Приспичило им всем меня женить,— думал Володя по дороге к хозяйственному магазину.— Дел других найти не могут! Надо — сам соображу, жениться мне или подождать. Да и на ком? Ох, и чудаки…»
Вместо хозяйственного магазина в длинном доме размещался теперь какой-то склад. Вывески не было.
Володя обошел дом и потянул на себя обитую радужной жестью дверь — единственную, на которой не было замка. Открыв ее, Володя в полумраке увидел мужиков в одинаковых косых синих халатах.
Двое играли в шашки, а третий, сидя за столом, помечал что-то в бумагах, а потом, не вставая, натыкал эти бумаги на вбитый в стену гвоздь. Услышав скрип несмазанных петель, все трое лениво оглянулись.
«Надо с папой вечером пару партий сыграть»,— глядя на шашки, решил Володя.
— А хозмаг, что, закрыли? — спросил он.
— Почему закрыли? — отозвался тот, который возился с бумагами. Он, видимо, был здесь самым
главным.— Перевели. Где универмаг был, знаешь? Вот туда и перевели. Дорогу-то найдешь? Местный или прибыл откуда?
— Местный я, дорогу знаю,— ответил Володя,— Спасибо за ценную информацию.
— На здоровье, дорогой,— насмешливо сказал мужик, вглядываясь в Володино лицо.— Местный, говоришь? Что-то я тебя не могу припомнить.
— А я отсутствовал,— сообщил Володя.— Продолжительное время,— добавил он, закрывая за собой тяжелую дверь.
В детстве универмаг казался Володе огромным: чего только нельзя было купить там, были бы деньги! А теперь, подойдя к одноэтажному кубику, Володя только усмехнулся.
«Работает с 8 до 19, перерыв с 13 до 14,— прочел он на двери и глянул на часы. Было девять, несколько минут десятого, однако магазинная дверь оказалась запертой. «Выходной?» — подумал Володя, но на стекле было написано, что выходной день в магазине — воскресенье. Володя увидел две бумажки, приклеенные к дверному, забранному редкой решеткой стеклу изнутри. «Ушла в торг, буду к 11»,— сообщала первая бумажка, а на второй были размашисто написаны таинственные слова: «Нет и неизвестно».
Удивленный Володя покачал головой.
— Ну, порядочки! — произнес он вслух.
Двух часов с лихвой бы хватило, чтобы обойти весь город, пройти его из конца в конец — от железнодорожной станции до завода сантехизделий, в литейном цехе которого до пенсии работал отец, но Володя, потоптавшись, свернул к реке.
Настроенный скептически, он ожидал увидеть реку заброшенной и обмелевшей и обрадовался, когда стало ясно, что это далеко не так.
От старого моста остались одни сваи, едва видневшиеся над водой. На новом, выгнутом дугой мосту ревели автомобили. Прищурившись, Володя вгляделся в дрожащую даль и увидел приземистые и пузатые белые стены знаменитого некогда монастыря, зеленые маковки монастырской церкви. Дальше расстилались желтые поля, они казались покатыми.
«Степь»,— подумал Володя с любовью и пошел вдоль берега, увязая в сером песке.
Заборы сбегали с крутого берега вниз; они огораживали чахлые деревца и распластанную по земле бурую картофельную ботву. В дальних углах стояли темные скворечни уборных. Обойдя рассохшуюся лодку, Володя увидел длинную белую табличку, приколоченную к самому солидному забору. «Улица Берег реки»,— прочел Володя и удивился: «Какая же это улица? Ну, пляж! А лучше просто — берег».
Впереди на песке, сверкая спицами, лежал велосипед. Какой-то человек ритмично прыгал через посвистывающую скакалку. «Спортсмен,— глядя на него, решил Володя.— Потеет…» Ему вдруг стало неловко за свою праздность, захотелось немедленно чем-нибудь заняться, хотя шел всего второй день его отпуска и это безделье было узаконенным. Володя решил выкупаться, поплавать и огляделся, выбирая местечко поудобней, но вспомнил, что его плавки, шикарные японские плавки с кармашком и пояском, остались дома, в чемодане.
Откуда-то выскочил мальчишка, не замеченный Володей ранее.
— Время! — азартно прокричал он и потряс стеклянной трубкой, в которой Володя с удивлением узнал обыкновенные песочные часы на три минуты.
Скакалка перестала свистеть, и спортсмен потрусил вперед, расслабленно помахивая руками. Володя замер, пораженный. «Э-э, да это же девчонка!» — сообразил он.
Мальчишка поднял песочные часы, перевернул их и с прежним азартом крикнул:
— Валька, время!
Снова засвистела скакалка, и Володя, стараясь остаться незамеченным, поспешил уйти прочь.
Он долго взбирался вверх по узкой и гулкой деревянной лестнице, рядом с которой, извиваясь, тянулась глубокая белая промоина, пробитая весенними ручьями, а теперь заросшая буйной пыльной лебедой.
Очутившись в затененном огромными шумящими деревьями переулке, Володя с улыбкой вспомнил серые заборы, рассохшуюся лодку, лежащую вверх килем на песке, девчонку, которая, видно, готовится побить какой-нибудь рекорд, и ее малолетнего азартного ассистента.
Из двора, долго провозившись с калиткой, выполз мальчишка в жаркой серой школьной форме. Его тонкая шея торчала из огромного белого воротника, нашитого на форменную курточку,— в таких воротничках в старину рисовали вельможных детей. Казалось, желтый ранец мальчишки набит не книгами и тетрадями, а железным ломом или кирпичами,— мальчишка едва его волок и сам плелся еле-еле.
— Ты чего это, брат? — догнав мальчишку, громко удивился Володя.— Лето на дворе, а ты — учиться! Или жара подействовала? — повертел он пальцем у виска.
Мальчишка повернул к Володе желтую, как подсолнух, голову и растянул в печальной улыбке щербатый рот, набрал в грудь воздуха и сокрушенно, словно старушка, сообщающая о чужом несчастье, сказал:
— На осень, дядя, оставили.
Маргарита Алексеевна Пиксанова часто жаловалась на сложность новых школьных программ по математике, а ее мнению следовало доверять — пятеро ее детей учились в школе. Вспомнив это и заранее гордясь свози проницательностью, Володя спросил сочувственным тоном:
— По арифметике, наверно, двойки?
Мальчишка прислонил ранец к ноге и шмыгнул носом.
— Не, дядя,— понурив голову, сказал он.— По математике у меня четверки как раз. Во всех четвертях и в году тоже. А вот по русскому… Вот вы, дядя, знаете, что такое предложение, например?
— Предложение? — переспросил Володя, несколько огорченный тем, что провидца из него не получилось.— Как бы тебе сказать, чтобы поясней?..
Предложение — это… ну, ряд слов, выражающих законченную мысль. Так?
Мальчишка растянул рот почти до ушей и затряс головой. Во рту у него не хватало двух зубов. «И не шепелявит, смотри-ка ты»,— отметил про себя Володя. Он уже справился с огорчением и был готов прочесть мальчишке лекцию о любви к родному языку, но тот виновато сказал, не поднимая глаз:
— И вовсе не ряд слов. Нужна предикативность, дядя.
Володя оторопел.
— Вон как вас нынче учат.— Он покачал головой.— Предикативность…— Значение этого громоздкого слова скрывалось от него в тумане.— Гм! Ладно, бреди, филолог. Опоздаешь!
Часы показывали без нескольких минут десять.
— Не, я не филолог, дядя,— чему-то обрадовавшись, сказал мальчишка.— Я Петька! А вот наша училка по русскому, учительница то есть, она филолог. Ее к нам личные обстоятельства привели. Мы же профаны, дядя! Профаны! — хвастливо повторил он и растопырил пятерню.— Мы профаны, а она хоронит молодость и языков знает вот сколько! А?
Похвалив учительницу, занесенную к ним «личными обстоятельствами», мальчишка толкнул провисшую створку школьных ворот и поплелся к серому зданию, на фасаде которого чернели большие буксы — «ШКОЛА». По начертанию буквы были такими же, как в заголовке газеты «Известия»,— от них веяло стариной.
— …предикативность,— ворчал Володя, шагая дальше.— Предикативность, а шкету десять лет! Мудрят, мудрят, а чего мудрят?..
Через несколько минут он поймал себя на том, что стоит, прислонясь к шершавому и теплому древесному стволу, и смотрит на домик напротив, на его маленькие и подслеповатые — шесть в ряд — два окошка из шести принадлежали покойной бабке Платониде, похороненной, как рассказал отец, рядом с Володиной матерью, а четыре — шоферу Шлычкину, которого все знакомые, и стар и млад, звали Петрухой. Володя чертыхнулся и быстро, не оглядываясь, пошел от этого дома прочь.

