все напоминает бабушку.
Четыре года назад наша комната казалась мне маленькой: бабушка напихала в нее столько всякой мебели, сколько могли бы вместить еще две, если не три, такие же комнаты. Стены были оклеены темными, немаркими обоями. На них висели копии гравюр.
Все копии были под стеклом. Гравюры изображали женщин в пышных одеждах и мужчин в париках.
Несмотря на то, что гравюры не имели никакой ценности, бабушка очень дорожила ими. Слева от окон стоял зеркальный шкаф, украшенный поверху резьбой. В шкафу хранились отрезы, купленные еще до революции, скатерти с бабушкиным вензелем и разная мура — перевязанные поблекшими ленточками коробки и узелки. Время от времени, оставшись одна, бабушка доставала эти коробки и узелки, раскладывала их на своей кровати и разглядывала то, что лежало в них. Застигнутая врасплох, смущалась, быстро собирала узелки и коробки, совала их в шкаф, поворачивала резким движением ключ — красивый медный ключ на цепочке из белого металла. В эти минуты на бабушкином лице появлялось выражение отчужденности — такое, что пропадала всякая охота спрашивать. Кроме зеркального шкафа, в комнате было еще два других. Один из них — просто шкаф, около него меня ставили в угол, другой назывался японским, и не шкафом, а шкафчиком. Он состоял из двух отделений. В верхнем стояли крохотные чашечки и блюдца, очень красивые и очень хрупкие — дотронуться страшно, в нижнем — вазы и фарфоровые безделушки. На вазах были изображены мужчины в богатых одеждах и женщины в кимоно.
На всех изделиях преобладали желтые и оранжевые цвета, отчего все это — чашечки, блюдца, вазы — выделялось на фоне черного дерева, из которого был сделан японский шкафчик. Может, от старости, а может, от чего другого, дерево приобрело матовый оттенок. Японский шкафчик казался мне самым древним предметом в нашей комнате. Так оно и было. Бабушка говорила, что японскому шкафчику столько же лет, сколько ей, матери и мне, и еще столько же. Я подсчитал: получилось двести тридцать лет. С той поры я стал поглядывать на японский шкафчик с уважением и все удивлялся, что с виду он такой крепкий — без трещин. Справа от окон возвышалась бабушкина кровать. Была она деревянная, высокая, с завитушками на спинках. Завитушек и всяких других украшений на нашей мебели было много. Наискосок от бабушкиной кровати прижималась к стене моя кровать — обыкновенная, с панцирной сеткой и тонким, похожим на блин тюфяком.
Мать спала на диване с глубокой вмятиной на сиденье, которую не мог скрыть даже чехол из неотбеленной ткани. Когда я плюхался на диван, пружины издавали стон. Бабушка часто говорила: «Надо бы перетянуть пружины» — и все собиралась позвать обойщика, но каждый раз откладывала до весны, если это происходило осенью, и до осени, если это происходило весной. Диван стоял около бабушкиной кровати, упираясь в нее бортом. Другим бортом он прижимался к мраморному умывальнику, которым мы не пользовались: в нем прохудилось дно. Мать советовала бабушке вынести умывальник в сарай, где хранились дрова и разные ненужные вещи, но она, поглаживая рукой белый мрамор, говорила:
— Жалко. Он еще хороший — только дно починить.
— Тесно,— возражала мать.
— Ничего,— отвечала бабушка.
За умывальником находилась печь — высокая, до потолка; пол под дверцей был обит жестью, почерневшей от падающих на нее угольков.
Посреди комнаты был стол — массивный, круглый, на одной ножке, суженной в центре и очень широкой вверху и внизу, особенно внизу. Несмотря на то, что стол имел всего одну ножку, он стоял на полу прочно, словно влитой. На столе всегда была свежая скатерть, чаще всего та, в которой преобладал синий цвет — любимый цвет бабушки. Летом на столе стояла ваза с васильками или незабудками, осенью — с лиловыми астрами, весной — с фиалками, а зимой в вазе мокла какая-нибудь веточка, принесенная бабушкой с улицы. Я посоветовал ей купить на Даниловском рынке настоящие цветы, в горшочках, но она в ответ усмехнулась. Судя по всему, комнатные растения бабушка не признавала и довольствовалась васильками, незабудками, астра
ми, фиалками и самыми обыкновенными веточками.
В двух шагах от стола возвышалось бабушкино кресло, массивнее, глубокое. Свое кресло бабушка любила, никому не позволяла сидеть в нем. Опустится, бывало, в кресло, словно провалится в него, нацепит на нос пенсне, раскроет какой-нибудь роман на французском языке и замрет — только макушка видна: седые, чуть взлохмаченные пряди. Так бабушка отдыхала. Отдыхала она недолго. Почитает полчаса, вскочит и пошла: топ — туда, топ-топ — сюда. Она всегда находилась в движении, была непоседой. Мать говорила, что я весь в нее. Может быть, именно поэтому бабушка очень любила меня, хотя и наказывала часто, особенно за ложь — этого она терпеть не могла. Переминаясь с ноги на ногу, я стоял в углу, около шкафа, а бабушка, глядя на меня поверх пенсне, сердилась, говорила, что я должен стоять вытянувшись, как солдатик. Я старался стоять так, но у меня ничего не получалось.
«Угол» казался мне самым страшным наказанием: я не мог ни ходить, ни читать — мог только переминаться с ноги на ногу и всхлипывать.
— Прости меня, бабушка,— канючил я.— Больше не буду лгать.
— Ты это уже много раз обещал,— возражала бабушка.
— Но теперь это не повторится! — выкрикивал я.
— Потерпи, потерпи,— не сдавалась бабушка.— Тебе полезно постоять в углу.
И все же держала она меня в углу недолго. Когда истекал срок наказания, я выбегал во двор и начинал носиться как угорелый — старался поскорее израсходовать ту энергию, которая накопилась во мне, пока я стоял в углу.
Несмотря на возраст, моя бабушка была еще очень хороша собой. Спокойные, но выразительные линии губ, прямой, хотя и несколько широковатый нос, маленькие уши — все это говорило о том, что в молодости бабушка пользовалась успехом среди мужчин, и успехом немалым. В будни она носила обыкновенные платья, а по выходным и праздничным дням надевала синюю юбку и батистовую блузку с жабо. Вскоре после замужества бабушка повредила ногу, поэтому носила ортопедическую обувь, чуть прихрамывала. Это придавало ее походке своеобразие, мне казалось: бабушка не идет, а плывет. Она свободно изъяснялась по-французски, иногда вставляла в свою речь французские слова. Чаще всего произносила слово «a propos» ‘. Но, несмотря на это, она всегда внушала мне, что богаче и выразительней русского языка во всем мире нет, огорчалась, когда я получал по этому предмету плохую отметку.
К французскому языку бабушка прибегала только тогда, когда хотела что-то скрыть от меня. Разговаривая о чем-нибудь с матерью, она неожиданно переходила на французский язык. Я тотчас настораживался. Если бабушка произносила слово «enfant», догадывался: речь идет обо мне. Кроме «a propos» и «enfant», я понимал еще несколько французских слов.
За два года до поступления в школу она стала давать мне уроки французского языка. Я старательно повторял за ней трудные слова.
— Боже мой, какое ужасное произношение! — возмущалась бабушка.
Промучившись с месяц, она объявила, что французский язык мне не осилить, и позаботилась, чтобы я попал в ту школу, где изучали немецкий.
Этот язык бабушка считала легким…
На самом почетном месте, прижимаясь одной стороной к моей кровати, сверкало черным лаком пианино с бронзовыми подсвечниками, украшенными мефистофельскими физиономиями. Бабушка неплохо музицировала. Вечером, под настроение, вставив в канделябры свечи, играла что-нибудь грустное, чаще все попурри из опер Верди — своего любимого композитора.
Обычно это случалось, когда мы оставались вдвоем — мать часто дежурила, надолго уезжала в командировки. Иногда бабушка ошибалась и тогда, повернувшись ко мне, виновато объясняла:
— Стара стала — пальцы не слушаются.
— Играй, бабушка. Пожалуйста, играй! — восклицал я.
Глядя на меня, бабушка вздыхала:
— Плохо, Антон, что у тебя музыкального слуха нет. У твоей мамы тоже способностей не оказалось.
— Почему? — спрашивал я.
— Не знаю.— Бабушка поворачивалась лицом к пианино, и наша комната снова наполнялась то веселой, то рыдающей музыкой Верди.
В печи потрескивали дрова, причудливые тени плясали на стенах, и я, наслаждаясь теплом, уютом, слушал музыку, чувствуя, как она пробуждает во мне что-то хорошее…
Неужели все это было? Свечи в подсвечниках, японский фарфор, бабушка с задумчивым выражением лица? Там, на фронте, я часто вспоминал родной дом, мне казалось тогда: после, войны все будет таким же, как раньше. Но остались только воспоминания: бабушка умерла, пианино и японский фарфор продали.
«Хоть бы мать была дома»,— думаю я. Но мать все еще служит — она военврач. Как и во время
войны, в Москве бывает редко, наездами. После возвращения я пробыл с матерью всего один день.
Теперь она приедет только через неделю.
Я взволнован — чувствую это. Перед глазами возникает прошлое — то, что запечатлелось в памяти. Внезапное возвращение дяди Вани удивило меня, оживило забытое.
«Посижу под березками,— решаю я,— погреюсь на солнышке. Надо пользоваться, пока оно есть, а то зарядят дожди — не погреешься».

Журнал Юность № 5 май 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Под березками хорошо. Они отбрасывают легкую и редкую, словно кружева, тень. Солнечные лучи свободно проникают сквозь пожелтевшие листья, которых с каждым днем становится все меньше и меньше. Влажные от выпавшего ночью дождя, они лежат под березками, мокнут в неглубоких лужицах, в которых отстоявшаяся вода чиста и прозрачна — хоть пей. Я вспоминаю, как мы пили из таких же лужиц во время марша, когда во фляжках кончалась вода, а солнце палило не приведи бог. Я решил тогда, что у меня начнется дизентерия, но все обошлось.
Земля еще не просохла. От нее идет пар. Его не видно, он только ощущается. Днем много солнца, днем тихо и хорошо, а по ночам идут дожди — не ливневые, обыкновенные, которые начинаются внезапно и так же внезапно кончаются. Эти ночные дожди совсем не похожи на осенние, затяжные, от которых на душе становится муторно.
Я сплю чутко, как сурок. На фронте меня даже пушки не могли разбудить, а теперь просыпаюсь от шума дождя. Лежу и слушаю его шелест, мягкий, неторопливый. Дождь проходит быстро, но после него долго-долго стекают с крыши капли, звучно шлепаясь в лужи.
Наш двор — семь домов, объединенных одним номером. В каждом доме — две-три квартиры, из которых самые большие и самые густонаселенные — в нашем. Да и сам наш дом отличается от других домов. Двухэтажный, сложенный из огромных бревен, с широкими окнами и высокими потолками, с каменной кладкой у парадной двери, с крутой и тоже каменной лестницей, ведущей на второй этаж, он кажется мне домом-генералом среди хибарок-солдат.
Я сгребаю с лавочки листья и сажусь на нее, подперев руками голову. Стараясь ни о чем не думать. Нельзя же, в самом деле все время думать, думать. Хочется посидеть просто так, насладиться солнцем.
Мне виден весь двор. «Прекрасная позиция для обстрела,— думаю я и чертыхаюсь про себя: — До каких же пор можно думать и вспоминать? Ведь решил же: баста!»
Появляется Галка Комарова, толкая впереди себя коляску, самодельную, на подшипниках, с виду очень неуклюжую. Галка — моя ровесница. Ей сейчас тоже девятнадцать. Я помню ее тоненькой, шустрой, большеротой. Теперь Галку не узнать. Она располнела, стала такой интересной, что я вначале оробел. У Галки сын. Отец ребенка Гришка Попов — самый некрасивый парень на нашем дворе, мой одногодок. Я не поверил, когда мне сказали… А сказали мне об этом сразу после приезда: сбежались соседи, стали выкладывать новости.
Высокий, вроде меня, с угрюмым лицом, крючковатым носом, похожим на клюв попугая, с густыми и широкими, словно крылья, бровями, с пушком над губой, всегда обкусанными ногтями, Гришка, по мнению большинства взрослых, был никчемным парнем. В школу он ходил от случая к случаю, часто оставался на второй год. Его определили в ремесленное училище, но он сбежал оттуда, все дни напролет слонялся по двору, насвистывая песенки, которые сочинял сам. Он казался тихим, спокойным, но это впечатление было обманчивым. На Гришку иногда находило, и тогда… Он мог пробраться без билета в клуб, когда там показывали кино, мог украсть какую-нибудь безделицу, мог надерзить, налгать просто так. А мне он почему-то никогда не дерзил и никогда не лгал. Я ценил это и доверял Гришке, хотя и не участвовал в его проказах — они не укладывались с тем, что я слышал дома. Ни бабушка, ни мать не навязывали мне своих убеждений, они просто рассуждали вслух о плохом и хорошем, и кое-что из этого оседало в моей голове.
И все же меня тянуло к Гришке, наверное, потому, что мне нравились его песенки. Гришка признался мне, что в его голове все время вертится что-то и это что-то превращается в песенки. Он мог переложить на музыку любое стихотворение, если оно нравилось ему. Я легко запоминал стихи, любил читать их вслух; может быть, именно поэтому Гришка выделял меня среди других ребят: я поставлял ему «сырье» для его песенок.
Я ожидал от Гришки всего, но он даже меня удивил, когда с таинственным видом (дело происходило за сараями, в самом укромном уголке нашего двора) вытащил четвертинку и сказал:
— Давай попробуем?
Я отшатнулся, пролепетал, что водка — гадость: так всегда говорила бабушка.
— Выдумки! — возразил Гришка. — Взрослые пьют, а мы разве хуже? — Он выковырнул пробку, протянул бутылку мне: — Начинай первый.
— Не буду! — крикнул я, чуть не обезумев от ужаса.
— Тише,— прошипел Гришка.
Наверное, в тот момент я что-то потерял в его глазах, но я не мог поступить иначе: пьяные вызывали во мне отвращение.
— Может, все-таки попробуешь?
— Нет!
— Как хочешь,— равнодушно сказал Гришка и сунул в рот горлышко. Сделал глоток, закашлялся, отшвырнул бутылку. Разлетевшись на мелкие осколки, она оставила на стене сарая мокрое пятно. Потом Гришка наклонился и…
Рвало его долго. Казалось, вылезают кишки. И без того смуглое лицо потемнело еще больше,
на лбу выступил пот, ноги подкашивались, и весь он, Гришка, одетый в застиранные брюки с пузырями на коленях, в заштопанную рубаху с засученными рукавами, в рваные тапочки, показался мне в эти минуты очень больным, чуть ли не умирающим, и я заревел от страха, от бессилия помочь ему.
— Кончай! — остановил меня Гришка и, стерев со лба пот, предупредил: — Никому не рассказывай об этом.
Я никому, даже бабушке, ничего не рассказал, но Гришкина мать, Раиса Владимировна, в тот день излупила сына, потому что деньги на четвертинку он стащил у нее.
Гришкина мать была неприятной, вздорной женщиной. Грузная, с двойным подбородком, короткой шеей, расплывшимся, как тесто в квашне, бюстом, она со всеми ссорилась, всегда была недовольной, каждый день кричала на кого-нибудь, чаще всего на сына.
Вековуха рассказывала, что во времена нэпа Гришкина мать держала лавочку, безбожно обвешивала покупателей.
— Сама видела,— утверждала Авдотья Фатьяновна.— Без веры в бога жила эта женщина и сейчас живет так. Лавочку отобрали, накопленные денежки, как вода сквозь пальцы, ушли, а больше она ничего не умеет да и не хочет. Сколько разов ей выгодные места предлагали, а она нос воротит. Живет бедно, страмота одна, и злится от этого. Много лет прошло с той поры, но я хорошо помню, как измывалась Раиса Владимировна в тот день над Гришкой. Он извивался в ее цепких руках, вскрикивал, а она лупила и лупила его.
— Горе мое! — восклицала Раиса Владимировна и норовила ударить сына по голове.— У всех дети как дети, а у меня — горе!
— Не дерись тут,— хрипел Гришка, закрывая голову руками.— Дома дерись.
Это распаляло Раису Владимировну. На Гришку обрушивались все новые и новые тумаки. Я страдал, с надеждой поглядывал на ворота, ожидая возвращения бабушки, которая ушла в магазин,— я знал, что бабушка заступится за Гришку, но она как назло не возвращалась.
Избиение продолжалось до тех пор, пока Раисе Владимировне не стало дурно. Она вдруг охнула, схватилась за сердце. Несколько мгновений Гришка озлобленно косился на мать, потом испугался, обхватил ее за талию, вернее, за то место, где ей полагалось быть, и они медленно удалились, сопровождаемые вздохами и репликами высыпавших во двор жильцов.
