Рассказ
Нора Ясенева

Андрею надо было сходить на следующей.
— Ну, покеда! — помахал он Диме.— В понедельник не забудь книгу, которую обещал!
— А ты деньги на подарок!
— Осторожно, двери закрываются! — разнеслось по перрону. Зашелестев, сомкнулись двери.
…Дима ждал автобуса недолго, но успел за это время совсем окоченеть. Резкий северный ветер пронизывал насквозь, широко разбросанные дома новых кварталов не были для него преградой. Он дул вовсю, сметая легкие рваные облака с темно-фиолетового неба. Даже редкие крупные звезды — и те, казалось, поддавались его напору, шевелились и медленно, но неотвратимо двигались.
А во дворе Диминого дома можно было снова поверить в весну. Двенадцатиэтажный корпус заслонял от ветра, и возле него сохранился теплый воздух, не до конца остыл нагретый солнцем асфальт, весь расчерченный мелом. Но чуть дальше шевелились кроны деревьев. Их все еще голые ветви раскачивались, вздымались, бились друг о друга.
Диме захотелось постоять в теплом затишье. Просто так постоять, никуда не спеша. Целую неделю он все время куда-нибудь опаздывал: то на работу, то с обеденного перерыва, то на лекции. А сейчас он стоял, и не надо было торопиться, и впереди воскресенье, и можно будет по-настоящему выспаться…
Конечно, полностью отдохнуть не удастся: мать заставит делать что-нибудь по хозяйству (ей постоянно кажется, что сын — лентяй), но это все равно будет дом…
Приятное чувство освобождения, чувство отпуска завладело Димой. Он бросил портфель на скамейку, стоял и рассматривал собственный двор, как будто впервые его увидел. Впрочем, привыкнуть к нему он не успел. Переехали сюда совсем недавно, когда снесли их старый дом, двухэтажный, с крохотным двором, где росли всего три дерева и стоял деревянный стол, за которым летом не переводились доминошники. Там все знали всех и всё о каждом.
А здесь Дима не знал никого, даже своих ровесников. Да, собственно, и двором и домом назвать все это можно было только условно. Четыре длинных корпуса вполне могли вместить население маленького городка. Они охватывали просторный четырехугольник земли, на котором чего только не было: небольшой парк, волейбольная площадка, детский городок и даже школа. Рядом — перейти дорогу — точно такой же, стандартный московский микрорайон, за ним — еще и еще.
Дома кажутся светящимися сотами…
— Хо, ты-то как сюда попал? — раздался сзади знакомый голос.
Дима обернулся и невольно присвистнул: он увидел Андрея.
— Да я здесь живу! Вон в том корпусе.
— А я — в этом!
— Надо же! И ездим разными дорогами… Только моя короче.
— Вряд ли! — помотал головой Андрей.— Я застрял потому, что приятеля встретил. Со старой квартиры… Послушай, может, ты мне тогда завтра книгу дашь? Занеси, а?
— Ладно!
— Смотри, вон мои окна: на седьмом этаже, слева, где занавески полосатые… Только ты, Димка, не поздно, а то я на свою голову пообещал с сестренкой в кино сходить!
— Второй подъезд, седьмой, слева,— повторил, запоминая, Дима и пошел к себе.
…Утром в одиннадцатом часу мать отправила Диму за картошкой, молоком и прочими припасами. По дороге в магазин он забежал к Андрею.
Дверь открыла худенькая девушка, почти девочка, с сердитым лицом.
— Нет его…— Она неожиданно всхлипнула.— Всегда так: наобещает, наобещает, а потом позвонит какая-нибудь очередная девчонка — его и след простыл! Лучше б уж ничего не обещал…
— Ну чего ты? — растерялся Дима.— Я вот книгу ему принес. Про пиратов… Ты почитай пока!
— А он придет и отберет…— Она не сдержалась и снова всхлипнула.
Длинные руки ее были тонки и беспомощны, торчали ключицы; глаза, из-за худобы кажущиеся несоразмерно большими, покраснели от слез. Девушка смутилась от Димкиного пристального взгляда.
— Знаешь, что сделаем? Ты прочти книгу сначала сама, а потом скажешь ему… Ладно?
— А ничего?
— Книга-то моя! Кому хочу — тому даю… Вот и все! И успокойся… А то как маленькая…— Дима лихорадочно придумывал, что бы еще сказать.— Знаешь что? А со мной в кино не пойдешь? Серьёзно!.. Я вот быстро сгоняю в магазин, а потом за билетами. Хорошо? А ты спустишься вниз в полпервого.
Заливаясь краской, она кивнула. Дима стремительно выскочил на лестничную клетку. Он не стал вызывать лифт и помчался вниз.
«Ой, я ж даже имени не спросил!» — вспомнил он. И вдруг хрипло завопил:
— Я имени ее не зна-а-а-ю!
«Не знаю… знаю… знаю…» — гулко разнеслось по лестнице.
«Ну и пусть! — подумал Дима, перескакивая через три ступеньки.— Но Андрей-то хорош! До слез довел… Мне б такую сестренку, так я б…»
Когда Дима притащил домой две набитые продуктами авоськи, мать устало попросила:
— Сыночка, вымой пол!
— Мне за билетами надо…
— В кино?.. Видишь, сколько стирки… И обед я еще не начинала готовить…— Она вздохнула.— Старые брюки надень!
К тому времени, когда был вымыт пол, отжато и развешано белье, бежать за билетами было уже поздно: на часах — двадцать минут первого. Поесть и то некогда. Дима переоделся и выскочил из дома.
На скамейке возле второго подъезда сидела гримасничающая девчонка лет двенадцати, а сестры Андрея еще не было. Кроны деревьев почти не шевелились. На волейбольной площадке горланили мальчишки. Скрипели качели. В песке копошились малыши.
— Андрюша… Андрюша! — позвала женщина из окна второго этажа.— Домой!
Немного погодя донеслось:
— Марина, обедать!
— Андрей! — надрывно кричала старушка возле первого корпуса.— Где ты? Иди скорей! Папа пришел!
Диме стало вдруг весело. Он подумал: сколько же в их дворе живет Андреев? А сколько Дим?
— Прости, я опоздала… Мама заставила пол мыть...— услышал он. И обернулся.
— Я занимался тем же! — засмеялся Дима.— И за билетами не сходил… И не знаю, как тебя зовут!
— Оля.
— А я боялся, что Мариной. Пошли?
Девчонка на скамейке противно захихикала им вслед.
— Вот ее точно зовут Мариной!
— Нет, Таткой… Она из соседней квартиры.
В кассе билетов уже не было, но неожиданно повезло: перед самым началом им предложил билеты парень с немного комичной на первый взгляд внешностью. Длинные, почти до плеч, слегка вьющиеся волосы безжалостно подчеркивали двойной подбородок и широкие потрескавшиеся губы. Но Дима увидел его глаза…
«Не пришла?» — подумал он.
Парень отдал билеты и ушел, понурившись.
— Лучше бы не обещала…— шепнула Оля.
— Идем, третий звонок! — Дима потянул ее к входу. И снова разозлился на Андрея: Оля до сих пор переживала утреннюю обиду.
Едва на экране появился всем знакомый невысокий лысоватый человек с лицом одновременно и лукавым и грустным, в зале засмеялись. Во взрывах смеха была странная автоматичность: будто кто-то нажимал или отпускал кнопку.
Дима смотрел этот фильм второй раз. И опять, как и тогда, вздрагивая от хохота, почувствовал, что где-то очень глубоко в нем зашевелился цепкий репейник тоски. Но почему?
А рядом смеялась Оля. Поблескивали зубы, в глазах дрожал отраженный от экрана свет. Отсмеявшись, она вздохнула, притихла. Дима поглядел на нее искоса, не поворачивая головы, хотел спросить, о чем это она, но промолчал.
«Сегодня мыла пол… Наверно, сегодня мыли пол почти в каждой квартире. Может, и в каждой!.. Как одинаково живут люди: стирают, едят, моют полы…
Даже примерно в одно и то же время… И смеются одновременно. Как по команде… И Оля тоже… А, собственно, что я о ней знаю? Ничего не знаю… Но почему-то ее жалко… Нет, не жалко, а… «Жалко» — какое-то не такое слово».
Когда они вышли, на улице ярко светило солнце. Город был наполнен до краев солнечными зайчиками, отражающимися от окон, от автомашин и даже от очков прохожих. Зайчики дрожали, дробились, метались, и исчезали, и снова возникали, напоминая рябь на воде. Небо синело. Воздух казался ласковым.
Тот ледяной ветер, который сметал облака к югу, дул давно, невесть когда, в другом городе, а
может быть, и в другой жизни. Дима почувствовал, что репей отцепился.
— Ты знаешь, кто такой Репей?
— Репей? Сын Лопуха! — засмеялась Оля. И тут же посерьезнела.— А что?
— Так… Ну, понравился тебе фильм? Ты так хохотала, что мне даже завидно стало!
— Завидно? Странно как-то, смеешься, смеешься, а потом… Потом пусто. Даже тоскливо как-то…
— И щемит… А может, в этом и смысл всего?
Оля несколько долгих мгновений ничего не отвечала, потом повернулась и с откровенным любопытством посмотрела на Диму.
— Послушай, как это случилось, что вы подружились с Андреем? Слишком уж вы разные.
Диме стало не по себе.
— Разные? Ну и что?.. Ты, по-моему, чересчур разозлилась на него утром. Мало ли что бывает!..
Девушка позвонила… А откуда ты знаешь, что у нее там стряслось?
— Ничего не стряслось, уверяю тебя! Тем более что Андрей, наоборот бы, не поехал, если б что ни будь стряслось… Он не любит портить себе настроение. Я-то его знаю!
— Нет, не знаешь! Андрей все время кому ни будь да помогает. То в цехе, то в группе… Ему все-все рассказывают. Потому что он отзывчивый…
И профоргом его, думаешь, просто так избрали?
Вот удивительно уж помогать…
— Он ничего не говорил, упустил случай похвастаться! А когда дома не поможет! Ни о чем особенном его и не просят: иногда в прачечную сходить или картошки принести…
— А ты подумала, как он устает? Целый день монотип трещит, как пулемет, только погромче; вечером учеба. Да еще нагрузки! У меня поручений меньше, и то к вечеру язык на плече! А моя мама тоже считает, что я ни черта не делаю…
— Что трещит?
— Монотип. Машина такая наборная… Текст на ней набирают.
— Разве вы работаете в типографии? А я думала, на авиазаводе!
— Вот видишь, ничего ты не знаешь о собственном брате.
— Оказывается, он все скрывает… Но зачем? Не понимаю!.. А работать у вас интересно? Интересные вы книги набираете?
— Как когда… Почему ты спрашиваешь? Хочешь идти к нам работать после окончания?
— Да нет…— Оля снова надолго замолчала.
Она шла чуть впереди Димы, глубоко засунув руки в карманы красной куртки. Молчание ее было легким, она не навязывала его.
Прошли мимо главного здания университета, подошли к обрыву. Оля мельком глянула вниз и потянула Диму в сторону, к белой церквушке.
Они сели на недавно покрашенную и еще чуть липкую скамейку. Впрочем, краска уже не пачкала.
Оля долго смотрела на серый каркас здания вдали.
— Я, наверно, буду дома строить,— сказала она,— но только, чтоб иначе…
— А как?
— Не знаю… Только иначе! Вот… Скажи, тебе нравится, какой наш дом?
— А он никакой… Я как раз вчера об этом думал… Понимаешь, раньше мы жили в развалюхе, ну самой настоящей развалюхе! Два этажа, все сгнило и перекосилось, но… Как бы тебе это объяснить…
В доме была какая-то своя собственная соразмерность. Он был накрепко связан со мной. Именно со мной! И я знал его в лицо. Не понимаешь?.. А теперь я могу заблудиться. Ведь они все одинаковые! Как смех в кино…
— Ага… И люди в них кажутся одинаковыми. А ведь это люди — не муравьи!.. И разъединены… Наверняка придумали это те, кому все равно: был бы удобный диван да телевизор. Иначе надо строить, — сердито сказала Оля.— Мне домой пора. И не провожай меня, ладно?
Дима хотел было сказать, что это совсем не «ладно», ведь ему нужно, если не в тот же, так в соседний дом, но вовремя удержался.
— А в среду вечером что ты делаешь? — спросил он.
— У тетки день рождения… Книгу я принесу сюда в воскресенье, и ты сам отдашь ее Андрею, хорошо? Я ничего не хочу ему объяснять… Пожалуйста!
— Ну давай.
— В час тогда…
Оля ушла, а Дима, посидев еще немного на скамейке у белой церквушки со смешным названием Никола-на-Воробьях, спустился к самой воде. Солнца уже не было. Серая рябь легла на воду полосами — начинался ветер. Небо затянули тучи. И на душе стало пасмурно. Сейчас Диме совсем не хотелось вопить от радости, как утром. Странное, очень неуютное чувство овладело им. Что это было? Предчувствие трудностей? Или потребность в определенности? Взрослеет человек скачками. В те минуты, когда ему неуютно и нет желания уходить от этого неуюта…
Дима снова поднялся наверх, к университету, и пошел домой. Шел и думал об Андрее, о том, почему он такой. Будто речь идет о разных людях. О себе. И об Оле. То она беззащитна и понятна, то…
Дома Дима застал только деда. Дед едва кивнул ему, не отрывая глаз от телевизора. Показывали какой-то бесконечный детектив. Димка несколько минут смотрел на экран, но там была такая нудь, что он ушел в другую комнату и лег на диван.
Почти сразу же пришел дед.
— Ты что смотреть не стал? А? Заболел? — На Димкин лоб легла сухая, стариковски легкая ладонь.
— Деда, посиди со мной!
— Канючишь, как маленький! — недовольно сморщился дед.— И голова, по-моему, горячая…— Он уселся рядом.— Ты где ходил целый день?
— В кино был. Потом с человеком одним разговаривал… Послушай, тебе нравится здесь? Тебе здесь лучше жить?
— Поудобнее. Чего ты вдруг спрашиваешь?
— Понять кое-что хочу. И потом… Ты только серьезно ответь! Важно это очень… Вот ты столько лет живешь, не надоело тебе все? Ну, люди не надоели? Не хочется спрятаться ото всех?
— Такая мерехлюндия только у молодых бывает! — Дед сердито пожевал губами.— Чем человек старше, тем больше он связан с другими, кровно связан, тем нужнее они ему…
— Какой же человек планировал наши дома? Думаешь, не старик? Здесь каждый сам по себе. Так ведь сделано?
— А, вот ты о чем! Недодумано, правда. Так ведь не один человек этим занимался… А если б один, то скорее не старик, а молодожен.— Дед засмеялся.— Ну, сам подумай! И о стариках ты неправильно судишь. Без понимания. Вообще-то стариком хорошо быть! Серьезно говорю! Ты не удивляйся. Вот, когда я такой был, как ты,— господи, сколько старья на свете жило!.. Нудный был мир… А теперь? Я-то старею, это верно. Но вокруг все молодеет. Ты сам посуди: все ведь моложе меня, ровесников моих почти не попадается, а уж старше…
Вокруг одна сплошная молодость! Помирать не хочется! А ты: люди надоели… Укрыть тебя одеялкой? А? Дать чего поесть?.. Ну, твое дело…
Дед снова пошел к телевизору. Дима повернулся к стене и прикрыл глаза. Вспомнились золотистые искорки в тонких волосах, «Репей — сын Лопуха»… Все-таки первое впечатление было, наверно, правильным: она незащищенная… И дома у них что-то не так… Дело, видимо, не только в Андрее! А Андрей… Что же такое Андрей?
…В понедельник утром мастер велел Диме отложить начатое и набрать «молнию» — срочную, идущую вне всяких графиков работу. Сложности в ней не было никакой, «сплошной» текст (ни формул, ни иностранного), но уж очень много там было общих мест, стертых фраз, штампов. В этом для наборщика таится опасность: именно из-за примелькавшихся слов мозг порой утрачивает бдительность, и тогда в наборе ошибка громоздится на ошибку.
Дима застрял с этой «молнией» и даже обедать пошел с опозданием. В столовой нашлись только остывшие, неприятного вида котлеты. Но он был так голоден, что покорно съел их.
Андрея он увидел в конце работы в душевой.
— Сегодня на лекции не пойду. Не выходит ничего! Ты что ж книжку-то не принес?
Дима замялся.
— Взял, что ли, кто почитать?
— Я тебе в следующий понедельник принесу.
— Ну, лады! Да, деньги я тебе завтра отдам… Забыл. Терпит?
— Терпит…
«Видно, и в самом деле что-то вчера случилось. Напрасно Оля обиделась!» — подумал Дима.
…Во вторник они впервые ехали домой вместе с Андреем. На эскалаторе перехода Дима чуть не вскрикнул: впереди вполоборота к нему стояла Оля и разговаривала с высоким парнем, квадратностью плеч похожим на штангиста. Почувствовав на себе взгляд, Оля медленно повернулась, продолжая говорить, и залилась краской. Парень удивленно посмотрел на нее и тоже оглянулся.
— Видал?— возбужденно сказал Андрей.— Глаз на тебя положила! Хочешь познакомлю? Это ж моя соседка! Хороша деваха, правда?
— Соседка? — растерянно прошептал Дима.
— Ну да! А это ее брат…
«Все ясно! — лихорадочно думал Дима.— Как всегда… Левая, правая где сторона?»
«Левая, правая где сторона?» — так дразнили его еще в школе: он никак не мог понять, почему в зеркале правая рука оказывается левой…
«Левая, правая где сторона?» — крутилось у него в голове, пока они шли домой с Андреем, без конца что-то говорившим, только Дима не слышал, что…
Ночью на Димкиной груди уселась неизвестно откуда взявшаяся обезьяна с плешью, как у мастера наборного цеха, и принялась строить рожи — так рьяно, что Дима проснулся усталым и злым.
На работе в этот день он насажал столько ошибок, что, когда принесли корректуру, мастер с плешью, как у обезьяны, от удивления долго качал головой.
Неделя тянулась долго и противно…
Пришло воскресенье. Димка проснулся рано, будто на работу, но валялся в постели до тех пор, пока мать не принялась ругаться. Только тогда он встал. Очень неохотно. Мама, всегда удивительно точно знавшая, когда нажимать на сына не стоит, сегодня не дала ему никаких поручений, предоставила его самому себе.
Дима бродил из угла в угол и с тоскою думал, что идти на обрыв не нужно, разве только, чтобы убедиться, что Оля не пришла («потому что зачем ей приходить…») и чтобы все стало на свои места («лучше, когда все ясно…»).
Еще издали он увидел на скамейке возле церкви красную знакомую куртку. И невольно побежал. Оля встала ему навстречу.
— Вы просто перепутали квартиру…— сказала она, глядя в сторону.— Я могла бы догадаться с самого начала. Но я… Я так обрадовалась, что брат… Что с ним дружат и… нормальные люди, а… не всякие там…— Голос ее сорвался. Она помолчала и добавила, стараясь говорить твердо и строго: — Вот ваша книга. Спасибо! Возьми же…
Полные горечи глаза. Ломко поднявшиеся плечи. И Дима внезапно успокоился, почувствовал себя сильным и взрослым.
— При чем тут книга? Я пришел из-за тебя! И из-за себя… В основном из-за себя…— добавил он с неожиданной для самого себя честностью.— Только я, наверно, ничего не объясню… Мне трудно…
Человек взрослеет именно в те минуты, когда ему трудно и неуютно и нет желания уходить от этого неуюта.

Журнал Юность № 6 июнь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Игорь Сантурян