Журнал «Юность» № 7 июль 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Как же поспешно он уходил от этого дома десять лет назад, после выпускного вечера, который школьная директриса высокопарно нарекла «актом».
В то далекое лето нелепая мода захлестнула город: все мальчишки, как по команде, стали носить красные рубахи, а самые рьяные модники — красные носки и даже красные Шнурки в ботинках.
Директриса, решительная женщина, запретила являться в школу в красном. Она даже выпускникам грозила исключением.
Учитель истории, низенький ироничный старичок, встречая знакомого «краснорубашечника», обязательно останавливался и спрашивал:
— Мой милый друг, скажите, как поживает старик Джузеппе? Его планы все так же грандиозны?
Ни один из «краснорубашечников» не имел знакомых, носящих итальянские имена, и поэтому все помалкивали. А историк, часто моргая, задавал следующий вопрос:
— Ну, когда, же, мой юный друг, когда вы поколотите этих австрияков? Мне кажется, что вам пора брать Рим. Кланяйтесь старику Джузеппе. Душой я с вами.
Десятиклассники знали, что «стариком Джузеппе» историк называет великого Гарибальди, а те, кто оставил школу, не дойдя до новой истории Европы — таких среди «краснорубашечников» было большинство,— только пожимали плечами и вертели пальцами у висков. Репутация «чокнутого» прочно утверждалась за старым историком.
Красной рубахи Володя не имел. Не было у него и белой — чтобы перекрасить. Отец купил ему в подарок голубую тенниску с замочком — выбрал на свой вкус, а о большем не хотел и слышать.
— Еще чего? — говорил он, отвечая на Володины просьбы.— Это дурак всегда красному рад, а ты все же у меня десятиклассник. Иди лучше книги читай.
На выпускной вечер все мальчишки решили явиться в красном, чтобы досадить директрисе, которую недолюбливали. Алик Окладников, Володин одноклассник, произнес по этому поводу пылкую речь. Тех, кто отказался вступить в заговор, назвали штрейкбрехерами и трусами.
Сразу после совещания заговорщиков, происходившего в школьном дворе, Володя отправился к те Фросе — просить денег взаймы. Щедрый Алик Окладников дал ему пакетик с краской. Нужно было купить белую рубашку и перекрасить ее. Тетка, однако, оказалась скуповатой. Предложила: «Если тебе так уж эту рубаху надо,— хочешь, с отцом поговорю?»— но Володя отказался.
На выпускной вечер он решил не ходить совсем и забрался с книгой на плоскую крышу дровяного сарая — загорать. «Обойдусь! Аттестат завтра получу»,— хмуро думал он, отковыривая от толя, которым был крыт сарай, кусочки смолы и скатывая их в шарики. Смола липла к пальцам и застревала под ногтями.
Книга попалась скучная, солнце не грело, вокруг вились какие-то назойливые мошки-комарики, садились на голое тело, и Володя, очень недовольный собой, захлопнул книгу, спустился на землю, оделся, избегая смотреть на себя в зеркало, и отправился в школу, по дороге придумывая причину, зачем он туда идет, если твердо решил не ходить.
У школьных ворот неподвижно, словно памятник самой себе, стояла директриса, а рядом топтался старик историк в суконном галстуке и полотняном пиджаке. Он то и дело снимал с галстука белые нитки.
— Опаздываешь, товарищей не уважаешь, — строго сказала директриса, не ответив на Володино тихое «здравствуйте».— Хоть один не в красном. Поветрие! — возмущенно всплеснула она руками.— Какая-то эпидемия! Сплошь стиляги! И этим людям мы сегодня будем вручать документы о зрелости!
— Здравствуйте,— вежливо поклонился историк.— А ваш приятель Лускарев явился в ковбойке. Скажите, тяжко быть белыми воронами? Только откровенно!
— Просто у нас нет таких рубах,— буркнул Володя и, заложив руки в карманы, чего директриса терпеть не могла, вошел в школу.
По коридору, наигрывая что-то на своем кларнете, ходил Алик Окладников. Подмигнув Володе, он проследовал своей дорогой.
Олю Шлычкину Володя отыскал в уставленном запертыми шкафами физическом кабинете. На тот случай, если нужно показать диапозитивы или кино, на окнах кабинета имелись шторы из плотной черной бумаги; они были приспущены, и в кабинете царил таинственный полумрак.
Оля о чем-то шушукалась с Анютой, своей закадычной подружкой.
Анюта в детстве переболела полиомиелитом и немного прихрамывала — почти незаметно для глаза припадала на левую ногу. От уроков физкультуры она была освобождена. Мальчишки из класса относились к ней свысока и называли Нюрочкой, что обижало ее до слез, а Володя втайне жалел ее и втайне же гордился этим своим гуманизмом, полагая, что другим ребятам он недоступен.
Когда Володя сунул голову в кабинет, девушки оглянулись на стук двери и замолчали. Анюта поднялась и, понимающе улыбаясь, пошла к двери, похожая в полутьме на утечку.
— Чего это вы тут? — спросил Володя, уступая ей дорогу.
Анюта не ответила и вышла за дверь, продолжая улыбаться.
— Так…— неопределенно сказала Оля и вдруг призналась: — Туфли жду. Таиска, что у Платониды живет, обещала. У нее такие лодочки! А мои, — она заглянула под стол,— моим совсем конец пришел. Я их и зубной пастой мазала, не помогает,— и она вздохнула.
Володя представил себе, как Оля чистит туфли пастой, как паста, извиваясь, лезет из тюбика, и засмеялся.
— Чего ржешь? — обиделась Оля.— Что смешного нашел? Сам-то вырядился! Пугало, на грузчика похож, а туда же — насмехается! Включи свет!
Володя, чувствуя себя виноватым, подчинился без слов. Потом сел, но не рядом с Олей, как намеревался ранее, а напротив, стал совать палец в привинченную к столу розетку.
— Что ты делаешь? — всполошилась Оля.— Вот стукнет электричеством — будешь знать!
— А его тут и не было никогда, электричества, — небрежно ответил Володя.— Так, видимость одна. Ни одного опыта за всю учебу не поставили. Ты думаешь, в шкафах приборы? Декорация, как в театре, вот и все.
Оля наморщила лоб, вспоминая, ставились ли какие-нибудь опыты самими учениками, но, видимо, не смогла вспомнить и потому неожиданно сказала:
— А у тебя ногти грязные.
— В смоле,— ответил Володя и спрятал руки под стол.
Тут, заставив их вздрогнуть, неожиданно и где-то совсем рядом грянул духовой оркестр Алика Окладникова, грянул и тут же смолк.
— Репетируют,— сказала Оля, вставая.— Пойду к Таиске сама, а то дождешься ее, как же!
— Я тут посижу,— ответил Володя.
— Сиди!
Оля дернула плечиком и ушла.
Оставшись один, Володя положил голову на руки и задумался: десять лет он, сидя за партой, ждал этого вечера, десять лет шел к нему, пришел, а радости не чувствовалось почему-то. Наоборот, предчувствие позора мучило его. «Ведь из-за красной рубахи все,— с горькой откровенностью думал он.— Фактически тряпка, нету — наплевать, а вот… Нет, далеко мне до настоящего мужика. Пустяками голову себе забиваю». Он со злостью рванул «молнию», но она была вшита крепко,— отец любил добротные вещи, их красота была у него на втором плане, а моды отец не признавал вообще: «Бабьи выдумки».
— Моркве почтение! — весело сказал кто-то.— Сидит печален, недвижим… или как там? Удалился от мирских забот, мирских соблазнов. Ольку ждешь? Я видел, она улицу перебегала…
Сережка Лускарев, одноклассник, улыбаясь во весь рот, похлопал Володю по спине, почувствовал неладное, посерьезнел и присел рядом:
— Ты чего, Володь? В трансе?
— Да нет…— Володя поднял голову и отвернулся.— А я не заметил, как ты сюда проник.
— Как всегда: через окошко, в зубах финский ножик, а под мышкой — мешок для барахла,— подмигнув, ответил Лускарев и пододвинулся ближе.— Ты куда решил податься?
— Не знаю пока,— ответил Володя.— Везде стаж нужен, а куда зря не хочется — нечестно как-то. И смотря какую характеристику еще дадут. Не знаю. А ты?
— А я в летное, — мечтательно заявил Сергей.— В военкомате объявление висит, я ходил, видел.
Небо, а, Володь? Ты летишь на «ястребке», а звук, — оттопыренным большим пальцем он указал себе за спину, — звук где-то там! Отстал!
— Гагариным хочешь стать? — прищурившись, спросил Володя.— В космонавты метишь?
Сергей слегка порозовел, но спокойно ответил:
— Это сложно — в космонавты. Хотя… А что Гагарин? Простой парень… Учился, был настойчив. Я в газете читал: он в баскет играть любил, а сам невысокий. Значит, упорный, умеет добиваться цели. Слушай, Володь, а давай вместе?
— Что «вместе»? — не понял Володя.
— В училище вместе пойдем, а там посмотрим…— Закрыв глаза, Сергей наизусть процитировал отрывок из какой-то статьи: — «Профессия космонавта уже в недалеком будущем станет массовой. Наше поколение будет свидетелем того, как сбудется вековая мечта человечества. «Нельзя вечно оставаться в колыбели»,— сказал Циолковский. Слова скромного учителя из Калуги оказались пророческими…»
Фу, устал,— шумно выдохнул он.— Вот так, Володь. Массовой, понял? Ну, решай!
— Я подумаю,— пообещал Володя.
— Думай побыстрей, скоро документы принимать перестанут.— Сергей поднялся из-за стола.— Это тебе, братец, не сельхозинститут, там, знаешь, какие комиссии? Но у нас-то здоровье есть! — Сергей выпятил грудь и напыжился.— Здоровье у нас отменное! Мозг,— он постучал себя по голове,— тоже имеется. Ну, я побежал. Думай! И он умчался.
А Ольга все не шла. Володя попытался представить себе, где она и что делает, но не смог. Он никогда не был у Шлычкиных в доме: Петруха раз и навсегда запретил дочери водить гостей. Оля даже с подругами шушукалась у калитки.
Главной прелестью школьных «дружб» были долгие провожания, но Володя был лишен и этого удовольствия: дом, где жили Шлычкины и бабка Платонида, стоял наискосок от школы, и Оля даже зимой иногда прибегала в школу без пальто. Лицо ее тогда краснело и вздымалась едва успевшая оформиться грудь. В эти минуты она нравилась Володе всего больше.
Долго стоять у калитки было опасно: хлопала, ударяясь о наличник, форточка, и Шлычкин грозно приказывал дочери идти домой, Кроме того, их могла заметить тетя Фрося, которая жила неподалеку, и, заметив, доложить отцу.
Правда, их пускала к себе бабка Платонида, но это случалось редко, когда старые жильцы уезжали от нее, а новые еще не находились. К бабке можно было входить без стука, как к себе домой,— неожиданные визиты ее не удивляли, но в комнате и Оля и Володя чувствовали себя совсем иначе, чем на улице. Они опасались глядеть друг на друга, молчали, краснели, а потом торопливо расходились по домам.
Последней школьной весной их отношения в чем-то неуловимо изменились, и Володя почувствовал это немедленно. Оля все чаще рассеянно улыбалась и отвечала невпопад, шла рядом и была где-то далеко. Володя порывался объясниться, но в решительный момент робел и откладывал объяснения. Последний срок был — после экзаменов, и он настал, но Оля убежала выпрашивать у бабкиной квартирантки туфли, а Володя, ожидая ее, сидел в физическом кабинете и злился.
Он распахнул дверь, чтобы видеть длинный коридор и полутемный вход на лестницу. Много времени прошло, пока Оля наконец появилась. Володю ужасно возмутило то, что двигалась Оля медленно, как по льду. Она все глядела вниз, на туфли, которые, казалось, даже светились в полумраке — до того они были белые. В руке Оля вращала что-то похожее на хлыстик.
— Там начальство прибыло какое-то,— сообщила она, прислонясь к двери физического кабинета.— Машина — голубая «Волга». Загляденье! Как, нравится?— притопнула она каблучком.— Еле выпросила. Таиска меня до самой школы проводила. Идет и шепчет: «Каблук, гляди, не сломай, каблук, гляди, не сломай…» Так уж ей туфель жалко!
— Поговорить надо,— хмурясь, сказал Володя.
Оля широко раскрыла глаза. Они у нее были зеленые, почти кошачьи, только зрачок круглый.
— О чем? — спросила она.— А-а,— протянула, разом поскучнев.— Потом, Вовка, хорошо?
— Ладно,— глядя в пол, буркнул Володя.
— А я тебе галстук принесла,— оживилась Оля.— Папин. Он его даже по праздникам не надевает.— Оля тронула себя за горло и тихо засмеялась.— «Давит»,— говорит. Ну-ка, повернись. Хоть «молнию» прикроем. Рукав короткий — не беда…
Этот черный с вечным узлом галстук показался Володе ошейником, но снять его он не посмел, только покраснел угрюмо. Галстук качался на его шее, как маятник.
— И все-таки не то,— с досадой сказала Оля.
По лестнице, тяжело дыша, поднялась директриса.
— Это что за амуры? — произнесла она сквозь поджатые губы.— Немедленно в зал!
Оля и Володя молча подчинились.
Начальство, прибывшее в голубой «Волге», куда-то торопилось, и при нем аттестат вручили только Анюте — она окончила школу с золотой медалью. Пока Анюта, переваливаясь, шла к столу, за которым сидело начальство, директриса и какая-то тетка из родительского комитета, оркестр Алика Окладникова несколько раз сыграл туш, а Володя успел подумать: «Молодец, Нюрочка! Конечно, все бы могли, почти все,— а она одна сделала, И я бы мог…»
— Хоть здесь отличилась,— прошептала Оля.
Володя покосился на нее.
— Завидуешь? — спросил он.
Оля обиженно фыркнула и пересела вперед, на свободное место. Володя усмехнулся и, путаясь в застежке, стащил с шеи галстук, сунул его в карман.
Начальство, а потом тети из родительского комитета сказали подходящие к случаю речи.
Директриса проводила начальство до голубой машины. Затем аттестаты и характеристики вручили всем остальным, и торжественная часть закончилась.
Родительницы-активистки хлопотали над столами, расставляя между редкими бутылками кагора принесенную из дому посуду. Любопытные мальчишки, не допущенные в школу, прилипли к окнам снаружи. Алик Окладников подмигнул друзьям и сунул в рот трость кларнета. Грянула музыка, начались танцы.
Володя слонялся по безлюдному второму этажу и размышлял, засунув руки в карманы. Снизу доносились музыка и топот. «А что я ей скажу? — думал Володя.— Выходи за меня замуж? Смешно… Кто я такой? Восемнадцать лет, полком не командовал — не то время, да и все равно бы не сумел. Специальности нет. Какой я муж? В институт поступить? Опять-таки стаж нужен. Учеником к отцу на завод? И в армию мне скоро. Три года все-таки, заскучает моя Оля…»
Ему вдруг страстно захотелось совершить что-то невероятное, чтобы все ходили, качая от удивления головами, и говорили друг другу: «Это же Володька, вот дает парень! А мы и не подозревали, что он такой. Мы думали, что обыкновенный…»
Что же именно нужно совершить для этого: открыть новую планету, написать книгу — такую же, как «Война и мир» или «Тихий Дон»,— закрыть грудью амбразуру дота, совершить воздушный таран, изобрести что-то похожее на описанный Александром Беляевым «вечный хлеб»,— Володя не знал. «Детские стишки «Кем быть?»— думал он,— а попробуй реши — кем! Задача. Анюта в науку двинет — настырная, Серега — в небо… А я? А Олька?..» Ничего еще не было ясно.
А выпускной вечер шел своим чередом. Смолкли музыканты. Выпускники кое-как уселись за столы.
Историк, держа в руке щербатую кофейную чашечку с вином, произнес напутственный тост. Ему похлопали.
— Что смотришь? — спросила Оля, перехватив Володин ищущий взгляд.
— Галстук забери.
— Потом. У меня карманов нет. И должна тебе сказать, что ты…— Оля замялась, выбирая подходящее слово.— Грубиян ты, а больше никто! Хорошего отношения не понимаешь, вот! Невежа!
— А откуда у нас вежливость, Оленька? — громко удивился Алик Окладников, который сидел рядом с Володей.— Откуда тонкость? Папа с мамой вечно на работе, а няня с пожарными гуляла: мы с Володькой жили возле пожарной каланчи.
Пожарной каланчи в городе не было, но Оля обиделась: Петруха, ее отец, шоферил именно в пожарной части, подтверждая свой первый класс, носился в большой красной машине по городу, пугал кур и старушек.
А Володя растерялся. Он не знал, обидеться ли на Алика за неожиданное и непрошеное вмешательство или сказать ему спасибо. Алик похлопал Володю по спине, сказал:
— Не робей!— и, вытирая губы, ушел к музыкантам, взяв в руки черный потертый кларнет.
Вальс «Школьные годы» загремел под низкими потолками школы. Застучали отодвигаемые стулья, закружились первые пары. Разложенный по тарелкам мясной салат остался нетронутым. Володя встал и решительно ушагал прочь из школы.
Он бродил по улицам, пока совсем не стемнело. Едва не попал под мотоцикл. Мотоциклист сдвинул с потного лба белый шлем и, одной ногой упираясь в землю, долго ругал Володю. Потом он постукал себя по лбу, надвинул шлем и укатил с оглушительным треском, поднимая пыль. Володя двинулся в другую сторону, держась теперь поближе к заборам, которые казались бесконечными. Несколько раз он подходил к школе и видел мелькающие в освещенных окнах красные рубахи. Незаметно стемнело.
Выйдя на крутой берег реки, Володя вдруг, не раздумывая, ринулся вниз, цепляясь за кусты и толстые стебли каких-то трав. Будто осуждая, шуршали сзади камешки и песок. Володя быстро разделся и, заранее содрогаясь, ступил в воду. То, что она оказалась теплой, удивило Володю. Он долго плавал, изредка поглядывая на темную кучку на берегу — свою одежду. Вода успокоила его. «А ведь это трусость,— внезапно подумал он,— точно трусость. Надо жить начинать, принимать решения, а я испугался! На Ольку обиделся — нашел виноватую! Эх!»
Володя заставил себя несколько раз нырнуть.
Скользя по дну руками, наткнулся на какую-то липкую корягу. Оторвать ее от дна не удалось, сколько Володя ни пыхтел, ни старался.
Он быстро выбрался из соды, оделся и, вскарабкавшись на берег, решительно пошел к школе. Но опоздал — вечер кончился. Родительницы собирали посуду — каждая свою. Одна причитала над разбитой тарелкой.
— Салату хочешь? — предложила Володе другая.
— Спасибо, сыт,— отказался он.
— Одного мяса два килограмма вбухали, — пожаловалась родительница,— майонеза сколько банок, а все пропадает! Жаль! Только по тарелкам размазали, едоки!
Володя сочувственно развел руками.
Нужно было срочно разыскать Олю, поговорить с ней. Подойдя к дому Шлычкиных, он решительно постучал в стекло, за которым было непроницаемо темно. Там, в комнате, открылась дверь, на мгновение в комнату ворвалась полоса желтого света, блеснула никелированная спинка кровати. Хлопнула форточка, и густой голос недовольно спросил:
— Чего стучишь, чего надо?
Володя узнал Петруху.
— Оля дома? — храбро спросил он.
— А, это ты, жених,— сказал Петруха.— Нету ее!
На вечере — документ получает! Таиска два раза прибегала, туфли спрашивала. Сколько внушал: чужого не бери, не побирайся! Ремнем вас мало стегали, образованных! А ты, жених, тоже у меня гляди: испортишь девку — руки-ноги обломаю. И с твоим отцом поговорю, это само собой!
Володя молча вытащил из сырого кармана галстук, повесил его на форточку, мельком удивившись, насколько она низка, и молча зашагал прочь.
— Гляди, говорю! — крикнул ему вслед Петруха.— В случае чего…
Володя не обернулся.
Анюта, у которой он надеялся застать Олю, жила довольно далеко. «Ну, Олька! Или лицемерит, или просто дура,— думал Володя по дороге.— Лучшей подруге позавидовала, нашла кому!» Он вспомнил, что до сих пор не удосужился вернуть Анюте том фантастических романов Александра Беляева, и ему вдруг стало жаль Анюту; Он чувствовал себя виноватым перед нею, сам толком не понимая, в чем заключается эта его вина. «Не в том же,— думал он,— что книжку задержал. Не отдал сегодня, отдам завтра. И книжка-то — детское развлечение».
Володя знал дом, в котором жила Анюта,— длинный двухэтажный дом, заселенный железнодорожниками, но не знал ни номера квартиры, ни куда выходят ее окна. Пришлось для верности обогнуть дом. Все окна, кроме одного, были темны. Отойдя подальше, под деревья, к врытым в землю столам для домино, Володя заглянул в освещенное окно.
Это была кухня. На стене висела полка, заставленная банками и алюминиевой посудой. Поперек, под самым потолком, под тяжестью белья провисала веревка. Дядька в майке сидел за столом. Он держал в руке ложку и, оглядываясь, что-то говорил полной женщине. Та отвечала, кивая. Видимо, соглашалась.
И, глядя на эту мирную сценку из чужой жизни, Володя вдруг отчетливо понял, что быть взрослым человеком — не такое уж простое дело.
Ему захотелось немедленно поделиться с кем-нибудь своим открытием. «Но не с Олькой же,— подумал он с превосходством взрослого человека.— Ее и не найти сейчас. К Сереге пойду, поговорим… если не спит».
В дворике Лускаревых горела лампочка. В электрическом свете листва деревьев казалась черной.
— Серега!..— громким шепотом позвал Володя, лбом прикасаясь к холодной металлической табличке «Для писем и газет».
Из калитки выглянул Сергей — в одних трусах и ботинках на босу ногу. Щурясь, он вгляделся в темноту, узнал:
— А-а, это ты, Володь. Ты чего?
— Я… — неожиданно смутился Володя.— Когда там документы подавать?
— Как, когда? Куда? А, с училище! Хоть завтра.— Сергей подтянул длинные трусы и улыбнулся.— Значит, решил? Молодец. Да ты заходи, я на улице сплю, кровать поставил… Поболтаем. Алик Окладников про директоршу песенку сочинил. Ребята под конец в радиоузел пробрались и спели.