— Довел мать, негодник! — бросила вслед Гришке Елизавета Григорьевна, большая любительница всяких скандалов.
«Вовсе он не негодник»,— мысленно возразил я, но вслух ничего не сказал: Елизавета Григорьевна часто жаловалась на меня бабушке, и я старался не попадаться ей на глаза.
Раиса Владимировна лупила Гришку часто, по всякому поводу и без повода. Весной, летом, в погожие осенние дни вопли этой женщины собирали много зрителей, и Раиса Владимировна, воодушевляясь с каждым словом, начинала поносить Гришку.
— Вчера опять полтинник унес,— оповещала она весь двор.— Уж я била его, била, чуть руки не обломала, а он… Гришк? — Раиса Владимировна поворачивалась в ту сторону, где, по ее мнению, должен был находиться Гришка.
Она никогда не ошибалась. После многократных обращений, сопровождаемых проклятиями, Гришка появлялся оттуда, откуда ждала его мать.
— Чего? — спрашивал он, исподлобья глядя на Раису Владимировну.
— Подойди! — приказывала бывшая лавочница.
Гришка начинал кусать ноготь.
— Вынь палец! — требовала Раиса Владимировна.
Гришка вздрагивал, опускал руку.
— Подойди, кому говорят! — взвинчивала себя Раиса Владимировна.
Затравленно глядя на мать, Гришка медленно приближался. «Не подходи!» — хотелось крикнуть мне. Раиса Владимировна давала ему подзатыльник и… Она всплескивала руками, стучала в грудь кулаком, а он стоял, потупившись, мучительно краснея, и ноздри его некрасивого носа вздрагивали.
Раиса Владимировна «воспитывала» сына до тех пор, пока у нее не иссякало красноречие. Когда она уходила, на нашем дворе наступала тишина.
— Плохо, что у меня отца нет,— жаловался мне Гришка.
Его отца я помнил смутно. В памяти остался чуть сгорбленный, чудаковатый человечек — полная противоположность Раисе Владимировне. Гришкин отец работал где-то на маленькой должности; это возмущало Раису Владимировну, она все уши прожужжала ему, советуя устроиться продавцом. Гришкин отец отмалчивался. Каждый вечер Раиса Владимировна
встречала его около ворот и, упершись руками в бока, грозно спрашивала:
— Устроился?
Гришкин отец виновато мигал, начинал объяснять что-то.
— Э-э-э,— с гримасой недовольства перебивала его Раиса Владимировна.— Я тебе сколько раз говорила — к дяде Пете сходи. Его брат на автомобиле работает, большого начальника возит.
Гришкин отец соглашался с женой, обещал сходить к дяде Пете, но так и не сходил. Это сделала Раиса Владимировна. Гришкин отец стал работать продавцом в промтоварном магазине, но проработал там недолго — после первой же ревизии его посадили.
Он не вынес этого, еще до суда скончался в тюрьме от разрыва сердца.
— Мой отец добрым и честным был, — вспоминал Гришка.— Почему на матери женился, до сих пор не пойму. Наверное, влюбился сильно. Она вон какая, а он совсем другим был.— Гришка запускал палец в рот, сосредоточенно молчал несколько минут, потом добавлял; — Но мать — это все-таки мать. Пусть она такая, но все равно она мать мне.
Я не возражал, хотя думал по-другому. Я, наверное, убежал бы за тридевять земель, если бы моя мать оказалась такой, как Раиса Владимировна.
Пропитание она добывала мелкой спекуляцией.
Через своих родственников и знакомых доставала разные дефицитные вещи—тапки на лосевой подошве, трикотаж. Вначале приносила промтовары к нам. Бабушка отбирала самое необходимое — две майки, женское трико, спрашивала:
— Сколько?
— Восемь рублей,— отвечала Раиса Владимировна.
— Побойтесь бога, мадам Попова! — восклицала бабушка.— Это и половины не стоит.
— Неужели? — притворно удивлялась Раиса Владимировна.— Этим же майкам износу нет. А трико?
Сами посмотрите, какое трико. Высший сорт! Экстра, как теперь говорят.
Бабушка внимательно разглядывала трико.
— А этикетка где?
— Потерялась, наверное.
Бабушка разворачивала майки.
— Смотрите, и тут этикеток нет!
— Оторвались,— лгала Раиса Владимировна,— Теперь их кое-как пришивают.— Она делала многозначительную паузу и добавляла: — Я всего рупь накидываю: полтину себе, полтину продавщице.
Бабушка усмехалась и платила сполна.
После этого Гришкина мать отправлялась на кухню. В коридоре хлопали двери — все устремлялись поглазеть на трикотаж, купить кое-что. Соседки, смущаясь, разглядывали трико. Елизавета Григорьевна с жадным любопытством перебирала все подряд, прикладывала к груди то лифчик, то комбинацию, а к талии — пояс.
На нашем дворе к Поповым относились двояко: одни с пониманием, другие враждебно. Многие считали, что бывшая лавочница и сейчас деньги гребет лопатой, а сына одевает в рвань и сама ходит в старье из-за жадности. Когда такие разговоры возникали на кухне, бабушка хмурилась и произносила, постукивая костяшками пальцев в стол:
— Неправда!
И все же бабушка осуждала Попову. Она часто говорила, что эта особа калечит Гришку, что он способный мальчик, что ему нужны хорошие руки, что только тогда из него выйдет толк.
— Ага!— подхватывала Елизавета Григорьевна.— А бестолочь останется…
Раз в неделю, иногда чаще бабушка просила меня привести Гришку. Когда я приводил его, усаживала обедать. Гришка с жадностью набрасывался на суп, быстро опустошал тарелку.
— Еще? — ласково спрашивала бабушка.
Гришка молча кивал, косясь на пианино.
Я удивлялся его аппетиту. Я думал: «Если Гришка будет так много есть, то он лопнет». Когда бабушка уходила на кухню, чтобы принести третье, Гришка любопытствовал:
— Каждый день так шамаете?
— Каждый день,— отвечал я и вздыхал: мне есть не хотелось. Я съедал суп или щи, котлеты с приготовленным по бабушкиному рецепту зеленым горошком в молочном соусе только из-за сладкого.
Кисели и компоты бабушка готовила — пальчики оближешь.
— Житуха! — говорил Гришка, когда мы спускались по лестнице.— Мне бы такую бабушку заиметь.— Остановившись на пороге, жмурясь от яркого света, он добавлял, поглаживая рукой живот: — Потом поговорим. Не надо бабушку обижать, иди-ка уроки учить, а я посплю немного. Я сейчас ни черта не соображаю. Пощупай, как нажрался.— Гришка прикладывал мою руку к своему туго набитому животу.
Так продолжалось до тех пор, пока бабушка не предложила Гришке поучиться играть.
— А получится? — испугался Гришка.
— Должно получиться,— сказала бабушка. — Слух у тебя прекрасный, не то, что у Антона.— Она кивнула на меня.
Я с грехом пополам осилил лишь «собачий вальс». Дальше этого дело у меня не пошло.
Бабушка открыла пианино, усадила Гришку на специальный стул с вертящимся сиденьем и, стоя подле него, стала нажимать на клавиши, объясняя:
— Это «до», это «ре», это «ми»…
Гришка сидел, чуть сгорбившись, не сводя глаз с бабушкиной руки. Сквозь смуглую кожу проступала бледность, широкие брови вздрагивали, в глазах был испуг.
— Усвоил? — спросила бабушка.
Гришка молча кивнул.
— Тогда покажи, пожалуйста, где «до», где «ре», где «ми»…
Гришка шумно вздохнул, положил на клавиши руки — грязные, с обкусанными ногтями. Я только тогда обратил внимание на его пальцы. Они были тонкие, гибкие.
Когда Гришка ушел, бабушка задумчиво произнесла:
— Oui, il beaucoup de talent pour la musique
Она стала повторять эту фразу так часто, что я вызубрил ее наизусть. Даже попытался воспроизвести.
Бабушка заткнула уши и воскликнула:
— Перестань, перестань! Не коверкай, пожалуйста, этот благозвучный язык.
Гришка стал приходить к нам каждый день. Занятия продолжались до тех пор, пока не раздавалось осторожное постукивание в дверь.
— Да, да,— говорила бабушка.— Войдите.
В дверь просовывалась умильно улыбающаяся физиономия Елизаветы Григорьевны.
— Тысяча извинений,— бормотала она,— но нельзя ли потише? У меня от этой музыки голова разболелась.
— Сейчас кончаем,— сухо произносила бабушка.
— Тысяча извинений.— Елизавета Григорьевна победоносно исчезала.
Бабушка подходила к Гришке, виновато разводила руками. Гришка шумно вздыхал, бережно опускал крышку, бормотал «спасибо» и уходил, сохраняя на лице то отрешенное выражение, которое было у него, когда он занимался.

Журнал Юность № 5 май 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Галка издали смотрит на меня, я — на нее. «Кто бы мог подумать,— удивляюсь я,— что она так похорошеет».
— Можно к тебе? — спрашивает Галка.
— Конечно!—Я чувствую, как сердце наполняется радостью. С чего бы это?
Галка подкатывает коляску к березкам, садится подле меня.
— Насовсем приехал?
— Насовсем.
— Возмужал.— Галка с удовольствием оглядывает меня.— Раньше худым был, а теперь…
— Ты тоже…— Мне хочется сказать «похорошела», но я почему-то «не решаюсь произнести это слово.
Галка чуть заметно улыбается.
— Гляжу в окно — сидишь один, хмуришься. Радоваться надо, что уцелел, а ты грустишь. Почему?
Мне понятно Галкино любопытство — она хочет узнать о встрече с Лидой Мироновой, с которой я дружил до ухода в армию, которую считал самой красивой, самой умной девчонкой в нашем дворе.
Но поговорить с Лидой мне еще не удалось: в день возвращения ее не оказалось дома, а вчера Лидин брат Витька, инвалид войны, сказал, отведя глаза в сторону:
— Шляется она где-то. Но я доложил ей, что ты вернулся.
Я не очень огорчился. Честно говоря, меня теперь не тянет к Лиде. Я тосковал о ней в армии только первое время. Лежал на нарах и думал. Около меня — по одну и по другую сторону — постанывали, вскрикивали во сне мои однополчане, а ко мне сон не шел. Так я лежал до тех пор, пока в казарме не появился командир нашей роты. Прозвучала команда: «В ружье!» — и мои воспоминания оборвались. В ту ночь мы часа три занимались на морозе, то падали в снег, то снова бежали с винтовкой наперевес. Служба, особенно строевая подготовка, давалась мне тяжело. После команды «отбой» я падал, как сноп, на нары и тотчас проваливался куда-то. Утром мчался, стараясь опередить других, в строй, опоясываясь на ходу ремнем. Потом начиналась учеба — бегом, ползком, с полной выкладкой, строевым. И так каждый день! Тоска притуплялась, отходила куда-то. Три месяца учебы промелькнули, как сон. Меня отправили на фронт. Маршевая, пахнувшая человеческим потом теплушка, первая бомбежка, первый артналет, солнце над головой, выступившая на гимнастерке соль, моя соль, хлещущий по лицу дождь, осенняя слякоть — все это выветрило воспоминания о Лиде. А может быть, причина в другом? Может быть, во всем виноваты ее письма, очень короткие, очень сдержанные?
Я напрасно гадаю. Главная причина — Андрей Ходов, племянник Елизаветы Григорьевны. Он был круглым сиротой. В нашей квартире то и дело раздавалось: «Нельзя!», «Не смей!», «Не так!» Это, однако, не мешало Елизавете Григорьевне говорить всем, что она заботится об Андрее, как родная мать. Если Андрей возражал, Елизазета Григорьевна обижалась.
— Стараешься, стараешься,— всхлипывала она,— и вместо благодарности — упреки.
Меня и Андрея призвали в один день. Мы вместе овладевали военной наукой, вместе поехали на фронт, воевали в одном отделении. Погиб Андрей от случайной пули, погиб нелепо, как это часто бывает на войне: пуля выбила из его рук котелок с кашей, угодила в живот. В памяти осталось перекошенное от боли лицо, кровавое пятно на шинели, сандружинница Леля — разбитная девушка с короткой стрижкой. В Лелю поочередно влюблялись все ребята из нашего взвода, а меня она совсем не волновала: от этой девушки попахивало махоркой, за словом в карман она не лезла, настырных так отбривала, что полыхали уши.
Перевязывая Андрея, Леля что-то говорила ему, а что — я не слышал, потому что, глянув на своего товарища, сразу отошел: не мог глядеть на его предсмертные мучения.
— Эй!— вдруг окликнула меня Леля. — Подойди! Зовет он тебя.
Я подошел. Андрей лежал навзничь. В его замутившихся глазах было страдание.
— Наклонись к нему! — приказала Леля. — Он хочет что-то сказать тебе.
Я повиновался. Ловя ртом воздух, Андрей прошептал, делая паузы:
— Я… я тоже люблю Лиду… Давно люблю, с детства. Ты… ты напиши ей об этом… Пожалуйста, напиши… Ладно?
Я выполнил предсмертную волю Андрея, но Лида в ответном письме даже не упомянула о нем. Боже мой, как я негодовал в тот день! В первую минуту даже подумал, что Лида, наверное, черства душой, что ее сердце — корка, а потом, когда в блиндаже собрались ребята, когда мы стали вспоминать — это случалось каждый раз в минуты затишья — свой дом, своих близких, на сердце потеплело, и я подумал тогда: «Нет, Лида не могла поступить так. Наверное, просто затерялось письмо». Я снова написал ей о том, что услышал от Андрея, но… Я разозлился, целых два месяца не писал Лиде, а она, словно ничего не случилось, раз в десять дней присылала мне весточки…
— Отчего же ты все-таки грустишь, Антон? — допытывается Галка.
«Сказать?» Мне хочется поделиться с ней своими думами, но вместо ответа я неожиданно «выстреливаю»:
— Дядя Ваня вернулся!
— Какой дядя Ваня?
— Верин муж. Неужели забыла про него?
— Ну-у…— недоверчиво произносит Галка.
— Честное слово! — восклицаю я.
Галка смотрит на меня — не розыгрыш ли? Я не обижаюсь. Я и сам смотрел бы точно так, если бы мне сообщили эту новость: ведь в нашем огромном дворе никто не верил, что может произойти такое чудо, что дядя Ваня живой. Никто, кроме Веры.
— Обманываешь…— Галка верит и не верит мне.
— С какой стати? Я его первый увидел, крикнул. Вера услышала и… Они полчаса во дворе стояли, все говорили, говорили, говорили.
— Что говорили?
— Разное. Он про волосы спрашивал. Они как пьяные были. А потом я отошел — нехорошо подслушивать.
Галка кидает на меня быстрый взгляд. В ее глазах тепло, понимание.
— Постарел он?
— Вроде бы. Я не присматривался, их прошлую жизнь вспоминал.
Галка задумывается и спустя минуту взволнованно произносит:
— Пусть будет счастлива Вера!
— Пусть! Мне тоже хочется этого.
Несколько минут мы молчим. Потом я перевожу взгляд на малыша, сидящего в коляске. Боже мой, как он похож на Гришку! Такой же нос, рот, такие же брови, такой же подбородок.
— Попов,— говорю я.
— Вылитый.
— Сколько ему?
— У нас сегодня день рождения,— говорит Галка, беря сына на руки.— Нам сегодня годик исполнился.
Я лихорадочно соображаю, что бы подарить этому человечку, сосущему с серьезным видом свой палец. Вспоминаю, что дома есть конфеты, очень хорошие конфеты, купленные матерью в коммерческом магазине в день моего возвращения.
— Подожди меня,— говорю я Галке и срываюсь с места.
Конфеты лежат в сахарнице, под салфеткой. Их не так уж много. Я хватаю горсть и бегу обратно.
— Поздравляю тебя, малыш! — говорю я и сую ему конфеты.
Галкин сын таращит глаза. Конфеты падают. Галка сажает мальчугана в коляску, и мы начинаем собирать конфеты. Наши головы соприкасаются, руки — тоже. Чувствую: на щеках выступает краска, сердце колотится, словно выпрыгнуть хочет. Боюсь взглянуть на Галку. Кажется: если взгляну, то… Сам не знаю, что будет, просто боюсь. Не хочу расставаться с той радостью, которая наполняет меня сейчас. Мне давно не было так хорошо.
Собрав конфеты, мы снова садимся на лавочку, взволнованные и смущенные. Несколько минут сидим молча. Малыш — Галка называет его Колей — с сосредоточенным видом сдирает с конфеты обертку. Пальчики работают плохо, обертка не поддается. Коля начинает хныкать.
— Трудись, сын, трудись,— говорит Галка.— Привыкай все делать сам.
Коля ревет в голос.
— Не мучь его,— прошу я,— разверни конфету.