Лет пять назад в случайном разговоре с товарищами я вдруг узнал, что один наш общий знакомый пошел работать официантом. Меня это сильно удивило. Удивило главным образом потому, что он был очень спесив, честолюбив и, главное, часто говорил о высоких материях.
Кроме того, он отличался чрезмерной вспыльчивостью и по малейшему поводу или вовсе без повода мог затеять драку.
Я в то время работал шофером на «Первомайской» автобазе, был женат, но в ресторанах не бывал. Однако свое отношение к работе официанта и к официанту вообще у меня уже было. Из каких источников появились мои познания, не знаю. Но хорошо помню, что официант представлялся мне лицом униженным. Впрочем, не мне одному. В тот же вечер я рассказал жене об этом парне. Я помню, она сказала: «Представляешь, у него будет ребенок, и, когда он пойдет в школу, его, как и всех остальных, спросят, кем работает его папа. И что он ответит?» Я
целиком был согласен с женой и про себя решил: к тому времени, когда мой будущий потомок станет школьником, обязательно окончу институт…
Я работал шофером только потому, что водить машину было для меня наслаждением. Но мне хотелось водить легковую машину, хотелось больших скоростей, а я ездил на стареньком «газике» и вместо визга резины на поворотах слышал грохот деревянных бортов на ровном месте и вопли грузчиков па ухабах. Однажды я поведал о своей страсти одному человеку, и он посоветовал мне идти работать в такси. Перспектива, конечно, заманчивая. Во-первых, машина не какой-нибудь «газик», а «Волга», и, во-вторых, полная свобода: никаких экспедиторов, никаких накладных, гони куда хочешь. К тому же работать через день, учиться можно. Одним словом, я убедил себя, что таксист не извозчик, и однажды утром, когда я уходил на работу, ко мне подошла мама и сказала:
— Ну вот, сегодня ты будешь работать самостоятельно, один в большой Москве. Ни пуха тебе.
Но пух был, были и перья, и чего только не было за эти несколько лет, проведенных в таксомоторе. Меня называли извозчиком, и холуем, и жуликом проклятым, и просто бандитом… И мне же, «проклятому жулику», говорили: «Молодой человек, вы так меня выручили, огромное вам спасибо». Сотрудник ГАИ сделал прокол в моем талоне за превышение скорости, а я тем не менее вовремя доставил в Домодедово безнадежно опаздывающего солдата. Меня любили и ненавидели, слезно благодарили и обещали зарезать.
У меня появились так называемые «левые» деньги. Я не делал ничего нечестного, не обсчитывал, не вымогал, не устанавливал собственных тарифов — просто мне давали чаевые, или я подсаживал иногда попутного пассажира, и он отдельно платил за себя.
Когда-то меня коробило слово «чаевые», но стоило мне поработать в такси, и я перестал видеть в чаевых что-то зазорное.
Однако случилось так, что мне пришлось оставить руль, и я пошел работать… официантом. Во время моего первого выезда на линию я волновался, но только и всего, а вот когда я впервые в жизни вышел в зал ресторана, чувства мои были совершенно иными. Мне трудно было найти в себе силы подойти к столу. Казалось, все гости зала следили за мной одним, за каждым моим неверным движением, а они были все неверными, и я это понимал.
Мне было очень стыдно. Почему? Я не знаю, но точно помню, что было именно стыдно. Ручник (салфетка несколько больше обычной), который так необходим официанту, был для меня помехой, и я не знал, куда его деть. Если в обращенном на меня взгляде я видел улыбку, я краснел и уходил, или, вернее, убегал из зала. Мне не хотелось отличаться от других, а я отличался, и любой, даже мимолетный взгляд элементарно фиксировал это отличие.
Все ребята и даже девчонки, носили поднос на одной руке, а я нес двумя, да еще так неуклюже, что постоянно пиджак у меня был обильно смочен каким-нибудь супом или бульоном. Я попробовал нести на одной, как все, и… в общем, меня простили. Но все-таки ужаснее всего было то, что я очень стыдился своей профессии. Если мне приходилось встречаться со знакомыми и меня спрашивали, где сейчас я работаю, отвечал, что на старом месте, в такси, а ребятам из таксопарка говорил, что пошел на «персоналку», там меньше езды и больше платят. В общем, говорил все что угодно, кроме правды.
С мамой я чуть не рассорился. Она говорила, что отдала нам с братом половину своей жизни, работала не покладая рук ради того, чтобы мы учились, а я вот на тебе — официант. Говорила, что, встречаясь со своими подругами, она не знает, куда глаза от стыда деть. Их дети закончили институты, а ее сын кто? Старший, тот хоть наконец образумился, в Тимирязевской академии учится, а младший так, наверно, ума никогда и не наберется. Я нагрубил ей, сказал, что мне наплевать на то, что думают ее подруги, что я живу так, как надо мне, а не каким-то там Клавдиям Петровнам… А вот жена меня удивила. Она сказала: работай там, где тебе нравится, а по мне лучше официантом, чем шофером, ты хоть в выходные дни не ходишь машину ремонтировать, а то вечно тебя дома нет.
Однажды около десяти вечера я стоял у серванта и с тоской поглядывал на своих гостей. Оба мои стола были заняты, но гости в этот вечер пожаловали скромные, и, отнеся за один стол шампанское и фрукты, а за другой четыре бифштекса и водку, я был совершенно свободен. Как раз в это время в зал вошли трое мужчин. Были они как на подбор высокие и худые. Наверное, потому, что я стоял к ним ближе всех да еще в отдыхающей позе, они сразу подошли ко мне.
— Послушай, начальник,— сказал самый длинный.— Мы приехали из далеких краев, приехали ненадолго. Мы хотим погулять, понял?
— Понял.
— Так чего же ты стоишь, раз понял?
— Видите ли, у меня нет свободного стола, и потому я не могу вас обслужить.
— Как это нет стола? Мы что, с собой должны стол приносить? Ты брось эти халдейские штучки.
А это что, по-твоему? — сказал он, указывая на свободный стол у окна. Он взял меня под руку я повел к этому столу. Потом, усевшись в кресло, он измерил меня взглядом и гаркнул: — Ну ты, чего стоишь, как истукан? Мы гулять пришли, понимаешь?
— Понимаю.
— Ну так давай, давай вертись! — и совсем неожиданно рассмеялся и добавил: — Давай, родимый, давай.
— Но ведь это не мой стол, и я не могу за ним обслуживать. Сейчас я позову официанта, за которым закреплен этот стол, и оп все сделает.— Я пошел за кулисы, позвал товарища и, подведя его к столу, сказал: — Вот Саша, он вами займется.
Гость внимательно посмотрел на меня, потом вытянул и без того длинную шею и сказал:
— Слушай, мальчик, я с тобой начал говорить, ты меня и обслужишь, а все эти Саши, Маши меня не интересуют,— и, жестом прервав мою попытку возразить, добавил: — Дай Саше червонец, напои его коньяком, и пусть он идет спать. А ты давай крутись, парень, на работе деньги делать надо, а не ушами хлопать.
Через минуту я стоял в ожидании заказа, положив перед ним меню.
— Мальчик,— сказал он, отдавая меню обратно,— ты эту книжечку Саше своему почитай, понял? Если ты выкинешь еще одну дурацкую выходку, мы встанем и уйдем, и ты никогда не узнаешь, кто такой дядя Прохор. Дядя Прохор — это я. Дядя Прохор гулять пришел. Дядя Прохор ждет, а ждать он не любит. Так вот, ты разворачивайся, беги в свои закрома и тащи все, что у вас есть.
— А пить что будете?
— Сержик,— сказал дядя Прохор своему товарищу.— Я же тебе говорил, что в такой глуши, как Москва, ничего не знают. Не знают даже, что пьют порядочные люди. Мальчик, неси ящик шампанского, неси коньяк, ну шевелись, шевелись же, черт бы тебя побрал!
Через полчаса на столе было все, что есть в нашем ресторане. Было ассорти рыбное и мясное, было сациви и ростбиф, была осетрина заливная и горячего копчения, помидоры и миноги, кета и маслины, салат «Дружба» и закуска «Русская». В общем, стол был забит, как сочинский пляж, в июле. Затем я принес воду, коньяк и, рискуя своим здоровьем, притащил ящик шампанского.
Дядя Прохор ни на что не реагировал, а впрочем, я его уже не видел. Не видел потому, что за столом сидело и стояло уже человек пятнадцать. Все, кто находился в этот вечер в зале, могли подходить к столику у окна и пить. Так оно и было. Одни лица сменялись другими, другие третьими, точно так же, как пустые бутылки на столе сменялись полными. Я только успевал приносить и уносить. Потом я напоил дядю Прохора двойным кофе. Двойной кофе в большинстве ресторанов отличается от обыкновенного тем, что он стоит в два раза дороже. Но гости желали двойной, а для хороших гостей чего не сделаешь! Наконец, я подал на пирожковой тарелке счет. Дядя Прохор не обратил на него никакого внимания. Он поднял голову и спросил:
— Сколько?
Я назвал сумму из трех цифр. Он достал из кармана пачку сторублевок, покрутил ее в руках и
сказал:
— Нет, такие деньги тебе нельзя давать, молодой еще.
Все засмеялись. Затем он достал из другого кармана пачку пятидесятирублевых.
— Эти тоже нельзя давать,— сказал он.
— И для этих я молодо выгляжу? — спросил я.
— Нет,— ответил он, пряча деньги обратно.— Понимаешь, бумага у нас есть, а краски нет. Как завезут зеленую краску, буду расплачиваться такими.
Все заржали. Наконец он достал из брючного кармана десятирублевые. Но уже не пачку, а целую кипу. Он отсчитал названную мной сумму, убрал остальные обратно и под общее ликование принялся разливать шампанское.
Допустим, что этот дядя Прохор приехал в Москву с каких-нибудь золотых приисков. Допустим, что он заработал свои деньги трудом, который достоин уважения. Но достойно ли уважения мое «трудолюбие» в тот вечер? Я позволил себе снизиться до купеческого уровня дяди Прохора и стал «человеком» из ресторана — человеком в кавычках.
Я работаю в сфере обслуживания, где человеческие взаимоотношения достаточно обнажены. Ведь как ни говори, а далеко не на всякой работе можно столкнуться с дядей Прохором. И вот о чем я, да и мои товарищи по работе часто говорим. В некоторых ресторанах ввели официальные чаевые. То есть пять процентов от общей суммы приписывается к счету дополнительно. Один процент из этих пяти отчисляется в фонд ресторана, а четыре идут в зарплату официанта. Так, например, в ресторане «Будапешт» официант получает двести рублей в месяц и даже больше, в зависимости от его выручки (я, например, получаю меньше ста рублей в месяц, из которых с меня непременно высчитывают и за посуду, которая постоянно бьется или вовсе исчезает, и за салфетки, которые тоже постоянно покидают стены ресторана…). Если бы каждый официант имел возможность заработать двести рублей в месяц, он бы избавился от разных соблазнов. Так думаю я, так думают многие другие, но проценты за обслуживание введены пока лишь в нескольких ресторанах — в Москве, во всяком случае.
Официант, помимо высокой сознательности, должен иметь и материальный стимул. Таким стимулом могут стать официальные чаевые. Иначе что получается? Зачастую «невыгодные гости» обслуживаются кое-как даже в ресторане такого высокого класса, как наш. В данном случае все мысли официанта сводятся к тому, как бы отделаться от гостя.
Для чего? Для того, чтобы посадить компанию, с которой можно что-то получить.
И вот приходит такая компания, приходит дядя Прохор, и официант в погоне за «материальным стимулом» готов иногда превратиться в лакея. Был у меня такой случай. Как-то вошел в ресторан один мужчина прямо в пальто. Я сказал ему, чтобы он сдал пальто в гардероб. Он говорит:
— Я сам знаю, не в этом дело. Понимаешь, там меня такси ждет, я не могу расплатиться. У меня крупные деньги; может, разменяешь сто рублей?
— Нет, нечем.
— Тогда дай мне трешник, а потом мы с тобой разберемся.
Я дал ему три рубля, он рассчитался с таксистом и пришел обратно. Однако сел он не за мой стол, а за другой, к своим приятелям. Я занялся своим делом и забыл про него. А в конце работы я случайно оказался около этого стола, вспомнил о трех рублях и сказал:
— Послушайте, вы мне три рубля должны, помните?
— Да, помню, помню,— сказал он раздраженно.— Что ты суешься со своими копейками! Что вы за люди такие? Давить вас всех надо.
С этими словами он встал из-за стола и, продолжая осыпать меня подобными «комплиментами», достал из кармана довольно приличную сумму. Но когда он разворачивал деньги, у него упала сторублевка (сейчас, я не уверен в том, что он уронил ее случайно). Я тут же нагнулся, взял деньги в руку… и вдруг меня обожгла мысль: а зачем я это делаю?
Почему я поднимаю его деньги? Ведь в данный момент я дико унижаюсь перед этим чванливым хозяином сторублевых купюр. Может, я надеюсь, что он даст мне не трешник, а пятерку или даже червонец? Но как ни быстра мысль, а пока я думал об этом, я успел уже разогнуться и стоял перед ним, протянув деньги. Он взял у меня свои деньги и, продолжая свой монолог, протянул мне десять рублей. Я уже не слушал его, внутри у меня все кипело, и я судорожно сжимал кулаки. Потом я взял этот червонец, скомкал и, с трудом удержавшись, чтобы не бросить его в лицо этому человеку, швырнул на пол, резко повернулся и ушел.
«Боже мой, как меня угораздило унизиться до такой степени,— думал я, докуривая третью подряд сигарету,— как я мог? Какого черта я поднял эти деньги?» Так было тогда, а сейчас я хорошо понимаю, почему я поднял их. Автоматически. Я, например, вижу, что один из моих гостей, разливая вино, сейчас уронит фужер, и тут же, иногда прямо на лету, подхватываю его. Я вижу, что человек чего-то хочет, и, поймав его взгляд, уже знаю, что ему нужны сигареты, и иду за ними без слов. Это профессиональная предупредительность, и появилась она у меня еще в такси. Но какой соблазн — стать излишне предупредительным! Стоит только однажды забыть о своем достоинстве и…
Мы часто говорим о капризных гостях. А гость и должен быть в хорошем смысле этого слова капризным. Он оставляет в ресторане за один вечер довольно весомую часть своего заработка, а за что? За шашлык, что ли? По-моему, нет. Он приходит в ресторан, как в гости, и за ним должны ухаживать. А кто должен ухаживать? Официант. Именно в этом заключается его работа.
Мои гости хотят хорошо поесть — я им приношу поесть, они хотят выпить — я им приношу выпить; но вдруг они перепили и затеяли драку — кто за это ответствен? Я, как хозяин дома, Чтобы было понятнее, насколько высока эта ответственность, приведу пример.
Не знаю, с чего началось, я на кухне был, а как шум услышал, сразу выбежал в зал. Там уже молотились вовсю человек десять. В зале визг, шум, звон кругом. Девчонка одна парня своего за руки сзади схватила и орет: «Не надо, Витя!» А Вите бедному нос уже шире скул сделали…
Но ведь эти разъяренные юноши два часа назад были приветливы, улыбались. Как же они умудрились так быстро перевоплотиться? Очень просто: они напились. А в лексиконе нашей администрации нет такого выражения — гости напились, есть другое: официант напоил своих гостей. И на следующий день после этой драки два наших официанта были уволены с работы. Но что значит — напоил гостей?
Ведь существуют установленные нормы на продажу спиртных напитков? Да, существуют: сто граммов водки на человека. Водка одна и та же, а вот люди разные. Одному ста граммов достаточно для того, чтобы жевать занавески, а другой выпил и — незаметно.
У меня однажды сидели муж с женой. Они заказали бутылку водки, а я принес двести граммов, ссылаясь на постановление. Он говорит: «Мы в Ангарске живем, там спирт питьевой пьют вместо водки, так что сто граммов для меня капля в море». Я говорю: «Нельзя. Если хотите, возьмите бутылку коньяка, он не ограничен». А он мне: «Я заплачу тебе за коньяк, а ты принеси водку. Ну сам подумай, как мы будем коньяк селедкой закусывать — ты уже принес нам селедку».
Я говорю: «Нет, нельзя». Долго он меня уговаривал, а я все на своем, стоял. Потом он приподнялся и сказал мне на ухо: «А вы знаете, молодой человек, вы сейчас очень на идиота похожи». Я говорю:
«Честное слово, я не идиот, у меня инструкция…»
Он говорит: «Ну тогда получите с нас, сколько мы должны, и сами ешьте свою селедку вместе с вашей инструкцией»…
А тем временем двери нашего ресторана распахнуты настежь, мы ждем гостей, и они к нам идут.
Приходят люди отдохнуть, потанцевать, поговорить или просто поесть.
Но есть люди, которые не по какой-то случайности зашли в ближайший ресторан пообедать, а ходят регулярно и всегда в одиночестве. Официанты их называют одиночками. Никто не утверждает, что одиночка должен быть обязательно психом, но обслуживать эту категорию гостей все в один голос отказываются. Тем не менее, одиночки не умирают с голода, а значит, их все-таки обслуживают. Одиночка — чаще всего мужчина лет сорока пяти — пятидесяти. Он занудлив, педантичен и скуп. Обычно он носит очки, бывает грузен и обязательно обладает блестящей, больше, чем его портфель, лысиной.
Итак, в зал вошел одиночка. Он никогда не сядет за первый стол, напротив, если даже в зале никого, кроме него, не будет, он пойдет в глубь зала. Идет он очень медленно и без конца озирается по сторонам. Да ему есть отчего озираться — за каждым его шагом внимательнейшим образом наблюдают все официанты без исключения. Причем одни только наблюдают, стараясь сохранить при этом деланную непринужденность, другие выходят из-за своих укрытий и, рискуя быть наказанными, идут защищать свои столы. Рискуют они потому, что есть в зале человек, который отлично знает повадки одиночек и еще лучше — контратакующие действия официантов. Это метрдотель. Он сидит за своим столом и спокойно наблюдает за всем происходящим. Иногда на его серьезном лице появляется улыбка.
Я знаю, почему он улыбается. Ведь раньше он тоже был официантом, и ему, конечно, приходилось иметь дело с одиночками. Вот один официант быстро идет навстречу одиночке, который подошел к его столу.
Я стою рядом и, увидев, как Толик приближается к одиночке, уже не сомневаюсь в его успехе. Толик идет быстрым шагом, размахивает ручником и без конца шмыгает носом. Вот одиночка взялся за спинку кресла, и в этот момент Толик, поравнявшись с ним и не поворачивая головы, не замедляя шага, быстро говорит: «Проходите вперед». И идет дальше, не оборачиваясь. Это коронный прием Толика. Одиночка тут же отходит от стола, немного топчется на месте и потом идет вперед, как ему было сказано.
Не успевает он подойти к следующему столу, как перед ним, словно из-под земли, появляется официант и говорит: «Этот столик заказан». Таким образом, поблуждав по залу, одиночка в конце концов садится за первый столик, именно за тот, которым он пренебрег вначале. Теперь он становится хозяином положения. Он берет меню и сразу, предупредив официанта, что очень торопится, на полчаса погружается в изучение этой незамысловатой книжицы. Наконец меню изучено, и у него принимают заказ.
— Мне, пожалуйста, селедочку с гарниром, потом… да, принесите, пожалуйста, к сельди отварной картошечки.
— Если вы хотите сельдь с картошечкой,— говорит официант,— то возьмите натуральную, она подается с отварным картофелем.
— Да, да, гм… нет, мне, пожалуйста, с гарниром.
Так вы принесете мне картошечки? Всего пару штучек, я вас прошу.
— Но, товарищ, поймите, мне никто не даст картофель к сельди с гарниром. Возьмите натуральную, она стоит всего на шесть копеек дороже, но это ведь совсем другое дело. Хорошая селедочка с горячим отварным картофелем, уверяю вас, вы останетесь довольны.
— Сельдь правда хорошая?
— Отличная.
— Картошечка горячая?
— Ну конечно!
— Да, это хорошо, очень хорошо, гм… тогда… а салат «Дружба» у вас с курятиной?
— Да, с курятиной, как и «Столичный», только еще и с фруктами.
— Хорошо, гм… тогда мне, пожалуйста, селедочку с гарниром. Потом вот тут у вас написано борщ «Московский», хороший борщ?
— Очень хороший.
— Принесите мне половиночку.
— Половинок у нас нет, потому что выход маленький, всего триста граммов.
— А-а, понимаю-понимаю, а вы ведь можете от этих трехсот граммов отлить половиночку?
— Могу отлить половиночку, могу даже весь вылить, но платить-то вам придется за полную порцию.
— Как — за полную, почему?
— Потому что у нас нет половинок.
— Да, да, гм, понимаю, нехорошо, нехорошо, гм…
Ну ладно, ладно, давайте целую. А вот у вас есть куры отварные?
— Есть у нас куры отварные, гарнир рис, половинок нет, картошки тоже. Что еще?
— Вы не грубите, не грубите, я ведь к вам не домой пришел, да, гм… Вот судак, соус польский у вас хорошо готовят?
— Уважаемый товарищ, у нас все очень хорошо готовят.
— Серьезно? А впрочем, да-да, я у вас часто обедаю, кухня хорошая, гм… А судачок свежий, говорите?
— Свежий, только что поймали, я его лично ловил, вот этими руками, за зебры.
— Ха-ха-ха-ха, молодец, ха-ха, веселый молодой человек, молодец, да. Ну принесите, принесите, пожалуйста, да, гм… курочку отварную с рисом и хлебушка.
— Все?
— Да, да, все, гм… и пожалуйста, бутылочку минеральной воды, боржоми.
— У нас нет боржоми, есть нарзан, устроит вас?
— Нарзан, да, да, пожалуй, гм… а может, вы достанете бутылочку боржоми, ну там, ну вы знаете, ведь у вас, наверное, есть, а?
— Нет у нас боржоми, нет, понимаете?
— Да ну ладно уж, ладно, несите нарзан, да, безобразие, гм… Только, пожалуйста, как можно быстрее, я очень тороплюсь.
— Хорошо, я постараюсь.
— Вы очень любезный молодой человек, спасибо, да, гм… А вы, может быть, к селедочке принесете парочку картошечек, а? Только горяченьких, ладно?
Я вас очень прошу.
— Принесу,— тихо говорит официант.
Я встречаю его на кухне. Он клянчит у поваров пару картошин.
— Картошечку к селедочке с гарниром? — спрашиваю я у своего товарища.— Да ты не обижайся…
Знаю я твоего гостя. Он у меня позавчера сидел. Да, кстати, когда пойдешь рассчитываться, захвати с собой счеты.
— Какие счеты? — спрашивает он в недоумении.
— Обыкновенные. Сбегай в бухгалтерию и попроси. Иначе ты до вечера не рассчитаешься.
— А дадут там счеты?
— Дадут, они знают…
Но вот наконец уходят одиночки, обеденники, за окнами сгущаются сумерки, наступает вечер. В зале светятся разноцветные огни люстр, играет оркестр. Я сидел на нашей внутренней лестнице и смотрел в окошко. Ко мне подошел товарищ и сказал: «У тебя за большим столом сидят». Я вышел в зал.
В этот день у меня были самые дальние от входа столы. Большой и маленький. За большим столом у окна сидели парень с девушкой. Я подошел к ним и спросил:
— Вас двое?
— Да,— ответил парень.
— Вы не могли бы пересесть за маленький столик?
Они встали, покрутились около маленького стола и подошли к другому официанту. Мне неловко стало, и я ушел за кулисы. Минут через пять я опять вышел в зал и увидел, что эта парочка стоит около моего большого стола. Черт возьми, какой же я сухарь, подумал я вдруг, ведь они хотят уединиться и потому сели в уголок у окошка. Может быть, сегодня за моим столом в углу зала он скажет ей первый раз: «Люблю». А в это время я забочусь только о своем дурацком плане. Я вновь подошел к ним и, отодвинув кресло, пригласил девушку сесть. Она с такой благодарностью посмотрела на меня, что я и сейчас помню этот взгляд. Взгляд, который не заменят никакие чаевые… Народа в этот вечер было много, но я никого не сажал за этот
стол, а самым любопытным говорил, что к этим двоим сейчас приедут друзья.
По заказу и по тому, как парень стеснялся, я определил, что денег у него мало, а когда он стал рассчитываться и протянул мне лишние три рубля, я понял, что он их сэкономил на своем заказе для того, чтобы отблагодарить меня. Я прижал его руку к столу и сказал так, чтобы слышала девушка:
— Все хорошо, спасибо.
Как-то мы с ребятами стояли в фойе ресторана и курили в «рукав» — нам нельзя курить на виду. На входной двери висела табличка «Мест нет», а за дверями толпились гости. Я случайно посмотрел сквозь стеклянную дверь и встретился взглядом с симпатичным парнем лет двадцати. Он умоляюще смотрел на меня и махал мне рукой. Я подошел к двери и сказал швейцару, что мне надо выйти. Не успел я очутиться за дверью, как этот парень подлетел ко мне и сказал:
— Посади, кореш, тут дружок из армии пришел. Их было четверо. Свободный столик у меня был, и через пятнадцать минут они уже чокались. А затем два моих новых гостя решили, очевидно, удивить окружающих оригинальностью своего танца. Они встали друг против друга и, выждав паузу, начали трясти головами, испуская при этом такие вопли, что оркестра со всеми его усилителями и динамиками не стало слышно. Затем в движение пришли руки, ноги и, по-моему, уши. А когда они вытолкали с площадки всех танцующих, у меня вдруг появилось желание взять их «за шкирку» и деликатно попросить удалиться. У них же после такого дикого галопа возникло желание выпить еще. Один из них лаконично щелкнул пальцами и довольно громко выкрикнул: «Гарсон, бутылку водки!» Я подошел к столу и сказал: «За следующий подобный танец метрдотель вас выведет из зала, а если я еще раз услышу «Гарсон», то тебе это не пройдет даром». «Ну ты не выступай,— сказал один из «балерунов»,— бабки получишь, чего тебе еще надо?»
«Да ладно, корешок, не обижайся, все путем будет, принеси пузырек и выпей с нами»,— сказал демобилизованный.
Я принес водку, а пить, конечно, не стал. Ребята выпили, успокоились, у них завязался какой-то разговор. Следующий раз я подошел к ним уже перед закрытием. Они рассчитались и ушли. Когда я кончил все свои дела и вышел из ресторана, было темно и ни души вокруг. Вдруг от угла отделились четыре тени. Это были они, мои гости.
— Долго ты что-то,— сказал танцор,— мы уже заждались.
Я ничего не ответил и хотел идти дальше, но не успел я сделать и шага, как он замахнулся. Выхода не было, и я врезал ему и отскочил в сторону. Он плюхнулся на колени. Ребята этого явно не ожидали и растерялись. Я воспользовался ситуацией и, засунув руки в карманы, подошел к ним.
— Что лее вы такие дешевые, вчетвером против одного?
— Правда, ребята, подло ведь,— сказал демобилизованный.— Что мы делим-то?
Которого я ударил, Валеркой звали. Разговорились.
— Ладно, сказал он,— что было, то прошло, а все-таки чего тебя так разобрало от слова «гарсон»?
— А того, что я не гарсон.
— Ну, в Союзе официант, а загранкой гарсон, какая разница?
— А такая. Ты, кстати, кем работаешь?
— Токарем.
— Ну и чем же ты от меня отличаешься?
— Во всяком случае, я ни перед кем спину не гнул и деньги честным путем зарабатываю, пусть меньше, чем ты, но честно.
— Ты не бросайся словами, я не продажный. Вот сегодня у меня было два стола, я на них и работал, а другой парень туристов обслуживал, он «откормил» их в девять и домой ушел, а столы остались.
Вот за одним из этих столов я тебя и обслуживал, а в мои обязанности это не входит. Кроме того, ты на обед полтинник тратишь, а у нас за полтинник чайку только попить можно, а я на работе с утра до ночи нахожусь и на одном чае до вечера вряд ли дотяну. И на метро после работы я обычно не успеваю, а на такси надо минимум трешник. Вот ты подсчитай, сколько у меня в месяц на все уходит…
— Ну, хорошо, оставим деньги в покое. Я вот сижу себе за столом, водочку попиваю, а ты бегаешь вокруг меня, не так разве?
— Ребенок ты, Валерка. Я-то ведь на работе нахожусь, а ты отдыхаешь. Ты представь себе, что в твой цех стол поставят, я приду с друзьями и буду водочку попивать, а ты в это время будешь бегать вокруг своего станка, а?
— Я не бегаю, а стою.
— Если мы в вашем цехе гулять будем, ты не выдержишь и начнешь бегать вокруг станка, а потом у тебя голова закружится, ты упадешь, и мастер тебя с работы выгонит.
Посмеялись. Валерка не обиделся, тоже смеялся.
— Валер,— спросил я опять,— а где ты научился так отплясывать?
— Чего ты понимаешь, загранкой все так танцуют.
— Это кто тебя так просветил?
— А чего тут просвещать? Ребята показали, да я и сам знаю, это только у нас не понимают, возьмутся за руки и топчутся, как лоси.
— Идиоты твои ребята, и ты скоро таким станешь, если не поумнеешь. В нашем ресторане и
французы были, и американцы, и итальянцы, но никто из них не изображал павианов. Вот летом у нас их много будет, приходи — посмотришь.
— Ты сейчас сагитируешь, брошу станок и приду к вам гарсоном.
— Приходи и станок с собой приноси. А ты, Сережка, куда работать пойдешь? — спросил я демобилизованного.
— Да я вчера только из армии пришел, отдохнуть надо немного, а там видно будет. Скорее всего на Север уеду, я служил там. Вот с ребятами спишусь, и все вместе поедем. Мы, когда прощались на вокзале, решили погостить дома чуток — и в дорогу.
— Уезжать будешь, загляни,— сказал я.
В следующую смену брат ко мне на работу приехал. Первый раз за все время. Неорганику сдал на отлично, а за нее он больше всего переживал. Посадил я его за стол и спрашиваю:
— Ну как я со стороны выгляжу в новом амплуа?
— Если отбросить родственные чувства, то также, как остальные; если как брат брату, то я не хотел бы тебя официантом видеть. Ты только правильно пойми меня. Мы с тобой современные люди, в столице живем, и разговор о том, стыдно ли официантом работать, не для нас. Я о другом. По-моему, человек должен работать там, где он больше всего пользы принесет. А я отлично знаю твои возможности и потому считаю, что ты можешь больше, чем поднос носить. Ведь в твоей работе очень много тонкостей, и чтобы стать классным официантом, нужно
проработать десяток лет, не меньше. А ты уверен, что тебе стоит тратить десять лучших лет своей жизни для того, чтобы достичь высот в этой сфере? Нужны ли тебе эти высоты?
— А что ты можешь предложить?
— В данный момент — бутылочку пива, а вообще ничего. Сам думай.
Потом, когда брат ушел, я долго размышлял над его словами. Действительно, профессии все без исключения нужны и по-своему интересны, а вот в их выборе лучше не ошибаться.
Что привело меня в ресторан? Было это зимой, я приезжал за официантами в «Дружбу» и развозил их по домам. Помню, холодно очень было, а я еще баллон менял па линии, замерз страшно, а как вошел в ресторан, там тепло так, уютно, музыка играет. Я ребятам сказал, что здорово им живется, а они Действительно довольны своей работой были. И начали они меня потихоньку агитировать. Долго агитировали, а я все ломался.
А потом я пьяного одного сбил, нервы шалить начали. Правда, я не виноват был, и все обошлось, но руки дрожать стали. Две педели я по ночам не спал, мучился. Сам не свой был. Ведь легко сказать «сбил», а если вдуматься, то мурашки по коже бегут: тормозни я чуть позже… Вот тут я и решил руль бросить. Конечно, смалодушничал. Если бы потерпел еще месяц, то не ушел бы, но так уж получилось. А теперь, откровенно говоря, не жалею.
Правда, иногда за руль тянет, очень тянет, но это иногда.
А недавно я сидел дома, на кухне, и писал о дяде Прохоре, а жена уборкой занималась и, добравшись до кухни, прогнала меня. Я взял тетрадь, сунул ее в карман и решил пойти подышать воздухом. Я долго бродил по улицам и наконец очутился на Третьей Парковой. На углу Третьей Парковой и Первомайской улиц есть маленький ресторанчик под названием «Восток». Я решил зайти туда перекусить.
Я устроился за свободным столом у окна. Напротив меня сидела шумная компания. Помимо прочих напитков, за столом у них было пиво. Я очень люблю пиво. Однако ко мне никто не подходил, и я решил не терять времени даром. Достав тетрадь, я положил ее на стол и принялся писать. Через некоторое время подошла официантка. Я заказал три бутылки пива, заливную рыбу и лангет. Она сказала, что пива нет. Я был абсолютно уверен, что пива нет только для меня — ведь я пришел один, и пришел днем, а значит, просто пообедать. В данный момент я был
одиночкой. Правда, не таким, какого я уже описал, но тем не менее одиночкой. Я сказал тихонько:
— Девушка, я заплачу вам, только принесите, пожалуйста, пиво.
— Нет у нас пива! — заорала она на весь ресторан.— И не предлагайте мне лишние деньги.
— Ну, нет так нет,— ответил я и принялся «за дядю Прохора». Потом она принесла заливное, отшвырнула мою тетрадь, отставила в сторону мою закусочную тарелку и поставила передо мной лоток.
Подала вилку и нож. Причем приборы она держала не за ручки. Я взял эти приборы и отложил в сторону, а себе положил другие, те, что лежали напротив. Потом я подвинул к себе тарелку, переложил в нее заливное и стал есть. Она очень выразительно посмотрела на меня и сказала: «А здесь, между прочим, не библиотека, здесь люди пьют, а не уроки делают». Я поблагодарил ее за информацию и продолжил трапезу. Когда она принесла лангет, то, ставя его на стол, предложила мне закругляться «пошустрее», так как подошло время ее обеденного перерыва. Я сказал: «Хорошо, я сейчас проглочу один кусок лангета без процесса жевания, а второй положу в карман и съем дома». Я расплатился, не спеша проглотил оба куска, потом подошел к другой официантке, заплатил ей за пиво, которое она тут же принесла, и пошел домой. Конечно, я мог купить пиво в магазине, без всяких наценок и доплат, но мне хотелось убедиться в том, что пиво есть, а выпить его я предпочел дома, потому что официантке нужна была компания, а не я со своей писаниной.
А мне, в свою очередь, нужна была официантка, которая быстро обслужила бы меня, не мешая при этом писать, плакать или, на худой конец, жевать свой лангет.