Журнал «Юность» № 7 июль 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Десять лет прошло,— думал Володя, торопясь подальше уйти от дома Шлычкиных. — Немалый срок, можно праздновать юбилей. Смешные мы были ребятишки… И чего это я к дому ее притащился? Ведь не хотел! Условный рефлекс проснулся, что ли? Вот встретил бы ее, а что сказать? Неудобно…»
Второпях Володя и не заметил, как вышел на главную улицу города. Она была покрыта потрескавшимся асфальтом, и прохожих на ней было значительно больше, чем на остальных улицах. Военная форма одного привлекла внимание Володи. Он вгляделся, узнавая, и окликнул:
— Кузьма Иванович!
Военный оглянулся. Володя на ошибся: это был подполковник Сафелкин, городской военный комиссар.
— Здравия желаю, товарищ подполковник! — весело сказал Володя.
Военный комиссар улыбнулся и протянул руку: — Здравствуй, Еровченков, здравствуй. Поздравляю тебя.
— С чем, Кузьма Иванович?
— Как это «с чем»?— удивился подполковник.— С очередным воинским! Ты капитан?
— Капитан,— подтвердил Володя.
— Ну, вот, а ты скромничаешь,— довольно прокряхтел подполковник.— Я о всех о вас подробные сведения имею. Зайдем к нам, побеседуем.
Военкомат размещался тут же, на главной улице, в старом доме. В его дверях произошла маленькая заминка: подполковник на правах хозяина хотел пропустить вперед Володю, а Володя, как младший и по возрасту и по званию,— подполковника.
Кончилось это тем, что они почти одновременно, вежливо подталкивая друг друга, втиснулись в узкую дверь.
— Как Чичиков с Маниловым у Николая Гоголя, так и мы с тобой,— сказал подполковник, вытаскивая из кармана большой платок.
В кабинете подполковник усадил Володю у окна, а сам устроился за огромным, как луг, старым столом, стал двигать мраморный письменный прибор, переставлять пепельницу.
— А у вас все по-прежнему,— осмотревшись, сказал Володя.— Будто я в училище проситься пришел. Помните, с Сережкой Лускаревым?
— Ну, не скажи,— оживился подполковник.— Перемен много. Наглядную агитацию обновили полностью — видел в коридоре? Нового помещения добиваемся. Теперь у нас ведь два призыва в год — работы прибавилось, да… А училище, что ж? Сколько я вас таких направил, поставил, так сказать, на жизненный путь? Пятерых полковников призвал. Такими, как вы, пацанами пришли.
А теперь? Академии поокончали, частями командуют. Один в самом Генштабе. Голова! Книжки мне прислал: Жукова, Штеменко. Очень внимательный человек.
— Вам, Кузьма Иванович,— улыбнулся Володя,— только генерала не хватает, чтобы из ваших призывников вышел.
— А что? — приосанился подполковник. Дай срок, будет и генерал! А как будет, на пенсию попрошусь!
— Рано вам, Кузьма Иванович,— сказал Володя, продолжая улыбаться.
Подполковник обернулся и посмотрел на большой, в красках, портрет министра обороны, который висел у него над головой.
— Где же, Еровченков, рано? — со вздохом спросил он.— При четырех министрах здесь служил — четыре портрета в кабинете поменялись. Пора, брат. Уже в облвоенкомате начальник политотдела намекал. А ты — рано! Да ты как, холостой еще?
Володя встал и прошелся по кабинету.
— Вы словно сговорились все,— сказал он.— Отец меня сегодня уже допросил по этому поводу, теперь — вы. Уезжал — один наш офицер, тоже подполковник, интересовался, с женой вместе. Почему да почему… У них детей, между прочим, семеро, представляете, Кузьма Иванович?
— А что особенного? — пожал плечами подполковник.— Я сам у матери шестой. Хотя…— он на мгновение задумался.— Теперь, конечно, другая мода: один, от силы двое — и стоп, машина. Володя рассеянно поглядывал в окно.
Обнимая кипу газет, прошла высокая пожилая почтальонша. Прокатил новенький микроавтобус.
Мужчина в соломенной шляпе, наклонясь, пробирался по салону вперед, к шоферу, и что-то говорил, взмахивая рукой. Проехала на велосипеде девушка в ярко-голубых спортивных штанах. Володя узнал ее и мальчишку, который, крепко вцепившись в руль, сидел на раме. Это их он видел на улице Берег реки.
Девушка неожиданно соскочила с велосипеда и, оставив его в руках мальчишки, решительно ступила на дорожку, ведущую к дверям военкомата.
«Дочка чья-нибудь,— решил Володя.— Смело шагает. Как домой».
— …дружок твой, Лускарев,— продолжал свои рассуждения подполковник,— в прошлом году приезжал. С женой. Строит семью — это я одобряю. Он, правда, лейтенант еще: в погранвойсках со званиями не спешат. А семья, скажу я тебе, в любом случае — опора человеку…
— Сережка — старший лейтенант, заставой командует,— сказал Володя.— Он мне писал.
— Не забываете друг друга,— похвалил подполковник.— Молодцы. Друг, как и жена,— большое дело в жизни…
В дверь постучали — сначала негромко, потом настойчивей.
— Да! — сказал подполковник.
Неловко прикрыв за собой дверь, в кабинет вошла девушка в тренировочных штанах, подпоясанная скакалкой. Она откинула волосы со лба и с опозданием спросила:
— К вам можно?
— Да уж можно, раз вошла, — лукаво щурясь, ответил подполковник — Садись,— кивнул он на ряд стульев, стоявших у стены.— Слушаю тебя.
«Парень, наверное, писать перестал,— подумал Володя, разглядывая девушку.— Заленился, а она думает, катастрофа. Пришла справки наводить. А ничего… миленькая».
Девушка, помявшись, сказала:
— Спасибо, я постою,— и решительно вскинула голову: — Я к вам узнать… училище, летное, как туда поступают?
— В установленном порядке,— сказал подполковник.— Военнослужащие — рапорт командиру части, гражданская молодежь — через нас. А тебе-то зачем? Брат в училище хочет? Или это… товарищ?
— Нет, я сама,— помедлив и преодолев нерешительность, ответила девушка.
Подполковник даже привстал от неожиданности, навалился грудью на стол:
— То есть как «сама»? Ты что, смеешься?
Девушка посмотрела на него большими, полными слез глазами.
— Я серьезно… Я официально пришла,— заторопилась она, боясь, что ее перебьют, не дадут ей высказаться.— Я хотела заявление написать, потом подумала, что сначала лучше так, устно…
Военный комиссар прищелкнул пальцами и, ища поддержки, обернулся к Володе.
— Ну и ну!— сказал он, качая головой.— «Официально, заявление»,— видал, какой подход к делам теперь у молодежи? Да ты сядь, сядь,— обратился он к девушке.— Назовись и доложи все обстоятельно.
Девушка оглянулась и присела на край стула, тесно сдвинув колени. Обута была она в старенькие кеды. Из дырки в одном из них на пол просочилась жидкая струйка серого песка. «С пляжа,— отметил про себя Володя,— с улицы «Берег реки»,— и, вспомнив длинную белую табличку, улыбнулся.
— Меня Валей зовут,— сообщила девушка и тут же поправилась, снова заспешила:— Я Евтеева Валентина Сергеевна, пятьдесят четвертого года рождения. Комсомолка. Что еще? Школу окончила в этом году.
— И хочешь в училище? — спросил подполковник.
— Да, хочу,— подтвердила девушка.
— В военное?
— Да.
— В летное?
— Да…
Девушка потупилась, увидела на полу горку песка и, вспыхнув, наступила на нее — спрятала.
— В летные училища, дорогая моя товарищ Евтеева, принимаются только мужчины,— сказал подполковник.— И то не все, а здоровые и подготовленные. Женщина в училище — неслыханное дело. Ну, когда еще преподаватель, из гражданских…
Историю там, литературу…
Девушка упрямо сжала губы.
— Кузьма Иванович,— вмешался Володя,— здесь какое-то недоразумение. Зачем вам училище? — повернулся он к девушке.— Вы летчицей хотите стать?
— Нет, — ответила девушка.
— Н-ничего не понимаю,— затряс головой подполковник.— Весь сыр-бор тогда к чему? Ты что, — нахмурился он,— разыгрывать нас сюда пришла, головы нам морочить? Мы тебе не дети, товарищ Евтеева, ты это учти.
— Кем я хочу стать? — подняла голову девушка.— Космонавтом, вот кем!
— Ого! — выдохнул подполковник.— Это ты замахнулась! Будь мы в Москве, хотя бы в городе покрупнее, я бы тебя в аэроклуб направил, по линии ДОСААФ. А в наших условиях,— он развел руками,— радио, автомото… В Доме пионеров ребятня модельки всякие лепит. Чем я могу тебе помочь?
— А в летное училище, значит, нельзя? — спросила девушка, поднимаясь.
— Даже думать нечего,— ответил подполковник.
— Тогда извините,— сказала девушка и неожиданно быстро бросилась к дверям.
— Видал? — растерянно спросил подполковник, когда дверь за девушкой затворилась.— Такие,
брат, дела. Ай да Евтеева, образца пятьдесят четвертого года!
Володя вскочил и прошелся по тесному кабинету, остановился у окна, ковырнул белую замазку.
— Я ее на берегу видел,— сказал он,— работала со скакалкой. Настойчивая, видно, девушка. Кузьма Иванович, а что, действительно ничем нельзя помочь?
— Абсолютно ничем,— вздохнул подполковник. — Сам посуди. Возможности у нас… Аэроклуба нет…
А ее тоже Валентиной зовут, заметил? Вот, скажу я тебе, незадача!
В окно Володя видел, как нахохлившаяся девушка подошла к велосипеду. Мальчишка спросил у нее о чем-то, и она безнадежно махнула рукой. Володе вспомнился вдруг заставленный кроватями, огромный спортивный зал училища, бледный Сережка Лускарев… Он решительно шагнул к двери:
— Надо поговорить с ней. Надеялся человек, планы строил, а тут такое разочарование! Я пойду, Кузьма Иванович, догоню ее.
Подполковник кивнул, соглашаясь.
— Завтра обязательно загляни ко мне,— сказал он, напутствуя Володю.— Хочу, чтобы ты с кандидатами в училище беседу провел. Срок уточним, время. Буду ждать…
Володя вышел из кабинета.