Галка качает головой:
— Пусть сам.
— У него же сегодня день рождения! Ему сегодня все можно!
— Правда.— Галка улыбается и, склонившись над коляской, снимает бумажную обертку. Коля сразу стихает.
Солнечные блики лежат на опавших листьях, играют на Галкином платье — скромном, но сшитом с большим вкусом.
— Красивое платье,— хвалю я, ибо чувствую: надо что-то сказать.
— Из старья перешила,— отвечает Галка.— Заново скроила — и вот.
— Сама?
— Конечно.
— Вот ты какая! Ты, оказывается, и рукодельница.
— Жизнь всему научит.
Я смотрю на Галку. Красивей ее я еще никого не встречал. А Лида? Лида… Два года назад я и в мыслях не допускал, что смогу разлюбить ее.
В Галкиных глазах покой и счастье. В них много света, много доброты. Мне почему-то хочется, чтобы такими ее глаза были всегда. Пушистая, наспех заплетенная коса сбегает с плеча. Меня все волнует и привлекает в Галке: пушистая коса, располневшая талия, стройные ноги в стоптанных на один бок туфлях, лицо с большим ртом и огромными глазами, в которых пока покой и счастье, а что будет в чих через минуту, неизвестно.
— Как ты живешь теперь? — спрашиваю я.
— Как все,— отвечает Галка.
— Трудно тебе одной с малышом.
— Он в ясельки ходит. У меня выходной сегодня — вот я и решила побыть с ним. А так Авдотья Фатьяновна помогает.
— Ве-ко-ву-ха?
— Я и сама удивляюсь.— Галка улыбается.— Она всегда относилась к нам как-то странно. Особенно к матери.
— А почему?
— Не знаю.— Галка смотрит мне прямо в глаза.
«Не знает,— убеждаюсь я.— Значит, Вековуха ничего не рассказала ей».
Галкина мать умерла в начале войны. Она была самой молчаливой женщиной в нашем дворе. Никто не знал, как она жила раньше, от кого родила дочь Галку, похожую на нее как две капли воды: такие же огромные глаза в пол-лица, такой же большой рот, такие же роскошные волосы. Во всем облике этой женщины: в ее походке, рисунке губ, движении ресниц, не говоря уж о наполненных скорбью глазах, — было что-то трагическое, неподвластное моему пониманию. Жила Галкина мать бедно, но дочь одевала нарядно, хотя и не в шелка — в ситцевые платья приятных расцветок, в жакетки из дешевого сукна с вышивкой на карманах.
Все это выглядело на Галке очень здорово, говорило о хорошем вкусе ее матери. Волосы у нее были черные, очень густые и, видимо, очень мягкие. Она носила на затылке пучок, а дочь заплетала волосы в косу, пушистую и толстую, которую она то закидывала резким движением за спину, то держала спереди, перебирая пальцами кончики волос, более светлые, чем сама коса. В глазах Галкиной матери всегда была скорбь, а глаза дочери то и дело менялись. Иногда в них застывала грусть, а иногда они становились бесшабашно-веселыми. Смена происходила так внезапно, что я недоумевал. «Почему так получается?» — спрашивал я сам себя, ибо не видел причин, которые могли бы повлиять на Галкино настроение.
Огромные, черные глаза приковывали к себе. Когда я смотрел на Галку, мне казалось: моя душа соприкасается с чем-то таинственным…
— О чем думаешь, Антон? — спрашивает Галка.
— Ни о чем.
Я лгу. Я вспоминаю то, что слышал от Вековухи незадолго до ухода в армию,
…В тот день я задержался на работе. Пришел домой, вижу — Вековуха. Она сидела наискосок от бабушки, выпрямившись на стуле. Из-под расстегнутого пальто виднелась кофта, тоже расстегнутая, под ней другая, третья и, кажется, четвертая. Кофты напоминали капустные листья, а Вековуха — кочерыжку.
Последнее время я виделся с Вековухой редко и теперь с удовольствием поздоровался с ней.
— Вишь, какой вымахал! — сказала Авдотья Фатьяновна.— Одно слово, верста.
— Высокий,— подтвердила бабушка.
Ее щеки слегка порозовели, глаза светились.
Чувствовалось, бабушка рада Вековухе. «Бабушке полезно поболтать,— подумал я.— Она совсем осиротела, все время одна и одна».
Топка была раскрыта. Жарко мерцали крупные, золотисто-малиновые угли. По ним пробегали синеватые всполохи. Сбоку от печи лежала связка сухих дощечек, перевитых ржавой проволокой.
— Авдотья Фатьяновна принесла,— сказала бабушка, когда я взглянул на дощечки.— Две связки!
Одну мы истопили, а другую про запас оставили.
— Еще довоенные.— Вековуха скупо улыбнулась.
— Спасибо,— сказал я.— Только себя не обделите.
— Не обделю,— ответила Авдотья Фатьяновна.— Мою комнату натопить — раз фыркнуть.
Иней на стеклах потемнел, на обоях появились мокрые пятна. Я присел перед топкой на корточки, В лицо пахнуло жаром. «Каждый бы день так топить»,— подумал я.
Из висящего на стене репродуктора послышался стук часов.
— Сделай погромче,— попросила бабушка.— Сейчас сводку передавать будут.
Репродуктор она купила в самом начале войны и теперь по нескольку раз в день выслушивала одну и ту же сводку. В сорок первом году с бабушкиного лица не сходило выражение скорби, а после сталинградских событий она часто слушала сводку с улыбкой удовлетворения, кивая головой в такт словам диктора.
Я крутанул до отказа колесико с надписью «громкость». Голос диктора произнес: «В течение 8 декабря западнее и юго-западнее Кременчуга наши войска, преодолевая сопротивление и контратаки противника, продолжали наступление… В излучине Днепра, юго-западнее Днепропетровска, наши войска вели бои местного значения, в ходе которых овладели несколькими сильно укрепленными опорными пунктами противника. В районе северо-восточнее Черняхова наши войска вели ожесточенные бои с противником, в ходе которых нами оставлено несколько населенных пунктов…»
Мы выслушали сводку молча. Когда раздалась музыка, Авдотья Фатьяновна пробормотала, ни к кому не обращаясь:
— Вишь, какие дела. То он нас теснит, то мы его.
— Так всегда на войне бывает,— сказал я.
Вековуха помахала на лицо ладонью, вытерла пот кончиком шерстяного платка.
— Снимите пальто,— сказал я.— Жарко ведь.
— Ничего,— возразила Авдотья Фатьяновна,—
жар костей не ломит.— Покопавшись в недрах своего пальто, она извлекла небольшую банку с чемто темным.— На-ка.— Она протянула банку мне.
— Что это?
— Варенье.
— Варенье? — Бабушка приподнялась в кресле.— Откуда оно у тебя, Авдотья Фатьяновна?
— Нашла.— Вековуха улыбнулась.— Стала под кроватью убирать и нашла. Еще довоенной варки.
С крыжовника. Он у меня в тот год подгорел. Выбрасывать жалко было. Я его переложила в банки — и под кровать. Забыла про него. А теперь нашла.
Это вам, к чаю.
— Что ты, что ты! — запротестовала бабушка.— Лучше себе оставь.
— Оставила,— сказала Вековуха.— Я две банки нашла. Я не очень-то такое люблю: оно на сахаре.
Я больше на меду уважаю, Раньше по десять банок на зиму заготовляла.
— Сейчас чай пить будем,— сказала бабушка.— Выпьешь с нами, Авдотья Фатьяновна?
— Не откажусь.— Вековуха сняла пальто, повесила его на свободный крючок.
Варенье оказалось чуть горьковатым, очень густым. Оно походило на расплавленные, слипшиеся в один ком «подушечки», которые продавались до войны в продмагах. Мы пили чай с вареньем, как с конфетами, вприкуску. Вековуха пила с блюдечка, шумно втягивая жидкость. Бабушка прихлебывала чай из своей любимой чашки с тонкими, почти прозрачными стенками, на которых красовались розы.
Она очень любила эту чашку и даже обыкновенную воду пила только из нее. Стаканы бабушка терпеть не могла. А я, наоборот, предпочитал стаканы.
Обхватив стакан ладонями, чуть приподнимал его, делал глоток и поспешно ставил на стол: чай был крутой кипяток.
— Подстаканник возьми,— сказала бабушка, неодобрительно покосившись на меня.
— Так вкуснее,— ответил я и снова сделал глоток.
Авдотья Фатьяновна налила блюдечко до краев, повернулась ко мне:
— Гришка-то, слышала, совсем плох?
Попов тяжело болел. У него обнаружили туберкулез. С помощью моей матери Раиса Владимировна поместила сына в загородную больницу. Он пробыл там без всякой пользы восемь месяцев и вот уже две недели лежал дома.
Поповых Вековуха не любила. Когда Гришка появлялся во дворе, она поджимала губы и глаза ее становились строгими. А ко мне Вековуха относилась с грубоватой ласковостью, часто зазывала в свою каморку с затхлым запахом давно не проветривавшегося помещения, угощала твердыми, как камень, просвирками.
— Спасибо,— отказывался я,— только что пообедал.
— Скушай,— уговаривала меня Вековуха.
— Потом съем.— Я опускал просвирку в карман.
Авдотья Фатьяновна кивала и, поглаживая меня по стриженой макушке, приговаривала:
— Скушай, скушай!
Я отдавал просвирки вечно голодному Гришке.
Ломая о них зубы, он крутил головой и бормотал:
— Тверже сухарей. Наверное, еще до революции пекли.
— Наверное,— соглашался я.
Я подкармливал Гришку до тех пор, пока это не увидела Вековуха. Она подозвала меня и сказала строго:
— Большой грех, отрок, на душу берешь. Он,— Авдотья Фатьяновна скосила на Гришку черное око,— когти сосет, ровно лукавый, а ты ему богову пищу, просвиру. Страмота!
Я растерялся.
— Чего она? — спросил Гришка, когда я подошел к нему.
— Ничего.
Настроение испортилось. Даже играть расхотелось. Я обрадовался, когда бабушка позвала меня домой.
— Чего такой невеселый? — поинтересовалась она.
Я выложил ей то, что услышал от Вековухи. Бабушка молча встала, надела шляпку — она всегда надевала ее, когда выходила из дома,— и, не сказав мне ни слова, направилась к двери.
Я бросился к окну. Бабушка пересекла двор и…
Разговаривала она с Авдотьей Фатьяновной долго. Все это время я торчал у окна, стараясь предугадать, что скажет бабушка, когда вернется. Но она ничего не сказала, несмотря на то, что я изнывал от любопытства. Всем своим видом бабушка показывала — спрашивать бесполезно. Лишь вечером, во время ужина, обменявшись с матерью несколькими фразами на французском языке, она словно бы невзначай произнесла:
— У Авдотьи Фатьяновны на религиозной почве помутнение. Ты не очень-то прислушивайся к ней — она многого недопонимает.
Царапая вилкой по тарелке, я спросил:
— А почему она Гришку лукавым назвала? И что это такое — лукавый?
Мать отодвинула тарелку, что-то сказала бабушке по-французски. Бабушка возразила. Потом, усмехнувшись, добавила, глядя на меня:
— Авдотья Фатьяновна церковные книги читает.
А в них, говорят, сплошная выдумка.
Мать кивнула, снова подвинула тарелку к себе.
Я почувствовал: бабушка и мать хитрят. Открыл рот, намереваясь спросить еще о чем-то, но бабушка положила ладонь на стол.
— Когда я ем, я глух и нем!..
Я вспомнил это и осторожно сказал, что Гришке пока действительно худо, но что он обязательно выкарабкается.
Бабушка завозилась в кресле, а Вековуха произнесла, держа блюдечко на растопыренных пальцах:
— Жалко будет, если помрет он.
В ее голосе не было прежнего недоброжелательства. Это удивило меня.
— Ты не пучь глаза, не пучь! — воскликнула Авдотья Фатьяновна.— Я от всего сердца говорю.
Врать не буду, я Поповых не люблю, но раз творец создал их, значит, так надо. — Вековуха вздохнула и добавила: — Господи, господи! Кому горе и слезы сейчас, а кому хиханьки да хаханьки.
— О ком ты? — спросила бабушка, не донеся до рта ложку с засахарившейся ягодой.
— О Гальке,— ответила Вековуха.— Как вечер, у нее гулянка. Совсем разбаловалась девка. Страмота!
— Не может быть,— сказала бабушка.
— По нынешним временам все может быть,— возразила Вековуха. И добавила: — Я Гальку вот какой помню.— Она опустила руку к полу.
— Разве?
— Помню,— подтвердила Авдотья Фатьяновна.— Ее мать в полюбовницах у моего второго хозяинаадвоката состояла. Он нестарый был, видный из себя, говорил кудревато. А деньги лопатой греб. Раз в месяц выступит на суде и живет в удовольствие.
Первое время она у него горничной была, а потом промеж них любовь началась. Стал он девать ее, как куколку, в театры вывозить, в ресторации. Так они полтора года прожили, пока Галька не народилась. После этого он и отказал ей. Я тогда же от него съехала, потому как адвокат этот гнилым человеком оказался, неугодным богу. Когда Галькина мать ребенка ждала, он целыми неделями дома не ночевал. Она, бывало, сидит одна на лестнице, плачет. Уревется, глаза покраснеют, нос разбухнет, что и продыху нет. Два раза с ума сходила. Я еще тогда упреждала ее — не путайся с ним, ветрогон он, по себе дерево руби, а она ни в какую! Все надеялась, что он с ней в закон вступит. После этого и стала она к бутылочке прикладываться.
— Неужели? — не поверила бабушка.
— Не вру,— спокойно сказала Вековуха.— Не шибко, но прикладывалась. На людях она стеснялась, все больше в одиночку, дома. Когда выпьет, на стук не отзывалась, если одна сидела, а так наказывала Гальке говорить — нету-де матери дома.
— Кто бы мог подумать,— пробормотала бабушка.
— На все божья воля.— Вековуха перекрестилась.— От этого она и померла. Творец,— Авдотья Фатьяновна вскинула глаза к потолку,— людей за грехи наказывает. Кто грешен сильно, с того и спрос.— Вековуха помолчала и решительно произнесла: — Галька вся в мать!
Последнее время я встречался с Галкой редко, несмотря на то, что она тоже работала на «Шарике». Каждый день я видел только Галкину фотографию, которая висела у проходной на Доске почета. Я сказал Вековухе, как работает Галка.
— Ишь ты,— удивилась Авдотья Фатьяновна.— А я думала, она шалтай-болтай.
— Нет,— сказал я.
— Ишь ты,— повторила Авдотья Фатьяновна.— Чего же она тогда себе жизнь ломает?
Я подумал: «Вековуха ошибается. Галка не ломает себе жизнь. Просто в ней бродит молодость, просто ей хочется расслабиться, отдохнуть после того огромного напряжения, которого требует работа».
— Как же ты живешь сейчас, Авдотья Фатьяновна?— спросила бабушка.— В церковь, наверное, не ездишь?
— Ну да! — Вековуха усмехнулась.— Ездю. Каждое воскресенье! Там сейчас новый поп служит.
— Хорошо служит? — с живостью спросила бабушка.
— О-очень! — Вековуха даже зажмурилась от удовольствия.— Как зачнет убиенных поминать,
сердце заходит. Сам он из себя высокий, черный, голос — стены дрожат.
— Все-таки как ты живешь, Авдотья Фатьяновна?
Вековуха откинулась на спинку стула, обвела нас зорким, немигающим взглядом.
— Вот так и живу. Как сейчас все старухи живут— на иждивенческую карточку.
— Тяжело тебе,— сказала бабушка.
— А кому легко? — возразила Вековуха.— Время сейчас такое, что легкой жизни и достатка стыдиться надо.— Она перевернула чашку донышком вверх, поднялась.— Засиделась. Пора и честь знать…

Журнал Юность № 5 май 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Ковыряя носком сапога мокрые, слипшиеся листья, я вспоминаю, как преображался Гришка, когда Галка выходила во двор. Его угрюмое лицо светлело, в глазах появлялось что-то доброе. Он никогда не подходил к Галке, смотрел на нее издали, а если им случалось столкнуться, как говорится, нос к носу, то Гришка мучительно краснел и, пробормотав что-то, поспешно удалялся. Галка забрасывала на спину косу, провожала его долгим взглядом. Это почему-то застряло в моей памяти, хотя тогда, в детстве, я не придавал этому значения: Гришка был некрасивым, и я даже не мог представить, что его можно полюбить и что он способен на такое же чувство. Я возмущался и негодовал, когда Гришка говорил, что Галка красивее и
добрее Лиды.
— Добрее? — переспрашивал я.
— Добрее,— подтверждал Гришка.