От редакции
Игорь Сантурян, который принес нам эти записки, работает официантом в московском ресторане «Дружба». Сантуряну — двадцать четыре года, в печати он выступает впервые.
Его записки привлекли нас своей непосредственностью. Не боясь откровенных признаний, не приукрашивая самого себя, Игорь Сантурян касается весьма острых вопросов, с которыми иногда сталкивается человек, работающий в сфере обслуживания. Не все суждения автора можно принять.
В иных случаях — просто недостает необходимых нравственных оценок. Редакция, публикуя этот материал, оставляет за собой право возвратиться к нему и продолжить разговор на эту тему.
Сегодня, когда партия призывает юношей и девушек работать в сфере обслуживания, привнести в эту работу молодой задор, высокую комсомольскую принципиальность, честность, инициативу, «Юность» начинает этой публикацией разговор о проблемах и нравственном облике молодого официанта, продавца, таксиста… Мы приглашаем к участию в этом разговоре обе стороны — и тех, кто обслуживает, и тех, кого обслуживают.

Журнал «Юность» № 5 май 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

наука и техника
Беседа с ректором Новосибирского университета академиком С. Т. БЕЛЯЕВЫМ
Все произошло при жизни одного поколения. Наука стала реальной производительной силой, «владычицей судеб» современного мира и… столкнулась с множеством проблем. Одной из самых трудных, решающих, может быть, судьбы завтрашнего дня стала проблема научных кадров. По данным ЮНЕСКО, каждые десять лет удваиваются число людей, занятых в науке, и средства, вложенные в нее. Но наука — дело тонкое, здесь по-прежнему царствует личность. А творческая личность уникальна.
О проблеме поиска и воспитания талантливой научной смены, о задачах, стоящих перед высшей
школой, шла речь в нашей беседе с академиком, известным советским физиком, ректором Новосибирского университета Спартаком Тимофеевичем Беляевым. Может быть, не все высказанное в этой беседе покажется бесспорным. Но в широкой дискуссии о высшей школе мнения, самые противоположные, должны быть внимательно выслушаны и предложения, самые спорные, проанализированы.