Журнал «Юность» № 7 июль 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Когда Володя явился к Сережке Лускареву среди ночи и сообщил, что готов поступить в училище, обрадованный Сергей нарушил свой «железный» режим, и они проболтали до рассвета.
Через несколько дней они вдвоем пошли в военкомат, где год назад получали приписные свидетельства, и, смущаясь, объявили о своем желании. Их смущения никто не заметил. Нужные бумаги были оформлены быстро и деловито.
Радужного настроения друзей не испортила даже беседа с мужчиной неопределенных лет, которого они встретили в военкомате. Мужчина был одет в офицерскую форму, но вместо погон темнели полоски невыцветшей ткани.
— Напрасно радуетесь, птенчики,— горько усмехаясь, сказал он.— Ничего, лет двадцать погоняют вас по частям — поскучнеете. Узнаете, чего они, погоны, стоят.
Друзья с рассеянной вежливостью выслушали его.
— Неудачник,— шепнул Сергей.
На следующий день они уезжали.
Их провожала Людмила Михайловна — мать Сережи. Володин отец работал во вторую смену и потому не пришел.
Медленно подкатил поезд. Из-за спин равнодушных проводниц в черных беретах выглядывали пассажиры.
— Стоянка — пять минут,— объявили по радио.
Пассажиры кинулись к киоскам. Людмила Михайловна расцеловала обоих мальчиков и прослезилась.
—Что ты, мама?— смущенно сказал Сергей.— Ведь все в порядке. И неудобно, люди кругом. Перестань, пожалуйста! Вон он, наш вагон.
Володя подхватил два легких чемоданчика и вдруг остановился. Из высоких вокзальных дверей, сторонясь спешащих и припадая на больную ногу, вышла Анюта. К груди она прижимала какой-то сверток.
— Гляди, Серега, Нюрочка пришла,— сказал Володя, толкая друга локтем.— Эй, Анюта,— крикнул он,— сюда!
— Анюта, мы тута! — поддакнул Сергей.
Анюта вытянула шею, увидела друзей, расцвела и неуклюже заспешила к ним. Людмила Михайловна смахнула со щеки слезинку и покосилась на большие вокзальные часы. Володя и Сергей переглянулись.
— Ой, мальчишки,— сказала Анюта, задыхаясь от смущения и быстрой ходьбы.— Я так спешила, боялась опоздать. Счастливого вам пути! Ни пуха ни пера!
— К черту,— неуверенно ответил Володя.— Я тебе книжку так и не вернул, Беляева. Извини. Знаешь, где я живу? К отцу зайди, он отдаст.
— Господи, какие пустяки! — отмахнулась Анюта.
— Сама-то ты куда, Аня? — спросил Сергей.— В Москву? В университет?
— Да, на биологический,— ответила она.— Тоже скоро поеду: там экзамены раньше, чем везде.
Она оглядела друзей, не зная, кому отдать сверток, и протянула его Володе. Он взял чемоданы в одну руку и сунул сверток под мышку.
На вокзальных часах дрогнула стрелка.
— Мальчики, опоздаете,— заторопила друзей Людмила Михайловна.— Мальчики, заходите в вагон!
Когда Володя и Сергей вошли в тамбур, она вдруг засуетилась, все оглядываясь на неумолимые часы, и стала совать в карман сыну сложенные в квадратик деньги.
Сергей покраснел.
— Что ты, мама? — отталкивая ее руки, сказал он.— Мы же куда едем? Там государственное обеспечение…
Проводница, услышав слово «государственное», оглядела друзей, но тут же потеряла к ним всякий интерес.
Вагон дрогнул и тихо поплыл вперед. Проводница втащила в тамбур замешкавшегося пассажира и, ворча, с силой захлопнула вагонную дверь, заперла ее трехгранным ключом. Друзья, мешая друг другу, приникли к пыльным стеклам. Анюта махала рукой.
Людмила Михайловна подносила к глазам платочек.
Эх, дороги, пыль да туман…— пропел Сергей, стараясь казаться веселым.
Володя развернул сверток, который всучила ему Анюта, и улыбнулся: два металлических портсигара с выдавленными на крышках богатырями лежали в нем и два почтовых набора. В каждом записка: «Не забывайте наши адреса».
— Ничего себе презент для некурящих,— сказал Володя, подергав портсигарные резинки.— Гляди, Серега! Что она, нас с Аликом Окладниковым спутала?
— Да, да,— рассеянно ответил Сергей.— Пойдем поспим. Приедем в три часа ночи. Надо силы сберечь, форму…
Матрацев в общем вагоне не полагалось, а те, что были, проводница раздала пассажирам с детьми. Она по-прежнему ворчала на каждого.
Володя и Сергей растянулись на верхних полках.
Закинув за голову руки, Володя думал о будущем: рев моторов и свист пурги, тяжелые унты из волчьего меха, планшет с картой, бьющий сбоку по бедру, в наушниках слова команд, а где-то далеко внизу — дома, как спичечные коробки, и желтые прямоугольники полей…
А в училище все оказалось не так, как это представлялось в дороге: не было ни планшетов, ни унтов.
Поступающих ожидали две комиссии — мандатная и медицинская, а потом экзамены. Ребята, приехавшие поступать повторно, а их было несколько человек, распускали слухи о придирчивости и дотошности комиссий и сверхсвирепых экзаменаторах. Володя понимал, что этими преувеличениями они хотели оправдать свои прошлогодние неудачи, но робость все равно потихоньку овладевала им. Сергей бодрился и, помня о своей роли опекуна, старался, как мог, передать часть своей чуточку наигранной бодрости
— Крепись, Морковка,— говорил он, хлопая Володю по спине.— Надо сделать так, чтобы мы попали в одно отделение и спали рядом. Четыре года вместе, представляешь? А потом попросимся в одну часть.
Так можно, я знаю.
И пел, подмигивая, как заговорщик:
Служили два друга в нашем полку.
Пой песню, пой…
Послужить в одном полку им не довелось.
Все произошло быстро и нелепо.
В тот день выносила свои приговоры медицинская комиссия. Непривычно и странно было видеть врачей, одетых в военную форму, которая виднелась из под халатов. В медицинской комиссии была всего одна женщина. Она каждый день приходила в новом платье. Шепотом сообщали, что она доцент и «светило».
Володя, признанный здоровым и годным, сидел на своей кровати. Кровати стояли в спортивном зале — одинаковые, впритык друг к другу. Сидеть на них запрещалось, но дело было уже под вечер, и Володя запретом пренебрег. Мы же еще не военные, — рассудил он. — А стульев все равно нет».
Он написал отцу коротенькое письмо и заклеил конверт, взяв его из почтового набора, подаренного Анютой. Конверты из набора были длиннее обычных и праздничнее — с яркими большими марками. Они больше подходили для длинных, с лирикой, любовных посланий, чем для коротеньких вестей: «Прошел комиссию, все в порядке», — и Володя задумался, не написать ли Оле.
От размышлений его оторвал Сергей.
Он тихо проскользнул в двойные двери спортзала, стукнул кулаком по гимнастическому «козлу», обитому новой кожей, который стоял у дверей, и, глядя вверх, на подтянутые к самому потолку желтые кольца, прошел к своей кровати.
— Ну как, Серега? — спросил Володя.— А я тут письма пишу. Смотри, Анютин конверт — симпатичный, правда?
Сергей не ответил и плюхнулся на кровать, лицом в тощую подушку. Володя вскочил и наклонился над ним.
— Что случилось, Серега?
— Ничего,— глухо ответил тот.— Ничего,— повторил он и внезапно сел на кровати.— Плевать я хотел на вашу авиацию, вот что! А больше ничего! Ничего особенного! Подумаешь! Все равно вас ракетами заменят, не радуйтесь.
— Да кто радуется, чудак? — растерянно спросил Володя.
Сергей закрыл глаза кулаками и заплакал. Плечи его затряслись. Что-то тонко, как зубная боль, задребезжало под кроватью. Володя едва удержался, чтобы но заглянуть туда, хотя знал, что там ничего нет, не должно быть.
«Забраковали Серегу,— догадался он.— Но пропустили. Меня вот пропустили, а его нет. Но ведь неправильно! Несправедливо! Он мечтал, а я… я сбоку припека». В том, что он уже свыкся с мыслью быть летчиком, что не представляет теперь своего будущего иначе, Володя в эту минуту постеснялся признаться даже самому себе.
— Хочешь, я тоже откажусь поступать? — спросил он.— Вот пойду завтра и скажу, что раздумал. Отпустят, обязаны отпустить. И вместе поедем домой.
Сережкиного ответа он ждал со страхом, не зная, что станет делать, если Сергей вдруг скажет: «Правильно, откажись»,— но Сергей, отворачиваясь, пробурчал:
— Не надо жертв, обойдусь как-нибудь. И пойди погуляй, что ли? Хочу один побыть, извини!
Володя послушно вышел. «Пойду на почту», — решил он, но вспомнил, что забыл письмо на подушке.