— Ничего ты не понимаешь! — Я запускал руки в карманы недавно сшитых, настоящих, как у взрослых, брюк и, подражая бабушке, начинал рассуждать о женской красоте. Бабушка часто называла Лиду самой миловидной девочкой на нашем дворе. Если это казалось мне неубедительным, я произносил нараспев стихи Блока, в которых говорилось о схваченном шелками девичьем стане, об узкой руке в кольцах.
— Это больше к Гале подходит,— возражал мне Гришка.
— Что-о? — Я обижался и обзывал Гришку дураком…
…Галка пытливо смотрит на меня, словно хочет прочитать мои мысли. Легкий ветерок перебирает еще не опавшие листья, чуть относит в сторону гибкие ветки, похожие на распущенные женские волосы.
Коля спит, полуоткрыв рот, выпачканный конфетой. Галка отгоняет атакующих его мух и молчит. А у меня на языке вертится вопрос. Мне неловко спрашивать об этом, но я все-таки спрашиваю.
— Ты любила его? — Я не смотрю на Галку, я смотрю вниз.
— Наверное,— отвечает Галка. Отвечает не сразу. Несколько секунд молчит, будто вспоминает что-то.— Я жалела его. Вспомни сам, как жилось ему. Одна радость была — песенки. Кстати, знаешь, где он чаще всего насвистывал их?
— Где?
— Вон там.— Галка показывает на то место, где раньше были сараи, где Гришка предложил мне
распить четвертинку.— Я часто останавливалась там послушать,— продолжает Галка.— Не знаю, видел ли он меня… Наверное, нет. В его песенках такая тоска была, что навертывались слезы. Но ты только не подумай, Антон, что я жила с ним. Это у нас всего один раз вышло. Раиса Владимировна отлучилась куда-то, а я в тот день с ночной шла. И вдруг почувствовала — тянет к Грише. Он обрадовался, засветился весь, стал говорить, что любит меня. Дрогнуло мое сердце, показалось в тот момент, что ближе и роднее Гриши нет у меня никого. Сам посуди, Антон, мать умерла, ни родных, ни близких, Вековуха в ту пору только здороваться стала, а он… он любил меня. Я это еще девчонкой поняла. А дальше как получилось, сам догадаешься.
— Не жалеешь, что так получилось? — Я слышу, как хрипит мой голос.
— По-честному ответить? — Галка вскидывает голову. Мягкая прядь падает ей на лоб.
— Конечно!
— Ни капельки не жалею. Я только испугалась, когда поняла, что ребенок будет. А потом подумала: пусть.
Я почему-то завидую Гришке. Понимаю, что это глупо, даже нечестно, но ничего не могу поделать.
— А ты вспоминал его? — спрашивает Галка.
Мне становится стыдно. Там, на фронте, я вспоминал чаще всего бабушку, мать, потом Лиду, Галку, а Гришкино лицо лишь изредка возникало перед глазами и сразу исчезало. И, словно в отместку за это, в памяти начинает медленно раскручиваться полузабытое.
В тот день мать приехала, как всегда, внезапно.
Бабушка спала, скрючившись в кресле. На кончике ее носа висела капля. Такого с ней никогда не случалось. Мать взглянула на бабушку, спросила шепотом, обратив на меня полные тревоги глаза:
— Заболела она?
— Нет.
От матери пахло морозом. Запутавшийся в ворсинках шинели снег потемнел, превратился на плечах в большие, выпуклые капли. Показалось: с появлением матери в комнате стало еще холоднее.
Мать подула прямо перед собой, увидела облачко пара.
— Боже мой, какая у вас холодина!
— Это еще ничего,— возразил я.
Мать сняла через голову полевую сумку, расстегнула шинель, обвела глазами стены в подтеках и сказала:
— Совсем обветшало наше жилище. Не представляю, что с бабушкой будет, когда ты уйдешь на фронт.
— Я и сам об этом думаю,— пробормотал я.
Мать открыла дверь, стряхнула с шинели капли, стала разуваться.
— Замерзнешь,— сказал я.— Оставайся в валенках.
— Ноги в них, как в колодках,— ответила мать, но разуваться не стала.
На ней была суконная гимнастерка с темно-зелеными пуговицами, синяя, лоснящаяся на бедрах юбка. Кожаный, хрустящий ремень с портупеей висел косо. Я подумал, что моя мать совсем не похожа на женщин-военврачей, которые встречаются на улицах, что она до мозга костей гражданский человек и специальность у нее гражданская — фтизиатр.
Потирая озябшие руки, мать прошлась по комнате, потрогала холодную печь и сказала:
— В госпитале хоть тепло и относительно сытно, а у вас тут ужас. От холода у меня спазмы сосудов и дикая головная боль.
— Может, потопить?
Мать кивнула.
Я принес охапку сырых и тяжелых, словно свинец, поленьев, настрогал лучинок, сунул в топку измятую газету, поднес к ней спичку и стал гадать про себя — разгорятся дрова с первой попытки или нет.
Пламя охватило лучинки. Они стали потрескивать, потом занялись и дрова. Горели они плохо, сильно дымили. Синеватый огонек то пропадал, то появлялся снова, но тяга была хорошей.
Бабушка все еще спала.
— Может, разбудить? — Я перевел глаза на бабушку.
— Пускай спит,— ответила мать. Она штопала мой носок, вдев в «его деревянную ложку.— В ее возрасте это естественно.
— Кстати,— неожиданно сказал я,— Гришка из больницы вернулся.
Не поднимая головы, мать спросила:
— Заходил к нему?
— Н-нет.
— Нехорошо.— Мать отложила штопку, достала из полевой сумки фонендоскоп.— Надо навестить его.
В кресле завозилась, отыскивая носовой платок, бабушка. Мать тихонько окликнула ее. Бабушка встрепенулась, посмотрела на мать, спросила:
— Приехала? — Она вытерла нос, откинула плед, приподнялась, опершись о подлокотники.— Давно приехала?
— Только что,— ответила мать.
— А я все сплю и сплю,— сказала бабушка.— Прямо наказание какое-то.
В материнских глазах промелькнула тревога. Я только сейчас заметил, как постарела мать. В ее темно-русых волосах виднелись серебряные нити, лоб и щеки покрывали морщины, под глазами лежала синева — признак усталости и недоедания, пальцы были желтыми от йода, которым протиралась перед уколами кожа больных.
Мать чмокнула бабушку в лоб.
— Мы сейчас вернемся.
— Куда это вы?
— К Поповым.
— Сходите к нему, сходите,— закивала бабушка.— Но только поскорее возвращайтесь.
До этого я никогда не бывал у Поповых и убранство их комнаты видел лишь мельком, когда, играя в салочки или казаки-разбойники, пробегал мимо окна с отставшим наличником. Взгляд успевал схватить самое главное: две кровати, накрытые лоскутными одеялами, старый комод, высокий и пузатый, шкаф с оторванной дверцей. Из окна Гришкиной комнаты всегда несло чем-то кислым. Гришка говорил мне, что его мать — тряпичница, каких свет не видел, что она не хочет расставаться даже с драными-предраными носками, что все обноски она связывает в узлы и сует их под кровать, где они отсыревают и гниют.
— От них и идет вонь,— жаловался Гришка. Я сочувствовал ему, я не представлял, как можно
дышать таким воздухом.
Постучавшись, мы вошли к Поповым. Гришка полулежал на кровати, откинувшись на гору подушек, три из которых, нижние, были без наволочек, а верхняя отливала желтизной. Его плечи покоились на подушках, голова лежала на спинке кровати — на толстом металлическом пруте, накрытом полотенцем, на фоне которого выделялась Гришкина шевелюра: густые, давно не стриженные волосы. Лицо у него было землистым, с глубокими впадинами на щеках, глаза — блестящими. Казалось, в них что-то светится. Гришка походил сейчас на врубелевского Демона, которого я видел в роскошном издании Лермонтова, стоявшем на книжной полке в нашей комнате.
Комната Поповых была продолговатой, узкой. У стен стояли кровати — одна у самой двери, другая у окна. Между ними оставался проход, сквозь который можно было протиснуться только бочком. Раиса Владимировна спала возле окна. В ногах Тришкиной кровати находилась печь. Занимая пространство между дверью и стеной, она почти на полметра вдавалась в комнату. Топка находилась сбоку, около самой двери. Печь была высокая — такая же, как у нас,— обмазанная глиной. Задняя спинка Тришкиной кровати упиралась в печь. Когда он вытягивал ноги, просовывая их сквозь металлические прутья, касался подошвами шершавой поверхности печи.
Кроме кроватей, в комнате стояли комод, накрытый кружевной дорожкой, платяной шкаф с державшейся на одной петле дверцей, источенный жучками стол и три расшатанных стула. Посреди комнаты свисал с потолка ситцевый абажур — грязный, прожженный в нескольких местах, На стульях и спинках кроватей висела одежда. На подоконнике и комоде стояли пузырьки и бутылочки с лекарствами. Раиса Владимировна гладила.
Слабо улыбнувшись, Гришка попытался привстать. — Лежи, лежи, — остановила его мать. Обернувшись к Раисе Владимировне, добавила: — Душно у вас. Надо бы проветривать комнату.
— А сквозняк? — Раиса Владимировна выкатила глаза, позабыв об утюге.
— Закройте поплотнее дверь, укутайте сына и проветривайте.
— Все тепло уйдет…— Раиса Владимировна перевела взгляд на окно.
— Не уйдет,— возразила мать.— Для него,— она посмотрела на Гришку,— свежий воздух тоже лекарство.
Гришка кивнул и весело — так показалось мне — покосился на Раису Владимировну.
Подойдя к нему, мать присела на край кровати и сказала, откидывая одеяло с его груди:
— Давай я тебя послушаю.
Гришка сел. Мать обхватила его за плечи, потянула на себя.
— Теперь рубашку снимем,— ласково сказала она и помогла Гришке расстегнуть пуговицы на рубашке с вышивкой на рукавах.
Гришкины бока напоминали два ксилофона. Справа и слева отчетливо проступали ребра, обтянутые синеватой, почти прозрачной кожей. Пока мать выстукивала Гришку, перемещая по его спине ладонь, он смотрел на свой живот — втянутый, с выпирающими над ним ребрами. Он смотрел на свой живот с недоумением, словно видел его первый раз.
— А теперь сделай вдох,— сказала мать.
Гришка сделал вдох и зашелся кашлем. Из его груди вырывался хрип, худые плечи сотрясались, рука шарила под подушкой — искала платок.
Раиса Владимировна опустилась на стул. Ее руки повисли, из глаз покатились слезы.
Кашлял Гришка страшно — с надрывом, судорожно глотая воздух. Мать легонько похлопала его по спине.
— Сейчас пройдет. Сейчас я тебе таблетку дам. Очень хорошую таблетку.
Я увидел на комоде стакан с мутью на гранях, налил в него на три четверти воды.
Порывшись в нагрудном кармашке, мать извлекла из него небольшую коробочку, наполненную белыми таблетками.
— Запей,— сказала она, протягивая Гришке таблетку и стакан.
Он положил таблетку в рот, сделал глоток и откинулся на подушки. В его груди по-прежнему что-то клокотало и булькало, но кашлял он уже реже и тише.
— Сейчас совсем пройдет,— сказала мать и вложила в уши костяные наконечники фонендоскопа.
Никелированная, блестящая головка поползла по Гришкиной груди. Его лицо было обращено к стене. Когда начинался кашель, он подносил к губам носовой платок и держал его у рта до тех пор, пока не прекращался приступ.
Я не раз слышал от матери, что туберкулез — страшная болезнь, что медицина пока бессильна перед ней, что из каждых десяти больных выздоравливают три, а остальных ждет смерть или медленное угасание, что главное — сопротивляемость организма, что с туберкулезом можно прожить много лет, а можно сгореть в полгода. Бывая у матери в больнице, я видел больных туберкулезом, иногда цветущих, казалось, полных сил, но чаще изможденных, со впалыми, как у Гришки, щеками. В серых халатах или пижамах, очи гуляли по двору, часто останавливались, отдыхали на скамейках. Они улыбались, шутили, смеялись, а я гадал про себя — кто из них умрет, а кто останется в живых. Я жалел этих людей, потому что понимал: их жизнь — неизвестность. Я никогда не подходил к ним. Я не подходил к ним не потому, что боялся заразиться,— боялся выдать себя, боялся оскорбить этих людей переполнявшим меня состраданием.
Такое же чувство я испытывал, глядя на Гришку. Я не допускал и мысли, что он умрет. Я уверял себя, что он выздоровеет, что упадок сил — временное явление.
Головка фонендоскопа перемещалась по Гришкиной груди. Она прослушивала каждый сантиметр. Она усиливала хрипы и передавала их по трубочкам в уши. Раиса Владимировна не сводила глаз с этой головки. Я тоже смотрел на нее. Я молил про себя бога, чтобы мать сказала: «Ничего страшного».
Но она сказала совсем другое. Перебирая резиновые трубочки, она спросила, глядя на Гришку:
— Когда тебе последний раз снимок делали?
— Не помню,— ответил Гришка.— Кажется, месяц назад.
— Сохранился он?
Раиса Владимировна метнулась к комоду, порылась в белье, извлекла из-под него свернутый в трубочку рентгеновский снимок. Мать развернула его, посмотрела на свет и сразу опустила. «Плохо»,— подумал я.
Попова с надеждой посмотрела на мать. Мать молчала.
— Что? — хрипло спросила Раиса Владимировна.
Медленно, взвешивая каждое слово, мать сказала:
— Ему покой нужен, свежий воздух и…— мать запнулась,— сносное питание: белки, жиры, углеводы. По утрам лучше всего гоголь-моголь.
«Гоголь-моголь,— подумал я.— Где взять яйца, сахарный песок? Где взять жиры, белки и все остальное? Неужели мать не понимает, что говорит?»
— Я понимаю,— сказала мать,— на все это потребуется много денег, но…
— Я достану! — неожиданно воскликнула Раиса Владимировна. Ее глаза излучали живой блеск, движения стали уверенными.
Запахло паленым.
— Мама, утюг,— сказал Гришка.
— А, чтоб его! — Раиса Владимировна метнулась к двери.
Гришка засмеялся. В его смехе не было ни злобы, ни ехидства. Это был добродушный смех, в котором чувствовалась любовь и жалость к матери.
Я удивился. Это, должно быть, отобразилось на моем лице. Гришка вздохнул и сказал:
— А ты, я слышал, в армию собираешься?
— Да,— подтвердил я.— Повестку жду.
— Счастливец! — Гришка задумался.— Ты воевать будешь, бить этих сволочей, а я…— Он отвел глаза к стене.
— Ничего! — воскликнул я.— Ты поправишься и тоже…
— Правда? — Гришка оживился.
— Конечно!
Чуть-чуть приподнявшись, он стал насвистывать.
— Новая песенка? — спросил я.
Продолжая насвистывать, Гришка кивнул. В его новой песенке была и радость и тоска. В глазах
у меня защемило.
— Нравится? — поинтересовался Гришка.
— Очень!
Гришка улыбнулся.
— У меня теперь много времени. Лежу, а в голове все бродит что-то, бродит.
— В нашем дворе твои песенки любят.
— Да… Галка их любит,— сказал Гришка и осекся.
— Пора,— напомнила мать.
— Заходи,— жалобно попросил Гришка, когда мы стали прощаться.
На втором этаже около двери в нашу квартиру я остановился.
— Что? — спросила мать.
— Он выздоровеет?
Мать помолчала.
— Нет.
В детстве я отвергал смерть. Мне казалось тогда: ученые изобретут лекарство, которое позволит жить вечно. За несколько лет я поумнел и теперь воспринимал смерть как логическое завершение жизни.
Я не отвергал смерть ради чего-то и во имя чего-то. Считал: можно погибнуть на фронте, бросившись на амбразуру, можно испытать на себе новую прививку, можно пожертвовать своей жизнью во имя жизни близкого тебе человека. Но умереть просто так, дома, на кровати — такую смерть я не принимал.
— А вдруг? — с надеждой спросил я.
— Что вдруг?
— Вдруг он… выживет?
— Будем надеяться,— сказала мать и добавила: — Ты навещай его, пока в Москве. Хоть изредка навещай. Это для него тоже лекарство.
«Будем надеяться»,— подумал я. Разумом я понимал всю бессмысленность такой надежды, а сердце не хотело понимать это…
Войдя к себе, мы увидели склонившуюся над диваном бабушку. На нем были разложены узелки, коробочки, пожелтевшие от времени письма — все то, к чему так ревниво относилась бабушка, что хранила в зеркальном шкафу.
Обернувшись, бабушка смутилась, сгребла узелки, коробочки, письма в одну кучу, потом вдруг махнула рукой, тихо засмеялась. Взяв из кучи небольшую продолговатую коробочку, подошла, прихрамывая, к матери. Открыла коробочку. Изнутри она оказалась обшитой атласом. На атласной подушечке лежала брошка — узенькая полоска светлого металла, украшенного бирюзовыми точечками. Глядя на мать, бабушка сказала:
— Брошка эта копеечная, а мне дорога. После смерти все это,— бабушка кивнула на узелки, коробочки, письма,— сожги, а брошку в гроб положи. Не хочу с ней расставаться!