КОРРЕСПОНДЕНТ. Спартак Тимофеевич, в 1971 году на XIII международном конгрессе по истории науки, проходившем в Москве, академик П. Л. Капица в своей речи о Резерфорде говорил, что самое важное и трудное в организации науки — отбор одаренной молодежи и создание условий, в которых талант мог бы развернуться в полную меру. Ведь как часто развитую память, начитанность принимают за творческие способности!
С. Т. БЕЛЯЕВ. Я полностью согласен с формулой Петра Леонидовича. Мне приходилось об этом думать, и я убежден, что прогресс науки в громадной степени зависит от того, сумеем ли мы собрать в вузовских аудиториях талантливых людей и приучить их к самостоятельному мышлению.
Для каждого серьезного ученого предмет гордости и заботы — его ученики. Но самое трудное — найти этих учеников: ведь нет никаких критериев поиска, никаких шаблонов. Талантливый человек тем и выделяется, что оп не похож на других, не подходит ни под какие шаблоны.
КОРРЕСПОНДЕНТ. Но ведь талант как-то проявляется.
С. Т. БЕЛЯЕВ. В том-то и дело, что у одного он проявляется раньше, у другого позже, у одного — в одних обстоятельствах, у другого — совсем в иных. И бывает, что прошло время, упущены возможности, талант так и не раскрылся, пропал втуне… Кстати, вы, наверное, знаете, что Эрнест Резерфорд окончил университет в Новой Зеландии. Самому одаренному (первому!) выпускнику предлагали стипендию в одном из университетов Англии. Резерфорд не был первым, он был «запасным» кандидатом. И поехал он в Кембридж случайно. Не откажись
«самый одаренный», и, может быть, не было бы того великого Резерфорда, которого все мы
знаем.
Я сколько раз с удивлением замечал: в студенте, который вначале абсолютно ничем не выделяется, кроме, пожалуй, своей внешней заурядности, вдруг прорезается что-то, человек становится совсем другим, генерирующим идеи, умницей. А бывает и наоборот: вроде бы много знает, эрудирован, боек, быстро соображает, а ничего путного из него не получается. Одно дело — усваивать имеющиеся знания, другое — самостоятельно работать в науке.
КОРРЕСПОНДЕНТ. В социологической литературе было сообщение о том, что проводилось изучение нескольких сот работников крупного американского научного центра. Если верить результатам, получается, что связь между успеваемостью в вузе и успешной деятельностью в науке очень неустойчива. Какой ответ на этот вопрос подсказывает ваш опыт?
С. Т. БЕЛЯЕВ. По-моему, связь все же существует. Думаю, что среди ученых, которые в своей области явно чего-то добились, подавляющее большинство имело в вузах хорошие оценки. Хотя я допускаю, что связь со школьными оценками не столь жестка. Ведь школу в отличие от вуза не выбирают самостоятельно. Но, с другой стороны, если мы проанализируем «научные карьеры» всех хороших выпускников вузов, то, вероятно, получим полный спектр — от блестящих успехов до скромного прозябания. В Америке часто проверяют людей по «ай кью» — коэффициентам интеллектуальности — и пытаются прогнозировать их будущее. Но среди людей с высоким умственным коэффициентом талантливые распределены совершенно хаотически. Этот самый высокий «ай кью» — условие необходимое, но недостаточное. Существует еще и проблема измерения — «валидности», действительно измеряется интеллект, а не начитанность, натасканность, быстрота реакции. Нет, хорошие оценки в вузе или тем более «ай кью» — еще не индикаторы творческого потенциала.
КОРРЕСПОНДЕНТ. Как здесь, в Новосибирском университете, оцениваются способности студентов?
С. Т. БЕЛЯЕВ. Никак не оцениваются. С большим или меньшим успехом распознаются.
КОРРЕСПОНДЕНТ. И при этом является ли успеваемость решающим критерием при распределении выпускников на работу, при подборе кандидатов в аспирантуру?
С. Т. БЕЛЯЕВ. Видите ли, в нашем университете и распределение и престиж не только по оценкам. У нас совсем иные принципы. Наши студенты два — два с половиной года проводят в лабораториях институтов. К ним присматриваются, знают, проявился ли у человека вкус к исследованию, возникают ли свои идеи, достаточна ли его научная эрудиция… Учитываются и отзывы руководителей кафедр, научных институтов, в которых наши студенты работают, и уровень дипломной работы, наконец, участие в научных конференциях, конкурсах,
наличие опубликованных работ. В сумме это и дает что-то. Но гарантии — нет, не дает! Мы можем предсказывать крайние случаи: вот из этого студента выйдет крепкий научный работник, а из того совсем не выйдет. Однако всех студентов так рассортировывать нельзя.
КОРРЕСПОНДЕНТ. Но отбор внутри вузов поневоле ограничен. Видимо, особое значение приобретает поиск способных школьников, ребят из глубинки, пусть хуже подготовленных, но самобытных, ярких, не так ли? Ваш университет первым в стране начал «охоту» на таланты; уже десятилетие проводятся сибирские олимпиады, привлекающие школьников всей страны; тысячи ребят мечтают о вашей физматшколе — уникальной школе, где лекции читают академики и аспиранты, поэты и музыканты… Забота о будущих студентах, поиск одаренных по всей Сибири стали уже системой — не так ли?
С. Т. БЕЛЯЕВ. Увы, это стало системой.
КОРРЕСПОНДЕНТ. Увы?!
С. Т. БЕЛЯЕВ. Всякая система — и наша здесь не исключение — имеет тенденцию сворачивать на легкий путь. Проще всего подбирать ребят натасканных, а не способных. Просто самых подготовленных найти легче, здесь есть формальные критерии, пожалуйста, целый набор: и проходной балл, и средний балл, и наличие грамот. Беда такой системы приема в вузы — ее негибкость, она недифференцирована по типам вузов, по их задачам в системе высшей школы. Наконец, главное: она не позволяет оценить перспективность поступающего именно для данной профессии.
Вот в газетах шла дискуссия «В вуз — без экзамена!».
Разве в этом дело — с экзаменом или без? Пишут, что-де на экзамене у абитуриента стрессовое состояние, нервы напряжены. А разве воля, умение собраться в нужный момент, не растеряться в непривычной обстановке, быстрота реакции не характеризуют человека? Разве эти качества нужны только спортсменам? Бывает, отвечает абитуриент как по писаному.
Видно, что и читал много и запомнил прочитанное хорошо. Но вот нужно оторваться от привычных перил чужой мысли и сделать небольшой, но самостоятельный шаг вперед. Вот тут-то нередко и наступает стрессовая реакция.
Мы стараемся противостоять наплыву «подготовленных» ребят. Но это трудно! Какой-то массовый психоз: репетиторы, зубрежка! Печально. Вдумайтесь, это факт, что в стране публикуется огромное количество литературы для поступающих в вузы,— подчеркиваю, это книги не для людей, желающих постичь физику, но для поступающих, то есть эти учебники играют чисто утилитарную, подсобную роль. Мало того, у нас огромными тиражами издают сборники конкурсных задач и — что не делается, по-моему, нигде в мире — издают их с решениями. Я считаю, что это совершеннейшая глупость! Ребята не решают задачи, они типы решений заучивают.
Дошло до абсурда: несколько лет назад был издан прекрасный курс лекций по физике лауреата Нобелевской премии Ричарда Фейнмана, одного из создателей современной квантовой электродинамики. Дополнительным томом курса лекций издали задачник к нему — так даже здесь ухитрились при переводе поместить решения. Дальше уж некуда!
Все это делает трудным отбор на вступительных экзаменах. Мы стараемся предлагать нестандартные экзаменационные задачи — такие, способ решения которых не выучишь по учебнику; они требуют сообразительности, понимания сути физических законов, независимости и широты ума, умения делать смелые и неочевидные выводы. Но разработка таких задач — дело трудное и долгое…
К сожалению, в нашей стране научное творчество школьников развито слабо. У нас практически нет таких организаций, станций, клубов, где бы развивались исследовательские способности ребят. Разве что станции юннатов, но там воспитывают больше прикладные навыки, чем мышление ученого, то есть умение самостоятельно вести наблюдение, эксперименты, разрабатывать схемы опытов, делать выводы из полученных результатов. Олимпиады же и конкурсы, которые проводятся в нашей стране, слабо стимулируют научное творчество, самостоятельные поиски.
КОРРЕСПОНДЕНТ. А в других странах?
С. Т. БЕЛЯЕВ. В какой-то степени это делается в Венгрии, в ГДР. В США широко известен конкурс фирмы «Вестингауз», который проходит по всей стране. На конкурс там представляют исследования, разработки, проекты, наблюдения — физические, биологические, химические, самые разнообразные, без ограничений. Сорок победителей получают стипендии в лучших вузах страны, большие премии. Не следует думать, будто капиталисты занимаются филантропией, просветительством. Просто фирма хорошо рассчитала и рекламный эффект от такой акции и, главное, ту пользу, которую принесут ей через несколько лет найденные ею талантливые ученые.
Мы пытались на вступительных экзаменах по физике не только предлагать обычные задачи, а демонстрировать эксперименты и просили объяснить, что происходит, давали задачи с качественным разбором процессов, ставили их в самом общем виде.
Проблему раннего выявления способностей мы пытаемся решать, экспериментируя с нашей физмат-школой. Ученики регулярно бывают в лабораториях институтов — ядерной физики, геологии, гидродинамики, в химических институтах. Они ведут там и исследовательскую работу. Случалось, что наши ребята выбирали себе направление, специализацию и даже конкретную задачу еще до университета. В вузе они продолжали работу, начатую на школьной скамье.
(Новосибирский физик, один из молодых докторов наук, старожил городка Анатолий Бурштейн, так объяснял мне значение правильного выбора пути в науке:
— Передний край науки очень удалился от «большой земли», очерченной обыденным опытом, школьным образованием. Чтобы хоть что-то сделать в науке, нужно очень долго идти по освоенной другими территории, и не просто идти — осваивать ее для себя, иначе на рубеже ты будешь безоружным.
Есть области знания, настолько разработанные, что продвинуться в них на миллиметр означает потратить жизнь. Мне повезло — еще учась в Одесском университете, я попал на тему перспективную и неизученную. Защитил диплом, потом кандидатскую — и ушел в другую сторону. Но к тому времени я уже научился работать один, в области, где никто не может предложить вам готовый ответ… Студента никто не предупреждает, что на рубеже его ждет опасность психологического срыва из-за изменения темпа. Изучать легче, чем открывать.
И учится студент: семестр — квантовая механика, год — теория поля, семестр —электродинамика. Темп, напряжение, скорость! Но вот выходит он на р у б е ж, и здесь уже нет автострады, надо пересаживаться из автомобиля на бульдозер и расчищать дорогу самому… Но многие уже слишком привыкли к высоким скоростям.)
КОРРЕСПОНДЕНТ. Хотелось бы услышать ваше мнение, Спартак Тимофеевич, по одному очень сложному вопросу. Социологи, исследующие проблемы образования, утверждают, что сейчас, когда профессии повсеместно усложняются, для успешного жизненного продвижения становится все более необходимым высокий уровень образования. А значит, сроки так называемой «социализации» все удлиняются, и, как ни парадоксально, нынешняя «независимая молодежь» дольше находится в зависимости от родителей, чем молодежь предыдущих десятилетий. Да и само понятие «молодежь» все больше расширяется. В романах начала века двадцатипятилетних называли зрелыми, теперь тридцатилетних называют молодыми.
Но если сохраняется зависимость от родителей — в чем проявляется здесь разница между семьями?
С. Т. БЕЛЯЕВ. Природа сама по себе, слава богу, очень демократична — талантливые дети рождаются в самых разных социальных условиях с одинаковой частотой. Однако, спору нет, от культурного микроклимата семьи зависит очень многое. Добавьте сюда и разный уровень школьной подготовки, который зависит и от географического расположения школы, и от квалификации учителей, и от структуры ребячьего коллектива, и еще от множества причин. В результате — явное неравенство шансов при поступлении в вуз даже для равноспособных ребят. Да, «бурный поток» репетиторства и натаскивания работает очень односторонне и избирательно. В последние годы эта проблема привлекла внимание. Были сделаны определенные изменения в правилах приема в вузы, созданы подготовительные отделения. Однако мне представляется, что простой корректировкой шансов проблему решить нельзя. Корень ее гораздо глубже — в школе.
Мы стараемся находить способных ребят, примечать их на олимпиадах. Но в университет, в нашу физматшколу — ее называют ФМШ — мы приглашаем и тех, кто не попал в число призеров. Это ребята с хорошими задатками, но по разным причинам не получившие пока еще возможности раскрыть свои способности в отдаленных сельских школах и рабочих поселках. Некоторые из этих ребят росли в неблагополучных семьях. В нашей ФМШ за два-три года они получают требуемые для университета знания.
Большие надежды мы возлагаем на нашу заочную школу, в которой занимаются сейчас свыше двух тысяч ребят. Хочу подчеркнуть, что важно работать не только со школьниками. Мы слишком много ругаем учителя и слишком мало ему помогаем. Кстати, вот вам доказательство решающего значения учителя: в Верхневилюйске, почти в семистах километрах от Якутска, есть школа-интернат для детей оленеводов. Так вот, из этой скромной школы к нам в университет и в физматшколу ежегодно поступает человек по десять! Мы послали туда наших товарищей
узнать, в чем же секрет. И что же? Оказалось, что там волею судеб работают два прекрасных учителя, преподают физику и математику. Это люди, преданные науке, своему призванию. Они-то всю погоду и делают.
(В интернатской комнате ФМШ разговаривал я с тоненькой, темноглазой якутской девочкой Лизой Тобоховой, принятой прошлым летом в девятый класс ФМШ. Она из той самой верхневилюйской средней школы имени Исидора Барахова, основанной почти сто лет назад, о которой говорил С. Т. Беляев.
— Родилась я в Верхневилюйском районе,— рассказывала девочка,— в селе Оросу… Мать умерла — было мне пять лет. Жила у бабушки, помогала по дому. Жил с бабушкой дед, добрый был, спокойный, трубку курил, не обижал. Умер дед, когда я была во втором классе. В третий класс перешла — нашелся человек, назвался моим отцом. Поехали, говорит, со мной будешь жить, хорошую жизнь увидишь. Я поверила, поехала с ним. Только зря поверила, не по
нравилось мне там — нехороший человек он был, злой и нечестный. Вернулась я к бабушке. В пятом классе была, отправили меня на юг, в «Орленок». На всю жизнь запомню я то лето. Училась я в восьмилетке. Пошла в среднюю школу. Были у нас там любимые учителя, два их было. Афанасий Алексеевич Маччасынов, сам якут, якутских детей учил уже много лет математике. А по физике Михаил Андреевич Алексеев у нас был, знаменитый в Верхневипюйске человек, орден Ленина на груди носит, заслуженный учитель РСФСР. Это он организовал для нас физматклассы. Он на гражданской войне воевал.
Ну, все у нас там старались по физике и математике не отставать, стыдно было. В восьмом классе я первое место по физике на олимпиаде заняла, четвертое по математике, третье по химии, первое по русскому языку. На районной олимпиаде — наоборот все: по математике первое, по физике четвертое.
Поехали на республиканскую олимпиаду, там люди были из Университета новосибирского, беседовали, задачи давали. Пригласили они меня в летнюю школу в Академгородок, я поехала, очень мне понравилось! Потом экзамены были, опять беседовали со мной, а я мечтала здесь учиться… Приняли меня. Математику люблю, физику люблю, петь люблю, а больше всего рисовать люблю.)
КОРРЕСПОНДЕНТ. Как бы вы, Спартак Тимофеевич, охарактеризовали основные черты ваших выпускников последних лет?
С. Т. БЕЛЯЕВ. В большинстве своем это целеустремленные, серьезные ребята. Превыше всех благ ценят интересную работу, любят науку, очень активны, легко поднимаются на трудные дела. Встала проблема поиска способных ребят — и студенты наши зажглись, включились в дело. Многие работают в ФМШ, другие ездят по городам и селам, проводят олимпиады, третьи читают лекции подшефным сельским ребятам, четвертые проводят у нас здесь воскресные лекции для школьников. Серьезное, уважительное отношение к школе, мне кажется, стало элементом атмосферы нашего университета, его особенностью. Нашим студентам свойствен дух критичности — и это правильно; в науке нельзя полагаться только на авторитеты. Мы дорожим этой атмосферой поиска, спора, становления мировоззрения.
КОРРЕСПОНДЕНТ. Вот какой вопрос: когда наука стала непосредственной производительной силой, с особенной остротой возникла проблема внедрения, использования научных достижений в инженерной практике и технологии. Создаются принципиально новые организации: научно-производственные комплексы, при многих академических институтах, как
и у вас здесь, в Академгородке, организованы опытные заводы. Внедрение кибернетики, создание автоматизированных систем управления — все это требует новых кадров. Но раньше все было ясно: университеты готовили ученых, втузы — инженеров; теперь, однако, появилась потребность в специалистах нового типа, способных и воспринимать новейшие идеи науки и реализовывать их. В этой связи встает проблема высшей технической школы.
С. Т. БЕЛЯЕВ. Аналогичная ситуация уже возникала после войны, когда нужно было срочно создавать атомную промышленность. Понадобились и физики, и химики, и металлурги, и технологи. Они должны были понимать друг друга… Тогда-то по инициативе Игоря Васильевича Курчатова и был создан Физтех— Физико-технический институт (кстати, я окончил его с первым выпуском), а затем МИФИ. Сейчас вновь взрывоподобное развитие науки, возникновение принципиально новых техпологий, методов управления, «электронная революция». Опять нужны инженеры высшей категории, люди, способные работать на
стыках наук. А как и где их готовить? Я не могу говорить обо всей высшей технической школе, но в тех втузах, которые я знаю, в которых бывал, проверял, качество подготовки инженеров все еще низкое и никак не находится на уровне современных требований. А ведь этим инженерам еще работать лет тридцать — сорок!
Мне кажется, в наше время стало абсолютно ясно: чем уже специальность, тем неотвратимее она устаревает. И распределять таких специалистов все труднее и труднее — они уже никому не нужны, а их еще лет десять продолжают выпускать! И чем мельче специализация втуза, тем труднее работать преподавателям общенаучных кафедр, тем слабее теоретическая подготовка студентов. Понимаете, вуз, как всякая организация, стремится к расширенному самовоспроизводству. Растут службы, появляются новые кафедры, факультеты, пухнут штаты, утверждается нездоровый местнический дух («У нас все свои питомцы!»). И в результате и математику, и физику, и химию, и философию со временем преподают собственные выпускники, свои «пирожники». Основательность их знаний заведомо ниже, чем у выпускников
университетов, хотя бы потому, что физика — это просто не их специальность, их не учили. Но
университетских преподавателей во втузах все меньше и меньше! И все труднее им туда проникать.
И вот результат: в одном громадном политехническом втузе (не будем называть!) на кафедре математики всего два (!) кандидата технических наук и ни одного доктора.
Теперь, когда нужно готовить специалистов по прикладной математике, автоматизированным системам управления, ЭВМ, технические вузы не в состоянии самостоятельно решить эту государственной важности задачу. В некоторых втузах это уже понимают, начинают идти на контакты с университетами. Вот и мы послали в Хабаровский политехнический институт целую «труппу» математиков, во Владивостоке организовали кафедру прикладной математики, послали туда в 1972 году двух кандидатов физико-математических наук и двенадцать выпускников.
КОРРЕСПОНДЕНТ. В ходе широкой дискуссии о путях развития высшей школы было высказано немало интересного. В свое время на страницах газет предлагалось ввести двухступенчатое университетское образование. Студенты, проявившие склонность к какой-то области науки, могли бы продолжать образование в том вузе, где это направление наиболее развито. Созданную недавно в Московском инженерно-физическом институте Высшую школу физиков, в которой учатся одаренные студенты из периферийных вузов, можно, видимо, рассматривать как ступень к реализации этой идеи.
Но если поиск наиболее эффективной организации научного образования — дело сложное, то с
инженерным обстоит едва ли не сложнее. Здесь, пожалуй, не так ярко и быстро выявляются таланты, выбор специальности и профессии часто определяется случаем. Школьник не всегда приходит в вуз с интересом к своей будущей профессии. Он хочет быть инженером, это он знает твердо, а специальность до поры его мало волнует. Социологические исследования показывают, что ведущим мотивом поступления в технический вуз является стремление получить высшее образование, то есть стремление к социальному продвижению, поскольку в обществе большим престижем пользуются профессии, требующие специального образования. Единственное, что абитуриент знает твердо, это то, что он хочет быть инженером. Он хочет получить инженерное образование. Но для планирующих организаций важна именно специальность будущего инженера. Во втузе он ее и получает, а образование — лишь постольку-поскольку. Предлагали ввести двухступенчатую систему, чтобы после первой ступени студент сдавал госэкзамены, получал диплом об общеинженерном образовании, а потом поступал бы опять по конкурсу в любой вуз на любую специальность. Двухступенчатую систему обосновывали тем, что она дала бы возможность и отбор студентов производить более тонкий и люди выбирали бы свой путь более осмысленно. Наконец, просто сберегались бы государственные средства: совсем не каждому нужно полное специальное образование — многие уважаемые профессии требуют именно общенаучных и общетехнических знаний.
С. Т. БЕЛЯЕВ. Это хорошая идея, она мне нравится. Раньше она с порога отвергалась, теперь уже обсуждается. Нужно еще основательно подумать, но в принципе это правильная идея. К сожалению, существуют вторичные факторы, которые сильно затрудняют реализацию идеи двухступенчатого образования. Дело в том, что вузы находятся в ведении самых разных министерств. Вот посмотрите, у нас в Новосибирске тринадцать вузов. Только пять из них
принадлежат Министерству высшего и среднего специального образования РСФСР. У железнодорожного вуза свои хозяева, у водного свои, у торгового свои. Все вузы стремятся сохранять свои кадры, свои специальности и уж никак не устраивать из них общесоюзный рынок. Вот это и затрудняет возможность серьезных изменений. Простое укрупнение специальностей, которое иногда предлагают,— это паллиатив. В нашей стране в одно время пошли по пути узкой специализации. В результате мы имеем в пять раз больше инженеров, чем в США, но у них значительно больше физиков, математиков, биологов, социологов….
КОРРЕСПОНДЕНТ. Хотя проблема высшей школы сложна и, как вы показали, не решается росчерком пера, не могли бы вы, однако, сделать прогноз основных тенденций развития высшего образования в нашей стране?
С. Т. БЕЛЯЕВ. На недавнем Всесоюзном совещании по проблемам высшей школы, состоявшемся в Кремле, задачи, казавшиеся прежде трудноразрешимыми, обсуждались квалифицированно и с большой пользой; идеи, прежде почитавшиеся утопическими, воспринимались вполне серьезно и заинтересованно.
Это совещание приняло ряд важных положений, которые на ближайший период должны будут определить развитие нашей высшей школы. Усилится значение университетского образования. Программы будут пересмотрены в сторону усиления общетеоретической подготовки, особенно математической. Уже ясно, что узкие специальности будут отмирать, а общенаучные усиливаться за счет выпускников университетов. Ведь сегодня в вузах РСФСР даже среди заведующих кафедрами математики и физики университетское образование имеют двадцать процентов! Что же касается моих субъективных представлений, я думаю, что образование станет «работающим» — студент еще в вузе научится применять полученные знания и, самое главное, самостоятельно добывать знания, не достающие ему. Будут усиливаться и усложняться связи между вузами — за счет обмена преподавателями, стажерами, студентами. Высшая школа должна стать действующей системой с многосторонними связями между вузами — элементами этой системы. Появятся технические университеты с сильными общенаучными кафедрами, широкими научными интересами. Для студентов будет предлагаться большее число факультативов — на выбор; самостоятельность студентов усилится.
Центр учебы переместится в библиотеку и лабораторию. Система программированного обучения и электронного контроля текущей успеваемости, возможно, сделает ненужными изнурительные сессии.
Использование ЭВМ позволит программировать индивидуальный учебный процесс с учетом способностей и работоспособности студента. Большой объем информации о каждом студенте в памяти машины можно будет использовать (как — это еще надо продумать!) для прогнозирования его будущей деятельности в науке.
КОРРЕСПОНДЕНТ. Для тех, кто сейчас выбирает свой путь в науке, важно знать, как начинали его те, кто прокладывает эти пути. Расскажите, как вы пришли в науку?
С. Т. БЕЛЯЕВ. Что же здесь рассказывать? Окончил среднюю школу, собирался поступать в университет. Дорога к нему оказалась длинная. Через неделю после выпускного бала началась война. Пошел воевать. Был радистом во фронтовой разведке. Из моего класса вернулись домой немногие. Я вернулся в сорок шестом в звании младшего лейтенанта. Вот и весь сказ. Пошел учиться. Мы сидели в университетских аудиториях в гимнастерках и при орденах, прошедшие пекло. Мы уже кое-что знали про жизнь и про смерть и учились как черти. Не знаю, как это выразить… мы учились за всех наших товарищей, не дошедших до университетских стен. Мы
поздно начинали, но я не верю, что нужно начинать как можно раньше, торопиться, дрожать: год-два проморгал, значит, «не успел». Я не верю в ученые утверждения о том, что пик творческой активности человека приходится обязательно на определенный возраст. Это все ерунда! Творческий расцвет зависит от вас самих — и только от вас! Раньше начали — раньше пик, отдача. Позже начали — соответственно дольше сохранится эта активность. Не по возрасту, а по началу настоящей работы надо смотреть. Если это так, если это верно, то просто вредно слишком рано начинать, вредно торопиться: к сорока годам человек уже выдыхается, он внутренне уже пенсионер.
КОРРЕСПОНДЕНТ. Вы не пытались подкрепить вашу гипотезу статистикой?
С. Т. БЕЛЯЕВ. Нет, это трудно! Индивидуальность сильнее, чем систематика, поэтому настоящая социология всегда будет сложнее физики. Личность трудно вычислить. Вам уже трудно понять наше поколение… Мы резко отличались от нынешних студентов. И обстановка в вузе была другая. Первый год я учился на физмате МГУ, а потом Физтех открыли, пошел туда. У всех было огромное желание наверстать пять потерянных лет. Нагнать! С тех пор, по-моему, и пошли традиции Физтеха: учись, стисни зубы и учись! Я своим студентам часто говорю: многое я могу простить, но бессмысленную трату времени простить не могу.
КОРРЕСПОНДЕНТ. Увы, до определенного возраста это воспринимается как резонерство, а когда истинную цену времени начинаешь понимать…
С. Т. БЕЛЯЕВ. …Становится поздно!
КОРРЕСПОНДЕНТ. Читая воспоминания великих ученых, видишь, как много в их научном и человеческом становлении значил Учитель, человек, давший образцы настоящей принципиальности, разъяснивший тебе тебя. К сожалению, современная школа все больше деперсонифицируется. Но таланты не вырастают, как в инкубаторе. Кого вы считаете своим учителем?
С. Т. БЕЛЯЕВ. Это не простой вопрос. Их было много, я не хотел бы, называя одних, забыть о других. Физик-теоретик никогда не вырастает в одиночку. В Физтехе было много замечательных ученых, каждый из них многое передал мне. С первого дня учебы мы работали в институте Курчатова, и Игорь Васильевич внимательно следил за нашими успехами. Для меня он навсегда останется образцом коммуниста и человека. Нас воспитывала сама атмосфера института, а она во многом определялась личностью Курчатова. Огромное влияние оказал на меня Лев Давидович Ландау. Он был человек ироничный, внешне резкий, чуть что не так — мог прогнать и высмеять. Очень хотелось мне сдать ему знаменитый теорминимум. Позвонил ему домой, приходите, говорит. Пришел я, дал он мне задание, ушел в другую комнату. Не заладилось что-то у меня — чуть не прогнал. Пять экзаменов теорминимума я ему сдал….
Значительно позднее, уже сложившимся физиком, я стажировался в Институте теоретической физики Копенгагенского университета, у Нильса Бора. Работа там, встречи, беседы, сама атмосфера этого международного центра физиков для меня очень дороги. Нильс Бор был уже пожилым человеком, но он активно интересовался всем, что происходило в институте, был в курсе всех событий в теоретической физике. Коллектив был интернациональный, собрались крупные ученые из разных стран. Встречи, семинары, симпозиумы — вот центр нашего общения. Этот институт практически не имел штатных сотрудников. Бор главенствовал во всех дискуссиях; своим личным обаянием он привлекал и сплачивал людей. Там я на всю жизнь понял, как, в сущности, невелика наша планета, как интернациональна, доброжелательна настоящая наука.
КОРРЕСПОНДЕНТ. У каждого ученого есть своя «педагогика». А у ректора — и подавно. Не могли бы вы сформулировать ваши педагогические принципы?
С. Т. БЕЛЯЕВ. Мой главный принцип — максимальная самостоятельность всех. А формула… «Развитие самостоятельного мышления через самостоятельную деятельность» — вот так, пожалуй. Создать условия для того, чтобы человек мог раскрыть свои способности. Как, насколько это нам здесь удается,— уже другой вопрос…
КОРРЕСПОНДЕНТ. Спартак Тимофеевич, вы едины в трех лицах: и физик, и педагог, и — не побоимся казенного слова — администратор крупнейшего вуза Сибири. Каковы ваши принципы руководства людьми, научным коллективом?
С. Т. БЕЛЯЕВ. Я думаю, все определяется особенностями нашего университета. Главное наше отличие от всех других вузов, наше богатство и индивидуальность заключаются в том, что не существует университета без Академгородка, без Сибирского отделения Академии наук, без научных институтов. Для них университет создан и благодаря им существует. В этом смысле мы несамостоятельны. Но современный ученый и не вырастает, как в колбе, в старинных университетских стенах. Есть и особенности работы ректора в этих условиях. Я считаю, что
моя задача — сделать контакты с институтами оптимальными. Из-за этого, кстати, у нас бывают
большие неприятности. К сожалению, стереотип «собственного», «отдельного» очень силен, и его нелегко разрушить. Нас спрашивают: сколько у вас «своих» научных работ? А нам трудно отделить работу университета от академических институтов.
Все крупные ученые, работающие в науке на самых передних рубежах, преподают в нашем университете. Все ведущие профессора, включая меня, работают в институтах, имеют отделы, лаборатории, сектора. Наши студенты после третьего курса пропадают в институтах ядерной физики, гидродинамики, геологии, в химических институтах, в Институте экономики. Там студентов учат тому, что нужно сегодня, завтра в охоте за новой истиной.
Новые кадры, свежая кровь позарез нужны науке — без них прекратится приток новых идей.
КОРРЕСПОНДЕНТ. Кстати, о «свежей крови»: обмен студентами, аспирантами с другими вузами страны был бы для вас интересен?
С. Т. БЕЛЯЕВ. Да, конечно, и мы все время пытаемся этот обмен наладить. К сожалению, уровень знаний приезжающих к нам «чужих» студентов часто невысок. Мы уже пять лет формируем на математическом факультете группу по прикладной математике из студентов других университетов.
КОРРЕСПОНДЕНТ. Не знаю, согласитесь ли вы со мной. Современные естественные науки настолько усложнились, развились, что овладеть ими, внести свой вклад можно, лишь полностью посвятив себя науке. Но человек не просто физик или биолог — он еще просто человек среди других людей в мире, который имеет свою историю. Студенты, молодые
ученые естественных наук часто жалуются, что им не хватает времени на то, чтобы серьезно познать литературу, живопись, историю, музыку… А тяга к искусству у них огромная. Да и общение с другими людьми не может вестись только на основе профессиональных интересов — это было бы скучно и бесполезно. Как вы решаете эту проблему «раздвоения»?
С. Т. БЕЛЯЕВ. Когда наши студенты жалуются, что им не хватает времени на искусство, на то, чтобы в концерт сходить, я всегда радуюсь: если человек чувствует себя в чем-то обделенным,— уже хорошо, главное достигнуто, он понял, что физика или математика — это еще не все. Если он знает, чего ему недостает, если тянется к искусству,— найдутся
и время, и книги, и билеты в театр. Я не могу сказать, что обладаю бездной свободного времени, но за литературой успеваю следить. Понимаете, хороших книг не так уж много, как нам иногда кажется.
А шедевров и того меньше. Важно ни часа не терять напрасно. Я вот лечу в Москву,— беру книгу английскую. И в языке практикуюсь и книгу хорошую узнаю.
Музыку старую люблю. Она помогает сосредоточиться и отстраниться от суеты, сбить ритм. Поставлю стереопластинку и слушаю вечерами — Вивальди, Бах, Моцарт… Журналов много выписываю и просматриваю. Атмосфера университета, мне кажется, должна воспитывать широту интересов.
КОРРЕСПОНДЕНТ. Университет — это не просто здания, портреты великих на стенах, студенты и преподаватели. Университет — это атмосфера, славные традиции… Есть ли свои традиции в вашем молодом университете?
С. Т. БЕЛЯЕВ. Я уже говорил вам, что атмосфера Науки — это атмосфера университета. Когда в XII веке появились первые «юниверситас»,— это были объединения преподавателей и студентов. Я считаю, объединение — это главное отличие любого университета. Это — главное в вузе. А еще — хорошие преподаватели. В новом вузе создать творческий, активный коллектив очень трудно. Для нас такой проблемы не было. Коллектив ученых создавали в Академгородке, а значит, и у нас. Одна из главных наших традиций — демократичность. Ученый любого ранга здесь доступен для студентов. Это особенность университета — все живут и работают рядом. Чванство здесь не проходит. Здесь очень легки контакты. Если студенты кого-то пригласят в свой клуб,— никто не откажется. Не знаю я такого академика. Не было у нас таких случаев.
Есть у студентов свои праздники: это такой народ — всегда что-нибудь выдумают. Есть у них перед весенней сессией буйный, озорной праздник — карнавал. Каждый наряжается кто во что горазд, всякий факультет придумывает свое. Процессия эта проносится через весь городок на площадь перед университетом. Здесь выбирают на год вперед королеву.
КОРРЕСПОНДЕНТ. Красоты?
С. Т. БЕЛЯЕВ. Не только красоты. Она должна предвыборную речь произнести, порадовать остроумием и обещаниями. А кого выбирать — определит специальный прибор «шумометр». Кого громче приветствуют, та и королева. Королева целый год имеет привилегии, которые свято соблюдаются: без очереди обед в столовой, книги в библиотеке, билеты в клубе. Целый год ей королевские почести.
КОРРЕСПОНДЕНТ. А со стороны администрации она привилегий не имеет?
С. Т. БЕЛЯЕВ. Официальных (смеется) нет! Боимся, что иначе переманим из ВГИКа всех красивых девушек. Есть у нас праздники посвящения в студенты, есть свои праздники у физиков, математиков, химиков. Мы ничего не навязываем искусственно. Традиции — они складываются сами. Плохое уходит, оно не может стать традицией.
Беседу вел Виктор ЯРОШЕНКО.
Новосибирск, Академгородок.