Журнал «Юность» № 7 июль 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Девушка, понурив голову, вела похожий на рогатое животное велосипед. Ее паж шагал поодаль, загребая ногами дорожную пыль. Володя помахал рукой приникшему к окну подполковнику и пустился вдогонку.
— Погодите! — крикнул он.
Девушка обернулась не сразу.
— Да?..— хмуро спросила она.
Глаза у нее были заплаканные, но держалась она хорошо. Володя это сразу отметил.
— Понимаете,— сказал он, поравнявшись с ней, — я ведь военный летчик. Сейчас в отпуске. Хочу поговорить с вами о вашей меч… о ваших планах.
Девушка с недоверием оглядела Володин штатский костюм, потом улыбнулась: поверила. Отдала мальчишке велосипед и что-то шепотом приказала ему.
Мальчишка ловко перекинул ногу через велосипедную раму и, виляя, поехал. Его ноги едва доставали до педалей.
— Они несбыточны, мои планы,— вздохнула девушка, глядя вслед мальчишке.— Угораздило же меня годиться не мужчиной!
Володя улыбнулся.
— А вы не очень унывайте,— посоветовал он. — Есть ведь иные пути. Терешкова, по-моему тоже в курсантах не ходила.
— Я знаю,— сказала девушка.— Я про нее почти все прочла. Мы же тезки!
— Я думаю,— продолжал Володя,— вам следует поступить в гражданский вуз — в авиационный институт или в московское Бауманское. Я согласен с вами, космосу нужны герои. Но ему нужны и работники.
Это ваш брат? — спросил он, показывая на мальчишку, который выписывал на велосипеде лихие «кренделя».
— Племянник,— ответила девушка и, сложив руки трубочкой, крикнула: — Вовка, домой поезжай! Я на автобусе!
— А меня тоже Владимиром зовут,— с улыбкой сообщил Володя.— Морковкой в детстве дразнили: Вовка-Морковка. И мы, выходит, тезки. Так вот о работниках. Небо надо осваивать. Значит, нужны инженеры, ученые. Это же очевидная вещь. Чтобы один спутник запустить, ого-го сколько всего надо: и людей и средств.
—Я вот тоже все думаю: Гагарин и Королев,— ответила девушка, поколебавшись.— Конечно, Королев — ученый, академик. Но Гагарин, он ведь первый! И сам, понимаете, сам все увидел и испытал. Своими глазами, вот что важно! В кабинете все-таки безопасней, чем там, — она подняла глаза,— в космосе.
—А все остальные — трусы?— спросил Володя.— Неувязка у вас получается. Вы говорите про кабинет ученого, а Феоктистов, Севастьянов, Рукавишников, Волков? Борис Егоров — врач. А генерал Береговой? Он же умница, и знаний, как у доктора наук. Нет, обязательно езжайте в Москву. Будете учиться. Там аэроклубы есть — парашютисты, планеристы. Если очень захотите, все у вас получится.
А военные училища оставьте парням. Без них пока никак нельзя, без училищ. И не вешайте носа!
Девушка искоса глянула на Володю, и он вдруг почувствовал себя долго жившим, много видевшим и мудрым человеком. Стариком. Странное это было чувство. «А мне всего-то двадцать восемь, — подумал он.— Десять лет разницы, и все — другое поколение». Он взглянул на часы и сказал:
— Видите, заговорился я с вами, а мне в магазин. Это тут, неподалеку. Можем вместе пойти, если вы не возражаете. Кстати, — он улыбнулся,— может потребоваться женская консультация.
— Да, да, пойдемте,— согласилась девушка.— А можно у вас спросить? Почему вы вдруг решили, что меня… нужно утешать?
— Не знаю,— признался Володя.— Утешитель из меня, конечно, никакой. Слез я вытирать не умею.
Мы ведь в училище, куда вы рветесь, вместе с другом поступали. Меня-то приняли, а его нет. Что-то со здоровьем. Такое, знаете, микроскопическое. А уж как он мечтал о небе! Его я тоже не смог утешить.
— И где же он сейчас, ваш друг?— спросила девушка.
— Решил, что возвращаться домой ни с чем стыдно, и подался в другое училище. Тут еще одна штука была. Знаете, что такое «государственное обеспечение»? А у него только мать, и жили они скудновато. Теперь служит а погранвойсках. Женился.
— А вы?— требовательно спросила девушка.— Почему вы стали летчиком? Вы тоже мечтали?
Володя развел руками.
После слов «А вы?» он ожидал, что девушка спросит, женат ли он, и теперь почувствовал облегчение. «Как барышня, нервный стал,— с иронией подумал он о себе.— Допекли меня»,— и, не выдержав, улыбнулся.
—Я о многом мечтал,— сказал он.— Ухитрялся сразу как-то обо всем и ни о чем конкретно. Так, розовые слюни. Сегодня то, а завтра это. Вот если скажу, что летчиком стал потому, что у меня красной рубахи не было, все равно не поверите. Но это так, хотя имелись, конечно, и другие причины…
Девушка глянула на Володю с любопытством и недоверием, однако расспрашивать ни о чем не стала.
На этот раз хозяйственный магазин был открыт. Бумажка «Ушла в торг» исчезла, но вторая, загадочная, продолжала висеть. «Нет и неизвестно»,— про себя повторил Володя и покрутил головой.
— Раскройте тайну: чего у вас нет и что вам неизвестно?— весело спросил он, войдя в тесный зальчик, заставленный громоздкими товарами: ведрами с крышками и без, соко- и кофеварками, настольными лампами разных фасонов, подставками для глажки белья, шаткими торшерами и вешалками для шляп.
Полная продавщица и ее пожилая помощница в синем грубом халате испуганно обернулись. Володя менее уверенно и весело повторил свой вопрос.
— Ах, да,— с облегчением засмеялась продавщица, и ее голые руки затряслись.— Это вы на двери прочитали! Крышек у нас для банок нет — для консервирования. Все варенье варят, разве напасешься?
— Вон оно что,— сказал Володя.— Нам крышек не надо, нам нужна стиральная машина. Но хорошая.
— Наличными будете платить, в кредит?— деловито осведомилась продавщица.— В какую цену?
Ее помощница, покачивая головой, разглядывала Валю. Ее, видимо, шокировали Валины брюки. Валя, чувствуя на себе недоброжелательный взгляд и смущаясь, старалась держаться поближе к Володе.
— Наличными,— сказал он.— Какой кредит? Цена не играет роли. Но хорошую. Какую посоветуете?
— Сами выбирайте,— ответила продавщица.— Вот, берите «Сибирь»— раз дороже всех, значит, лучше.
— Давайте «Ригу»,— шепнула Валя.— У сестры такая же. Она ее очень хвалит. И дешевле!
— Вот видите,— улыбнулся Володя.— В таких делах нельзя без женской консультации. А «Рига» у вас есть? — громко спросил он.— Мы «Ригу» купить решили.
Продавщица, широко расставив локти, вышла из-за прилавка. Полнота не позволяла ей прижать локти к бокам. Володя внимательно вгляделся в ее лицо, но не смог вспомнить, где видел его раньше. Подумал: «Где-нибудь…»— и сказал:
— Без кассира обходитесь?— и полез в карман за деньгами.
— Обходимся, ничего,— подтвердила продавщица.— Испытывать будете?
Володя нерешительно дернул плечом.
— Обязательно,— неожиданно вмешалась Валя.— А вдруг мотор не тянет?
—А у них гарантия есть, — лениво отозвалась продавщица.— Не тянет — в мастерскую.
Но Валя настояла, и мотор машины немного погудел вхолостую. Володя, сколько ни вслушивался, не нашел в его гуле ничего предосудительного, а Валя осталась недовольной. Включили вторую машину, третью, потом вернулись ко второй. На ней Валя решила остановиться. «Ишь ты, деловитая какая! — с удивлением подумал Володя.— Кажется, витает, не от мира сего, а гляди-ка ты…» Он отсчитал деньги и получил сдачу.
Продавщица спрятала деньги в большой, потертый кошель, похожий на кондукторскую сумку.
— Тут ходит один, с тележкой,— небрежно сообщила она. — Может довезти.
Володя сунул в карман паспорт машины, в котором продавщица оттиснула лиловый штамп.
— Обойдемся,— сказал он и, кряхтя, взвалил на плечо картонный короб с машиной.— Откройте кто-нибудь дверь. …
Выходя, он услышал, как тетка в синем халате, не проронившая до сих пор ни слова, сказала шелестящим шепотом:
— В штанах, срам-то какой! Сестра, она ему? Для жены — молодая. Командует…
— Он военный, я его знаю,— ответила продавщица.— У него сестер нет. А насчет жены… Знаешь, из молодых теперь тоже ранние бывают…
Что она говорила потом, Володя не услышал. «А что?— косясь на тонкую девичью фигурку, стоящую в дверном проеме, как в раме, подумал он.— Хорошая девочка, милая и — с мечтой! — И тут же, устыдившись того, о чем и подумать еще не успел, одернул себя.— Ей же учиться надо. Вдруг добьется чего-нибудь? Та, в аэропорту, тоже в брюках была»,— и вздохнул.

Журнал «Юность» № 7 июль 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Володя летел тогда в свой первый отпуск. В гражданском самолете он чувствовал себя шофером начала века, которого усадили к извозчику да не к лихачу, а к ломовому, и повезли шагом, на потеху зевакам. Даже внушительная орденская колодка на груди командира экипажа не избавила Володю от скептицизма. Ему казалось, что самолет едва плетется. Он зевал, впрочем, наполовину притворно.
Посадка в промежуточном аэропорту затянулась. Наступил долгий летний вечер. Хотя погода стояла великолепная и на бледном небе не было и намека на облачность, в полутемное чрево сто четвертого «ТУ» заглянула женщина в аэрофлотовской форме. Покачивалась ее высокая прическа.
— Рейс откладывается из-за метеоусловий, — громко объявила она.— Граждане пассажиры, прошу покинуть борт самолета.
Граждане пассажиры, недовольно ворча, стали подниматься со своих мест. Кого-то пришлось расталкивать.
— А? Что? Уже Домодедово?— всполошился дядька в клетчатом пиджаке, которого разбудили. Узнав, что до Домодедова еще очень далеко, он пал духом и пожаловался:— Терпеть не могу все эти взлеты, посадки…
Володя потянулся за фуражкой. Чтобы пропустить красивую молодую женщину, ему пришлось снова сесть — стоять мешали спинки кресел. Красавица копалась в сумке. Володя, успевший привыкнуть к тому, что женщин вокруг мало и все они чужие жены, внимательно поглядел ей вслед и увидел, что она в брюках.
— Штучка, а, лейтенант?— спросил разбуженный дядька, одергивая свой клетчатый пиджачок, и подмигнул Володе: — Штучка в брючках.
«Да, хороша, нет слов,— подумал Володя.— С такой бы дома появиться! Олька бы ахнула, мужняя жена».
Володя любил военную форму.
Когда случалось стоять перед зеркалом, он обязательно представлял себе, как на его погонах с одним голубым просветом появляется третья звездочка, затем — четвертая, а потом просветов становится два: он майор, подполковник, полковник…
И светлый генеральский китель представлялся ему и золотые зигзаги на погонах. Он знал поговорку насчет этих зигзагов, но не мог произнести ее вслух — никак не подворачивался подходящий случай.
Он понимал, конечно, что все это — просто мальчишество, но, но все-таки неплохо было бы нарочито медленно пройтись мимо окон дома Шлычкиных в генеральской или, на худой конец, в полковничьей форме — показать Ольке, кого она потеряла. Все четыре училищных года Володя посылал Оле коротенькие открытки — поздравлял ее с каждым праздником, но, когда приезжал домой, встреч с ней избегал — не хотел показываться ей в курсантской форме, которая отличалась от обычной солдатской только погонами. А оказалось, что не в форме дело.
Тетя Фрося написала Володе, что Ольга неожиданно для всех вышла замуж за приезжего парня — мастера с завода, на котором работал отец. Тетка подробно описала свадьбу и то, как Петруха, выпив, хвастался, какой молодец у него зять.
Это известие Володю огорчило.
…Пассажиров усадили в автопоезд — в открытые и какие-то игрушечные вагончики, а пилоты отправились через все поле пешком, и у всех у них были одинаковые черные портфели. Володе вдруг ужасно захотелось идти с ними вместе, лениво перебрасываясь словами, и чтобы эта, в брюках, смотрела им вслед.
«Эта, в брюках» внимательно смотрела на свои ногти.
Автопоезд катил мимо строящегося здания аэропорта. «Как в зоопарке,— с обидой думал Володя,— Еще бы пони запрягли, для полного сходства». Непредвиденная задержка заметно расстроила его, хотя спешить ему особенно было некуда.
— Где-то гроза сейчас, не иначе,— сообщил клетчатый пиджачок и, будто умываясь, ладонями потер заспанное, помятое лицо. — Вы в ВВС тоже грозы боитесь, а, лейтенант?
— У нас другие порядки,— буркнул Володя.— А откуда вам известно, что гроза? Они же спали!
— У него с господом богом прямой провод,— пошутил кто-то из пассажиров.
«Эта, в брюках» подняла голову и улыбнулась. Здание аэропорта только строилось, и пассажиров отвезли прямо в гостиницу. Полная, русая и неторопливая женщина, похожая на тетю Фросю, развела их по комнатам. Замешкавшимся пришлось занимать расставленные в коридоре раскладушки.
Володя положил фуражку на подушку, но тут же снял ее: увидел, как «эта, в брюках» с обреченным видом топчется возле раскладушки и кусает губы. Воспользовавшись минутным замешательством Володи, дядька в клетчатом пиджаке плюхнулся на кровать, сминая белые простыни, и сразу же потянулся к ботинкам — развязывать шнурки.
— Э, нет, папаша,— опомнившись, сказал Володя.— Номер не пройдет! Это место для девушки!
Володя ожидал, что завяжется спор, может быть, даже ссора, но дядька покорно поднялся, одернул пиджак и, сопя, вышел в коридор.
— Тоже мне, рыцари!— сказал он уже за дверью и почему-то во множественном числе.
Володю это развеселило.
— Девушка!— окликнул он «эту, в брюках» и указал на кровать.— Ваше место!
«Эта, в брюках» долго отнекивалась, но Володя все-таки сумел уговорить ее, и они поменялись местами.
Девушка сразу же сбросила туфли, прошептала:
— Господи, какие все-таки неудобные кресла в этих самолетах,— и легла.
И было странно видеть ее маленькие узкие ступни, обтянутые прозрачными чулками. Володя, застыдившись чего-то, отправился бродить по длинному, заставленному раскладушками коридору. Фуражку он оставил на подушке.
В холле, где на хрупких черных ножках стоял неработающий, прикрытый салфеткой телевизор, за
круглым столом уже сидели любители преферанса. Посреди стола лежал небрежно расчерченный лист писчей бумаги и многоцветная шариковая ручка. Человек, пытавшийся захватить кровать, сосредоточенно глядел в свои карты и бормотал:
— Раз — пас, два паса, в прикупе чудеса…
«И зачем ему была кровать, он же в самолете выспался?»— глядя на него, подумал Володя. Немного помаячив за спинами игроков, Володя вышел на лестницу, в сизые облака табачного дыма.
Сумасбродный план зрел у него в голове. Больше всего Володе нравилось то, что план сумасбродный. «Вот подойду к ней,— думал он,— расскажу все как на духу, и попрошу поехать со мной, хоть на пару дней. Посмеется, конечно, но вдруг согласится?
А что?— Он тронул карман.— Деньги есть. Не съедят же ее у нас. А папа обалдеет — это точно!»
И потом, осторожно заглянув в комнату и увидев, что девушка в брюках спит, прикрыв лицо газовой зеленой косынкой, Володя еще раз представил себе, как удивится отец, когда увидит нежданную гостью.
Посадку на рейс объявили неожиданно, в два часа ночи по местному времени. Преферансисты
принялись торопливо расписывать пульку. Женщина, похожая на тетю Фросю, прошла по коридору, задевая лица спящих полами халата, и всюду, где можно, зажгла свет.
— Па-адъем!— на армейский манер гаркнул какой-то озорник.
Кто-то ради потехи кукарекнул, кто-то выругался в полный голос.
Через полчаса недовольные и молчаливые пассажиры толпились возле темного самолета. Помахивая портфелями, подошли гражданские летчики, встали отдельно, под крылом. Долго ждали трап. Светили холодные звезды. Далеко за взлетными полосами мигали робкие огоньки спящего города. Посверкивая, как елочная игрушка, бортовыми огнями, прошел на посадку пузатый самолет. «Десятый АН, — мельком подумал Володя.— Брюхо красное — северный».
К Володе приблизился дядька-преферансист. Он, очевидно, остался в выигрыше и потому не помнил зла и был весел.
— Как успехи, лейтенант?— спросил он.
— Как генеральские погоны…— ответил Володя.
Возможность произнести поговорку, давно вертевшуюся на языке, нисколько его не порадовала.
—…одни зигзаги, и ни одного просвета,— закончил за него преферансист.
«Точно, в выигрыше»,— решил Володя.
Трап наконец подкатил, но началась канитель с проверкой билетов. Володя отошел в сторонку. Он не сводил глаз с девушки в брюках. И, почувствовав на себе его взгляд, она сама вдруг подошла к нему и сказала:
— Вы все время смотрите на меня. У меня что, костюм не в порядке? Или вы что-нибудь хотели спросить?
Володя растерялся.
— Н-нет, ничего…— сказал он.— Извините!
Девушка кивнула и отошла. Косынка, которой она прикрывала лицо, когда спала, была теперь, как пионерский галстук, завязана у нее на шее.
«Ну, авантюрист из меня!.. Оробел, не спросил даже, как зовут, олух царя небесного»,— подумал Володя, когда взглянул на нее в последний раз.
Это было уже в Домодедове, ранним-ранним синим утром. Девушка разговаривала с пожилой представительной женщиной. Она взмахивала завернутыми в целлофан цветами и смеялась. У ее ног стоял красивый кожаный чемодан.