— Ах, оставь, пожалуйста! — рассердилась мать.
Она всегда сердилась, когда бабушка говорила о своей смерти.
— Сердись не сердись,— с печальной улыбкой возразила бабушка,— а умирать, все равно придется. Пожила свое — хватит!
Мать подошла к ней, поцеловала бабушку в висок. Бабушка неловко обхватила мою мать за шею, и они на несколько минут застыли, будто неживые…

Журнал Юность № 5 май 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Жил Гриша Попов на нашем дворе,— доносится до меня Галкин голос,— а теперь ни его нет, ни Раисы Владимировны.
— Кстати, где она?
— Уехала..
— Уехала?
— Сразу после похорон. Видно, поняла, что сильно виновата перед сыном и перед вот этим тогда еще не народившимся человечком. — Галка кивает на безмятежно спящего Колю и добавляет, сделав ударение на «он»: — А он умер в день твоего отъезда…
Ты помнишь, как мы танцевали накануне?
Помню. Конечно, помню! И не только это. Последний день, проведенный в Москве, я помню отчетливо, словно это было вчера.
Шел третий год войны. После ноябрьской слякоти ударили сильные морозы, а перед ними два дня и две ночи валил и валил густой-прегустой снег. С крыш свисали снеговые козырьки, двор утопал в сугробах, среди которых извивались узенькие тропинки.
Все тропинки начинались около подъездов. Утром, когда люди спешили на работу, и вечером, когда они возвращались, тропинки покрывались желтым налетом; днем же и особенно ночью на них наметало столько снега, что их приходилось протаптывать заново. Ветер стлал по двору поземку. Когда порывы усиливались, снег вспархивал над сугробами белыми, скрученными в спирали облачками. Взъерошенные, полузамерзшие воробьи, эти маленькие комочки, попрятались кто куда.
Двор казался вымершим.
Ничего этого я не видел — на окнах нашей комнаты лежал толстый слой инея с ледяными наростами. Лед был выпуклым, прозрачным, от него веяло холодом. И все-таки я отчетливо представлял себе наш двор, потому что все — снег, тропинки — еще не успело померкнуть в памяти; я только что пришел, озябший до мозга костей, домой и теперь хотел только одного — согреться. Приложил ладонь к печи, но ощутил лишь холодный, шершавый кирпич, без
намека на тепло. Печь я топил раз в сутки, перед сном. «До вечера еще ждать и ждать»,— подумал я и поежился.
От недостатка света воздух в нашей комнате казался синеватым, похожим на дым. Но дым давал
хоть немного тепла, а этот воздух ничего не давал — только холод.
За два с половиной года наша комната сильно изменилась: темные обои потемнели еще больше, покрылись пятнами, трещинками, краска на подоконниках покоробилась. В комнате пахло холодом и сырой осиной — дрова теперь хранились частью в комнате, частью в коридоре: наш сарай прекратил свое существование в первый год войны. В сорок первом, когда не стало топлива, мы его сломали и сожгли. Несколько дней в нашей комнате было по-настоящему тепло.
Дрова выдавались по специальным талонам — 75 процентов осины и 25 процентов сосны или березы.
Мы получали их на Мытной улице, на дровяном складе, расположенном около керосиновой лавки, где — тоже по талонам! — продавался керосин. Дрова были сырые — хоть выжимай. Горели они плохо, угарным, нестойким пламенем, и почти не давали тепла. После них оставалась зола и горстка углей. Разжигались дрова еще хуже. Умение разжечь их стало искусством. В нашей квартире лучше всех это делала Вера. Она укладывала дрова очень хитро, совала в них пучок тонких лучинок, кусочек березовой коры и поджигала. На растопку печи Вера тратила всего одну спичку, а я — пять или шесть. Это огорчало меня: спички выдавались по карточкам, на рынке они стоили дорого — пять, а то и десять рублей коробок.
Стояли такие холода, что стены нашей комнаты промерзли насквозь. Под подоконниками белел иней.
Вечером, когда я топил печь, обои покрывались мокрыми пятнами и на пол натекали лужи. Жильцы снизу пожаловались — потолок не просыхает, и я стал класть на подоконник тряпки. К утру мокрые пятна на обоях снова превращались в иней, а тряпки гнулись в руках, словно картон. Все щели в стене, обращенной во двор, были утыканы старыми чулками, тряпками, но это мало помогало: к середине ночи комната настолько остывала, что, казалось, волосы примерзают к подушке. Спал я, накрывшись с головой одеялом, навалив на себя все, что только
можно: старое пальто, пиджаки, изъеденный молью платок. В постели было тепло и уютно. Я не вставал даже тогда, когда… Проснувшись среди ночи, я терпел до утра, то проваливаясь куда-то, то просыпаясь снова. Страшнее всего было утром, когда приходилось вставать. Я откладывал это до самой последней секунды, потом вскакивал и, чувствуя, как прыгают губы, быстро надевал рубашку. Вот уже более двух лет я работал на «Шарике» — сперва учеником строгальщика, а последнее время строгальщиком третьего разряда. Работал в три смены, как и все.
Очень трудно было ночью, когда хотелось спать, когда глаза слипались сами собой. Мне нравилось работать с утра. После работы оставалась куча свободного времени, которым можно было распорядиться по собственному усмотрению.
Я только что пришел с ночной смены. Я радовался, что мне больше не придется вставать по утрам и мчаться в цех. Завтра я уходил в армию. Повестка лежала на столе. Я получил ее три дня назад. Я мог бы уволиться сразу после получения повестки, но я сознательно не сделал этого: «Шарик» считался оборонным предприятием, меня могли не отпустить. А мне хотелось на фронт. Мне казалось, там я принесу больше пользы. Я попытался уйти в армию еще полгода назад, но в военкомате мне дали от ворот поворот. Мне сказали, что двадцать шестой год еще не призывают. И вот теперь настал мой черед. В семнадцать лет не думают о смерти. Я не допускал и мысли, что меня убьют или ранят. Мне хотелось вернуться домой с медалью, а еще лучше — с орденом. Я понимал, что получить медаль или орден будет нелегко, и поэтому собирался воевать на совесть.
Был я в ту пору неопытен, наивен, о войне судил лишь по кино и книгам, я даже не подозревал, какая она, настоящая война, думал, все будет просто. Но все оказалось совсем не так, как я представлял себе это. Было страшно. Да, страшно! И в этом нет ничего удивительного, нет ничего зазорного.
Страх — естественное состояние, и, если ты не прячешься за спину других, не отлыниваешь, если ты четко и беспрекословно выполняешь команды, значит, ты сумел преодолеть страх, стал настоящим солдатом. Не сразу далось мне это. Нет, не сразу, подействовал пример других, таких же безусых ребят, как я.
Я сижу около Галки, вижу ее глаза — два бездонных колодца — и вспоминаю, вспоминаю, вспоминаю.
Незадолго до моего ухода в армию бабушка сильно сдала. Первые два года держалась: выменивала вещи на продукты. На рынке ценилась только одежда, безделушки не пользовались спросом, поэтому японский фарфор и прочее бабушка отнесла в комиссионный магазин. Деньги быстро кончились. На рынок ушли отрезы, скатерти. С каждым месяцем в шкафах становилось все просторней. Карточки, особенно иждивенческие, отоваривались плохо. Волей-неволей бабушке приходилось ходить в комиссионный магазин или на рынок. Когда в комнате не осталось ничего ценного, она продала пианино. Больше всех сокрушался в тот день Гришка.
Он ничего не говорил, только вздыхал, и в глазах у него стояли слезы.
Закутавшись в плед, бабушка сидела целыми днями в кресле и о чем-то думала. Ее глаза потускнели, кожа стала дряблой. Она уже не походила на прежнюю бабушку, веселую, полную жизни. Я хотел вызвать ей врача, но она сказала, что у нее ничего не болит.
За стеной кашлял Федор Иванович Силин, наш сосед, заядлый курильщик. До войны он курил «Беломорканал», а теперь — махорку, которую выменивал на хлеб. Он говорил, что без хлеба прожить можно, а без курева — никак.
Был он ужасно нескладный, с длинными, висящими вдоль туловища руками. Плечи у него были покатые, как у женщины, лицо доброе, с крупными чертами — мясистым носом, широким ртом и по-детски округлым подбородком. Каждое его движение — неторопливый поворот головы, медленная походка — свидетельствовало о невозмутимости характера.
Работал Федор Иванович точильщиком. С утра до вечера таскал на себе точильный станок и выкрикивал: «Ножи, ножницы точу, мясорубки». Свой станок он берег, никогда не оставлял его в коридоре — вносил в комнату. Когда кому-нибудь требовалось наточить нож, Федор Иванович устанавливал станок на лестничной клетке и, нажимая ногой на педаль, мурлыкал что-то.
Ножи он точил прекрасно. Побывав в его руках, они становились острыми, как бритвы. Быть точильщиком Федору Ивановичу нравилось. Он не скрывал этого. В минуты откровенности Федор Иванович рассказывал:
— Идешь по улице, солнышко греет, ветерок обдувает, красота! Зимой тоже хорошо: снежок поскрипывает, морозец, и никто тебе не мешает, никто тебя не тревожит. Я люблю ножи точить — в них жизнь человеческая. У одних ножи богатые, как у твоей бабушки, у других дешевые. У одних тупые, у других только затупленные, у третьих — просто кусок железа, не нож. Таким хозяйкам я выговор делаю, потому что за ножом тоже уход требуется. Я лица не запоминаю, а ножи — да. По ним определить могу, что за человек — хозяйка.
Федор Иванович был мастером на все руки. Когда в нашей квартире требовалось что-нибудь починить или прибить, обращались к Силину. Если требовалась починка, он долго вертел в руках испорченную вещь, трогал пальцем выступы, потом произносил:
— Сделаю.
Если же надо было прибить картину или полку, Федор Иванович приходил с молотком, клещами и гвоздями. Несколько минут молча смотрел на то место, куда надо было прибивать, потом долго примеривал картину или полку. Не поворачиваясь, спрашивал:
— Хорошо?
Когда ему отвечали «хорошо», доставал из-за уха огрызок карандаша, делал на стене пометки. Отойдя на шаг, смотрел на них. Если пометки совпадали, складывал пучком гвозди, совал их в рот, доставал торчащий из кармана молоток. Приставив гвоздь к стене, вгонял его двумя-тремя ударами в дерево.
Он никогда не торговался и на вопрос, сколько будет стоить работа, всегда отвечал:
— Сколько дадите.
Если же заказчики настаивали, Федор Иванович волновался: пальцы приходили в движение, глаза устремлялись в пол.
Бабушке часто казалось, что она недоплачивает Силину. Поэтому за каждую услугу она давала ему то рубль, то трешку. Федор Иванович молча брал деньги и уходил. Через несколько минут возвращался — приносил сдачу.
— Не надо, не надо,— отказывалась бабушка.
Федор Иванович молча клал деньги на стол и так же молча удалялся.
— Очень честный человек,— бормотала бабушка.
Я думал так же.
Кроме этого, Силин чинил обувь. И чинил лучше, чем в мастерской. Все жильцы нашей квартиры чинили обувь у Федора Ивановича, все, но только не Елизавета Григорьевна. Она утверждала, что Силин — кустарь, что хорошую обувь он испортит. Но Федор Иванович чинил и хорошую обувь, чинил отлично. Он занимался этим делом до тех пор, пока его не оштрафовали. Я тогда почему-то решил, что фининспектора вызвала Елизавета Григорьевна.
Бабушка открыла глаза. Она дремала в кресле.
— Пришел? А я и не слышала.— Помолчала, напрягая память, и добавила: — Чайку поставь, если не трудно. Холодно очень.
— Ладно,— сказал я и пошел на кухню.
На кухне было еще холодней. Во время первой бомбежки на кухне лопнуло стекло, и теперь из окна сильно садило. На месте стекла темнела покоробившаяся, обросшая инеем фанера. Приподнявшись на цыпочки, можно было увидеть свалку — огромный пустырь, похожий на гигантскую арену, накрытую белым-белым ковром. За свалкой виднелся Конный двор. До войны я часто бегал туда. Мне нравилось смотреть на лошадей, нравился запах конского пота; под блестящей кожей отчетливо проступали замысловатые сплетения сухожилий, кони вздрагивали, обмахивались хвостами, когда на них садились мухи и оводы. Теперь на Конном дворе размещался гараж воинской части. Конный двор был оцеплен колючей проволокой, туда никого не пускали.
До войны наша кухня обогревалась внушительной печью, топка которой находилась в комнате Елизаветы Григорьевны. Но в самом начале войны она поставила в своей комнате железную печурку — на четырех ножках, с двумя вьюшками, и на кухне стало, как в могильном склепе.
С той поры как началась война, потолок и стены на кухне не белились. На них лежал густой слой копоти. Ее было так много, что она отслаивалась и шевелилась, когда возникало слабое дуновение.
Очень часто на полу и на столах оказывались куски копоти, похожие на черные кляксы. Они размазывались, когда их стирали, въедались в щели. Не слышно было теперь ни веселого шипения примусов, ни слабого потрескивания керосинок, ни журчания воды, вытекающей из крана,— ничто не нарушало тишины, такой непривычной для нашей кухни.
В последние годы варили и жарили редко. Горячее готовили раз в день, а в промежутках кипятили чай. Даже не кипятили, а подогревали — берегли керосин.
Чаще всех на кухне бывала Елизавета Григорьевна. Только она готовила три раза в день. В самом начале войны она привела к себе плешивого мужчину в суконной гимнастерке без погон, в синих галифе.
— Мой муж — Никодим Петрович,— отрекомендовала Елизавета Григорьевна этого человека.
Вскоре выяснилось: Никодим Петрович вовсе и не муж. Но, несмотря на это, Елизавета Григорьевна продолжала называть его мужем. Был он агентом по снабжению, поэтому Елизавета Григорьевна могла готовить три раза в день. Когда она жарила колбасу или варила суп, по квартире распространялся такой аромат, что у меня текли слюнки.
Вот и сейчас Елизавета Григорьевна что-то варила, помешивая ложкой в кастрюле. Была она в байковом халате не первой свежести, в грубошерстных носках, в домашних тапках на войлочной подошве, растоптанных, но еще достаточно прочных. Обзаведясь сожителем, Елизавета Григорьевна перестала обращать внимание на свой внешний вид. Она снова превратилась в прежнюю Елизавету Григорьевну, неряшливо и безвкусно одетую. Несмотря на то, что Никодим Петрович приносил ей отрезы и обувь — он доставал не только продукты, но и промтовары, — Елизавета Григорьевна продолжала ходить в том, что она справила себе до войны. Новые платья она берегла. Никодим Петрович часто бранился с ней, советовал одеваться получше, но Елизавета Григорьевна его не слушала. Ей, видимо, нравилось донашивать старье, видимо, не хотелось возиться с укладкой волос, не хотелось делать то, что обязательно для нового платья. Своей жизнью Елизавета Григорьевна была довольна. Она часто говорила на кухне, особенно при Вере, что муж ей достался — дай бог всякому такого, что она ни о чем не тужит.
— Война кончится — ребеночка заведу,— мечтала Елизавета Григорьевна.
— А не поздно будет? — спрашивала бабушка.
— Нет,— отвечала Елизавета Григорьевна. И добавляла:— Материально мы и сейчас обеспечены, все же лучше дождаться конца войны.
Меня коробила болтовня этой сытой женщины.
Так и подмывало сказать ей что-нибудь резкое, но я помалкивал: Елизавета Григорьевна не задевала ни меня, ни мать, ни бабушку — все стрелы были направлены на Веру, а Вера не обращала на них внимания. Это бесило Елизавету Григорьевну. И она не скрывала этого.
— Здравствуйте,— сказал я Елизавете Григорьевне и покосился на кастрюлю, в которой булькало что-то.
— Здравствуй,— отозвалась Елизавета Григорьевна, скребя ложкой по дну кастрюли.— Бабушка как?
— Мерзнет,— сказал я.
— А ты потопи,— посоветовала Елизавета Григорьевна.
«Потопи,— подумал я.— Тебе хорошо говорить — потопи. Тебе дрова каждую неделю привозят, а у нас их с гулькин нос».
Подув на ложку, Елизавета Григорьевна попробовала варево — что-то темное, вкусно пахнувшее.
Оно показалось ей недостаточно соленым. Поморщившись, Елизавета Григорьевна бросила в кастрюлю щепотку соли, которая стояла на столе в пол-литровой банке.
— Пойду мужа кормить,— сказала она и сняла кастрюлю с керосинки.