Журнал «Юность» № 5 май 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Молодежь и пятилетка

В одну из февральских суббот нынешнего года я пришел в шестой сталеплавильный цех подмосковного завода «Электросталь» — подробней узнать об инициативе комсомольцев одиннадцатой плавильной печи. Ребята составили свое обязательство-заявку. Об этом рассказала областная молодежная газета. Инициативу поддержали. Но настроение у меня было настороженное: еще один почин? Насколько он окажется полезным? Как долго просуществует?..
И вот я на одиннадцатой печи. Так говорят металлурги: «он работает на печи», «его поставили на новую печь», а не «у печи», не «около печи». На одиннадцатой работал мой знакомый Саша Агулин… ! Я давно приглядывался к Саше. Знал, что после восьмилетки он учился в ПТУ. Потом работал машинистом крана. Отслужил в армии. Строил цех, где теперь работает, очень хотел стать сталеваром. Стал.
Сейчас учится в техникуме. Саша всегда был интересным, думающим собеседником. И я обрадовался возможности обсудить с ним инициативу их бригады. Узнать, почему к привычным соцобязательствам добавилась еще и заявка. Действительно ли вызвано это необходимостью?
Поговорили. А потом я встречался еще не раз и с Сашей, и с его товарищами, и с цеховым начальством. Встречи происходили на рабочих площадках, в кабинетах, на собраниях. И запланированно и случайно.
Цех напоминает океанский корабль солидного водоизмещения; тельняшка Саши Агулина здесь вполне уместна: на площадку к пульту управления попадаешь по трапу. Держась за «леера», можно обойти все печи, соединенные общей верхней палубой. Горячий металл двумя голубоватыми серпиками мерцает в окулярах перископов. Здесь не варят сталь, а переплавляют. В камере, где создан вакуум, в качестве электрода используется слиток. Между этим слитком и кристаллизатором (точнее, затравкой) наводится электрическая дуга. Слиток-заготовка начинает
расплавляться, и металл, как со сталактита, по капельке падает на поддон. А навстречу ему уже сталагмитом вырастает новый слиток. Смысл переплавки одного слитка в другой — в получении металла высокого качества.
Итак, мы сидим у пульта управления одиннадцатой печи. Саша Агулин переключает рычажок: теперь голубые серпики светятся на больших экранах. Разноцветные лампочки подмигивают, самописцы пописывают.
— Спокойная плавка,— говорит Саша,— можно перекурить.
В это время подходит сталевар с восьмой печи.
— Сань, поди посмотри, как у меня — порядок?
Когда Саша возвращается, он рассказывает, что наблюдал сейчас на соседней печи самый ответственный момент — конец плавки. Тут нужно иметь наметанный глаз и постепенно понижать ток, иначе не свести до минимума усадочную раковину. А чем меньше раковина, тем больше выход годного металла. Но другая опасность рядом: когда от электрода остается «огарок», может оплавиться удерживающая муфта. Требования к качеству жесткие: ни одна капелька инородного металла не должна попасть в новорожденный слиток. Соображай!.. Вот здесь-то обычно и спотыкаются малоопытные сталевары.
— С чего ж это ты помогать побежал? — подтруниваю над Агулиным.— Вы же с восьмой соревнуетесь, а в соревновании, говорят, должны быть и победители и побежденные.
— А может быть, только победители? — улыбается Саша.
Его товарищ Алеша Спиридонов (он подручный сталевара, приехал сюда ненадолго из Запорожья, с завода «Днепроспецсталь») горячится:
— Соревнование — это борьба. Борьба!.. Только не должны люди выступать в разных весовых категориях, иначе исход борьбы будет предрешен. А на равных!.. Я напомнил недавний наш с Сашей разговор. Речь шла об истоках соревнования, о традициях.
Саша рассказывал о том письме из Запорожья, которое положило начало не совсем обычному соревнованию двух заводов.
Страна поднимала тогда и развивала тяжелую промышленность — те самые отрасли, которые сегодня каждый школьник отнесет к группе «А». Многие авторы того памятного письма из Запорожья едва знали грамоту. Пером их водила неугомонность пионеров стахановского движения.
«…почему и предлагаем,— заканчивалось письмо из Запорожья,— заключить договор на социалистическое соревнование».
Запечатали, а на конверте вывели: «Московская область, поселок Затишье, завод Электросталь». Мало кто знал тогда о существовании двух электрометаллургических заводов — в Запорожье и под Москвой.
Воображение поражали домны Магнитки, новостройки Кузнецка и Комсомольска. Там десятки тысяч рабочих, на завалке домны — эшелоны руды и кокса.
А в поселке Затишье выплавлялись какие-нибудь сотня-две тонн стали. Правда, какой стали!.. Особо чистой, прочной, со специальными свойствами. Конструкциям из такого металла не страшны ни жара, ни холод…
Вообще говоря, сам характер производства — уникального, рассчитанного не на вал — обязывал оба предприятия бороться прежде всего за качество.
И это нашло отражение в самом духе соревнования. В основе — обмен опытом, применение у себя «дома» всех технических новинок, почерпнутых у друзей.
Электростальцы, например, разработали свой способ применения кислорода при плавке быстрорежущей стали, потом помогли внедрить это новшество в Запорожье. В свою очередь, работники завода «Днепроспецсталь» разработали метод скоростного холодного ремонта электропечей с помощью разъемных каркасов. Сроки ремонта сократились втрое… Из Запорожья пришел и метод вакуумной обработки жидкой стали в ковше перед разливкой… Эффект от внедрения новинки или передового приема труда, коэффициент их полезного действия в содружестве как бы удваивался.
Рассказывая мне это, Саша употреблял вместо слов «соревнование», «соперничество» слово «содружество». И не случайно на заводах, о которых идет речь, соперничество отошло на второй план, уступив место дружескому диалогу, взаимопомощи и в большом и в малом. В Министерстве черной металлургии так и стали шутить: в Запорожье зазвонят — электростальцы идут к обедне.
Обо всем этом я и напомнил Саше и Алеше.
— Это в масштабах глобальных,— возразил Алеша Спиридонов.— Вы на наших заводах бригадное соревнование посмотрите — борьба точно не на равных. Одни в передовиках ходят. Другим суждено до пенсии быть середнячками. И мы это видим, а поделать ничего не можем — зависим и от заготовительного и от ремонтников. Им что, они в своем соку варятся…
— Но ведь пять минут назад Саша Агулин бегал к «соперникам» на восьмую, помогал закончить плавку,— сказал я,— Значит, дух содружества жив!..
— Так-то оно так,— ответил Агулин.— Но ведь в чем-то Алеша прав. Возьми ремонт печи — он у нас ежемесячный. Трое суток печь стоит. И вот дают слесарям недоброкачественное масло для вакуумных насосов. Они на дыбы: «Не кондиция!» А им: «Да не мелочитесь». Потом перебои с уплотняющей резиной. И неочищенная вода для системы охлаждения. Все «мелочи»! В совокупности-то эти мелочи отражаются на качестве нашей работы. А мы в своих обязательствах нахвастали, наобещали годовое задание по выплавке стали закончить к 24 декабря, не иметь брака, освоить пять новых марок стали. Пообещать пообещали, а выходит, что выполнение зависит не только от нас… Послушай людей, поймешь, почему мы к своим обязательствам добавили еще и заявку.
Начальник цеха Андрей Алексеевич Тюлькин — мой очередной собеседник. Он потомственный металлург, работал в разных коллективах. До перехода в шестую литейку был начальником четвертой. Оба цеха начинал, по традиции бросая серебряную монетку под первую сваю.
— Соперничество должно быть, как же,— окает Андрей Алексеевич,— но на равной основе (Алешины слова!). А то ведь что иногда получается. Месяц-другой выработка у передовика, допустим, вдвое превышает норму. Что ж, молодец… Но мы похвалой или премией не ограничиваемся. С передовиком этим начинаем носиться — фотографируем, славим. С чем ни обратится — не откажешь: передовик. Так и создаются «особые условия». Знаю, сам грешен, и оправдание для себя нахожу: надо же поддержать парня! В другой раз с бригадой такое же. Так разбалуем… Чуть что — пожалуйста. Ремонт — вне плана, материалы — высшего качества, спецовочки — с иголочки, в отпуск — когда потеплей. И забываешь, что план цеха определяет не один передовик, не одна бригада… Маяк маяком, но нельзя добиться успехов на одном участке, если остальные в прорыве. Соревнование нам надо так организовать, чтоб у всех были равные возможности…
…Вот так я уяснил, что соревнование не на равных ставит под удар дело. И подумал: но только ли дело? А может, и исполнителя этого дела — человека, людей?
Я вспомнил свою первую рабочую бригаду. Это было на машиностроительном заводе. Командовал десятью слесарями-сборщиками Павел Семенович Фролин — первый в бригаде человек. Работал быстрее всех, еще успевал с мастерами поругаться, мне, как самому молодому, невесту посватать. Миша Будник иначе среди нас не назывался, как «профессором»; Коля Каширский был великим специалистом по запутанным гидравлическим разводкам. Одним словом, квалификация и желание работать у ребят моей бригады были, а вот работа не всегда бывала. Наш завод, захлебывался от неритмичности. Первую декаду сидели сложа руки, зато потом, к концу месяца, «прихватывали» по паре часов, а то и по половине следующей смены.
В 1959 году появилась у нас в цехе первая бригада коммунистического труда. Руководил ею Анатолий Головенкин, молодой, плакатного типа парень. Бригада, хоть и называлась слесарной, занята была на консервации оборудования перед отправкой заказчикам.
Разберут машину, промоют соединения уайт-спиритом, покроют густым слоем солидола и упаковывают, готовят к отгрузке. Простоев в его бригаде не бывало, потому что все сборочные бригады, в том числе и слесари Фролина, в ночь на первое число кровь из носа, а заканчивали сборку машин. Головенкина работой обеспечивали, и показатели у него соответственно были высокими. Когда бригаду Головенкина выдвигали на присвоение звания коммунистической, я попытался поспорить: «липу» делаем. Люди же в райских условиях находятся». Поддержки мое выступление не встретило. «Ты что, малыш, против маяков? — злился даже наш бригадир Фролин.— Не понимаешь, что надо в цехе, на заводе иметь лучшую бригаду?»
Моральные последствия такого подхода к организации соревнования, к маякам, к победителям были самыми плачевными. Ребята нашей бригады теперь уже относились к соревнованию, к принятию обязательств с полуулыбкой. Знали: как ни старайся, как ни выкладывайся, головенкинцы все равно будут победителями. А раз так, чего из кожи вон лезть? Что там успех цеха, работай на себя!
И вот теперь, слушая Андрея Алексеевича, я подумал: а не приведет ли система «подкармливания» передовиков к подобной же ситуации? И как этому воспрепятствовать? Может быть, этот моральный аспект учтен комсомольским обязательством-заявкой?.. Я — к Саше Агулину.
— Конечно же, об этом думали. Ведь не человек для завода, а завод для человека. На эту простую мысль нас натолкнули такие наблюдения. Когда цех еще строился, мы с моим сменщиком Сашей Боюровым там плотничали. Стройка была ударной, каждую неделю подводились итоги соревнования, вымпелы, грамоты вручали. Часто в победителях была бригада отделочников, которой сейчас командует Нина Веденко. Что говорить, работали девчата на совесть: старались и краску получше развести, белила как следует приготовить. Выработка у них была высокая, зарабатывали по полторы сотни. Казалось бы, все есть: достаток, почет, уважение. Радуйся жизни! Но девчата все чаще хмурились, а бригадир, бывало, и всплакнет. Почему, скоро выяснилось. Скажем, заканчивают они побелку, окраску. Все сверкает, блестит. И тут приходят электрики-«пистолетчики». Пальба, как на войне,— пробки под арматуру пристреливают. Плотники идут вслед за ними: щели решили в полу ликвидировать. Подобьют доски, в середину еще одну некрашеную вколотят, натопчут,
стружек горы. Сантехники начинают радиаторы переставлять, монтажники — долбить стены для вентиляционных установок. Короче говоря, девчат снова направляют замазывать, перекрашивать. На переделки, конечно, наряды оформляются… Лишние деньги, а удовлетворения никакого… И вот почему: соревнование организовали так, что не было заинтересованности в успехе общего дела; каждый болел за свой участок, за выполнение «на отлично» только своей работы…
Теперь,— продолжает Саша,— о самом главном: нашем обязательстве-заявке. Смысл его в чем? Если раньше мы составим обязательство и будь как будет, то теперь вначале рассчитываем силы и возможности: берем в руки карандаш. Прикидываем, подсчитываем, что необходимо для выполнения самого обязательства. Допустим, мы хотим освоить выплавку пяти новых марок стали. От кого это зависит, что нам может помочь, а что — помешать? Прежде всего, заготовители; им заявка: электроды только высокого качества. Техническая документация — чтоб комар носа не подточил. Ремонтники должны точно укладываться в график, печь передавать без сучка и задоринки. Так вот, они нам твердые гарантии, и мы спокойно принимаем обязательства. И заметь, никаких привилегий, абсолютно равные возможности с соседями (они, кстати, тоже приняли обязательство-заявку). Никаких обязательств ради обязательств. Но при этом непременное условие: до тонкости изучить технологический процесс, осваивать и беречь новую технику…
Форма соревнования, принятая молодыми сталеварами одиннадцатой печи, поддержана молодежью других цехов и заводов города Электростали.
Правда, ребята считают: ничего нового они не придумали. Вроде бы так, но и не так. Обязательства-заявки — продолжение и развитие уже распространенных у нас в стране форм социалистического соревнования — вспомним, например, так называемые договоры тысяч. Но особенность инициативы молодых сталеваров — в перенесении договорных начал в бригады, непосредственно на рабочие места. Сталевары одиннадцатой печи подкрепили свои обязательства годовой заявкой. «Для того, чтобы обещания стали реальными, мы должны быть вовремя обеспечены и технической документацией и ремонтом. И заготовками, и приборами, и механизмами — без проволочек, высокого качества». В сущности, комсомольцы как бы продиктовали продуманную, вымеренную организацию дела всей производственно-технологической цепочке. Они поставили свой успех в зависимость от слаженной работы цехов и заводских служб. И сделали это публично, обеспечив всем соревнующимся равные возможности, не желая «дутых» обязательств…
В социалистическом соревновании, считают ребята, каждый минус должен быть исключен…

Журнал «Юность» № 5 май 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Горение духа
Лирические стихотворения Мартынова («Гиперболы», «Современник», 1972) — монологи, которые часто превращаются в диалоги.
Поэт не только задается вопросами о загадках мироздания — он напряженно вслушивается в «ответы» мира. В громе ему слышится голос «небесной тревоги». Тростники и ковыли, шелестя, взывают к человеку, молят не губить природу: «Ты, как без рук останешься, без рек…»
Ветки стучатся в окна, зовут в сад. Природа старается пробудить внимание человека к красоте мира, завязать с ним добрые отношения.
Блок писал: «И с миром утвердилась связь».
У Мартынова эта тема преломляется по-своему:
Но чувствовал я, что
уже намечалась
Меж мной и стихией
разумная связь.
Определение «разумная» очень характерно. Разговор с миром идет на языке поэзии и науки.
Вспоминаются слова Чехова: «Вот, например, простой человек смотрит на луну и умиляется, как перед чем-то страшно таинственным и непостижимым. Ну, а астроном смотрит, на нее совсем иными глазами…»
У Мартынова «Луна белеет хрупким комом уже подтаявшего снега». И он же пишет о небе: «Где высшими школами все высчитано и вычислено и качественно и количественно».
Нефть, попав в водоем, распускает «павлиний хвост» и грустит «об органическом своем происхожденье». Тучка мчится по небу, как «аэростат вишневый», а пауки осенью «аэронавствуют на паутинах».
Так строятся образы — на столкновении диковинного, сказочного, «павлиньего» и сугубо точных, подчеркнуто современных определений.
Для Мартынова романтическое — вовсе не обязательно расплывчатое.
Оно не боится естественнонаучной определенности. …
Постигнуть для него — не холодно разъять, но скорее ощутить скрытый жар земли, души, жизни. От этого жара, а не от головных преувеличений рождаются гиперболы, давшие название книге.
Перья поэтов с чернилами красными и синими «раскалены до белого каления». В 50-х годах Мартынов писал о «градусе тепла».
Теперь его поэтический термометр больше похож на «жарометр». Жить — значит гореть. Тут мы снова чувствуем — о горении духа поэт говорит в своей манере:
И тепло, сверкая,
излучается
Из меня, как
из небесных тел…
Он так определяет человека: «Такое же скопление молекул, да только крепче, чем вокруг него!» В этом «да только…» все дело; здесь та грань, которая отделяет научно-поэтический образ — и точный и гиперболичный — от прозаически-трезвенного.
В книге «Гиперболы» мы узнаем Леонида Мартынова как старого знакомого, который в чем-то изменился. Поэт старается освободиться от излишних отвлеченностей, которыми порой грешил.
И потому так естественно рождается:
Старая свеча пылает,
Истекая воском новых
слез.

3. ПАПЕРНЫЙ

СЕРЬЕЗНО, НЕТОРОПЛИВО
Не на каждом дереве, не на всем подряд ставит свои зарубки-затеси путешественник, а лишь на действительно важном и необходимом ему, приметном. Что же интересует на жизненном пути, что примечается Виктором Астафьевым в новом его сборнике рассказов-миниатюр «Затеей» («Советский писатель», 1972).
Человек и природа, родной край, русская земля. Не беглые путевые заметки, не скороспелая фиксация увиденного, а художническое неторопливое любование миром.
Нет в любовании этом приторной умиленности, когда родную природу, родные запахи — для «облагораживания», что ли,— подправляют литературной парфюмерией, когда все приглаженно и не задевает души. Астафьева подчас и больно читать, больно за его героев, искренне любимых, писателем, людей всяких, удачливых и заплутавшихся, но всегда живых; естественных. Как матери дорог и сын-неудачник, писателю дороги его нехрестоматийные герои, дорого в них человеческое. Без такой горькой любви невозможен художник.
Искреннее стремление сохранить, уберечь от суеты беглого, поверхностного восприятия краски родной земли, ее звуки, ее живую народную речь настолько бывает сильно у Астафьева, что порою он теряет чувство меры, вкус изменяет ему — огорчают эти «провалы» стиля, когда современный нестарый человек говорит и воспринимает мир на манер древнего сказового деда, когда Астафьев становится азартным коллекционером, у которого все идет в копилку — и приметное слово, и луковка, и маковка,— авось. Потом разберемся, рассортируем. Сейчас только бы собрать, сохранить.
Издержки художнической любви, пожалуй, даже закономерны — Виктор Астафьев ведет в «Затесях» творческую полемику с бесцветностью, с нивелировкой русского языка, с поспешностью писательских наблюдений, а какой же страстный, от сердца идущий спор может быть безошибочно выверенным, шаблонно точным? Астафьев призывает и нас всмотреться, приостановиться, попристальнее, любовно оглядеть нашу землю и получше узнать ее людей, своих героев — это главное в его книге, этим книга Виктора Астафьева и ценна и полезна молодому и немолодому читателю.

Вяч. ИВАЩЕНКО

Начала и концы
В двадцатые годы в Курске гастролировал цирк, где программу вел популярный еще в дореволюционные годы дядя Ваня. Курские мальчишки стали, разумеется, завсегдатаями цирка, и один из них по собственной инициативе написал рифмованный конферанс к представлению. Канатоходка Эллен в платье с блестками и красным зонтиком для баланса вдохновила юного Сашу Кривицкого на первое в его жизни творчество:
Когда на проволоке
Эллен,
Все в мире прах тогда
и тлен.
Эти и другие столь же блистательные вирши поразили и видавшего виды дядю Ваню и
лучшего дружка автора Петьку Найденова. «А я смогу что-нибудь такое сделать?» — грустно и трогательно спрашивал Петька.
…Прошли годы, и в бою под Курском тяжелым советским танком управлял ослепший танкист. Прямое попадание вражеского снаряда навеки погасило свет дня в глазах водителя танка.
Он «бросал машину из стороны в сторону, давил пушки и минометы, вгоняя в землю фашистских артиллеристов. Он видел поле боя глазами своего командира». То был Петька Найденов. Жизнь ответила на давний его вопрос, сможет ли он сделать что-нибудь в силу своего друга-стихотворца Саши. «Он смог больше»,— такой простой, скромной и отличной фразой заканчивает Александр Кривицкий одну из лучших новелл сборника «Начала и концы» («Советская Россия». М. 1972 г.).
Подчеркиваю, одну из лучших, ибо тут много новелл и зарисовок, ничуть не уступающих истории Найденова. Но я остановился именно на этой вещи, ибо в ней соединились все лучшие качества Кривицкого-художника: человечность, доброта, умение живописать войну, изящество формы и отсутствие сентиментальности даже там, где слезы подступают к горлу. И, наконец, эта быль написана на главную тему А. Кривицкого — о мужестве. С разными аспектами этого ценнейшего качества человека встречаемся мы в книге: солдатское мужество Петьки Найденова, мудрое и спокойное мужество генерала Панфилова, героя обороны Москвы, расчетливое, зрелое мужество большого военачальника Ротмистрова, отчаянное мужество Лизюкова, обреченного на гибель ошибкой вышестоящего, писательское мужество Александра Бека, потерявшего в поезде от чудовищного переутомления рукопись : своей книги (впоследствии знаменитое «Волоколамское шоссе») и начавшего всю кропотливейшую и труднейшую работу сначала, блестящее мужество профессионального революционера и романтичного человека, болгарина Панайота Ярымова и других персонажей книги делают ее очень полезной — не боюсь такой утилитарности — для молодого читателя, чья душа еще строится, формируется. А. Кривицкий имеет моральное право воспевать мужество. Он один из боевых военных корреспондентов. Ему случалось преодолевать многие трудности своей сложной и опасной профессии. И он рассказывает об этом с той умной самоиронией, какую хотелось бы пожелать всем авторам, выступающим под модной ныне рубрикой «Писатель о себе».
Юрий Нагибин

КРАСКИ ВРЕМЕНИ
Если вы хотите познакомиться с мастерством Тессая — японского живописца, прославившегося в жанре «горы и воды», или со своеобразием цветных гравюр Утамаро — создателя непревзойденной галереи женских образов… если вас интересует, что думает о «поэзии глины» — от жертвенных фигур ханива из древнейших японских захоронений до современного декоративного фарфора — выдающийся, керамист наших дней Аракава; или если хотите побеседовать о специфике художественных приёмов театра Кабуки с его корифеями — отцом и сыном Итикава… если вам хочется уловить и прочувствовать ту особую связь, которая объединяет в Японии живопись с каллиграфией и стихосложением, а мастерство строителя с мастерством садовника; или то удивительное сочетание различных религиозных и философских течений, на которых основывается мироощущение японцев…— прочтите новую книгу Н. Т. Федоренко «Краски времени». Ее подзаголовок — «Черты японского искусства» — дает представление о рамках авторского замысла. Это рассказы о встречах с людьми, которые олицетворяют собой искусство Японии — или как его мастера, или ..как знатоки. Причем интересным собеседником читателя в каждой главе выступает сам автор, его взгляды, суждения,
раздумья.
Оговоримся сразу, что книга «Краски времени» не предназначена для любителей легкого, развлекательного чтения.
Она требует определенного кругозора, интереса к проблеме, но зато дает читателю пищу для самостоятельных размышлений. Книгу приятно держать в руках. Она оформлена и иллюстрирована со вкусом, в добрых традициях издательства «Искусство».
Всеволод Овчинников