Журнал «Юность» № 7 июль 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

А я думала, что вы сильней,— сказала Валя.
— Я тоже так думал,— тяжело дыша, ответил Володя.— Неудобная, черт! Вроде круглая, а ребра какие-то торчат. Придержите калитку.
Он поставил тяжелый короб на землю и потер натруженное плечо. «И ко всему, кажется, опоздал,— подумал он, увидев белье, развешанное на веревках.— Неугомонный у меня старик…»
Из-за угла, легкий на помине, выглянул отец. Его руки до локтей были покрыты серой мыльной пеной.
Во рту тлела папироска. Усидев Валю, отец растерянно мигнул и спрятал руки за спину…
— Я же просил тебя подождать,— с укором сказал Володя.— Получается, что зря старался.
— А в чем деле?— спросил отец, двигая во рту папироску.— Здравствуйте,— кивнул он Вале.
— Добрый день,— почти неслышно ответила она.
— А мы механизацию тебе притащили,— сообщил Володя.— Это Валя, она мне помогала. Консультировала, так сказать. А это Андрей Аверьяныч, упрямый дяденька, мой отец. Весьма сложны надо сказать.
Отец, удивив Володю, отвесил церемонный поклон и не забыл вынуть изо рта папироску, которая тут же намокла, погасла и пожелтела. Валя в ответ присела — сделала реверанс: Володе осталось только развести руками.
— А что за механизация такая?— заинтересованно спросил отец, обходя вокруг коробки.
— Стиральная машина,— беспечно ответил Володя. — Это, знаешь, не дело — белье в корыте квасить.
— Пойду я,— тихо сказала Валя.
— Ни в коем случае,— живо обернулся Володя.— Надо провести испытания. Вы, как специалист, будете подавать советы. Папа, осталось, что стирать?
— Вроде нет,— виновато покашляв, сказал отец.
— А горячая вода?
— Воды много.
— Тогда это все,— Володя показал на белье, висевшее на веревке,— заново перестираем. Чище будет. Идет? Тогда за работу, товарищи!
И все взялись за работу.
Валя поначалу стеснялась, а потом потихоньку вошла во вкус, стала командовать мужчинами. Отец и сын, перемигиваясь, с готовностью выполняли ее приказы. Машина, которой отец отвел постоянное место, уютно гудела. Володя, сунув в карман плоскогубцы и белый лейкопластырь, который использовал вместо изоляционной ленты, вертел ручку отжимного устройства и забавлялся, как маленький.
Отжатое белье плюхалось в большой таз с отколовшейся местами эмалью. В машине, как метроном, постукивало реле времени. Валя, вставая на цыпочки, развешивала дважды выстиранное белье.
— Хороша веревочка?— прокричал Володя.— От списанного парашюта, между прочим. Вот бы вам на скакалку! Кстати, а к чему вам песочные часы?
— Часы? Откуда вам известно про часы?
— А я вас с Володей вашим видел на берегу. Решил, что вы готовитесь бить рекорд. Ну, и ушел, чтобы не мешать. Так часы-то вам зачем?
Выяснилось, что Валя искала в книжных магазинах какое-нибудь пособие по физической подготовке. Нашла брошюру о городошном спорте, правила игры в ручной мяч одиннадцать на одиннадцать и «Бокс» — учебник для институтов физической культуры. Он-то, как это ни странно, и оказался самым подходящим.
— А перчаток у вас случаем, нет?— притворяясь испуганным, спросил Володя.
— Случаем нет,— ответила Валя, смеясь.— Перчатки — это техническая подготовка и тактика, а я общефизической занимаюсь. Вы зря насчет часов — они чувство времени вырабатывают. А это, знаете, как важно?
— Ну, а другие книжки вы читаете? Художественные? Стихи, например?
— К сочинению по литературе готовилась, читала,— ответила Валя.— Маяковского, Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». А писала на свободную тему: «Я знаю — город будет, я знаю — саду цвесть»,— на свободную все-таки легче. А так — нет. Я техническими книгами больше интересуюсь. Только трудно…— вздохнула она.
— И напрасно,— сказал Володя.— Вот есть один поэт, забыл его фамилию. Книжка называется «Дни» — тоненькая. Очень хорошие стихи: про Пушкина, про детство — всякие. Найдите, почитайте.
— Хорошо, поищу,— согласилась Валя.— А вы не очень на офицера похожи, — сказала она, расправляя мокрый рукав зеленой форменной рубашки.
— Почему?— удивился Володя.
— Голос у вас тихий. И вообще…
— Что «вообще»? Усов нет, да? А голос…— Володя вдруг выпятил грудь и рявкнул, багровея: —
Р-рота, р-разняйсь! Р-рота, смир-рна! Р-равнение напра-у!
И тут, как по заказу, из двери выглянул отец.
Валя захлопала в ладоши и расхохоталась. Отец, не понимая еще, в чем дело, нерешительно улыбнулся. В руках он держал белую платяную щетку, а на плече — Володин китель.
«Чистый же кителек»,— удивился Володя, когда отец деловито взмахнул щеткой. Потом Володя увидел орден, привинченный не на месте, и покраснел.
Валя тоже заметила вишневую звездочку и посерьезнела, глянула на Володю с почтением.
— Скажите, а как там, в небе, когда летишь? — шепотом спросила она и вдруг, преодолев смущение, призналась: — Я о космосе все время думаю, а сама ни разу даже на «кукурузнике» не летала. Даже близко не видела его!
— Я же вам советую: езжайте в Москву,— сказал Володя.— Ну не езжайте, а летите,— улыбнулся он.— Получите боевое крещение. Поступите учиться, запишетесь в аэроклуб, а там дело пойдет. Будете еще, как Марина Попович, мировые рекорды бить, удивлять джентльменов из ФАИ. А когда летишь… как описать? — Володя беспомощно развел руками.— Тут надо быть поэтом. А я скажу только, что хорошо… нет, не хорошо, а здорово!
— Скажите,— неожиданно спросила Валя,— зависть — это стыдно или нет?
— Я песню одну слышал,— ответил Володя.— В ней говорится, что зависть бывает разноцветная, как карандаши. А вам завидовать мне нечего: у вас, Валя, еще все-все впереди.
Отец, продолжая помахивать щеткой, прислушивался к разговору. Он все время поворачивался так, чтобы Валя могла видеть орден, а Володя, наоборот, все время старался заслонить его спиной и украдкой взмахивал рукой: уходи, мол, зачем ты меня конфузишь? Отец делал вид, что не замечает этих жестов отчаяния.
— Валечка,— откашлявшись, спросил он,— а вы пойдете с нами? Мы обеда не готовили — в гости собрались. Вас и угостить нечем. Мы к Володиной те, сестре моей. Уж как она своего племянника дожидается…
— Нет, что вы, Андрей Аверьянович!— испугалась Валя.— Я, пожалуй, лучше домой. У меня там мальчишка без присмотра. Тоже, кстати, племянник…
И, сколько ее ни уговаривали, она действительно ушла, пообещав заглянуть как-нибудь на днях — о чем-то посоветоваться с Володей.
— Хорошая девушка,— похвалил ее отец, закуривая очередную папиросу.— Имя-отчество мое с первого разу запомнила, молодец. Где ты ее нашел?
— В военкомате встретились,— сказал Володя.—
А ты хорош! Китель вынес, орден нацепил. Нацепил, да не на ту сторону. Оконфузил меня совсем.
— Знаю, что не на ту,— начал оправдываться смущенный отец.— Дырку лишнюю не хотел прорывать, а на этой стороне уже была, дырка-то…
— Хвастунишка ты у меня, — ласково сказал Володя.— А знаешь, эта Валя в космонавты метит, между прочим.
Против ожидания, отец нисколько не удивился.
— А почему нет?— рассудил он.— Умная, за все берется. Достигнет! Я вот весной с завода шел — звали одну форму поглядеть, стержней в ней было много,— так одну из твоего класса встретил. Забыл, как зовут. Хроменькая…
— Анюта,— обрадованно подсказал Володя.— Портсигар-то цел, с богатырями? Ее подарок!
— Цел,— ответил отец.— Он под «Беломор», для «Севера» великоватый. Так вот, встретил я ее, поздоровкались. О тебе спросила, я рассказал. «А как,— говорю,— твои-то дела? Чем занимаешься?»
«Учусь,— отвечает,— в аспирантуре». «И кем будешь?» А она смеется: «Но важно, кем, а важно, что! Только объяснять долго». Ну, мне спешить некуда было, со стержнями я разобрался. «Рассказывай», — говорю.
— И что тебе поведала наша Нюрочка?— улыбаясь, спросил Володя.
— А то! Про технический прогресс. Если, скажем, твою родную прабабку воскресить и к нам привести, она тут же бы второй раз померла, перекреститься бы не успела. От удивления. По улицам телеги шастают без лошадей. Вода прямо из стенки течет. Электричество, радио, телевизор — это я уж не говорю. Правнук по небу летает. Как ангел, скажем, или баба-яга в ступе. Как тут не удивиться, сам рассуди?
— Гм! Действительно,— пробормотал Володя.
Он попытался представить себе эту невероятную картину, и вдруг внезапная догадка поразила его.
— Слушай,— воскликнул он,— она, ну, прабабка, при крепостном праве жила!
— Как? — переспросил отец.— Стой! Точно! Ага! Я с четырнадцатого, мать моя, значит, с… с… А с какого она? — растерянно огляделся он.— Паспорта у нее не было никогда, дня рождения не справляла. Может, Фрося знает? Ну, положим, с восемьдесят четвертого она — родила меня в тридцать лет, а мать ее, моя бабка,— с пятьдесят четвертого тогда. Жила не жила, а родилась, точно, крепостная.
— Ста двадцати лет не прошло,— сказал Володя.— Чудеса! А чем тебя Нюрочка наша удивила?
Отец от старой папироски прикурил новую, а старую метким щелчком отправил в помойное ведро. Володя, глядя на это, промолчал, но осуждающе покачал головой.
— Хромоножка меня на такие мысли и натолкнула,— ответил отец.— Ты слушай! Техника вперед скакнула, сделала гигантский шаг. Удобства всякие появились — одним словом, прогресс. А хлеб? Какой деды наши ели, такой и мы едим. Дождик вовремя забрызгал — слава тебе, господи, а засуха случилась, что ж, молебен служить, идти крестным ходом? А град, к примеру? Пахали, сеяли, а он — р-раз!..
— Ну, по граду теперь стреляют, рассеивают,— возразил Володя.— На Кубани, например.
— А твоя подружка другой путь ищет,— сказал отец, сияя так, будто это именно он ищет этот другой путь.— Химия и эта… биология. Все будет и сколько пожелаешь! Уже икру делают. Нет, ты подумай! Говорила: «Землю цветами засеем, дадим ей отдохнуть за многие тысячи лет. Маками засеем». Понял? Да за такое дело памятник поставят, как Пушкину в Москве!
«Она и в школе такая же была… восторженная,— вспоминая Анюту, думал Володя.— Маки… Они же и цветут-то всего ничего. А потом что — опий из них делать? Хотя… красиво бы, конечно, было. Романтики! Анюта теперь и других зажигать обучилась.
Ишь, распалился дед! Памятники готов ставить, монументы! Нет, «вечный хлеб» — это даже в книжках не так просто».
— Ах, чтоб его!..— воскликнул вдруг отец и безнадежно махнул рукой.— Заговорил ты меня, Володька! Перегорел, наверно, утюжок… Бегу!
Володя вытащил из кармана плоскогубцы и, пощелкивая ими, крикнул в спину отцу:
— Починим, инструмент под рукой!
Двор был полит соленой водой — от пыли. В детстве Володя очень любил растворять соль в ведре. Помешивая детской лопаткой воду, он со сладким ужасом представлял себе, что готовит питье для великана, который выше дома, и решал, добр этот великан или не очень. И сейчас он думал об этом нехитром и распространенном способе спасаться от летней пыли, как о таинстве.
— Кап-кап…— рассеянно сказал Володя и, открыв дверь, вошел в дом, в прохладный полумрак.
В комнате вкусно пахло горячим утюгом. На спинке стула висели выглаженные отцовы брюки.
Сам отец стоял перед раскрытой дверцей шкафа. На стук двери он не обернулся. Под его серой рубашкой двигались большие, как крылья, лопатки. Подойдя поближе, Володя увидел, что отец глядит на темно-синее женское пальто без воротника и на ресницах у отца слезы.
— Ты что, папа? — осипшим голосом спросил Володя.
Отец взглянул на него через плечо.
— Не увидела она тебя,— сказал он,— не порадовалась.