Я ничего не ответил — прочищал примус. Денатурата не было, примус приходилось разжигать керосином, от которого возникала копоть. Провозившись минут пять, я все же разжег примус. Посмотрел на руку — испачкалась. Пустил тоненькую струйку и стал мыть руки, перекатывая в ладонях шершавый обмылок, совсем не дающий пены.
Вошла Вера. Она была в темном халате, от которого пахло мазутом, в резиновых ботах с пуговками на боку. Щеки у нее покраснели от мороза, пальцы свело.
— Ну и погодка сегодня! — сказала Вера.— Градусов тридцать, наверное.
— По радио передавали — двадцать пять,— сообщил я.
— Это днем двадцать пять будет,— возразила Вера.— А сейчас тридцать.— Она подула на пальцы. — Пожалуй,— согласился я.
Вера работала, как и я, на «Шарике», но только в другом цехе. «Она только что с ночной»,— подумал я и спросил:
— Чего так поздно?
— Паек выкупала,— ответила Вера.— Целый час простояла в очереди.
— Чего выдают?
— Ничего особенного. На жировые талоны смальцу взяла, а мясные приберегла. Может, колбасу выбросят, неохота их на селедку переводить.
— Селедка—это ерунда,— поддакнул я.
Вера улыбнулась и неожиданно сказала:
— А я вчера сон видела. Живой Ваня.
Я отвел глаза.
— Ей-богу, живой! — воскликнула Вера.
— Возможно,— пробормотал я.
Я не верил тем, кто на людях рыдал навзрыд, кто стучал в грудь кулаком, кто ходил от соседа к соседу и жаловался. Несмотря на то, что это производило впечатление, я не верил! Настоящее горе представлялось мне молчаливым. «Настоящее горе, — думал я, — носят в себе, а плачут втихомолку, — так, чтобы другие не видели».
— Кипит,— Вера кивнула на чайник.
Я погасил примус, взял чайник и вошел в темный, пахнувший мышами коридор. Лампочка в коридоре давно перегорела. Вера все собиралась ввернуть другую, но не могла достать пятнадцатисвечовую, а более сильную не хотела Елизавета Григорьевна.
Она говорила, что коридор не фойе, что десять или пятнадцать свечей для него в самый раз, а больше — расточительство,
Первое время разговоры о лампочке возникали часто, а потом все смирились с отсутствием света, научились обходить в темноте корзины, сундуки, дрова и другие предметы, которых с каждым месяцем в нашем коридоре становилось все меньше и меньше: что-то сжигалось, что-то обменивалось, — на рынке даже за старые вещи можно было получить кое-какие продукты.
Я увидел прямоугольник света, падающий на пол из комнаты Силиных. Согнувшись над корзиной, в коридоре стоял Федор Иванович. Он что-то искал, загораживая проход. Вот уже два года Федор Иванович работал в артели, где шили солдатские «сидора».
Он «переквалифицировался» и теперь ремонтировал швейные машинки.
— Посторонитесь,— сказал я, отводя руку с чайником.— Как бы не ошпарить вас.
— А-а…— Федор Иванович посторонился,— Чайком побаловаться решил?
— Холодно,— сказал я.
— Холодно,— согласился Федор Иванович,— Значит, последний день сегодня?
— Завтра утром,— ответил я.
— А мне двенадцатого.
— Вас тоже? — удивился я.
— Забрали.— Федор Иванович вздохнул.— Но в нестроевые. Наверное, в тылу оставят. А если пошлют, то в трофейную команду или в кашевары.
— Какой из тебя кашевар! — воскликнула Клавдия Васильевна, появляясь в дверях.— Ты варил хоть когда-нибудь кашу-то?
— Кашу сварить — нехитрое дело,— отозвался Федор Иванович. Он стоял в проходе, держа в руках старые ботинки. Одет Силин был тепло — в душегрейку и ватные брюки. Все это сшила ему жена.
Клавдия Васильевна работала в той же, что и муж, артели, но только на дому.
— Нехитрое? — спросила Клавдия Васильевна.— Это только кажется так. Хорошую кашу сварить — не нож наточить.
— Э-эх, — вздохнул Федор Иванович.— Когда-то теперь придется поточить их? Да и придется ли? Теперь люди все сами правят — и ножи, и ножницы, и бритвы. После войны нашему брату, точильщику, много работы будет, потому что правильно наточить нож — наука. А насчет каши,— Федор Иванович обернулся к жене,— не беспокойся, сумею. Сейчас концентраты в ходу. С ними никакой возни: размял, залил водой и крути поварешкой.
— Не возьмут тебя в кашевары,— сказала Клавдия Васильевна.— У тебя к этому никакого таланта.
Была она такой маленькой и худенькой, что, стоя в дверях, совсем не застила свет. Федор Иванович похудел, как, впрочем, похудели почти все в нашей квартире, а его жена не изменилась: ей, видимо, некуда было худеть. Насколько я помнил, Клавдия Васильевна всегда довольствовалась малым, всегда отдавала лучшие куски мужу.
— Вот обувку ищу,— пояснил Федор Иванович. — Жалко в хороших-то идти — все равно пропадут.— Он осмотрел ботинки, которые держал в руках, и добавил:— Сойдут! Набойки набью, косячки прилажу — как раз на неделю хватит. А там обуют, Башмаки с обмотками выдадут или сапоги… Как полагаешь, что лучше — башмаки с обмотками или сапоги?
— Конечно, сапоги!
— А я полагаю — башмаки с обмотками. В них теплее.
— Зато в сапогах красивее.
— Это мне ни к чему,— сказал Федор Иванович.— Мне лишь бы тепло было да курева побольше.
Клавдия Васильевна улыбнулась,
— Кому что, а моему дымоеду — курево. Будет тебе курево, отец. Там, я слышала, пачку махорки на день выдают.
— Это мне мало,— возразил Федор Иванович.
— Больно ты хитрый! У других и того нет, а ты — мало.
Открылась дверь, осветив на несколько секунд другую часть коридора. Ковыряя спичкой в зубах, к нам подошел Никодим Петрович. От него вкусно пахло. За два с половиной года он раздобрел. Мышцы налились жирком, щеки округлились, под ремнем топорщился животик.
— Про что речь? — спросил Никодим Петрович.
— Про курево,— сказал Федор Иванович.
Никодим Петрович достал металлический портсигар, на внутренних стенках которого лежали под резинками, тесно прижавшись друг к другу, толстые папиросины, протянул его Федору Ивановичу.
— Угощайтесь.
— Благодарствую.— Федор Иванович осторожно извлек папиросу, помял ее в пальцах.— Благодарствую. Давно не курил такие.— Он достал коробок, тряхнул им, проверяя, есть ли в нем спички, и спросил, не глядя на Никодима Петровича: — Вам такие по пайку выдают?
Запустив под ремень пальцы, Никодим Петрович расправил на гимнастерке складки, снисходительно улыбнулся.
— Это генеральские. Мне другие положены — похуже. Но не имей, как говорится, два брата, а имей два блата. Блат в наши дни — великое дело.
Меня возмутило это, и я сказал:
— На одном блате долго не проживешь. Блат — это омерзительно!
Никодим Петрович усмехнулся:
— Молоды вы еще, поэтому и рассуждаете так.
Я уже десять лет агентом работаю и знаю: блат — это все.
Меня уже давно удивляло, что Никодим Петрович не в армии, и я сказал:
— Значит, по блату и от фронта отвертеться можно?
Никодим Петрович хохотнул:
— Все успеем там побывать.
Такую фразу я уже слышал. Она воспринималась мной, как отговорка, как лишнее доказательство, что на фронт попадут далеко не все, что кое-кому удастся словчить.
Федор Иванович разглядывал пепел на папироске.
Клавдия Васильевна стояла с непроницаемым выражением на лице, В коридоре что-то назревало. Так бывает летом, перед грозой, когда светит солнце, а по небу уже ползет фиолетовая туча, испещренная далекими вспышками молний. Грома еще не слышно, но все ждут, что он вот-вот грянет. Солнце постепенно меркнет, покрывается облаками, которые плывут перед тучей, словно легкие ладьи перед большим кораблем. Наступает гнетущая, тишина — предвестница грома, ослепляющих молний, ливня.
Не представляю, чем бы все это кончилось, если бы не распахнулась дверь, ведущая на лестничную клетку, и в коридор не вошла бы в облачке пара моя мать — в подбитой ватой шинели с капитанскими погонами на плечах, в нелепо сидящей шапке-ушанке, в непомерно больших валенках с отворотами, с полевой сумкой на боку. В руке она держала сверток, перевитый крест-накрест шпагатом,
— Здравствуйте, — сказала мать, обводя всех нас взглядом.— Что у вас происходит?
— Митингуем, — сказал Никодим Петрович и пошел, поскрипывая сапогами, на кухню.
Федор Иванович спросил что-то о погоде, Клавдия Васильевна вздохнула. Мать прикоснулась холодными, как льдышки, губами к моей щеке и сказала:
— Твою телеграмму только вчера получила. Всего на полчаса отпросилась. За медикаментами приехала. Дел у меня, сам понимаешь, невпроворот.— Она потерла лоб, припоминая что-то.— Собрался уже?
— Какие у солдата сборы! — ответил я с нарочитой грубостью,— Кружка, ложка, полотенце — вот и все.
— Я кое-что привезла тебе,— сказала мать, отдавая мне сверток.
— Опять экономила? — пробормотал я, пытаясь узнать на ощупь, что там.
Силины ушли в свою комнату. Из кухни доносился скрип сапог. В уборной журчала вода…

Журнал Юность № 5 май 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Галка молчит. И я молчу. Солнце не жжет, только пригревает. Радуясь погожему дню, весело чирикают воробьи. В палисаднике, под окном Вековухи, растут цветы. (Два года назад на этом месте зеленела картошка.) На тонких стеблях покачиваются красные и белые георгины, огромные и тяжелые, распускаются астры — лиловые, красные, белые.
Кончилась война, и людям снова понадобились цветы. На окне Вековухи — решетка. «Зачем она ей? — думаю я.— Неужели Авдотья Фатьяновна боится жуликов?» Зажав под мышкой костыль, по двору мотается Лидии брат, небритый и уже под мухой. Неряшливо одетый, он похож сейчас на тех забулдыг, которые все дни напролет околачиваются на рынках — что-то продают, покупают, меняют, которые живут какой-то своей, непонятной мне жизнью — собираются по вечерам в пивнушках за покрытыми липкими клеенками столиками, орут пропитыми голосами песни и, стуча в грудь кулаками, пьяно плачут, потом сквернословят, дерутся, давая выход накопившейся в их сердцах горечи, неудовлетворенности жизнью.
У Витьки — вторая группа. Раз в полгода он ходит на переосвидетельствование. Вчера Витька пожаловался мне на врачей.
— Чего они гоняют меня? — сказал Витька. — Неужели думают, что нога отрастет? Дали бы бессрочную — и конец.
Витька мастерит зажигалки и продает их на Даниловском рынке. Пьет он много, но не напивается.
— Водка меня не берет, — куражится Витька, — а настроение поднимает.
До войны он был другой. Его светло-голубые, почти прозрачные глаза искрились весельем, с губ не сходила улыбка, которая менялась у него в зависимости от настроения — то становилась нахальной, то открытой. Но в плохом настроении Витька пребывал редко. Чаще всего он по-хорошему улыбался и насвистывал веселое, провожая взглядом появляющихся в нашем дворе женщин. Витька старше меня на два года. Он увлекался футболом, каждое воскресенье ездил на «Динамо» тренироваться. Девушки и молодые женщины поглядывали на него с обожанием, а те, что в годах и имели детей, говорили, пряча улыбки: «Представительный парень. Поломает он бабьи сердца. А жена будет — наплачется». Витька понимал, что нравится женщинам, и пользовался этим. Он располагал к себе сразу, с первых минут.
Он, видимо, обладал в избытке теми качествами, которые нравятся людям, а женщинам в особенности.
Ко мне Витька относился хорошо, называл меня родственником, по-свойски подмигивал. Лида снисходительно улыбалась, а я краснел.
Его призвали в начале 1942 года. Сразу после окружения войск Паулюса пришло письмо — Витька в госпитале, с ампутированной ногой. Лида в тот день ломала руки, плакала. Я, как умел, утешал ее.
— Подумай только,— проговорила сквозь слезы Лида, — такой парень — и без ноги. Как он будет жить теперь, не представляю. Он футбол любил, его в «Динамо» взять хотели, теперь все насмарку.
— Ничего,— сказал я.— Без ноги тоже можно жить. Курсы бухгалтеров окончит или еще что-нибудь. Лида усмехнулась.
— Не говори глупостей! Ты даже не представляешь, что такое для Витьки нога. Бухгалтером он ни за что не станет. Сидячая работа ему — нож к горлу. Он живчик, наш Витька, он двигаться любит, а ты говоришь — бухгалтер…
…Во двор входит Лида. Щурится на солнце, оглядывается. Встретившись с моим взглядом, кивает мне и направляется к березкам.
— Ну, мне пора,— говорит Галка.— Надо обед приготовить, постирать кое-что.
Я молчу. Еще минуту назад я не думал о Лиде, а теперь хочется побыть с ней. «Значит, ошибся,— думаю я.— Значит, по-прежнему люблю Лиду».
— Заходи,— приглашает Галка.
— Когда? — машинально спрашиваю я.
— Когда хочешь. Хоть сегодня!
Лида уже около нас. Она прекрасно одета: во все новое и, видимо, очень дорогое. Ногти покрыты лаком, губы подкрашены, в ушах блестят серьги, в глубоком вырезе платья виднеется тяжелое ожерелье.
Лицо у нее овальное, нежное, лоб выпуклый, губы припухшие, или, как говорит Вековуха, бантиком, нос точеный, с продолговатыми ноздрями; ее глаза могут поспорить с голубизной неба — не с тусклой голубизной осеннего дня, а с яркой бирюзой лета, когда краски густы, когда много-много света; волосы напоминают цветом стружку — ту, которая от соприкосновения с воздухом покрылась легким налетом желтизны. Чуть касаясь щек, волосы падают на плечи, завиваясь на концах.
В детстве, когда Лида появлялась во дворе, я начинал суетиться. Я говорил громко-громко, что взбредет в голову, и украдкой смотрел на Лиду. — Завоображал! — фыркали девчонки.
Всегда в белой кофточке и синей юбке, с пионерским галстуком на груди, вся светленькая и чистенькая, будто только что умытая, Лида казалась мне совершенством красоты. Она никогда не бегала, никогда не кричала. Она ходила мелкими шажочками, на вопросы отвечала ровным голосом, глядя прямо в глаза.
— Сестричка-лисичка,— с восторгом говорил о ней Витька и хлопал себя по ляжкам.
Гришка не разделял мои охи и вздохи, утверждал, что Галка лучше.
— Ты ничего не понимаешь! — возмущался я, — У твоей Галки рот до ушей и глаза, как плошки, а Лида…— Я не находил подходящих слов.
…Лида ждет, когда уйдет Галка. По ее лицу ничего нельзя определить. Оно спокойное, бесстрастное.
— Счастливо.— Галка кивает мне и, толкая перед собой коляску, уходит.
Лида сбрасывает с лавочки желтый лист, садится, расправляет на коленях платье.
— Вернулся?
— Позавчера.
— Витька сказал мне, что ты вернулся, но…— Лида смолкает.
Я исподтишка смотрю на нее. Черт возьми, как она хороша! Я понимаю тех мужчин и парней, которые глазели на Лиду, когда мы появлялись в театре. В сорок первом и в сорок втором мы ходили в театр часто: билеты стоили дешево, на эти деньги ничего съестного купить было нельзя.
Вечерами, если мы не шли в театр и если я не работал в ночь, я приходил к Лиде, и каждый вечер она встречала меня улыбкой, от которой мне становилось хорошо. Я прикасался губами к Лидиной щеке, мы садились на диван и разговаривали, очень мирно, спокойно, а иногда просто молчали. Мы никогда не спрашивали друг у друга, о чем думаем, и это почему-то озадачивало меня. Я не тосковал, когда не видел Лиду три-четыре дня. А хотелось мучиться, страдать, хотелось что-то отдавать и получать. И больше хотелось отдавать, чем получать, ибо отдавать все, что есть в тебе, тому, кого любишь, — это тоже счастье. Человек силен своей любовью, пусть даже неразделенной. Все, о чем я думал тогда, чего хотел, я почерпнул из книг. Я все понимал, но понимал умом, а не сердцем, потому что сердце способно понять только то, что оно держит в себе.
— А я в институт поступила,— неожиданно произносит Лида.
— В какой?
— В медицинский.
Это удивляет меня: Лида панически боялась всякой заразы. Когда Гришка заболел — их комнаты разделяла дощатая перегородка, покрытая с одной стороны тонким слоем штукатурки,— Лида раздобыла пакет хлорной извести, стала каждый день протирать влажной тряпкой пол.