Перикл и его век
Любопытнейшую книгу о Перикле издал в серии «Жизнь замечательных людей» Ф. Арский («Молодая гвардия». М ). В ней выразительно воссозданы дух и реалии времени: картины народных собраний, битва у Фермопил, судьба скульптора Фидия, ход Пелопоннесской войны. Но, прежде всего и больше всего книга привлекает теми нравственными историческими уроками, которые автор целеустремленно и без малейшего налета дидактики извлекает.
Наверное, пока будет живо человечество, вечно будут волновать его вопросы о роли личности в истории, о взаимоотношениях личности и народа, о степени свободы и несвободы общественного бытия человека. Многие подобные вопросы решались в Древней Греции с той прямотой и ясностью, какие бывают только в детстве, а потом усложняются и уже не просматриваются столь определенно во времена зрелости.
Перикл, живший в V веке до н. э., руководил политикой Афин фактически целых три десятилетия — случай довольно редкий.
Благодаря чему, каким качествам удалось Периклу так долго быть кормчим афинского корабля? Арский прослеживает многие качества, особо выделяя два из них. Первое: Перикл «посвятил себя служению единственному богу, и бог этот — Афинское государство». Второе: «У него есть единственное оружие — его речи. И дела, не расходящиеся со словами…»
Выясняя историческую роль Перикла, при котором Афины переживали свой «золотой век», Ф. Арский с высоты сегодняшнего знания выявляет и противоречия, неуклонимо приведшие к закату этого человека и его время.
А. БОЧАРОВ

Журнал «Юность» № 5 май 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Владимир Огнев
Двадцать восемь лет назад, сырой весенней ночью, я проснулся от выстрелов и криков.
Я не сразу понял, что произошло, так как находился в глубоком тылу, в резерве. Как сейчас помню раскрытое окно, линии трассирующих пуль в небе, майора с перекошенным от крика ртом — он стрелял в оконный проем… «Ура! Ура!» — неслось со всех сторон. И только потом дошло до моего сознания: победа…
Потом я был на Красной площади и видел, как у Мавзолея росла гора поверженных знамен третьего рейха.
Потом я сидел в гостях у мамы моего погибшего друга Лени Самборского и старался не смотреть в ее, как мне казалось, укоризненные глаза. А она все искала мой взгляд, как будто хотела, чтобы я опровергнул страшное…
Потом я был в родных местах и стоял над развалинами дома, где прошло мое детство. Южный ветер выл в черных проемах стен. Маяк добрасывал свои зеленые лучи до моих сапог, и уже красные уползали лучи назад… Зеленым, красным и снова зеленым мигал маяк.
И вот теперь я отрываю листок календаря и удивляюсь: неужели все это было со мной? Неужели прошло столько лет?
Наша литература продолжает писать о войне. Критика спорит о том, как надо изображать войну. И порой о войне пишут уже те, кто был тогда ребенком.
Да, у них тоже есть опыт. В их детских зрачках прочно запечатлелись смерть близких, разрушения, разлуки. Память живет в нас.
Я вспоминаю книги первых послевоенных лет о войне. Поразившую меня сходством с реальным опытом, правдивую и точную до мелочей быта повесть Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда», романтические повести Эммануила Казакевича «Звезда» и «Сердце друга», где была поэзия пронзительной силы — чувство, подобное тому, какое испытываешь, глядя на дрожащий огонек свечи… Я вспоминаю роман Василия Гроссмана «За правое дело» — первую эпопею широкого, толстовского плана, книгу серьезных раздумий и глубоких выводов. В те годы Константина Симонова знали больше как поэта. Но и его повесть «Дни и ночи» вошла в наше сознание как живое свидетельство сталинградской хроники, дней и ночей великой битвы на Волге.
Прошло какое-то время, и война, казалось, отступила на второй план. Да иначе и быть не могло.
Живым — живое, кругом были развалины, в жилах застоялась кровь — мышцы хотели работы… Среди крупных произведений прозы и поэзии все больше заявляла о себе текущая действительность. Мы еще так недалеко отошли от свежей памяти войны. Некоторые вообще считали, что память делает вредное дело, тянет нас к прошлому, а у нас такие важные задачи! Но другие думали иначе. Александр Твардовский сумел прочно связать тему памяти, тему благодарности павшим за их великий подвиг с нравственными основами нашего правого дела,
с идеей революционного гуманизма. В одном из стихотворений он писал, что «суд павших» так же суров, как память живых. Что перед их судом еще долго будут поверяться наши дела и наши поступки.
Затем в военной теме прошлое встает уже несколько иначе. События нашей жизни, перемены в сознании, вызванные новым качеством памяти, стремление к анализу прошлого опыта — все это создавало для мысли серьезный общественно-литературный климат, в котором рождались такие произведения, как «Последние залпы» и «Батальоны просят огня» Юрия Бондарева, «Пядь земли» Григория Бакланова. Здесь война выступила в качестве объекта внимательного психологического исследования. Человек на фронте думал, чувствовал, не только действовал. К, естественно, в отдалении лет этот процесс, подспудное оснащение подвига, так сказать, его обеспечение нравственное, состоящее из активной духовной жизни на войне, выходит на первый план. Много внимания уделяется теперь трудной начальной поре войны, писатели пытаются разобраться в причинах отступления наших войск 1941—1942 годов. В повести Г. Бакланова показан маленький плацдарм на Южном фронте, «пядь земли», автор сознательно замыкает свои наблюдения на неширокой площади наблюдения, тем глубже, пристальнее рассматривает он условия проявления разных человеческих характеров на войне, тем показательнее общие масштабы венчавшей войну победы нашего оружия. И нагляднее жертвы: сколько стоила нам победа, если «пядь земли» мы оплатили такой дорогой ценой.
Об этом тоже надо было помнить. Советский Союз потерял 20 миллионов жизней в Отечественной войне. США потеряли 405 тысяч, Англия — 375 тысяч человек… Такое сопоставление делается не для запоздалых расчетов с нашими союзниками. Какие счеты вернут нам утерянные жизни, каждая из которых — это целый мир!.. Нет, такое сопоставление напрашивается в противовес логике политических спекуляций, которые нет-нет да и возникают у людей, не заинтересованных в дружбе народов, в мирном сосуществовании разных систем. Сегодня выходит много книг: мемуаров крупных военачальников, сборников материалов, исторических исследований. Все это входит в историографию, закрепляет память войны.
Но иногда в работах западных историков приходится читать, что исход второй мировой войны решился якобы не на Восточном фронте. Иногда приходится слышать, что союз наш — антифашистский, естественный в глазах миллионов простых людей — был только временным тактическим ходом в большой игре по разделу сфер влияния…
Каким же кощунственным холодом веет от таких слов рядом с изображением жизни и смерти человека в окопе, в кармане которого хранится затертый конверт с детскими каракулями! Вот еще почему традиция «укрупнения» личности на войне была встречена с естественной симпатией читателя — война представала великим, но тяжелым и страшным делом. Величие ее определял тот факт, что мы вели войну с античеловеческой системой, с фашизмом, войну освободительную. Но страшное, животное начало войны, навязанной нам фашизмом, не становится от этого «красивее». Вынужденные воевать, мы не славим войну как средство решения конфликтов.
В этом принципиальная разница произведений советских писателей и авторов «черных» романов, прославляющих убийство, насилие, окружающих ореолом романтичности подвиги наемников и профессиональных убийц. А такие книги полукоричневого производства нам приходилось читать…
В литературе гуманистической не исключается показ противоречий между жестокими законами войны (даже ведущейся со справедливыми целями) и суровыми законами морали и максималистской нравственности. В повести «Батальоны просят огня» Юрий Бондарев, сам офицер-артиллерист, рисует картину отнюдь не идиллическую: батальон, ведущий разведку боем, переправляется ночью на другой берег реки, проникает в тыл к немцам и ведет отвлекающий бой, который должен сбить противника с толку. Все так и происходит, как было задумано командованием, за исключением такой детали, как …изменение плана форсирования реки там, где это намечалось прежде.
В результате войска наступают совсем в другом месте, батальон, окруженный немцами, спасти нельзя.
Батальон так и не дождался сигнальной ракеты. Люди погибли. Вернулся один человек, офицер. Он потрясен. Ему кажется, что произошло страшное предательство, он потерял веру. Ему говорят, что батальон принес пользу общему делу, что силы дивизии были сохранены, но сравнение масштабов жертв ничего не говорит сердцу фронтовика, который видел, как умирали его товарищи, который знает, как они верили и надеялись, что их спасут из мешка. Вот перед вами ситуация, крайне драматичная, где конфликт предельно ясен и недвусмыслен.
В современном произведении о войне не может не быть трезвого понимания места отдельного человека в системе гигантских исторических сил. Каков же выход? Сознательное служение истории на стороне прогресса. В войне с фашизмом интересы каждого могли учитываться лишь в конечном счете, во имя окончательного истребления коричневой чумы.
Так что, трагедия офицера в повести «Батальоны просят огня» была трагедией непонимания им исторической правды? Назовите так. Трагедия остается трагедией.
Новое качество литературы о войне не исключало, а укрепляло патриотические традиции. Оно основывалось на вере в сознание человека, на вере в укрепившуюся прочность строя.
С циклом романов о прошлой войне выступает и Константин Симонов. Только недавно завершил он трилогию, состоящую из романов «Живые и мертвые», «Солдатами не рождаются», «Последнее лето».
Эта эпопея писалась в годы, когда общество наше обратилось ко всей сумме сложных исторических факторов. Симонов — писатель очень современный, мыслящий широко и непредвзято,— показал панораму нашей жизни, начиная с предвоенных, первых военных лет и кончая изгнанием противника за пределы Родины. Один из главных героев, генерал Серпилин, погибает в конце третьей книги. Герои эпопеи проходят через сложные испытания войной, разлукой, смертями близких, изменой, сомнениями, но крепнет, закаляется их человеческая натура, умудряется опытом, растет их самосознание, понимание судьбы человеческой и судьбы народной. Простой ход мысли: от своего к общему — обрастает в романах Симонова всей гаммой полутонов; выстраданный опыт, вызревшее сознание своей личной причастности к судьбе народа, судьбе Революции делают эпопею крупным явлением русской советской прозы последних десятилетий.
В трилогии К. Симонова нашли отражение фронт и тыл. Кремль, штабы фронтов, армий, батальонов, жизнь разных слоев общества — мысли разных людей, грамотных, дальновидных, зрелых, колеблющихся и трусливых, благородных и шкурников. Романы разворачиваются в детальное и вместе с тем в масштабное полотно, на котором крупным почерком писала сама история, но и частный опыт личности. В том числе опыт военного корреспондента тех лет Константина Симонова.
Большой интерес советского читателя вызвали повести белорусского писателя Василя Быкова. В повести «Сотников», названной так по имени одного из главных героев, автор рассматривает психологию стойкости и предательства, переносит внимание на борьбу, так сказать, внутри человека. Ведь фашизм использовал и в немецком, и в итальянском, и в других народах именно слабые места человеческой природы, не изначально заданные генами, как предполагают некоторые мыслители в наши дни, а приобретенные неверным воспитанием, деформирующими обстоятельствами среды, наследием живучих пережитков старого мира собственности и индивидуализма.
Исследованию человека на войне посвящены и многие мемуарные книги писателей. Глаз писателя теперь видит часто то, что мы старались не замечать на войне, полагая — и справедливо в условиях сопротивления народа опасному нашествию врага! — что все прямо не помогающее разгрому фашистов мешает воспитанию ненависти к врагу. Другое дело — дистанция времени. Полагаю, что анализ разных типов отношения к долгу — от недумающего, полуавтоматического выполнения приказа до сознательного подвига во имя людей и нашего идеала — входит в обязанность художника, очевидца и свидетеля грозных событий. Правда, полная правда не только не мешает, а, напротив, помогает нам, укрепляет нас, воспитывает новые поколения в духе такого же сознательного, а значит, высоконравственного служения Родине.
Сегодня многие очевидцы достали из ящиков своих столов старые дневники, потертые временем записные книжки. Тяга к документальности, неретушированному факту, живому свидетельству имеет, конечно, и чисто эстетические следствия. Ставятся документальные пьесы, пишутся документальные романы и повести, в исторических исследованиях все больше места занимают документы. Один писатель включает архивные письма Гитлера к Паулюсу, другой вводит в художественную ткань хронику Совинформбюро, все это не только придает художественному произведению характер большей достоверности, но и как-то объясняет накал страстей, серьезность судеб, исторический смысл происходящего в пределах литературного сюжета.
Иной раз документы, цифры, сообщения прессы способны натолкнуть писателя на самые неожиданные размышления и выводы. Вот, например, выкладки, опубликованные одним иностранным журналом.
Автор подсчитал, что в войнах 1820—1869 годов число убитых достигало 0,1 процента населения земного шара; в войнах второй половины прошлого века эта цифра поднялась до 0,4; в первой половине нынешнего века достигла 2,1; во второй половине (1950—1999) должна будет составлять 10,1 процента населения Земли, а войны 2000—2050 годов доведут число жертв до 40,5 процента человечества. Это жуткие цифры. Думая о них, я вспоминаю Бабий Яр и Майданек, Освенцим и Орадур… Неужели массовые крематории нацистов будут казаться дилетантскими упражнениями в убийстве? Неужели возможно такое самоубийство человечества?..
Наша литература не знает и не может знать других задач, кроме сохранения культуры, цивилизации, жизни людей. Итоги войны заставляют нас не только еще и еще раз обращаться к истокам войн, к попыткам разобраться в пружинах — тайных и явных — их возникновения, по в выступить с ясной и достаточно широкой программой движения за мир. Ведь эта политика разделяется всем человечеством и подвергается сомнению лишь жалкой кучкой политиканов, «сильных мира», которым война не страшна, а прибыльна.
Когда же мы начинаем думать о том, что противостоит милитаризму, то приходим к выводу о богатстве средств, выступающих на стороне мира.
Уже детская книжка, учащая добру и справедливости, осмеивающая себялюбие и эгоизм, учит миру. Уже юношеская повесть с приключениями и благородством героев, живущих для помощи другим и поступающихся славой, выгодой, спокойствием ради подвига справедливости, поиска истины,— уже такая литература достигает благородной цели. Уже романы, которые учат нас уважать правду и видеть мерзость лжи и лицемерия, борются за мир, против войны. Литература способна натравливать людей друг на друга, «милитаризировать» их; она может и добиться
«разоружения» ненависти и подозрительности между народами. Последнее — великая функция современных литературы и искусства.
Вот почему тема войны и мира, вот почему уроки незабываемых лет Отечественной войны не могут стать для советского писателя чем-то отделенным от всей остальной жизни, от судьбы поколений нынешних и тех, кто придет им на смену. Помня о жертвах, о героях, об испытаниях, об исторических переменах в мире, мы помним и о том, что термоядерная война, которую попытаются развязать империалисты, может оказаться последним этапом в развитии человечества… В понятие выводов Отечественной войны входит для нас, как видим, целая сумма первоважнейших вопросов жизни.
Например, проблема интернационализма, одна из основных заповедей Октября. Какому испытанию подверглось это благородное чувство в годы войны!
Я вспоминаю сценарий Григория Бакланова, по которому наш известный кинорежиссер Марлен Хуциев поставил фильм для телевидения. Г. Бакланов рассказывает, как в Германии, в оккупационной зоне, в первый месяц после победы молодой советский офицер становится свидетелем страшной ночной сцены. В дом к богатому немцу, где стоит постояльцем офицер, приходит изможденный, оборванный человек, поляк по национальности. Он рассказывает, что жена его работала на немца, хозяина фольварка, ребенка ее загрызли свиньи… Жена сошла с ума. А свиней, между прочим, немец кормил пеплом из костей концлагерных трупов — их сжигали в печах тут, недалеко… И молодой офицер, потрясенный рассказом ночного гостя, вспоминает, что недавно немец потребовал денежной компенсации за убитую советским
солдатом свинью. «За это платить надо!» — кричал он, осмелев после того, как убедился, что его никто не преследует после победы русских. Платить… Какую же плату и с кого взять за ребенка, за женщину, за эту разбитую жизнь поляка?.. С кого, если не все понимают, что попытки «за давностью лет» пересмотреть положения о наказании военных преступников-нацистов развязывают руки и тем, кто хотел бы снова повторить то, что справедливо названо народами ужасным и страшным преступлением против человечности!
Мы любим справедливость, мы отвергаем расовые теории о неполноценности каких-либо наций, мы интернационалисты. Но требовать одинакового отношения, скажем, к хозяину фольварка (который «никого не убивал», а «только» откармливал свиней тем «кормом», от которого волосы встают дыбом) и, с другой стороны, к бывшему узнику концлагеря
кажется нам кощунственным. Не потому, что один из них немец, а второй — русский, поляк, украинец, или грузин, или югослав… А потому, что тогда стерлось бы различие в понимании зла и добра, зверства и справедливости.
Да, разумеется, ненависть и месть — плохие советчики. Да, конечно, время лечит раны и вносит поправки. Да, кто же спорит, дети не отвечают за отцов. Но как зыбка под пером некоторых западных историков та грань, порой трудноуловимая, за которой объективность переходит уже во… всепрощение и забвение! Фашизм забыть нельзя. И не надо делать вид, господа, пекущиеся о «справедливости» к немецкому фашизму, что речь идет о Германии в целом, о немцах вообще!..
В книге «Люди, годы, жизнь» Ильи Эренбурга, чья публицистика в годы войны была непревзойденной вершиной этого литературного жанра, мысль о непрощении (во веки веков!) печей крематориев и газовых камер, насилия и террора над мирным населением покоренных стран, непрощения расового унижения и геноцида, надругательства над человеком проведена резко, активно, недвусмысленно. И правильно. Никакие законы «христианства» и «человечности» здесь неприменимы. Закон человечности — «убить зверя».
И в то же время немецкий народ в целом не знает нашей ненависти. Он сам занимается сейчас переоценкой многих заветов своей исторически сложившейся концепции отношения к миру. Мы переводим Анну Зегерс и Томаса Манна, Фалладу, Бёлля и Ганса Магнуса Энценсбергера… И мы читаем в произведениях немецких писателей-антифашистов о том, что прошлое не должно повториться, что интернационализм победит, что раны затягиваются и на пепелище старой Германии возрождается новая жизнь… …Я не забуду, как во время войны услышал стихотворение Ильи Сельвинского «Я это видел!». Речь шла о Багеровом рве, под Керчью. Там были обнаружены горы трупов евреев и русских. Поэт писал воистину кровью сердца. «Об этом нельзя словами.
Тут надо рычать! Рыдать! Семь тысяч расстрелянных в мерзлой яме, заржавленной, как руда…» Потом мне самому досталось это страшное зрелище: я видел, и не один раз, подобные рвы, ямы, балки в степи, запорошенные снегом. И все-таки впечатление от стихотворения оставалось как некий сон, неотвязный и жуткий.
И вновь испытал я подобное чувство через много лет на просмотре фильма Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм». Это было чувство омерзения и недоумения: как могла коричневая чума заразить массы людей? Как могли эти массы вручить свои судьбы ублюдку, ординарному кретину-убийце? Фильм давал ответы и на этот вопрос и на многие другие. Вот почему он останется в советском искусстве как одно из наиболее сильных свидетельств художника-гуманиста против фашизма.
Кино, это самое массовое из искусств, не раз еще брало на себя благородную функцию массам же и возвратить понимание сути процессов современного мира, напомнить и предостеречь. «Судьба человека» Сергея Бондарчука, «Баллада о солдате» и «Память» Григория Чухрая выразили наше общее (мое лично!) отношение к памяти войны, к ее жестоким урокам.
Задача критики — и сегодня осмысливать в соответствии с историческим опытом наших народов вклад советских художников в дело мира, защиты Отечества, воспитания зоркого ума и сердца, срывания всяческих масок с человеконенавистников, врагов мира и дружбы между народами, тупых маньяков, за крикливыми фразами которых таится безответственность, таится страшный лик новой войны. Мы не можем не быть озабоченными также тем, какие нравственные уроки предлагает нам критика, оценивающая произведения прошлого и настоящего. Вот почему мы с уважением читаем, скажем, статьи о произведениях на военную тему, принадлежащие перу Л. Лазарева, А. Бочарова или И. Козлова, вдумываемся в умные и дальновидные главы из книги П. Топера «Ради жизни на земле». Но приходится еще сталкиваться со статьями иного рода — с антиисторическими, а порою кощунственно-клеветническими выпадами против лучших произведений, военных и послевоенных лет, ставших классикой, или читая сомнительные рассуждения некоторых критиков, в которых Отечественная война трактуется не как столкновение гуманизма революции с фашизмом, этим крайним проявлением человеконенавистнической сущности империализма, а лишь как извечная борьба… русского и немецкого начал! Или когда благородная тема воспитания национальной гордости великороссов подменяется сомнительными величаниями белых генералов, душителей свободы других народов, в том числе и тех, кто ныне обрел права равенства с тем же русским народом! Путаные и просто невежественные сочинения такого рода получили уже справедливую оценку в печати. Вклад каждого народа Советского Союза — русских, украинцев, белорусов, казахов и многих иных — в победу над опасным врагом, германским фашизмом, его военной машиной, его награбленной, почти всеевропейской экономикой, его растлевающей души расовой доктриной был поистине самоотверженным подвигом, еще больше укрепившим наше кровное — не по крови, а по идее! — братство, выкованное в Революции, пронесенное через годы совместных испытаний, всенародного опыта. Нравственные, политические, исторические уроки этого опыта складывались не однажды, а на всем пути нашего общества. Общество делало какие-то выводы, училось на победах и на ошибках, преодолевало вредные наслоения, связанные с искажением ленинских норм жизни, а почитать некоторых критиков, так будто жизнь прошла мимо них, ничему не научила!.. Более того, явно или неявно, а именно новый опыт жизни, ее в полном смысле урок и — вот это-то и игнорируется в первую очередь!..
…Но жить без памяти нельзя. Она и нужна-то для опыта. Для будущего.

Журнал «Юность» № 5 май 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Феликс Кузнецов
Вечный спор…
В пьесе Ч. Айтматова и К. Мухамеджанова «Восхождение на Фудзияму», поставленной театром «Современник», старая учительница Айша-апа, характер в спектакле наиболее высокий, сильный и цельный, читает давнее стихотворение одного из своих учеников, Сабура:
Нет, нескончаем вечный спор:
Как человеку человеком быть?..
Кто навязал нам этот спор?
Кто ниспослал нам вечный спор:
Как человеку человеком быть?..
Когда один из героев пьесы говорит, что его эти стихи не задевают: «Слишком абстрактная постановка вопроса. Нет примет времени. О каком человеке идет речь?»,— другой с жаром ему отвечает:
«А я в этом вижу их достоинство. Они общечеловечны. Наш социальный опыт позволяет нам говорить уже от имени всех, от всего рода человеческого. Ведь никто еще, никакое общество не прошло такого пути, как мы…»
Эта тема — право и обязанность советского художника поднимать в своем творчестве сложнейшие философские, в том числе и общечеловеческие вопросы современности,— звучит в спектакле «Восхождение на Фудзияму» с полемической остротой. Думается, что за этой полемичностью и личный опыт одного из авторов пьесы, Чингиза Айтматова, написавшего одно из глубоких философских произведений наших дней — повесть «Белый пароход». «Восхождение на Фудзияму» и «Белый пароход» при всей разительной несхожести жанров и жизненного материала тем не менее связаны между собой неуловимыми тугими нитями и в первую очередь характером постановки в них нравственно-философских проблем. При ближайшем рассмотрении вопросы, поставленные в них, оказываются вместе с тем и глубоко социальными, актуальнейшими вопросами, нервом жизни сегодняшнего дня.
Важно понять и осмыслить эту диалектику общечеловеческого и социального в «Белом пароходе» и «Восхождении на Фудзияму». Иначе возникают крайности, подобные той, которая проявилась в диалоге о «Белом пароходе» между Вл. Солоухиным и Д. Стариковым в «Литературной газете» (1 июля 1970 г.).
Как уже замечал в статье «Причастность» критик Вл. Воронов (см. журнал «Юность», № 12, 1970), и Вл. Солоухин и Д. Стариков в этом своем диалоге в равной мере свели «Белый пароход» Ч. Айтматова к «противоборству абстрактных сил». Оба они увидели в повести общечеловеческое вне социального, только Вл. Солоухин на этом основании оценил «Белый пароход» восторженно, а Д. Стариков полностью не принял его. Кто из них прав?..
Вопрос этот, как и спор вокруг «Белого парохода», не ограничившийся диалогом Вл. Солоухина и Д. Старикова и активно продолжающийся и сегодня, имеет сугубо современное звучание. По сути дела, этот вопрос и этот спор — о нашем отношении к духовным и нравственным ценностям, о принципиальном различии в их толковании.