Журнал «Юность» № 7 июль 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Это пальто принадлежало Володиной маме. Она умерла, когда Володя был еще очень мал, и он не запомнил ее в гробу. Изо всего долгого дня похорон он помнил только, что откуда-то сильно дуло и кто-то, может быть, тетя Фрося, заставлял его есть рис со сморщенным изюмом. Рис был холодный и какой-то липкий, и Володя, крепко сжав губы, вырывался — не хотел.
Потом, став взрослым, он не раз сталкивался со смертью — в прошлом году нес с друзьями легкий гроб с голубой фуражкой на желтой крышке, и все время боялся, что фуражка соскользнет с гроба, и все время косился на нее, и все время хотел ее придержать, и сдерживался, чтобы не сделать этот неуместный, как ему казалось, жест; но все равно слово «смерть» оказалось для него навсегда связанным с детством, с детскими смутными, легко, казалось бы, излечимыми, но незабываемыми страхами.
Отец много выпил на поминках и плакал в голос, не утирая слез. Испуганного Володю забрала к себе тетя Фрося. Шел мелкий, мерзкий осенний дождь, и она завернула племянника в мамино новое пальто без воротника. Она торопилась, несколько раз едва не шлепнулась в грязь. В кармане пальто что-то брякало — это тетя Фрося предусмотрительно унесла с собой все острое: ножи, ножницы и бритву.
Она уложила племянника на широкую, как стол, лавку и накрыла его тем же самым сыроватым и потому явственно пахнувшим мамой пальто.
— Спи, Вовочка,— пробормотала она,— спи, родненький. Не лисы — какая лиса? — воротника собачьего не нажила твоя мамочка, не успела, и, протяжно всхлипнув, убежала успокаивать отца.
Володя остался один. Уснуть он не мог: мешала лампочка, которую намеренно не выключила тетка.
Он не боялся — яркий свет отгонял страхи. Теткина избенка, «времянка», как говорили в те
послевоенные времена, была тесно заставлена старыми вещами. На постели, почти достигая потолка, лежали подушки, одна другой больше. Из-под прибитого к стене плаката с плотинами, домнами и красными комбайнами, ползущими по желтым полям, выглядывал край затейливого сырого пятна. Игрушек или того, что смогло бы их заменить, у тетки не было.
Впрочем, не было их и у Володи.
Однажды, правда, отец купил ему коня на маленьких деревянных колесах, но жил этот серый, в больших белых яблоках конь очень недолго. Гривы и хвоста конь лишился сразу, но Володя был в этом не повинен: они вылезли сами по себе. Володя сделал другое: когда мать, опираясь на коромысло, стояла в очереди к водоразборной колонке, он притащился к ней, прижимая к груди лоскуты коричневого картона, поднял на нее свои светлые невинные глазенки, сказал:
— Клава, мясо,— и сложил все, что осталось от коня, у ее ног.
Подражая отцу, маленький Володя часто называл свою мать просто по имени — Клава.
Мать, стесняясь соседок, погладила его по голове.
— Добытчик,— прошептала она.
Больше игрушек Володе не покупали, и он привык обходиться подручными предметами: гильзами — их в достатке разбросала по улицам города война,— зелеными и коричневыми осколками бутылочного стекла и перьями, которые теряли пестрые и тощие соседские куры,— перья, если их подбросить и дуть под них изо всех сил, летали; они заменяли Володе и его сверстникам голубей.
Лавка была широкая, но скользкая, и Володя, потащив за собой пальто, сполз на пол, на коврик, сшитый из ярких лоскутов, — мамино рукоделие. Тетя Фрося все не шла, и Володя заскучал.
Почувствовав под боком что-то твердое, он сунул руку в карман пальто и, к радости своей, нащупал ножницы. Он очень любил кромсать старые газеты, а однажды в лапшу изрезал новенькую облигацию государственного займа. Мама стала прятать ножницы. И не облигации ей было жалко, а Володиных глаз. Ножницы превратились в запретный и потому всегда желанный предмет. И вдруг они попали в руки к Володе. Это была нежданная удача. Применение ножницам следовало найти немедленно. Володя огляделся.
Его окружали теткины вещи.
Изучая плакат, прикрывавший пятно сырости на стене, Володя долго соображал, чужая вещь плакат, если он принадлежит тетке, или своя. Мама строго-настрого запретила трогать чужие вещи, и Володя помнил о запрете. Но тетка была все-таки не чужая, а родственница. Володя помнил и это, однако пробовать остроту ножниц на плакате он так и не посмел.
Единственной своей вещью было мамино пальто.
А у пальто не было воротника. И, удивляясь недогадливости взрослых, Володя решил исправить этот недостаток: ведь если отстричь снизу полоску, то будет совсем незаметно, а на воротник как раз хватит. Останется только пришить его, и все. Осуществить, однако, это благое намерение оказалось нелегко: драп, хоть и был он невысокого сорта, резать куда труднее, чем газету или даже облигацию. У Володи не хватало силенок, но он старался — пыхтел…
Тетя Фрося вернулась не одна, она привела с собой присмиревшего брата. Она не решилась оставить его одного: ей пришло вдруг в голову, что в доме слишком много веревок, а унести их с собой было немыслимым делом.
Войдя тихонько, брат и сестра застали Володю спящим. Рядом с ним, поблескивая, валялись раскоряченные ножницы.
— Сыночек мой родной! — рыданул отец, смахивая с лица капли дождя и пьяные слезы.
— Не буди,— прошипела тетка.— Ох, Андрюха, и погоревать-то ты как следует не умеешь. Нажрался, сопли распустил — от людей совестно! А еще фронтовик!
Отец, не отвечал на упреки, сел на лепку, с которой час назад сполз Володя, и закрыл ладонями лицо. Его сапоги были заляпаны желтой грязью. Тетка присела, чтобы выдернуть из-под них коврик, и замерла в изумлении.
— Глянь, Андрюшенька, — растерянно сказала она и подняла с полу ножницы.— Что ж он наделал, сиротинушка моя! Пальто мамочкино изрезал — ни продать теперь, ни носить!
— А?
Отец отнял от лица руки и бессмысленно уставился в пространство.
— Вот тебе и «а»! — передразнила тетка.— Сапожищи бы скинул. Раздевайся давай. На пол вас положу.
Отец понял, наконец в чем дело, поднял и подержал на весу наполовину откромсанную полу, а потом запустил руку в карман пальто. Володя чмокнул и заворочался во сне. Отец, покосившись на него, осторожно выложил на ладонь ножи и бритву.
— Догадалась ты, Ефросинья,— медленно сказал он.— Как Вова бритву не схватил?..
— У меня другая забота была,— огрызнулась тетка.— Я думала, как бы ты ее не схватил! Меня нечего укорять.— Она вздохнула.— Петруха, застройщик Платонидин, когда тестя своего хоронил, костюмчик весь на нем бритовкой — чик-чик!— изрезал. Чтоб не отрыли и не раздели…
— Замолчи,— простонал отец.— Замолчи, Фрося!
Когда погасили свет и отец прижал к себе мирно сопящего Володю, тетя Фрося спросила сверху, с постели:
— С Вовкой как думаешь решить? В деревню его отправить? В очагах-то детских мест нет, я чай?
А с пальтом-то что делать? Так бы я на толпу снесла, все рублей семьсот дали бы, хоть и без воротника…
— Повесим,— сказал отец.— Повесим, и пусть висит. Будет память.

Журнал «Юность» № 7 июль 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Навстречу им шел человек. Он нес на плече большое стекло, в котором отражалось солнце. Володя улыбнулся.
— Может, в магазин зайдем? — спросил он, оборачиваясь к отцу.— Торт купим или еще что-нибудь в этом роде?
— Нет, ни в коем случае,— будто бы даже испугался отец.— Фрося обидится. Она сама по пирогам мастерица, а мы ей покупное принесем. Получится вроде оскорбления! Намек! Подарок есть, и хорошо…
— Ладно, смотри сам,— сказал Володя.— Командуй. Давай в переулок свернем.
— Зачем? — удивился отец.
От него крепко пахло одеколоном.
— А переулками дальше,— улыбнулся Володя.— Ты же сам хотел со мной пройтись, покрасоваться. Или раздумал? А я теперь потей в форме,— пошутил он. Идти к тетке переулками Володя решил потом, что не хотел проходить мимо дома Шлычкиных.
«Утром постоял, хватит,— думал он.— Сейчас она дома уже, наверное. Решит еще, что я неспроста под ее окошками гуляю».
Отец здоровался почти с каждым встречным: гордо приподнимал над головой твердую шляпу с прямыми полями. Володя тоже кивал, узнавая почти всех отцовых знакомых. К теткиному дому он подошел, вдосталь накивавшись. От взглядов, которые бросали им вслед знакомые, чесалась спина.
— Вовочка,— обрадовалась тетка.— Владимир Андреич! Орел ты у нас стал, орел!
Володя сунул фуражку под локоть и протянул тетке подарок: кожаные перчатки. Пока тетка примеряла их, ахала и благодарила, он огляделся.
Круглый, накрытый скатертью с бахромой стол стоял посередине комнаты, а на нем, тоже точно посередине, фаянсовая кошечка. За стеклами книжного шкафа Володя увидел голубые чайные чашки. Вместо прежней кровати с никелированными шишками у стены стоял ядовито-зеленый и громоздкий диван-кровать.
— А где же твои подушки; теть Фрось? — удивился Володя.
Тетка быстро взглянула на него, подставила под отцову папиросу стеклянную пепельницу и улыбнулась.
— Вечно натрусит пеплу, не вымести потом,— сказала она, будто извиняясь.— А подушки я, Вовочка, в деревню отвезла, продала там. Себе, конечно, одну оставила, а остальные — продала, да… Мода на них, Вовочка, кончилась. А в деревне ничего, даже спасибо сказали. Ох, да чего же это я? — вдруг всполошилась она.— Угощать же вас надо, гости дорогие! Только вот выпить у меня… Винца есть бутылочка, а хорошее, плохое, не разбираюсь я в этом.
Отец хмыкнул и выставил на стол бутылку коньяку, которую тайком от Володи принес с собой.
— Видишь, свое принесли,— сказал он гордо.— Сосуды, между прочим, расширяет!
«Вон почему ты его утром пить не захотел,— подумал, улыбаясь, Володя.— Отнекивался: «Непривычно!» Похвастаться, значит, решил! Тщеславный же ты у меня старичок, ох, и тщеславный!»
Тетка унеслась в кухню, загремела там посудой.
— Слышь, Фрось,— разглядывая коньячную этикетку, прокричал отец,— а племянничек-то твой мне подарок преподнес! Это, стирал я, гляжу, тащит!
Машину стиральную приволок! Холодильник хотел, да я отказался. У меня погреб имеется, холодильник мне ни к чему!
— Будет врать-то,— возразила тетка, заглядывая в дверь.— Холодильники — в очередь, по открыткам. Отец, нисколько не сконфуженный, помахал указательным пальцем.
— Кому в очередь, а кому…— сказал он.— Вовка с Таискиной подругой гулял, ему бы она не отказала.
«Вот это кто был,— подумал Володя, вспоминая полную не по годам продавщицу. — Как это я не узнал ее? Непонятно!» — Молодец, Вовочка,— похвалила тетка.— Облегчил папе своему жизнь. Стирать — мужское разве дело? А я не могу, у меня, Вовочка, сердце.— Она осторожно прижала к пухлой груди ладонь.— И так иной раз зайдется, так зайдется…
— Сейчас коньячку хлебнешь и забудешь,— перебил ее брат.— Черчилль вон по бутылке в день пил, потому и жил сто лет. А если бы политикой не занимался, не нервничал, все двести бы прожил. А то он все на Советский Союз зло копил…
— А ты у нас политик, папа,— сказал Володя, вставая.— Тетя Фрося, я тебе помогу.
Когда тетка и племянник накрыли на стол, когда тетка, недовольно ворча, унесла пепельницу и выбросила из нее окурки, когда Володя снял и повесил на спинку стула свой китель, когда отец наполнил стопки, а они больше походили на хрустальные, чем те, которые он хранил в своем буфете, в окно вдруг постучали.
Тетка сорвалась с места, побежала открывать.
Отец подмигнул сыну, прошептал:
— Давай, сынок, пока начальства в юбке нету,— и потянул ко рту стопку.
Володя выпил и прислушался.
— Ефросинья Аверьяновна,— торопливо говорил знакомый женский голос,— Тая насчет крышек узнать просила: нужны вам они или нет?
— Так ведь как сказать, Оленька? — громко и певуче отвечала тетка.— Варить если, мороки много. А что мне надо, одной-то? Гости ко мне редко ходят, угощать некого. С другой стороны, скучно без варенья. Малинки-т я уж наварю — лекарственная штука. Нужны, передай, милая, нужны!
Володя вскочил и вышел в кухню. «А память все таки приукрашивает всегда»,— успел подумать он, увидев Олю, и сказал:
— Здравствуй, Ольга Петровна. Давно не видел тебя! Зайди, посиди с нами!
— А и правда, Оленька, зайди,— засуетилась тетка.— Учились вместе — есть о чем поговорить. Посидите, друзей вспомните. А мы, старики, порадуемся на вас.
Оля, поломавшись для виду, согласилась.
Володя уступил ей свой стул, а себе принес из кухни голубую табуретку — точно такие же стояли у них дома. Оля села на стул осторожно, боясь помять висевший на спинке китель, а сверток, с которым пришла, положила на колени. Тем, что она не заметила его ордена, Володя остался и доволен и недоволен.
Отец многозначительно переглянулся с теткой, потом поманил ее пальцем и что-то зашептал. «Про Валю докладывает», — догадался Володя и громко сказал, постучав вилкой по стопочке:
— Что у вас там за секреты? В обществе секретов нет. Ты лучше, папа, налей!
— Ты не сердись,— наклонившись к нему, шепнула Оля,— я ведь случайно зашла, не ожидала…
— Непознанная необходимость,— усмехнулся Володя.
— Что ты говоришь? — не поняла Оля.
— Случайность — это непознанная необходимость,— повторил Володя.— Энгельс так утверждал.
На Олиной щеке вспыхнуло красное пятно.
— Мне Таиска сказала, что ты в городе,— шепотом призналась она.— Вот я и зашла — узнать. Не думала, что ты здесь.
— Я понимаю,— кивнул Володя.— Как ребята наши? Как ты сама?
— Я? — замялась Оля.— Живу. А ребята… Алик Окладников на танцах играет, вроде руководителя.
Трезвым редко увидишь. Анюта диссертацию защитила. Очень Вака какого-то опасалась. Но ничего, видно, обошлось.
— ВАК — это комиссия такая, аттестационная,— пояснил Володя.— Я слышал, она землю маками засеять хочет. Правда?
— Замуж она хочет,— сказала Оля, не поднимая глаз.— Семью, детей своих. Плачет, так хочет. А кто ее возьмет, хоть и ученая она теперь.
— Да, жалко,— ответил Володя.— Я одну такую встречал. В командировке мы были, в другом округе. С тем самым подполковником, папа, у которого семеро,— повысил он голос.— В гостинице номеров нет: комиссия какая-то прибыла — сплошь полковники! Но раскладушки нам пообещали. Пошли мы в ресторан перекусить. Поздно уже было…
Отец покосился на тетку…
— Слыхала? — спросил он.— В люди твой племянник вышел. Есть захотел — в ресторан!
И непонятно было, гордится он сыном или осуждает его.
— Поздно уже было,— повторил Володя,— все закрыто. Еле место себе нашли — стол длинный, на шестерых,— сели с краю, заказали по горячему, ждем. А за столом девушка сидит. Красивая, глазищи — о! как блюдца! Лейтенанты к ней со всего зала — танцевать приглашают. Всем отказывает, хотя и видно, что пришла одна. Ну, мы покушали и ушли. Боялись, что и раскладушек нам не достанется.
— И что? — спросил, закуривая, отец.— Смысл где?
— А то,— рассердился Володя.— За шинелями очередь была, и мы пошли к дежурной без шинелей. Ресторан-то при гостинице, на втором этаже. А когда вернулись, она по лестнице спускалась, нам навстречу.
— Ну? — продолжал настаивать отец.
— Баранки гну! — распалился Володя.— Хромая она была, как наша Анюта! Швейцар сказал, что
она к ним почти каждый вечер ходит и сидит до закрытия. Ног-то не видно под столом. А уходит последняя, чтобы никто не видел. Вот тебе и «ну»! Отец вынул изо рта папироску и покрутил головой.
— Это тут действительно есть… психология,— сказал он.— Личная жизнь — вещество тонкое. Таким людям и помочь не можешь и отворачиваться нельзя. Всюду клин, как говорится.
— Я тебе давно передать хотела,— сказала Оля, трогая лежавший у нее на коленях сверток.— Вот через Ефросинью Аверьяновну. Возьми.
Володя нерешительно принял легкий и мягкий сверток.
— А что там? — спросил он.
— Сам погляди,— ответила Оля.
Володя отодрал клок бумаги и увидел красное. «Рубаха»,— тут же догадался он.
— Я тебе еще тогда ее подарить хотела,— сказала Оля.— Только б ты не взял. Ты гордый был,— усмехнулась она.— Потом и не зашел ни разу. Задавался!
— Нет, стеснялся скорей,— признался Володя.— Хотелось сначала достичь чего-нибудь, а потом уж приходить.
— С девчонками молодыми по городу шататься не стесняешься,— вздохнула Оля.— Зачем она тебе? Что у вас общего?
«Таиска насплетничала,— пронеслось у Володи в голове.— Женский телеграф — немыслимая скорость».
— Общего?..— переспросил он.— Как тебе сказать? Небо.— Он на мгновение задумался.— Да, пожалуй, что так и есть.
— Вовочка, Оля, вы ничего не едите,— раздался заботливый голос тети Фроси.— Попробуйте холодца! А то растает!