— Говорят, она убивает микробы,— пояснила Лида и покосилась на перегородку, из-за которой доносился Гришкин кашель взахлеб. Глаза у нее были испуганными.
— Не паникуй,— сказал я.— Моя мать всю жизнь туберкулезников лечит — и ничего.
Снова послышался кашель.
— С ума сойти можно,— пробормотала Лида.— Хоть из дома беги.
— Ведь он же больной,— заступился я за Гришку.
— Пусть в больницу убирается!
— Не говори так.
Лида резко повернулась.
— Боюсь я, понимаешь? Боюсь!
Электричество не работало. Мы с Лидой сидели рядышком на диване с высокой спинкой в ее комнате и молчали, уставившись на пламя керосиновой лампы, которое то горело ровно, то судорожно устремлялось вверх, обволакивая копотью стекло.
— Керосин плохой,— сказал я.— В керосиновой лавке его разбавляют водой, а излишки продают втридорога.
— Господи,— пробормотала Лида.— Когда же все это кончится?
— Кончится,— сказал я.— Вот возьмем Берлин, и сразу все кончится.
Лида была в двух вязаных кофточках, надетых одна на другую, в наброшенном на плечи пальто.
Сберегая тепло, она сидела на диване, подобрав под себя ноги.
— Ты говоришь — Берлин? — задумчиво сказала Лида.— Когда-то это будет? — Она повела плечами, стараясь унять дрожь, и добавила: — Мне сейчас пожить хочется. Понимаешь, сейчас! Хочется носить красивые платья, хочется, чтобы в ушах висели серьги, хочется, чтобы все мужчины смотрели только на меня… Ты удивлен? — произносит Лида.— Я хотела в университет поступить, но… В медицинский меня по знакомству устроили.
— Кто?
— Никодим Петрович.
— Кто, кто? — Я чувствую: у меня отваливается челюсть.
— Никодим Петрович,— спокойно повторяет Лида.— После той истории,— она выделяет слово «той»,— он ушел от Елизаветы Григорьевны.

Журнал Юность № 5 май 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Ту историю я помню. Это произошло вечером, накануне моего отъезда в армию. Именно об этом спрашивала Галка, когда сидела рядом.
Мать пробыла дома всего полчаса. Попрощалась, попросила писать чаще и ушла. Я прилег отдохнуть. Сквозь дрему слышал: кто-то входил в комнату, о чем-то спрашивал бабушку. Она отвечала вполголоса. В сознании остался только Верин голос.
— Спит? — спросила она.
— Спит,— ответила бабушка.
Потом провал. И снова Верин голос, похожий на шелест весенней листвы:
— Позаботимся о вас. Не одна живете — с людьми.
— Христос тебя спаси, Вера,— сказала бабушка.
Больше я ничего не слышал…
Проснулся сам. В комнате было темно, прохладно. На тумбочке, возле бабушкиной кровати, горел ночник. Голова была тяжелой, тело — расслабленным. Бабушка стелила себе постель, держась одной рукой за спинку кровати.
— Давай помогу,— сказал я.
— Сама,— ответила бабушка.— Завтра все самой придется делать.
У меня сжалось сердце. Я уходил на фронт, бабушка оставалась одна. Она была слабой, почти беспомощной. За ней нужен был глаз да глаз.
— Ничего,— бодро сказал я.— Как-нибудь проживешь.
— Проживу. Авдотья Фатьяновна обещала приходить, Вера была, пока ты спал. Тоже сказала: «Не оставлю». Ты не беспокойся обо мне, внук.
Хлопнула входная дверь. Не постучавшись, в комнату ворвалась Раиса Владимировна, растрепанная, с выпученными глазами.
— Скорей, скорей! — закричала она.— У Гриши кровь горлом идет.
Я помчался вниз.
Гришка лежал, вытянувшись во весь рост. Его ноги, обросшие темными густыми волосами, напоминали две палки, а сам он, худой, с плохо развитой грудной клеткой, походил на доску, уложенную на кровать. Был он в одних трусах, широких и длинных.
Измятая рубаха в кровавых пятнах валялась сбоку, у стены. Тонкая струйка крови стекала по подбородку. Кровь была густой и, казалось, горячей. Глаза у Гришки расширились.
— «Скорую помощь» надо, — пробормотал он, захлебываясь кровью. — И хлористый кальций… Поскорее!
Я налил в столовую ложку хлористый кальций. Рука дрожала, жидкость расплескивалась.
— Не бойся,— сказал Гришка, сглатывая кровь.— Это у меня часто бывает… Это у меня почти каждую неделю…
Я влил хлористый кальций ему в рот.
— Запить дай,— попросил Гришка, морщась от горького лекарства.
От вида крови, от тяжелого, спертого воздуха кружилась голова. Раиса Владимировна металась по комнате, хватая то одно, то другое, то третье. Пользы от нее не было.
— Положите его повыше,— сказал я.— А я — за «Скорой», только пальто накину.
В прихожей я наткнулся на Лиду.
— Ты куда? — спросила она шепотом.
— За «Скорой»! У Гришки кровь горлом идет.
Лида юркнула в свою комнату.
«Скорая» приехала часа через два, когда Гришка совсем ослабел. Кровотечение еще продолжалось, но оно уже не было бурным. Кровь пузырилась на его губах, красные пятна лежали на подушках, простыне, одеяле. Гришке сделали переливание, ввели в вену хлористый кальций, дали таблетку. Через несколько минут он заснул. Я попрощался с Раисой Владимировной и постучался к Лиде.
Она окинула меня подозрительным взглядом.
— Руки вымой. С мылом!
Я молча вымыл руки, вытерся тряпкой, которую дала мне Лида. Мне было все равно, чем вытирать руки, но я отметил про себя, что Лида дала мне именно тряпку, а не полотенце. Я ничего не сказал ей, потому что не мог и не хотел говорить. Перед моими глазами все еще маячило Гришкино лицо, его кровь.
Лида нервно ходила по комнате, переставляла с места на место флаконы с остатками духов, какие-то коробочки.
— Не могу быть дома,— глухо сказала она.— Пойдем к Галке. У нее, говорят, по вечерам компания.
Дом, в котором жила Галка, был каменным, низким, с облупившейся штукатуркой, с короткой и широкой трубой. Он стоял в глубине двора, скрытый другими домами, выдвинутыми вперед. Между этими домами оставалось пространство шириной метра в три, через которое виднелся Галкин дом. К нему вела едва приметная тропинка. Летом на нее налезали лопухи, весной и осенью она превращалась в месиво, а зимой ее обозначали лишь слабые контуры.
Дом имел три окна. Два из них выходили на фасад, одно было сбоку. Стена, примыкавшая к сараям, расположенным под острым углом к этому дому, окон не имела.
Я был у Галки всего один раз, еще до войны, когда по поручению бабушки относил ее матери деньги.
Из прихожей одна дверь вела в комнаты, другая — на кухню. Комнат было две: одна — большая, с низким потолком, другая — крохотная, оклеенная веселыми обоями, с придвинутым к подоконнику столом, на котором валялись в беспорядке Галкины учебники, тетради, цветные карандаши. В комнатах пахло прачечной. Я пробыл у Галки всего несколько минут, смущался и ничего не запомнил, кроме запаха прачечной, низких потолков, разбросанных учебников, тетрадей и цветных карандашей. Рассказал о своих впечатлениях бабушке. Она ответила, что раньше в этом доме была прачечная, потом в нем жили беспризорники, чуть позже сюда переехала Галкина мать. Тогда же в нашем дворе появилась и Вековуха. Прачечная давно перестала быть прачечной, но мыльный запах остался.
Сквозь окна с двойными рамами приглушенно доносилась музыка. Окна были завешены изнутри чем-то темным, видимо, одеялами. Постучавшись, я потянул на себя дверь. Окутанные облаком пара, мы вошли в прихожую. Несколько секунд я ничего не видел, только слышал музыку и неестественно оживленный говор — тот, который возникает в составленных наспех компаниях, где люди еще не освоились друг с другом, где любое слово истолковывается и так и сяк, где каждый взгляд имеет значение.
Когда пар растворился, я увидел Галку. Она стояла в дверях, загораживая проход. В ее глазах было удивление.
— Вот уж не ожидала,— медленно сказала Галка.
— Он сегодня последний день.— Лида кивнула на меня.— Забирают его.
— Да? — Галка внимательно посмотрела на меня.
Удивление из ее глаз исчезло. Они стали печальными, все понимающими.
Галка была в простеньком платье, слегка расклешенном, с отворотами на рукавах, с двумя рядами пуговок на груди.
— Проходите,— сказала Галка и отступила в глубь комнаты.
Кроме кровати с подбором, квадратного стола, накрытого клеенкой, желтого шифоньера, тумбочки с хрипящим на ней патефоном, продавленного дивана и полдюжины стульев с высокими спинками, ничего другого — ни корзин, ни сундуков — в комнате не было. У стены, сложив на коленях руки, сидела девица с унылым лицом. Другая, миловидная, с задорным личиком, флиртовала на диване с каким-то парнем. Он что-то нашептывал ей. Еще две особы— одна симпатичная, с родинкой на щеке, другая так себе — вальсировали между шифоньером и диваном. Украдкой они поглядывали на парня, который, казалось, ничего не видел и не слышал, который — это сразу бросалось в глаза — не терял времени даром. Другой парень, в гимнастерке с подколотым рукавом, с нашивкой за ранение, крутил ручку патефона, налегая на него плечом.
— Знакомьтесь,— громко сказала Галка, выталкивая меня и Лиду на середину комнаты.
Все обернулись и посмотрели на нас. Сидящий на диване парень подмигнул мне и снова стал рассказывать что-то девице с задорным личиком. Она хихикала, поглядывала на него смышлеными глазками.
— Ну и публика! — шепнула Лида.
Я почему-то вспомнил тряпку, которую Лида дала мне вместо полотенца, и ничего не ответил. Лида усмехнулась, демонстративно отошла, села на диван, расправив на коленях юбку. Парень поперхнулся, похлопал глазами. Его лицо выражало напряженную работу мысли, он, казалось, старался что-то понять.
Галка бросила на меня взгляд. Я чувствовал себя не очень-то уверенно. До сих пор я не бывал в подобных компаниях, не разговаривал с незнакомыми девушками. Галка, видимо, поняла мое состояние, спросила с улыбкой:
— Как там Попов, Гриша? Плохо ему?
— Плохо,— ответил я.— У него сегодня кровь горлом шла, пришлось «Скорую» вызывать.
— Да? — В Галкиных глазах что-то промелькнуло.
Спустя мгновение я подумал, что это мне померещилось, потому что Галка положила руку на мое плечо и беспечно сказала: — Потанцуем?
— Не умею.— Я сконфузился.
— Научу.— Галка улыбнулась и повела меня по комнате. Я ощущал тепло ее тела, тонкую талию. Мне было немножко тревожно, но приятно. «Подольше бы крутилась пластинка», — подумал я.
— Не напрягайся,— сказала Галка.— Посвободней держись.
Хлопнула входная дверь. По полу прокатилась волна холодного воздуха. Одеяла на окнах колыхнулись.
В комнату вошел, держа под мышкой объемистый сверток, Никодим Петрович. Был он в хорошем пальто, в обшитых кожей валенках. В комнате сразу запахло морозом и дорогим табаком.
— Мое почтение,— сказал Никодим Петрович и покосился на меня.
Галка приняла из рук Никодима Петровича сверток, развернула. В нем оказалась бутылка «Московской», две бутылки красного вина, банка свиной тушенки американского производства, две жирных-прежирных селедки и полбуханки хлеба.
— Зачем это?
— Мужчины обязаны баловать хорошеньких женщин,— галантно отозвался Никодим Петрович.
— Да? — В Галкином голосе прозвучала ирония. Никодим Петрович не уловил этого, кивнул головой: по-хозяйски уселся на стул.
Я увидел, Лида грустит, и направился к ней.
— Минуточку,— остановил меня Никодим Петрович.
Он отвел меня в самый дальний угол и сказал, притронувшись пальцем к пуговице на моей рубахе:
— Надеюсь, вы никому не расскажете, что видели меня тут?
— Не беспокойтесь.— Мне почему-то стало смешно.
— Благодарю вас.— Никодим Петрович поклонился, показав мне плешь.
Меня разбирал смех. Я подскочил к Лиде, схватил ее за руки, потянул на середину комнаты:
— Пойдем танцевать!
Брови у Лиды выгнулись.
— Пойдем! — повторил я.
Однорукий парень крутил ручку патефона. Галка расставляла рюмки. Девица с унылым лицом чистила селедку, подложив под нее газету. Селедка была маринованной, густо усыпанной перчинками. Я не любил селедку, но сейчас подумал, что под рюмку водки с удовольствием съем ломтик.
— Что с тобой? — тихо спросила Лида.
— Ничего,— ответил я.— Просто мне весело.
— Почему?
Если бы я знал почему. Хорошее настроение часто приходило ко мне неожиданно. Мне вдруг становилось весело, все начинало казаться интересным, привлекательным. Вальсируя с Лидой, я видел парня, наклонившегося к уху девицы с задорным личиком, Никодима Петровича, по-барски развалившегося на стуле, однорукого, притулившегося у тумбочки и не открывшего до сих пор рта, Галку, оживленную и красивую, девиц в недорогих, тщательно отутюженных платьях, видимо, перекроенных не раз и не два; я ощущал запах Лидиных волос, любовался ее лицом и ликовал от счастья, от переполнявшей меня любви к Лиде.
В это время Галка выронила рюмку. Все бросились подбирать осколки. Моя рука наткнулась на Галкину руку. Я ощутил легкое пожатие. Исподтишка взглянул на Галку, но увидел лишь опущенные ресницы и румянец на щеках.
Собрав осколки, Галка понесла их в кухню.
— Жалко рюмку,— сказала девица с унылым лицом.— Теперь таких не купишь.
— Посуда к счастью бьется,— возразил Никодим Петрович и посмотрел на Лиду. Мне показалось: ему хочется заговорить с ней. Сердце наполнилось ревностью, но я тут же успокоил сам себя: «Никодим Петрович старый и плешивый к тому же, Лида на него даже не взглянет».
— К столу, девочки и мальчики! — сказала Галка, появляясь в дверях.
Никодим Петрович сел подле Лиды. Она взглянула на него и чуть заметно улыбнулась.
Мы выпили и стали танцевать. Патефон был стареньким, хрипящим, пластинки — стершимися. Никодим Петрович водил Лиду, однорукий парень танцевал с девицей, у которой была родинка. «Кого пригласить — Галку или ту, у которой унылое лицо? Ей, наверное, хуже всех».
Пластинка кончилась. Однорукий парень направился к патефону.
— «Русскую» поставь! — крикнула Галка.— Там такая пластинка есть, с красненьким посередине.
— Стоит ли? — Никодим Петрович посмотрел на Лиду.
— Пусть,— сказала она.
До войны в нашем дворе «русскую» плясали часто — на Первомай, на Октябрьскую, во время свадеб, по случаю приезда родственников и без всякого повода — просто так, когда воскресный день радовал теплом, обилием солнца. Лучше всех плясала «русскую» жена Федора Ивановича, эта худенькая, незаметная женщина, которая в праздники преображалась— становилась такой, что все только разводили руками, а Федор Иванович улыбался довольный и курил, курил, курил, прижигая от одной папироски другую.
Галка набросила на плечи платок в ярких цветах, вышла на середину комнаты, повела бровями и пошла по кругу, выбивая каблуками дробь. Она шла, выгнувшись, расправив за спиной платок. Платье плотно облегало ее грудь. Меня охватило волнение. Я смотрел на Галку во все глаза, а она плыла по кругу, делая мелкие шажочки. В каждом ее жесте: в повороте головы с налезающей на лоб прядью, в движениях плеч, в мелкой поступи, в раскинутых руках, держащих кончики натянутого платка,— было что-то прекрасное — то, что можно назвать одним словом: поэзия. Я не видел ни комнаты с низким потолком, пахнувшей прачечной, ни людей — только Галку. Она плясала от души. Пляска доставляла ей наслаждение. Ритм пляски все время менялся. Баян на пластинке то плакал, то захлебывался весельем, и, повинуясь ему, Галка то едва двигалась, то носилась как вихрь, выбивая каблуками дробь, от которой, казалось, прогибались половицы. Ее сильные ноги не знали устали, платье приподнималось, обнажая колени, растянутый на руках платок то взлетал над головой, то опускался, а глаза то искрились, то становились под стать музыке грустными. Она была неповторимой, эта Галка. Я и не подозревал, что она умеет плясать: не топтаться на месте, не топать как попало, а плясать по-настоящему — так, что захватывало дух. Галка плясала лучше Клавдии Васильевны. Глядя на нее, я думал: «В нашем дворе появилась еще одна плясунья — такая, каких больше нигде нет».