В чем суть разногласии?..
Вчитаемся еще раз в статью Вл. Солоухина «Сказки пишут для храбрых». По его мнению,
повесть «Белый пароход» о водоразделе, который пропастью отделяет старого Момуна и мальчика, его внука, живущих на далеком и глухом лесном кордоне, от объездчика Орозкула и других. «В чем же заключается то главное, что есть у старика и мальчика и чего нет у других людей, живущих рядом с ними, и что, в конечном счете, определяет характер и поведение, слова и поступки как тех, так и других?» — спрашивает Вл. Солоухин.
«Берем быка за рога и отвечаем: да, у Момуна и мальчика есть нечто, чего нет у других. Это нечто есть элемент духовности в жизни. Постепенно мы будем подыскивать название этому элементу и найдем несколько названий (хотя, может быть, и не все)»,— предупреждает Вл. Солоухин.
«Названия» этого «элемента» духовности» выстраиваются Вл. Солоухиным в такой ряд: «Мечта»; далее, поскольку «мечты» бывают разные, «Сказка»; «Красота». Именно так — с большой буквы»,— поясняет Вл. Солоухин; и, наконец, наиболее полный ряд:
«Мечта, сказка, Красота, вера…», Вера в Рогатую Мать-олениху как прародительницу сущего.
«Духовность» у старого Момуна и его внука, на взгляд Вл. Солоухина, «приняла несколько уродливую форму». Но «какова же власть и сила истинной красоты как элемента духовной жизни человека, если даже в такой форме она сразу же выделила обоих героев, облагородила их, приподняла и в конечном счете сделала людьми?» — спрашивает Вл. Солоухин.
Ход мысли, понятный, ясный и прозрачный, заставляет оппонента Вл. Солоухина, критика Д. Старикова, внутренне согласившегося с таким подходом к повести, заявить, что Ч. Айматов в своей повести не заметил «границы, переступив которую точно бы выбываешь из человечества. Я имею в виду такое рассмотрение «элемента духовности в жизни», которое делает этот «элемент», по сути, безжизненным, ибо оторвано от исторических и социальных корней, а поэтому лишено адресата».
Именно обвинение в абстрактности такого понимания добра и зла, в абстрактности гуманизма, оторванного от «исторических и социальных корней» и возведенного в степень «красоты, веры», адресованное вслед за статьей Вл. Солоухина Ч. Айтматову, и составляло суть статьи Д. Старикова. Обвинение несправедливое, прежде всего потому, что на самом-то деле Д. Стариков спорил здесь не с «Белым пароходом» Ч. Айтматова, но с истолкованием его Вл. Солоухиным, с тем «Белым пароходом», который отразился в восторженном, но тем не менее субъективном восприятии Вл. Солоухина.
Постановка вопроса об угрозе бездуховности для человека и общества, содержащаяся в повести Ч. Айтматова, была, видимо, настолько близка и созвучна Вл. Солоухину, что он полностью принял ее.
И на материале той же повести предложил, по сути дела, свое решение этого вопроса. Решение отличное от айтматовского. Вникнуть в это различие важно, хотя и не просто. Важно потому, что в этом внутреннем и не проявленном в ту пору разноречии как в капле воды отразились наши споры о понимании проблемы духовных ценностей в жизни и литературе.
Разница подходов к проблеме ценностей у Ч. Айтматова и Вл. Солоухина проявилась, прежде всего, в отношении к старому Момуну. В повести оно вовсе не столь безоблачное, как показалось Вл. Солоухину. Одним из первых это подметил Р. Бикмухаметов, который в своем выступлении в дискуссии «Закономерности развития советских литератур» в журнале «Вопросы литературы» (1971, № 9) выразил свое несогласие с Бл. Солоухиным, подменившим повесть Ч. Айтматова рассказом об «абстрактной борьбе добра со злом», и попытался дать социальное толкование конфликту повести. «Момун у Ч. Айтматова — воплощение патриархальных устоев, — утверждал он.— …Образом Момуна Ч. Айтматов беспощадно наказывает прекраснодушную, национально ограниченную веру в силу патриархальных начал. Он зорко увидел их компромиссный характер».
Наметившийся социальный подход критики к повести «Белый пароход», ее попытки так истолковать эту философскую притчу писателя тут же вызвали резкое несогласие. В октябрьской книжке журнала «Волга» за 1972 год в статье «Национальная самобытность писателя и духовный облик героя» Таисия Наполова вновь вернулась к «Белому пароходу» Ч. Айтматова, чтобы высказать свою убежденность в том, что пафос «Белого парохода» сводится к утверждению киргизских национальных традиций, что не правы критики, которые видят в этой повести неприятие «метафизически неизменной национальной сущности, безразличной к ходу времени и истории». Более того, будто бы при переиздании повести «Белый пароход» автор внес некоторые изменения в журнальный вариант, усилив как раз ее национальный пафос в звучащую в ней и прежде «идею преемственности высших духовных и нравственных ценностей киргизского народа». Он сделал это будто бы за счет усиления звучания образа шофера Кулубека в повести, а также «подчеркнув тему злого «рока» в судьбе старика Момуна, то есть, по мнению Т. Наполовой, полностью защитив его, ибо прежде, пишет она, «критики уничижительно отзывались о Момуне, тем самым субъективистски истолковывая идею повести». В чем суть этого субъективизма — понятно: в утверждении, будто в повести «Белый пароход» Ч. Айтматов показал «бессилие патриархальности».
Но обратимся к повести. Для каждого внимательного читателя очевидно, что автор ее относится к старому Момуну вовсе не однолинейно и Ч. Айтматов всем сердцем любит и жалеет «Расторопного Момуна».
Нет сомнения, что, по глубочайшему убеждению писателя, ценности нравственного опыта и устремлений народа, которые брезжат, светятся в поэтической легенде о Рогатой Матери-оленихе, завещавшей людям «дружбу и в жизни и в памяти», общечеловеческие, а, следовательно, и наши ценности. Эти естественные ценности реально живут в сердце старого Момуна, «добряка» Момуна, и в душе мальчика, и в любви друг к другу, в их отношении к природе и к людям, в их противостоянии Орозкулу, этому «быкоподобному мужику», с «красным, низко заросшим лбом».
Для Ч. Айтматова Орозкул — наследник тех, кто когда-то оскорбил, по легенде, Рогатую Мать-олениху, обрек на несчастья и раздоры род бугинцев. А оскорбили, обидели ее, говорится в легенде, сыновья богатого бая, решившие убить марала, чтобы водрузить оленьи рога на могиле своего усопшего отца. «Марал убит на нашей земле,— ответили они на возмущение стариков.— И все, что ходит, ползает, летает в наших владениях, от мухи до верблюда,— это наше. Мы сами знаем, как нам поступать с тем, что наше».
Не лишена социальных начал старинная легенда, на которой в назидание современникам построена повесть «Белый пароход»!
Уже в этом, в толковании зла жизни, воплощенного в повести в образе Орозкула, Ч. Айтматов расходится с Вл. Солоухиным, с тем пониманием его повести, которое содержится и в статье Т. Наполовой.
По Вл. Солоухину, отсутствие Красоты и веры в душе Орозкула делает его таким, каков он есть.
По Ч. Айтматову, зависимость тут обратная: Орозкул таков вовсе не потому, что он утратил веру (в то время как Момун ее сохранил). Дух собственности и наживы, который он наследует, то есть социальная действительность,— вот что заставило бугинцев когда-то утратить человеческие начала в себе, забыть заповеди Верховного Существа — Рогатой Матери оленихи, заповеди добра и красоты. Зло на земле — вовсе не оттого, что люди, как говорится, утратили «бога в душе». Истоки зла земные и социальные — таков смысл философской притчи Ч. Айтматова.
Если прочно стоять на почве социальной, то будут очевидны действительные, а не ирреальные истоки бездуховности Орозкула и ему подобных.
Бездуховности и бесчеловечности собственничества на далеком лесном кордоне — так сложились обстоятельства — противостоит старый Момун. В основе коллизии повести не абстрактное столкновение отвлеченных начал добра и зла, Веры и безверия, Красоты и душевного безобразия, но вполне реальная, описанная по законам жесточайшего реализма сшибка социальных психологии: Орозкула, в крайних формах воплощающего звериный, животный лик собственника, и старого Момуна, того самого «старого чудака» (именно так к нему и относились окружающие), который является живым воплощением патриархальных нравственных начал. Об этом социальном типе, как вы помните, с воодушевлением и восторгом, как о светильнике духа и нравственности, пишут иные наши критики.
Кто же он, этот старый Момун? Безответный, добрый, прекрасный человек, сохранивший в душе своей вечные ценности? При большом желании и при некотором насилии над текстом повести образ старого Момуна можно истолковывать и так. Так и толкует его Т. Наполова.
Однако даже Вл. Солоухин не прошел мимо очевидного. «Непротивленческая философия жизненного поведения (Момуна.— Ф. К.) терпит крах,— пишет он,— поскольку приводит к чудовищному результату. Мальчик со своим цветком в душе остается один». Но разве «непротивленческая философия» Момуна не органична всему его мировосприятию?..
После того, как старый Момун, уступив настоянию Орозкула, убил белую маралицу, предав мальчика и расстреляв тем самым самого себя, мальчик уплывает с этого лесного кордона по горной реке навстречу своей прекрасной мечте — Белому пароходу и гибнет.
Небо Чингиза Айтматова — да простится мне этот парадокс — на земле. И финал повести «Белый пароход», гибель мальчика, за которую его столь сурово осудил Д. Стариков,— это трагедия высочайшей силы, трагедия, исполненная веры в человека и зовущая нас к социальной активности.
Именно этот мотив социальной активности, связанный с современным миром, усилил Ч. Айтматов при переиздании повести, в финале ее — об этом как раз и пишет Т. Наполова — вновь появляется шофер Кулубек, «единственный человек из всех,— сказано в повести,— кого знал мальчик, кто мог бы одолеть Орозкула, сказать ему всю правду в глаза».
В развязке повести мальчик тормошит сраженного горем и позором старика: «Ата, а Кулубек приедет?.. Скажи, Кулубек приедет?..» И далее от себя автор добавляет: «Ты уплыл. Не дождался ты Кулубека. Как жаль, что не дождался ты Кулубека. Почему ты не побежал на дорогу… ты непременно встретил бы его. Ты бы узнал его машину издали. И стоило бы тебе поднять руку, как он тотчас бы остановился».
Т. Наполова в этом видит усиление Ч. Айтматовым «национального пафоса» звучания повести,
ссылаясь на то, что мальчик и Кулубек оба принадлежат к «роду бугинцев», что в основе отношений мальчика и Кулубека лежит будто бы «идея кровного родства». Но кровное родство связывает между собой и мальчика, и старого Момуна, и Орозкула!
Что-то не очень прочно оно их связывает. Что же касается Кулубека, то он для мальчика с первой минуты знакомства, когда мимо кордона проезжала «целая колонна» машин и вели их «молодые джигиты» — «красивые, бравые, веселые» и среди них, он — «молодой парень в солдатской одежде, в бушлате, но только без погон и без военной фуражки»,— представлял большой современный мир. Тот же мир, воплощением которого был для мальчика Белый пароход на рейде — сказка его мечты. Та самая сказка, куда он и уплыл в минуту отчаяния, обернувшись рыбой… Мальчик ушел из жизни, потому что не мог примириться со злом.
Трагическая смерть мальчика — это еще и суд над Момуном, его пассивностью, сервилизмом, его неспособностью противостоять злу.
Образ Момуна — контрапункт философской системы повести и главное разногласие Ч. Айтматова с Вл. Солоухиным и Т. Наполовой. Если Вл. Солоухину он видится в нимбе, в мученическом венке, то авторская задача Ч. Айтматова в том и состоит, чтобы при всей жалости и любви к своему герою снять с него этот нимб, этот не по праву носимый им венок.
Момун терпит поражение, но в повести есть другой характер — образ повествователя, справедливо писал критик Н. Джусойты. Образ рассказчика «вобрал в себя всю доброту и любовь Момуна к людям и помножил их на тонкое знание психики, нравственности, культуры и идеалов современного мира.
Повесть о поражении Момуна стала художнической победой автора».
Жанр философской притчи — как же не понял этого Д. Стариков, доверившись больше солоухинскому толкованию повести, чем самой повести! — не помешал Ч. Айтматову написать остросоциальное произведение, не только не оторванное «от исторических и социальных корней», но полемически утверждающее неразрывность их связи с духовными и нравственными ценностями.
Глубокая современность и столь же глубокая социальность философской притчи Ч. Айтматова не только в споре с ограниченностью патриархального сознания, но в постановке и решении целого круга духовно-нравственных, или, как говорили в старину, философических, проблем. При кажущейся отвлеченности и всеобщности вопросы эти имеют весьма практическое значение для человека в век научно-технической революции и резких социальных перемен.
В «Необходимых уточнениях», опубликованных в свое время в «Литературной газете», раскрывая свое отношение к древней легенде, которая легла в основу повести, Ч. Айтматов писал: «Совесть и долг человечности возведены в легенде в высший нравственный принцип, пренебрежение которым оборачивается служением злу. Уже тогда люди ощущали значение этой моральной проблемы настолько остро, что не побоялись выразить ее для себя и для потомков в форме столь грозного и «мрачного» предостережения… И в этом, если хотите, жизненная сиюминутность долговременных нравственных ценностей.
Сиюминутность эта — в стремлении жить на земле и быть человеком, быть верным совести и долгу человечности, этому высшему нравственному принципу, и мучиться душой, когда нарушается нравственный закон совести, если ты человек.
Чем грозит человеку недостаток или отсутствие этих долговременных нравственных ценностей? Чем грозит человеку перерыв во взаимоотношениях с природой? В первом случае — духовной, а во втором — физической смертью.
Вот какие вопросы, если брать повесть в полном ее масштабе, вынес на общественное обсуждение в «Белом пароходе» Ч. Айтматов. Не масштабность ли, не сложность ли, предерзостность этих проблем уготовили для этой повести судьбу, как писал А. Бочаров, быть «выломившейся» в нашей критике (см. «Вопросы литературы», 1972, № 2). «Выломившейся», то есть выпадающей из привычного ряда, обыденного ранжира литературно-критических восприятий. Велико и привычно искушение — Д. Стариков оказался бессилен преодолеть его — отнести весь этот круг проблем к «абстрактному гуманизму».