Журнал «Юность» № 7 июль 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Владимир Панков

Этот человек отделился от гостей и подошел ко мне, когда я закуривал сигарету.
— Разве вы курите? Мне казалось, что вы спортсмен... Хотя, впрочем,— он окинул меня взглядом,— для спортсмена вы не слишком ладны…
Я, улыбаясь, затянулся.
— А что вы улыбаетесь?.. Хотите сказать, что я тоже не слишком-то осанист? Однако, увы, первое впечатление обманчиво. Я, тем не менее, спортсмен…
Я, улыбаясь, курил.
— Понимаю ваши сомнения… Но спортсмен — это, прежде всего здоровье, изнутри, а не снаружи… Хотя, конечно, то, что «снаружи», производит более сильное впечатление. Особенно на приемные комиссии в институтах,— он пошутил.— Не так ли?
Я, улыбаясь, курил.
— Вы, наверное, полагаете, что я тоже спортом ради каких-то корыстных целей занимаюсь? Так?
Я, улыбаясь, курил.
— Странная у вас склонность к намекам… По-вашему, так выходит, что каждый, кто занимается спортом, обязательно надеется что-то с него поиметь. Вы это хотите сказать?
Я, улыбаясь, курил.
— Интересно вы рассуждаете… Может, вы полагаете, что и новую квартиру мне дали как спортсмену?.. Любопытно, очень любопытно.
Я, улыбаясь, курил.
— Но прежнюю квартиру ведь я сдал. Честно сдал… Ну и что из того, что это была моя жена…
Прежняя жена. Прежняя квартира и прежняя жена. Мы развелись.
Я, улыбаясь, курил.
— На что вы намекаете? — закричал он,— Вы думаете, что я развелся с женой фиктивно? Чтобы сохранить прежнюю квартиру, так?
Я, улыбаясь, курил.
— Вы меня доконаете!.. Ну не сдавать же мне было ту квартиру посторонней женщине!
Я, улыбаясь, курил.
— Да прекратите вы эти неприличные намеки! Никакой посторонней женщины не было. Не было!!! — Он уже рыдал.
А я, улыбаясь, курил.
— Ну хорошо, была… Я сдаюсь. Ваша взяла. Но это совсем не то, что вы думаете. У нас была платоническая любовь… Она святая женщина.
Я, улыбаясь, курил.
— Неужели вы тоже ее знаете?.. У вас с ней тоже что-нибудь было?.. Скажите мне, умоляю вас, что у вас с ней было?
Я, улыбаясь, курил.
— Я так и знал! О горе! А я-то, наивный балбес, считал, что она ангел. А ангел, выходит, оказался с рожками, да?
Я, улыбаясь, курил.
— Вы полагаете, что рожки-то были у меня?.. Рога, да? Вы это подразумеваете?
Я положил окурок в пепельницу и раздавил его.
— Та-ак,— тревожно протянул он.— Ч-что вы хотите этим сказать?

Я повернулся и пошел к выходу.
— Это невозможно! — простонал он мне вслед.— Все что-то знают, все на что-то намекают. Я сойду с ума!..

Я же все-таки педагог!
С. Лившин

Никто, никто не спал в эту ночь!
Марк Водовозов учил Леночку Сылко отзываться на обращение «Елена Петровна». Сестры Куксины жгли свечку перед портретом Ушинского. Степан Кимоно мрачно татуировал на руке: «Не забуду правило буравчика». Им было от чего не спать: завтра предстоял первый самостоятельный урок.
Ученики тоже не теряли времени. Они уже старательно натерли доску мылом, журнал — мелом, заклеили на глобусе Австралию Кемеровской областью и подключили учебный скелет к настоящему трансформатору. Теперь вопрос упирался в одно: успеет ли Леночка Сылко
спросить второгодника Гуцова о деепричастии до того, как он спросит ее, как пишется слово
«акселерация»? Дотянется ли Степан Кимоно до спасительной татуировки прежде, чем сядет на буравчик, заботливо вмонтированный в стул? И, наконец, вспомнят ли сестры Куксины, что говорил Ушинский об учениках, топающих на уроке ногами, когда начнут топать ногами на уроке?
Один я не волновался. Прекрасно выспавшись и с аппетитом позавтракав, я после звонка неторопливо зашел в свой будущий класс. Тридцать пар глаз выжидательно уставились на меня, тридцать локтей толкнули в бок соседа:
— Сейчас начнется!
Но я был совершенно спокоен.
Потому что я сделал ставку на Великий Принцип Противоречия.
По этому принципу бутерброд падает маслом вниз да еще на новые брюки начальника, а вместо нужного вам трамвая № 6 приходит преждевременная старость.
Единственное место, где этот принцип можно использовать в мирных целях,— это школа.
…Мимо моего, левого уха просвистела бумажная ласточка.
Мгновение — и я был возле рыжего верзилы, который запустил ее.
— Встать!— заорал я.
В ответ рыжий заорал тоже:
— А вы видели? Да? Видели?
— Видел не видел, а родители пусть придут! — еще сильнее закричал я.— Они у меня узнают, кого вырастили! Они ж будущего авиаконструктора вырастили! Посмотрите, дети, как он сделал эту ласточку! Какие крылья, какой фюзеляж! Ее же хоть сейчас в серийное производство запускать.
Туполев! Ильюшин! Братья Монгольфье!
— От такого слышу!— сказал рыжий и увял.
Несколько минут класс озабоченно шушукался. Потом все стали с преувеличенным вниманием слушать мои объяснения. Я понял, что готовится новая атака.
И не ошибся.
Сперва загудел рыжий, потом его сосед, потом весь класс. Они гудели тихо и мощно, как сто ульев. Лица у них были благовоспитанные и невинные, словно с обложки журнала «Семья и школа».
Но все гудели, не открывая рта. Даже Марк Водовозов, который ходил на медведя с одним шампуром, даже он растерялся бы на моем месте. А сестры Куксины — те вообще были бы уже на полпути от валидола к завучу. Я же продолжал урок и внимательно прислушивался к тому, что происходило в классе. Вдруг ухо мое уловило, что толстая девочка на первой парте только надувала щеки, но не гудела.
— А ты почему молчишь?— строго спросил я.
— Я староста,— гордо ответила она.
Я ехидно улыбнулся.
— Хорошего вы себе старосту выбрали, нечего сказать! Бросает класс в трудную минуту. Или ты гудеть не умеешь?
— Я… меня…разве так можно?— залепетала толстая девочка и заплакала, утирая слезы толстой косой.
Не обращая больше на нее внимания, я сказал:
— Запишите домашнее задание: к следующему уроку каждому сделать трещотки из киноленты, шпаргалки по крестовым походам. Можно с помощью родителей. А теперь —марш на улицу! Играйте в футбол, в куклы, во что хотите! Ну?!
Тридцать ртов открылись от удивления, тридцать локтей толкнули в бок соседа.
— Разыгрывает или нет?
Рыжий спросил напрямик:
— Про Карла Девятого объяснять не будете?
— Ну зачем вам Карл Девятый? — мягко улыбнулся я.— Вы посмотрите лучше за окно: солнце светит, птички поют,деревья зеленеют… Самое время смастерить рогатку и бахнуть по птичке. Айда за мной!
Ученики вышли на цыпочках. Толстая староста на всякий случай осталась в классе. Она сидела, зажав уши и зажмурив глаза, пока за ней не прибежали родители и не перевели ее в специальную школу для отличников, где физкультуру преподавали на английском языке, а гардеробщица имела ученую степень кандидата философских наук.
А на мой класс теперь приезжают смотреть даже из-за Полярного круга. Потому что все ученики у меня успевающие, подтянутые и дисциплинированные. Они никогда не пускают бумажных ласточек, не пользуются шпаргалками, не трещат трещотками и уступают
место старшим. И все исходя из Великого Принципа Противоречия. А если кто-нибудь на уроке забывается и снова возвращается к прошлому, я начинаю гудеть. Правда, негромко и с большим достоинством. Я же в конце концов педагог.
Одесса.
С. КОМИССАРЕНКО

Выход
Ее приняли на работу в четверг, симпатичную девушку лет двадцати. А в пятницу с утра затрезвонил наш телефон—добавочный 76.
— Птичкину — к телефону!
— Слушаю,— раздался ее мелодичный голос.
С понедельника стали звонить беспрерывно:
— Пожалуйста, к телефону Птичкину!
— Птичкину!
— Если нетрудно, попросите Птичкину…
Начальник отдела, на столе которого стоял телефон (добавочный 76), раздраженно сказал но
вой сотруднице:
— Может, вы просто сядете на мое место? И вам удобней, и мне не так беспокойно…
Кто-то попробовал заступиться за Птичкину:
— Что вы хотите: молодая девушка, масса знакомых… Вполне может быть, среди них будущий жених!
— Чей?
— Птичкиной.
— Но при чем тут я?! Вернее, мой телефон, — кипятился начальник.
— А если у нее нет своего? Как прикажете ему быть?
— Кому?
— Жениху!
— Не звонить вообще!! — вскричал начальник отдела. Тут позвонили, и он прорычал в трубку: — Птичкиной не звоните больше по этому телефону! Занимаете линию посторонней тематикой!
Но Птичкиной продолжали звонить по добавочному 76.
Начальник отдела созвал совещание по вопросу Птичкиной, но так ни к какому выводу не пришли, потому что все время пришлось отвлекаться, чтобы отвечать в телефонную трубку: «Птичкиной нет!» И уже на следующем совещании — совсем по другой теме — выдвинули Птичкину в состав президиума, чтобы сидела за столом, где трезвонил этот добавочный 76: пусть сама отвечает, что ее нет! А она нет-нет, да ответит, что есть, и несколько раз
брала слово по ходу совещания, чтобы высказаться по телефону…
Жизнь для нашего отдела превратилась в сущий ад.
А Птичкиной между тем стали звонить уже из других городов…
Надо было срочно что-нибудь предпринимать.
Все надежды возлагались на начальника нашего отдела — все-таки у него власть. И он наши надежды оправдал, одним ударом разрубил гордиев узел. Он сделал предложение Птичкиной.
И тотчас прекратились звонки.

Журнал Юность № 8 август 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области