Галка все плясала и плясала, переходя в такт музыке от плавных шагов к вихрю. Я подумал, что эти переходы, подчас очень внезапные, свойственны Галке и в обычной жизни. «И не только Галке,— решил я,— но и мне». Я вспомнил, что смена настроения происходит у меня так же неожиданно, как это происходит в пляске, что эта пляска недаром называется «русской», что она отражает особенности русского характера, русской души, в которой неотделимы друг от друга радость и печаль, в которой все это связано в один узел.
Снова хлопнула входная дверь. Появилась Елизавета Григорьевна.
— А-а-а!..— протяжно вскрикнула она, устремляя на Никодима Петровича шальной взгляд.— Вот ты, оказывается, где! Вот у тебя какие совещания! Значит, правду говорят люди! А я-то, дура, не верила.
Никодим Петрович медленно встал, оправил гимнастерку, покосился на Лиду и сказал:
— Тихо… тихо…
— Тихо? — взорвалась Елизавета Григорьевна.— Я тебе покажу — тихо!
— Тихо, тихо,— повторил Никодим Петрович.
— А ты, мерзавка,— Елизавета Григорьевна повернулась к Галке,— совсем без стыда, без совести стала?
Мне было противно смотреть на эту женщину. И всем, должно быть, было противно. Елизавета Григорьевна стояла руки в бока, растопырив на локтях шубу. Она задыхалась от обиды и возмущения.
— И ты тут, тихоня? — воскликнула Елизавета Григорьевна, остановив взгляд на Лиде.— Я думала, ты такая, а ты вон какая!
Я не выдержал, вступился за Лиду.
— А-а-а!..— взвыла Елизавета Григорьевна.— Аа-а…
Девицы испуганно переглядывались. Однорукий парень неумело сворачивал папироску, просыпая махорку. Шипел патефон, гоняя вхолостую пластинку.
Галка стояла посреди комнаты, опустив платок. Одним концом он касался пола. Лида перевела взгляд на Никодима Петровича, усмехнулась. Он нервно провел рукой по макушке и сказал:
— Кончай, Лизавета.
— Что?! — выкрикнула Елизавета Григорьевна.
Лицо Никодима Петровича посерело.
— Хватит! — взревел он.— Я два года терпел — хватит! Не получилась у нас жизнь, Лизавета, ухожу от тебя.
Елизавета Григорьевна остолбенела. Ее лицо покрылось потом.
Никодим Петрович продолжал что-то говорить, но я не слушал его — смотрел на Елизавету Григорьевну. Мне почему-то стало жаль ее.
— Пойдем! — Лида дернула меня за рукав.
Я посмотрел на Галку. Она улыбнулась. Подошла и сказала:
— Прощай! Всего тебе самого-самого хорошего.
Как в песне поется: «Если смерти, то — мгновенной, если раны — небольшой». Но лучше ни смерти, ни раны. Здоровым возвращайся.— Она с вызовом посмотрела на Лиду и поцеловала меня в лоб.
Во дворе бесновался ветер, сдувал с сугробов сухой, колючий снег, кидал его в лицо. Казалось, сотни иголок впиваются в лоб, щеки, уши. На крышах громыхало железо, обсыпая сугробы ржавой трухой.
Изорванные в клочья дымы улетали ввысь. Ветер проникал в водостоки и, стараясь высвободиться, завывал в них, стиснутый железом, протяжно и грозно. Сквозь снежную пелену нечетко вырисовывались одноэтажные домики, погруженные по самые окна в снег. Я вспоминал прикосновение Галкиных губ и оглядывался. Лида видела это, но почему-то молчала…

Журнал Юность № 5 май 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Поговорим? — Лида старается поймать мой взгляд.
— О чем?
— Разве нам не о чем говорить?
— Я заходил к тебе два раза, но…
— Каюсь,— перебивает меня Лида.— Так уж получилось, Антон, извини.
Я молчу.
— Ты очень изменился,— продолжает Лида.
— Ты… ты тоже.
— Я такая же!
«Лида права,— соглашаюсь я.— Она все такая же. Такая же красивая, такая же невозмутимая. Даже говорит она так же, как и раньше, ровно, спокойно».
— Мы вроде бы не чужие друг другу,— произносит Лида.— Я отношусь к тебе по-прежнему.
Мне хочется сказать: «А я нет». Но вместо этого я спрашиваю с усмешкой:
— А как же Никодим Петрович?
Лида кидает на меня быстрый взгляд, славно хочет выяснить, что я знаю, а что нет. Я ничего не знаю. Я спросил об этом наобум.
— Подумаешь! — Лида чуть-чуть смущена.— Ну, встречалась с ним, в кино ходила, на танцах вместе была, в компаниях.
— Вот и прекрасно!
— Что прекрасно?
— Ну-у… что в кино ходила, на танцах была, в компаниях.
Лида явно обескуражена. Ее нижняя губа слегка оттопыривается, подбородок вздрагивает.
— Разве это плохо — сходить на танцы? Ты, наверное, думал, что я монахиней стану, пока война идет?
— Ничего я не думал.
— Нет, думал!
На фронте мы часто вспоминали своих девушек, жен. Многие из моих однополчан хвастали:
— Моя ни с кем. Голову даю на отсечение, даже на танцы не ходит!
Честно говоря, я с уважением думал о таких девушках, хотя понимал: погулять, на танцы сходить — ничего зазорного. И все же мне было бы приятней, если бы Лида…
— Может быть, ты даже целовалась?
На Лидином лице замешательство. Чувствую, попал в точку. Нет, это уж слишком! Я тоже мог бы «закрутить любовь», когда в госпитале лежал, но не посмел: это казалось мне изменой.
— Чего же ты сидишь? — Я чувствую, как дрожит мой голос. — Ступай целуйся с кем хочешь.
— Грубым ты стал.— Лида вздыхает. Мне чудится, понарошку.
Перед глазами встает Ходов. Снова слышу его хриплое дыхание, вижу посиневшие губы, склонившуюся над ним Лелю. Андрей умер у нее на руках. Леля разрыдалась — она всегда плакала, когда погибали наши. И теперь эта сандружинница кажется мне во сто крат милее Лиды. Пусть от Лели попахивало махоркой, пусть она была грубовата, она все равно была душевней и лучше Лиды. И чтобы окончательно убедиться в этом, я спрашиваю:
— Ты получила мои письма — те, в которых я писал тебе о смерти Ходова?
— Ради бога! — Лида прижимает руки к ушам.— Хватит с меня этих ужасов!
Чувствую, кровь ударяет в голову. Вижу и заново ощущаю не только смерть Андрея — всех, кто погиб на моих глазах. Сколько замечательных парней осталось там! Веселых и сдержанных, хитроватых и открытых душой. Я не помню фамилий всех погибших, но вижу их живыми — их улыбки, взгляды — и вижу мертвыми. И этого мне никогда не забыть!
Считаю про себя до десяти и говорю, усмехнувшись через силу:
— А ведь Андрей о тебе перед смертью вспоминал. Только о тебе, ни о ком больше. Он любил тебя.
Лида молчит.
«Скажи хоть слово!» — мысленно кричу я. Лида молчит.
Но и молчать можно по-разному. В Лидином молчании ничего нет: ни скорби, ни боли, нет даже любопытства. Это злит меня, и я, вскочив с лавочки, бросаю ей в лицо:
— Ты кукла! Понимаешь, кукла!
Лида смотрит на меня так, словно видит впервые.
А я кричу:
— Кукла, кукла, кукла!
— Грубиян! — Лида встает, поправляет платье, резко поворачивается и уходит.
Я снова сажусь. Несколько минут сижу один, взволнованный разговором с Лидой. Руки шарят по карманам в поисках кисета и спичек. На фронте и в госпитале я не курил, только баловался. Но табачок держал, угощал тех, кому симпатизировал, кому не хватало казенной порции.
Мне совестно, что я накричал на Лиду. Успокаиваю сам себя: «Пусть. Так ей и надо!»
Вынимаю кисет, свертываю здоровенную цигарку, жадно втягиваю в себя горьковатый дым, стараясь унять волнение. Табак немного сыроват, раскуривается он плохо.
— Задымил,— слышу я,— задымил.
Оборачиваюсь — Вековуха. Она все в том же платке, в той же кофте с диковинными пуговицами.
Авдотья Фатьяновна совсем не изменилась. Впрочем, это, может, только кажется мне: на ее лице столько морщин, что новые и не заметишь.
— Выучился? — Авдотья Фатьяновна кивает на папироску.
— Балуюсь иногда.
— И зелье употребляешь?
— Приходилось.
Вековуха качает головой.
— Страмота! Бабушка тебя не похвалила бы, кабы увидела это.— Скорбно вздыхая, она начинает рассказывать про бабушку. После моего отъезда Авдотья Фатьяновна переселилась к нам, ухаживала за бабушкой: готовила ей, ходила в магазины.
— Она тихо отошла,— доносится до меня голос Вековухи.— Уснула вечером и… Утром пощупала — уже остыла.
Бабушку я вспоминаю часто. Я многим обязан ей. Именно она, бабушка, пристрастила меня к чтению.
Однажды — это было года за три до войны — я услышал, как Витька нахваливает Мопассана. Он рассказывал такое, что у меня округлялись глаза. Витькин рассказ распалил мое воображение, я верил и не верил ему, захотел убедиться сам, есть ли в его словах хоть доля правды.
Собрание сочинений Мопассана размещалось у нас на самой верхней полке, почти у потолка. Добраться до него можно было только с табуреток, поставленных друг на друга. Когда бабушка ушла на кухню — она ходила в ортопедической обуви, издававшей характерный стук,— я взобрался на табуретки и, чихая от взметнувшейся пыли, с трудом вытащил первый попавшийся мне на глаза том Мопассана. Полистал его.
Ничего такого, о чем рассказывал Витька, я не обнаружил. Взял другой том и в это время услышал стук бабушкиных каблуков. Хотел поставить книгу на место, покачнулся и грохнулся.
Отделался я легко — ушибами. Бабушка уложила меня в постель. Постукивая ногтем по корешку книги, сказала:
— Это тебе читать рано. А вот этого писателя,— она сняла с полки книгу в коричневом переплете,— пожалуйста.
Книга, которую дала мне бабушка, оказалась «Дворянским гнездом». Почему именно этот роман Тургенева, а не другой она дала мне, я не знаю.
«Дворянское гнездо» произвело на меня сильное впечатление. Я плакал и смеялся, я перевоплощался в Лаврецкого, я переживал вместе с ним. Я влюбился в Лизу Калитину и повторял про себя: «Вся проникнутая чувством долга, боязнью оскорбить кого бы то ни было, с сердцем добрым и кротким, она любила всех и никого в особенности; она любила одного бога восторженно, робко, нежно. Лаврецкий первый нарушил ее тихую внутреннюю жизнь».
Я сравнивал с Лизой Лиду и думал: «Ничего похожего». Это меня огорчало.
Во время войны, когда все наши книги были прочитаны и перечитаны, я по совету бабушки записался в библиотеку. Читал запоем, все свободное время.
— Не порть глаза,— говорила бабушка, когда я устраивался под горевшей вполнакала лампочкой.
Желтое пятно падало на раскрытые страницы, буквы сливались в одну линию, приходилось подносить книгу к самому носу и напрягать глаза, чтобы прочитать текст. Но, несмотря на это, я читал. Бабушка говорила, что с плохим зрением меня не возьмут в солдаты. Она повторяла это так часто, что я поверил: не возьмут. Во время медкомиссии волновался, особенно в кабинете глазника. Но все обошлось.
Без особых усилий я назвал буквы, на которых останавливалась указка врача.
…Я жадно глотаю табачный дым.
— Поостынь, поостынь,— говорит Вековуха, разгоняя рукой сизое облако.— Одно слово — страмота!
Кури не кури, а бабушку уже не воротишь. Несколько минут мы молчим. Потом Вековуха спрашивает:
— Чего спозаранку встал? В окно глянула — на крыльце стоишь.
— Не спалось,— отвечаю я.
— А я сегодня проспала. Хотела в четыре встать, чтобы к заутрене успеть, да, вишь, не вышло…
Грех это,— подумав, добавляет Авдотья Фатьяновна.
Мы снова молчим.
— Дядя Ваня вернулся,— нарушаю молчание я. И поясняю на всякий случай: — Верин муж.
— Видела,— отвечает Вековуха.— Сла-ть господи.— Она размашисто крестится и задумывается.
О чем думает Авдотья Фатьяновна? Наверное, о том, о чем думала Галка, о чем думаю я,— о будущей жизни дяди Вани и Веры.
— Дай бог счастья Верке,— говорит Вековуха.— Заслужила! Все думали, что он в сырой земле зарытый, а она…
Из раскрытого настежь окна доносится Верин смех.
— Вишь ты, вишь ты,— ласково произносит Вековуха и потуже стягивает узел на платке.
Широко расставляя костыли, подходит Витька. Садится на край лавочки и спрашивает:
— Что у тебя с Лидкой получилось? Мое дело, конечно, сторона, но сам понимать должен: она сестра мне.
— Поговорили крупно.
— А-а…— Витька кивает.— Поговорить никогда не помешает. Поговорить — самое милое дело.
Витька подвигает к себе костыли, вздыхает.
— Чего протез не носишь?
— А ну его! Скрипит, как немазаная телега. На костылях удобней.— Витька скребет щетину на подбородке и снова вздыхает.
— Побройся,— говорит Авдотья Фатьяновна.— Страмота как оброс!
— Побреюсь.— Витька встает на костыли и восклицает: — Буду я снова красивым! Будут снова меня девушки любить!
— Будут, будут.— Вековуха скупо улыбается. Когда Витька отходит, добавляет: — Баской парень и ухарь. Беда только, что без ноги.
Солнце уже сползло с той точки, которую называют зенитом. Тени стали длинней. Ветерок стих. Слышно, как в Галкином доме шумит примус, как смеется Вера. По небу плывут облака, серые посередине. «Ночью,— думаю я,— когда эти облака соберутся вместе, снова пойдет дождь».
— Галькиного сына видел? — спрашивает Вековуха.
— Видел.
— Как он тебе?
— В Попова, Гришку.
— Его кровь. — Вековуха кивает.— И смышленый к тому же. Как увидит меня, голос подает. За бабку меня считает. Так и кличет: «ба» да «ба». Покуда он только три слова умеет — «ба», «ма» и «ня».
«Ба» — это, значит, я, «ма» — Галька, а «ня» — есть ему подавай. Когда с яслей забираю, ручки тянет.
Ей-богу! Своих детей не имела, а внуком обзавелась. Большая приятность мне от него.— Авдотья Фатьяновна усмехается.— Даже в уме не держала, что его,— она выделяет слово «его»,— сына нянчить придется. Кабы раньше сказали про то, в лицо плюнула бы… Вот ведь как в жизни бывает. Не гадала, не думала, а оно получилось.— Вековуха вздыхает.— А Гальку жалко. Не убереглась девка — теперь всю жизнь маяться будет.
— А может быть, и не будет? Может, Колька — радость ей.
— Так оно и есть,— соглашается Авдотья Фатьяновна.— Но без отца все же тяжело.
— А вы?
— Меня ненадолго хватит: старая. Ей бы хорошего парня встретить. Жить бы им вместе, богатеть, а ей спереди горбатеть. — Вековуха смотрит на меня. — С Лидкой-то у тебя как? В окно смотрела — вроде бы бранились вы. Раньше, ты как теленок, к ней льнул, а теперь…
Мне не хочется говорить о Лиде. Никодим Петрович и Лида — это не укладывается в моей голове.
— Примечаю, поостыли вы друг к дружке, — продолжает Вековуха. — Никодим ей голову замутил. Он теперь на Донской комнату снимает, у старушки.
Детскую привязанность, годы дружбы не перечеркнешь одним махом. Мое самолюбие уязвлено. Мне хочется выяснить подробности, и я спрашиваю, как часто Лида встречается с Никодимом Петровичем.
— А ты про то у нее спытай, — недружелюбно отвечает вековуха. — Я толки не собираю. С кем греха не бывает. Коль она нужна тебе, женись, а коль нет, нечего голову друг дружке морочить.
Мне совестно. И чтобы скрыть смущение, я притворно зеваю и говорю:
— Зачем вы на окно решетку поставили? Неужели жуликов боитесь?
Вековуха строго смотрит на меня.
— Не татя боюсь, а лукавого. От татя душа никакого урона не понесет, потому как тать — плоть, а лукавый — обличье. Вот от него и заслонилась: он железо не любит.
— Жрать хочется, просто невмоготу! — невпопад восклицаю я.
— А дома найдется что? — озабоченно спрашивает Вековуха.
— Найдется, найдется,— поспешно отвечаю я.
— Ну и ладно! — Авдотья Фатьяновна направляется, ступая по-молодому твердо, к Галкиному дому, а я — к себе.

Журнал Юность № 5 май 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области