Наедине с совестью
Но нет! Значение повести «Белый пароход», так же как написанной следом в соавторстве с К. Мухамеджановым пьесы «Восхождение на Фудзияму», еще и в том, что они яростно спорят с привычным нигилизмом в отношении к подобным проблемам в литературе, и в первую очередь в отношении к долговременным нравственным ценностям. Ставя вопрос с головы на ноги, Ч. Айтматов доказывает, что все это наше и только наше, что в действительности-то, на самом-то деле в мире, в человечестве нет, помимо нас, реальных социальных сил, которые были бы столь заинтересованы в подлинном, а не иллюзорном решении общечеловеческих проблем. Такая уверенность зреет из убеждения, что именно коммунисты — наследники истинных гуманистических традиций и ценностей, выработанных трудовым человечеством за его долгую историю, что роль и значение их для советского человека по мере движения к коммунизму будут возрастать.
Не об этом ли и тот спор, который возник в спектакле «Восхождение на Фудзияму» после того, как учительница Айша-апа прочитала стихотворение «Вечный спор»?
Айша-апа, приведя эти стихи, рассказывает в пьесе про себя, что она, как говорится, от самой земли вместе с Советской властью выросла. Когда ей было всего пять лет, басмачи у нее на глазах убили отца и мать. Попав в детдом, училась. «Мы были рады, как солнцу, что грамоту постигли, что к свету двери открылись для нас. Так вот, думала я тогда, в те годы: станут все образованными, сознательными, и начнется спокойная, культурная жизнь, как чистая
вода по зеркальному пруду. А жизнь-то — река бурлящая. Бот вы все столько знаете, и столько споров между вами… И мы тоже спорили, все о том же — что хорошо, а что плохо. Ведь хочет человек дознаться до истины, до справедливости. Ненасытен он в своей жажде. И если успокоиться, то… Лучше, чем сказал об этом Сабур, не скажешь. Когда эти стихи напечатали в журнале, я их не очень поняла. Но запомнила. А с годами мне все яснее становился их смысл».
Много вместил в себя этот непритязательный монолог старой учительницы, чья судьба неотрывна от судьбы страны. Многозначительно даже и это последнее признание — о том, что поначалу стихотворение «Вечный спор» она не очень поняла и лишь с годами яснее становился для нее — да и для нас, зрителей спектакля,— его затаенный смысл: «Как человеку человеком быть?..»
Да, мы материалисты, понимающие, что нравственность социальна, что если человек хочет быть человеком, он, прежде всего, должен сделать обстоятельства жизни человечными. Строительство социалистического общества, ликвидация голода, нищеты, эксплуатации человека человеком, частнособственнических отношений между людьми — все это приближало нас к тем человеческим обстоятельствам жизни, которые объективно должны формировать человеческую нравственность. Но она не возникает автоматически!..
Как говорил В. И. Ленин, детерминизм нравственности «нимало не уничтожает ни разума, ни совести человека, ни оценки его действий», не снимает вопроса о нравственной ответственности личности перед собой и обществом, ибо как раз «только при детерминистическом взгляде и возможна строгая и правильная оценка, а не сваливание чего угодно на свободную волю».
А это значит, что чем выше объективные обстоятельства, чем ближе они к истинно человеческим, тем большее значение для общества приобретают разум и совесть человека, нравственная оценка его действий, тем строже, точнее и тоньше общественные критерии этой нравственной оценки и самооценки личности в ее взаимоотношениях с другими людьми, с обществом.
Об этом — о росте критериев нравственной оценки современного человека — пьеса «Восхождение на Фудзияму». Этот рост критериев необходим искусству, литературе, потому что, как говорят герои пьесы, «мы должны быть уверены, что прожитые нами годы войдут в большую литературу как опыт поколения. Как мы жили? Так ли надо жить после нас?..» Без постановки этого вопроса, без точного и правдивого ответа на него нет «большой литературы».
В еще большей степени бескомпромиссная нравственная самооценка необходима людям, в данном случае героям пьесы «Восхождение на Фудзияму», современным интеллигентам, в годы войны закончившим школу и добровольно пошедшим на фронт: учителю истории Мамбету Абаеву, доктору исторических наук и директору института Осипбаю Татаеву, журналисту и писателю Исабеку Мергенову, агроному совхоза, принимающему друзей детства у себя в гостях, Досбергену Мустафаеву. Столь же необходима она их женам и, как оказывается, даже их старой, любимой учительнице Айше-апа, поднявшейся вместе с выросшими, давно взрослыми учениками на «гору Фудзияму», чтобы побыть вместе с ними в этот праздничный день встречи.
Гора Фудзияма — это шуточное прозвание возвышенности в окрестностях совхоза, где главным агрономом — Досберген. С этой шутки и начинается спектакль. Фудзияма, как известно, священная гора в Японии, и «каждый истинный буддист должен хоть раз подняться на священную Фудзияму,— рассказывает много поездивший по свету Исабек,— чтобы поразмыслить там с богом о житье-бытье человеческом.
Выражаясь современным языком — представить свой отчет богу…».
Веселая игра, начавшаяся с требования в знак пребывания на «священной горе» говорить правду и только правду, с неизбежностью перерастает в нравственный диспут, спор, а точнее — мучительный для каждого разговор начистоту. Разговор о судьбе пятого их друга, самого талантливого из них — Сабура, писавшего когда-то хорошие стихи и за одно из своих произведений осужденного в годы войны. О вине кого-то одного из них, сообщившего в штаб о том, что Сабур написал пацифистскую, как им тогда казалось, поэму, и всех вместе, даже не попытавшихся защитить его. О предательстве по отношению к другу, бывшему вожаком их мальчишеской компании, отличным солдатом и обещающим поэтом, пытавшимся уже в ту пору ставить в своих стихах проблемы сложного философского звучания. «Это были его раздумья. Ему, глубокому, честному художнику, потрясенному виденным на войне, хотелось ответить на мучившие его вопросы очень большого порядка»,— объясняет своим товарищам по школе и фронту теперь Мамбет Абаев.
Что развело бывших школьных друзей, встретившихся два десятилетия спустя, так далеко, что сразу же оказались по разные стороны нравственных баррикад? В школе они прекрасно учились, пользовались любовью своей наставницы Айшп-апа, все вместе добровольно ушли на фронт и не замарали себя там.
Почему Мамбет с тех военных лет ушел внутренне далеко вперед, поднялся до нравственной и духовной зрелости, выработал в себе тонкие и точные критерии поведения, сохранил чуткую совесть, а Осипбай и Исабек, добившись внешних жизненных успехов, растратили и то, что когда-то в отрочестве имели?
Что это так, что и Осипбай и Исабек несовременны, невзирая на известную количественную распространенность этого социального типа, что они вчерашний, а никак не завтрашний день, свидетельствует такой неподкупный и неопровержимый свидетель, как смех.
Смех возникает не сразу. Когда Осипбай говорит о Сабуре: «Значит, что-то было, за что его все-таки осудили и выслали»,— нам не смешно.
«Сколько лет мы знаем Осипбая, а ведь ты страшный человек, друг»,— говорит ему Мамбет.
«Я человек своего времени. На дуэль я не пойду, чужого не возьму. Достигаю жизненных благ и положения своим трудом и прилежанием, уважаю порядок в чем бы то ни было, и в мыслях, кстати, и в стихах тоже»,— объясняет Осипбай своим школьным друзьям. И в ответ слышит смех, ибо «порядок» в мыслях и стихах Осипбаю нужен вовсе не ради «мыслей» или «стихов», но ради собственного покоя.
Разноречия Мамбета и Осипбая фронтальные. По сути дела, это — противостояние двух мироощущений, двух философий жизни. Оно начинается с отношения к женщине и отношения к работе, а кончается сложнейшими философскими вопросами. Шаткость нравственных основ Осипбая и Исабека, пожалуй, прежде всего сказывается на их отношении к делу, к своей работе. Оно обнаженно безнравственно. Поэтому один из них — плохой историк, а другой — плохой писатель. И тот и другой отлично знают это, понимая, что в научном и художественном творчестве они бездарности, посредственности, прикрывающиеся фальшивой позой. И ненавистью к таланту, даже к обычной честности.
В науке для Осипбая «главное — не ошибиться».
Его отношение к науке однозначно: он ею кормится.
И защищает это свое право высокими словами. Но Мамбету мало того, что «бесспорно, как дважды два — четыре». Он учит ребятишек и хочет, чтобы «история человечества была для них уроком жизни». Ведь он талантливый учитель. Педагогика — его призвание. «В каждом деле есть своя высшая математика,— объясняет он,— в, смею заверить, я владею ею в достаточной степени. Между прочим, неплохо, если бы и другие владели высшей математикой, а не выдавали таблицу умножения за науку. И за искусство тоже».
Что Осипбаю и Исабеку возразить на это?
Осипбаю и Исабеку, невзирая на дипломы и звания, полученные ими, при всей их внешней образованности незнакомы муки совести. Зато понятны муки страха — за себя, за свою карьеру, общественное положение. Их раздражает настойчивое стремление Мамбета разобраться в том, что же произошло когда-то. Они не приемлют самую мысль его о коллективной ответственности за судьбу Сабура, который, выйдя из тюрьмы, спился, загубил себя и свой талант.
Мамбету видится в поведении своем и друзей в отношении Сабура целая цепь предательств. Он винит себя и товарищей в том, что у них не хватило сил в ту пору понять искания и блуждания Сабура: «…Мы не сумели понять Сабура в момент его глубочайших внутренних противоречий, а это не преступление художника. Это его диалектика, поиски истины». Он обвиняет себя и друзей «в молчании», в том, что «так легко и так просто отказались мы от Сабура, когда он попал в беду». И слышит в ответ:
«— Категорически не приемлю такой формулировки. То, что предпринимается в интересах общего дела, не может называться предательством. Не подумайте, что я оправдываю себя. Я этого не сделал, но если бы сделал, сказал бы то же самое.
— Так можно оправдать любую безнравственность?
— Я свое сказал, и меня ничем не переубедить. У каждого свои принципы».
Решающим в этом споре о жизни, о принципах, о повседневном человеческом поведении является мнение Айши-апа, народной учительницы, воплотившей в своем облике не просто мудрость и опыт возраста, но нравственные принципы нашего общества. У нее от этого спора, как она говорит, «голова кругом идет», сердце разрывается. «Слушаю я вас тут и в толк не возьму. Вместе росли, вместе воевали, а случилась беда с одним из вас — и точно не знались вы
никогда. Каждый сам по себе оказался. А ведь почему люди называются людьми?» — требовательно спрашивает своих бывших учеников старая учительница.
Почти не вмешиваясь в спор, вслушивается она в аргументы сторон, с болью и тревогой всматривается в лица своих учеников, столкнувшихся друг с другом на изначальном, на том самом, с чего человек и начинается как человек, что отделяет его от животного эгоизма. И высоки критерии нравственности у этой старой женщины — она судит в первую очередь себя.
Мы ощущаем это поначалу без слов, благодаря игре прекрасной актрисы Добржанской, отчетливо передающей ту человеческую боль за своих учеников, которая живет в ее сердце, боль за себя, за то, что чему-то важному не научила их до того, как они вышли в большую, сложную, полную противоречий жизнь.
Жизнь, в которой каждому постоянно надо совершать нравственный выбор, принимать те или иные решения. Высота ее духа проявляется в тех конечных, прощальных словах, которые после трудной паузы произносит учительница. Эти слова о себе, но адресованы они им и нам:
«…Не кинулась я, как мать, не бросилась стучать во все двери и окна… Я лишь всплакнула было при случае… А меня-то всем в пример ставят, старая коммунистка, в президиумах сижу, речи говорю. Нет, я теперь спокойно жить не смогу. И вам не советую!..»
Так замыкается внутреннее кольцо, объединяющее общим пафосом утверждения духовных, нравственных начал два таких не похожих и разных по жанру, материалу, стилистике произведения, как «Белый пароход» и «Восхождение па Фудзияму». Непротивление злу, гражданская пассивность не могут входить в нашу систему ценностей, более того, они граничат с безнравственностью, а очень часто и оборачиваются ею. Неразвитость нравственного сознания, глухота нравственного чувства, недооценка роли нравственных начал в жизни человека и общества чреваты невосполнимыми потерями человечности, они становятся тормозом не только нравственного, но и социального прогресса.
Главный агроном совхоза Досберген Мустафаев в пьесе «Восхождение на Фудзияму» — честный труженик и честный человек, не чета Осипбаю или Исабеку.
Однако в споре, который развертывается на подмостках сцены, он поначалу скорей на стороне предрассудка, чем истины. И ни по чему другому, как по невоспитанности, неразвитости нравственного сознания. Он даже бравирует своей отрешенностью от столь выспренних, как ему кажется, и далеких от повседневной, реальной действительности проблем.
Он неоднократно — на правах хозяина — просит гостей «оставить на сегодня эти умные разговоры». Веселый, добрый человек, с открытой миру и людям душой, он создал для себя простой и удобный жизненный идеал и даже «марксистски» обосновал его.
«На Фудзияме мне нечего скрывать. Ни от бога, ни от вас,— говорит он друзьям, когда подходит черед его шутливой исповеди.— Потолок философии моей — бытие определяет сознание…» Он с гордостью — и справедливо — называет себя «создателем материальных благ», всерьез полагая, что это избавляет его от необходимости вести «интеллектуальные» и «научно-социологические» споры. «Мой коммунизм начинается в моем доме,— говорит он своей старой учительнице.— Дети. Семья. Обуты, одеты, сыты, здоровы.
Значит, все в порядке. Лишь бы войны не было. Никого не обманываю, на работе не жульничаю, воровством не занимаюсь. Живу своим трудом и этим горжусь…»
Чем плоха такая жизненная программа? Что может быть лучше, чем гордиться своим трудом? Одна беда в доме у Досбергена: жена почему-то считает его «слишком ярым материалистом», ей с ним скучно. И старая Айша-апа, внимательно и, казалось бы, одобрительно выслушав исповедь Досбергена, вдруг говорит задумчиво: «Да, и жизнь течет, и люди изменяются.
И не узнаешь… Помню, в школе, среди друзей Сабура, самый неловкий, самый неуклюжий был Досберген».
«Чего удивляться, Айша-апа, жизнь всему научит. Самый неуклюжий среди зверей медведь, и то за кусочек сахару целый день танцует в цирке»,— залихватски отвечает Досберген, повергая старую учительницу в явное смущение и тревогу.
Этот прагматизм Досбергена служит ему дурную службу, то и дело ставит в позицию, не отвечающую его действительной нравственной сущности. Он готов защищать Осипбая от критики друзей даже за явно халатную диссертацию, то есть за то, что тот обманывает людей в своем труде. Конечно, Досбергену это неприятно, но «это его дело, а нам-то что…».
Досберген честно признается, почему не стал в свое время на защиту Сабура,— испугался за себя, не хотел «объявляться слушателем этих стихов»; он не хочет идти до конца в разговоре о судьбе Сабура и сейчас: Сабуру «ничем не поможешь, так зачем бередить старое, забытое», зачем «заниматься самобичеванием»? «Какая и кому от этого польза?» Он не понимает, что польза от этого прежде всего им самим.
Таков Досберген — характер весьма распространенный. За ним своеобразная дурная традиция пренебрежительного отношения к «высоким материям» и «тонкостям» духовной, нравственной сферы жизни человека и общества. Традиция, далеко не безобидная как для личности, так и для общества, в чем Досберген и удостоверяется самолично, когда жизнь ставит его перед жестокой, так сказать, «лобовой» жизненной проверкой.
Авторы пьесы ведут своих героев через второй круг испытаний. Случай, помноженный на неосторожность героев, приводит к трагической гибели человека — местной жительницы, старушки, которая находилась под горой, когда расшалившиеся давнишние школьники состязались в бросании камней — кто дальше.
Произошла трагедия — надо держать ответ! И в этой элементарной, хотя и тяжкой, кризисной ситуации мгновенно раскрывается до конца вся мера нравственной низости таких людей, как Осипбай и Исабек, думающих об одном — как бы спасти свою шкуру. Осипбай первым спешно покидает место происшествия, проклиная день и час, когда он отозвался на приглашение друзей приехать на Фудзияму.
Следом под благовидным предлогом сбегает и Исабек.
Третьим оставляет Фудзияму Досберген.
И мы бы поставили на нем точку, как и на предыдущих двух, если бы спустя некоторое время, видимо, что-то передумав и пережив, он не вернулся обратно — к Мамбету и своей жене, меньше всего виноватых в гибели человека, но, тем не менее, честно ожидающих начала следствия.
«Слава богу, значит, и он не тот человек! О боже, не дай мне ошибиться!..» — восклицает жена Досбергена Алмагуль, мучающаяся одним вопросом — кто же из четырех все-таки предал Сабура, и понимающая, что такого рода предательство не бывает случайным, оно или следствие духовного и нравственного вакуума, когда человек живет по принципу «все дозволено», или же результат полной нравственной слепоты и глухоты.
Спектакль «Восхождение на Фудзияму», как и повесть «Белый пароход», волнует читателей и зрителей, прежде всего, остротой и смелостью постановки нравственных проблем, имеющих сегодня большое значение для повседневной жизни каждого человека. Их значение именно в том, что в пьесе означается как «главная задача воспитания искусством»,— они воспитывают высокие нравственные начала, учат честности, верности, самоотверженности, твердости, ясности характера, наконец, героизму — всему, что «называется одним словом: человечность».
В этом их глубокая современность.

Журнал «Юность» № 5 май 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Александра Пистунова

О живописи Бориса Неменского всегда много спорят знатоки искусства, художественные критики, писатели, широкая зрительская аудитория. Каждое его полотно вот уже почти четверть века вызывает активный общественный интерес. Отчего же так? Видимо, картины этого мастера по-особому волнуют наши сердца. Но чем? Неменский не увлечен формотворчеством: не ищет рискованных цветосочетзний, резких композиционных приемов, странных образов. Его рассказ прост — художник повествует лишь о том, что каждый в состоянии наблюдать непосредственно, и его сюжеты как будто легко можно назвать жанровой живописью.
Восемнадцатилетним мальчиком придя на войну, прошагав по передовым почти четыре года, оставив поразительный дневник фронтовых зарисовок, Неменский начал свой путь с того постижения жизни в ее острых ситуациях, которое определило его тему. Эта тема — назовем ее исследованием температуры чувства — всегда была единственной для художника.
Сиротство старой матери, нежное покровительство раненым девочки-медсестры, красота внезапно открывшегося солдату весеннего лесного мира, горькая боль и мука защитника Отечества от ощущения опаленной родной земли… Таковы были «военные» сюжеты Неменского, выполненные спустя годы после боев, оставшиеся в глазах художника не
памятью о факте, но памятью о состоянии души.
Затем пришли иные сюжеты, «мирные»: к огромному окну нового дома прижималось бескрайнее голубое небо, и букет полевых цветов возле стекла казался лохматой веселой птицей молодости и бесконечной жизни; юная мать обнимала свернувшегося возле ее руки рыжеголового малыша, они спали вдвоем, и это явление новой, такой обыкновенной и такой прекрасной спящей мадонны что-то тихо открывало внутри тебя, какую-то музыку, похожую на клавесин Люлли (я заметила, что на выставке Неменского люди говорили шепотом возле этой картины, наверное, боялись спугнуть очарование легкого сна); мальчишки и девчонки в пионерской форме сидели перед вечером где-то в предгорьях — в Крыму или в Карпетах — и пели и напоминали издали цветы, брошенный на луговину гигантский венок; и еще множество человечьих лиц, напряженно вслушивающихся в живые звуки мира, — девушки, женщины, рабочие парни, подростки, просветленные, перешагнувшие какой-то духовный, нравственный порог новые люди.
Нет, это не просто жанровая живопись. Такая распахнутость души, такая высокая температура чувства! Александр Бенуа называл подобную экспрессивную манеру романтическим реализмом, и, вероятно, это определение может в какой-нибудь мере соответствовать и искусству Неменского. Теперь мы почти подошли к спорам вокруг этого художника.
Как назвать его яростное вторжение в жизнь человеческого сердца? Вправе ли увлекаться такими состояниями пластическое искусство живописи? И почему этого мастера больше волнует «что сказать», чем «как сказать», и вроде он вовсе не занят пятном, линией, ракурсом — обычными задачами художника?
Борис Неменский написал однажды: «Искусство живет не только трудом и мыслями художников, оно в такой же мере живет трудом и мыслями зрителей», и самая большая радость от его живописи — ощущение этого «в такой же мере», ощущение зрительской личной причастности к священным играм Аполлона.
Я не случайно употребила древнее понятие о «священных играх». По легенде Аполлон покровительствовал всем искусствам, не разъединяя их, но соединяя собою. Важно ли это сегодня? Очень важно. Вот почему афористическая образность, емкая поэтика Неменского, его замечательная театральность, крупные планы душевных состояний его героев побуждают зрителя думать о жизни и о красоте, заставляют его находить систему мировоззрения, систему пристрастий.
Перешагнув границы быта, живопись Бориса Неменского стала, по существу,— хотя это и несколько громко сказано,— исторической. И это качество определено не только ее участием в формировании духовной жизни советских поколений, но констатацией этой жизни — ее эстетики и этики, ее стремления к высокому идеалу. Жанровое у Неменского стало эпическим, границы факта раздвинуты его кистью, заметившей, казалось бы, локальное, сиюминутное: чье-то волнение, печаль, восторг, мечту.
Температуру чувства, которым жив человек.

Журнал «Юность» № 5 май 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Константин Александрович Федин подарил молодым строителям железной дороги Тюмень — Сургут свою книгу — роман «Костер». Недавно комсомольский штаб стройки вручил подарок писателя лучшей на трассе библиотеке в далеком таежном поселке Усть-Юган.
…Я хорошо помню, как все начиналось там, на Усть-Югане. Это было совсем недавно, несколько лет назад. Тайга, сугробы по подбородок, горстка — два-три десятка — людей. Метель, ветры, заблудившиеся трактора, рация, у которой почему-то всегда садились батареи. Грузы по зимнику и неизменный первый вопрос встречающих: «Ну, что привезли?»
Шла техника и стройматериалы из Сургута и с берега Юганской Оби. Санно-тракторные поезда тащили продукты, оборудование. Надо было торопиться. Погожие деньки были в эту пору наперечет. Завьюжит — и пропадай дело…
Торопились, не жалели сил. На машины, на тракторные сани напихивалось всего сверх меры. Рейс туда — сейчас же назад… «Ну, что привезли?» — недолго любопытствовали, толпились у грузов первые устьюжане. И уже примеривались деловито к тюку или ящику. И охали, приседая под тяжестью. Тянулась цепочка к складу, где хлопал под свежим ветром брезентовый полог.
Я жил в вагончике, который днем был красным уголком, парикмахерской, еще и библиотекой. На ночь я ставил здесь раскладушку. А если приходил совсем поздно и в вагончике не было света, стелил прямо на читальном столе, подкладывая под голову старые подшивки… Я все не мог понять: почему вдруг библиотека? Книжек-то видно не было. Красный уголок — это похоже. Были плакаты, шахматные доски, кипа потрепанных журналов. И парикмахерскую можно было угадать — запах «Шипра», огромное самодельное кресло… А вот книг…
Не увидел я их и в очередную субботу, когда набился в вагончик народ. И пришла девушка с сумочкой. Библиотекарь. В сумочке — стопка формуляров. Затолпились ребята, все хотят поближе к столу. «Тихий Дон» у Иванова. Спиши… Беру Гоголя. Ага, у Федченки…» Вот так каждый. И по-прежнему не видно книг. Заочный обмен…
Сегодня — тысячи экземпляров в Усть-Юганской библиотеке. И свой в поселке книжный магазин. А тогда на всех приходилось двадцать — тридцать книжек. Чего ж их в библиотеку сдавать? Ходили по рукам. А формуляры так, для порядка.
Я помню и другое. Парень-тракторист читал половинку гоголевской «Шинели», и я спросил его: «На махорку раскрутили-то другую половину?» А он обиделся и сказал, что это как кусок хлеба — пополам, когда голодно. И что он на очереди за второй частью, а у него у самого ребята тоже давно «Шинель» забили…
Главный механик Усть-Юганского СМП Петр Осипов говорил в те дни мне: «В тайге книга, она все.
Пока театра, кино, телевидения на трассе нет, книга на вес золота. Она компактна. Никаких тебе подмостков, экранов, киноустановок. Был бы белый свет, потребность в чтении да книга…»
Была, была потребность, а вот книг-то не было. И приходилось выходить из положения так, как в Усть-Югане. Или как сделал мой хороший товарищ Валентин Солохин, начальник пятнадцатого мостоотряда. Он скупил (без всяких преувеличений) книжный магазин в Тобольске, и потом уже под Сургутом «открыл» у себя на дому библиотеку для своих рабочих…
Это верно, что в тайгу, в глухомань перво-наперво надо забрасывать технику, и материалы, и оборудование — без них не освоишь края. Но ведь верно и другое: в Тюменской области общеобразовательный уровень гораздо выше, нежели во многих традиционных областях России. А значит, потребность в книге, в чтении большая. (Надо к тому же учесть, что здесь по-прежнему не густо с театрами и кинозалами. Нечем компенсировать книжный голод.) В прош
лом году на севере Тюменской области на каждого человека было продано книг всего на два рубля пятьдесят копеек. Снижаются фонды на учебники для вузов и техникумов, тогда как количество учащихся растет. Управление рабочего снабжения стройки Тюмень — Сургут только второй год торгует книгами и на ничтожную в общем-то сумму — до десяти тысяч рублей… И неизменен вопрос, которым встречают тебя знакомые в тайге, на трассе:
«Ну что, книжку привез?»
Комсомольский штаб стройки решил по справедливости. В Усть-Югане сегодня замечательная библиотека. И актив там замечательный. Двадцать два человека постоянно помогают комсомолке Доминике Рогожану — проводят читательские конференции, литературные вечера. Сами, не дожидаясь Книготорга, закупают на Большой земле книги и учебники.
Здесь, в Усть-Югане, и прежде понимали и понимают теперь: книга для стройки не роскошь и не баловство. Она составная часть жизни на дороге. Без книги невозможно движение и развитие молодого человека-строителя. Без книги немыслим и успех дела.
В прошлом году известные советские писатели и поэты, авторы «Юности», передали стройке библиотечку из своих книжек. Когда библиотечка собиралась, были сомнения — не окажется ли она парадной? Для пятнадцатитысячного коллектива двести — триста книжек — капля в море.
Разговор особый, как распорядился штаб подарком писателей. (К примеру: книги из библиотечки вручали победителям конкурсов по профессиям, передовикам молодежного социалистического соревнования, и не было для ребят награды дороже.)
Важно подчеркнуть общественную сторону писательского почина, сказать о том, что уже сегодня он поддержан. Ученики 249-й московской школы собрали солидную библиотеку для ударной комсомольской стройки, и, очевидно, это далеко не последний отклик. Общественная озабоченность проблемой «книжного голода» на стройке наверняка будет стимулировать плановые и торгующие организации, задача которых — этот «голод» в конце концов ликвидировать.
А. ФРОЛОВ

Журнал «Юность» № 5 май 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Наталья Гнатюк
Ей 23 года. Она работает в газете «Московский комсомолец». Учится на III курсе вечернего отделения факультета журналистики МГУ.

Мама, не отрываясь от «Вопросов философии» и по обыкновению жуя свое любимое овсяное печенье, сообщила, что звонил Иван Антонович, или иначе мой отец. Он хотел часа через два зайти к нам и просил отпустить меня с ним прогуляться.
— А что такое отец? И вообще почему я обязана встречаться с абсолютно ненужным мне человеком? — спросила я, аккуратно повесив выглаженную юбку на спинку стула.
От моего вопроса у мамы слегка поднялись брови, она положила журнал на живот и стала пристально рассматривать симпатичный таллинский фонарик, свисавший над тахтой.
— Ты хочешь меня обидеть?..
Ее голос прозвучал неуверенно, потому что мы жили дружно и на самом деле она не думала, что я хочу ее обидеть. Просто она решила узнать, что я имею против Ивана Антоновича.
— И потом я, кажется, не давала повода отзываться о нем так…
— Я никак не отзываюсь о нем. И я не хочу тебя обидеть. Я действительно не понимаю, зачем он мне нужен и вообще почему он мой отец. Ну не в том смысле, конечно, а по-настоящему. Вот у Машки отец так отец. Как-то весной она тройку по физике получила. Сидят они за ужином. Он ей о физике слово, она ему два, он ей еще слово, она ему десять. Он схватил чашку да как швырнет об пол. Его любимая чашка и вдребезги. Вот это, я понимаю, отец!
Мама потянула воздух носом. Кажется, я увлеклась и забыла об утюге. Мама вскочила и стала мне помогать. Скатерть мы спасли общими усилиями.
Мама подошла к трюмо и провела пуховкой по лицу. Потом она достала из маленькой палехской шкатулки брошь, которую не надевала уже много лет,— цветущую яблоневую ветку. Она повертела ее в руках, покачала головой и положила на место. Затем вдруг снова достала и решительно приколола на свое любимое платье, зеленое, из японского шелка.
— Я думаю, что ему не сладко в своем Тихом, — сказала мама, как бы извиняясь,— тайга все-таки, комары, грязь…
«Пожалела,— неожиданно неприязненно подумала я.— Себя ты пожалела, милая моя мамочка, себя, когда не поехала с ним в тайгу. Да, но осуждать легче всего. А сама бы я поехала? У нее здесь работа, раз. Во-вторых, век декабристских жен давно прошел. Да и он не декабрист, его никто не заставлял ехать именно в тайгу. Он о маме совсем не подумал. Он эгоист. Нет, я бы тоже не поехала. А теперь он нам с мамой совсем не нужен. Нам и так хорошо. Как жили десять лет, так и будем жить вдвоем, припеваючи…»
— Наверное, ему захотелось на тебя поглядеть,— продолжала мама.— Он, очевидно, расскажет много интересного. И потом, почему мне приходится тебя уговаривать? Он твой отец.
Я еще подумала, посмотрела на маму.
— Конечно, мама. Нам будет интересно…
Иван Антонович пришел точно, как обещал. Он снял фуражку, держа ее в руках, тщательно вытер ноги, хотя дождя не было полмесяца, и прошел в комнату. Мама взяла у него фуражку и повесила на вешалку в прихожей.
— Чайку выпьешь, Иван Антонович?
— Да нет, жарко, чего-нибудь холодненького лучше.
Мама достала из холодильника сразу запотевшую кастрюлю с компотом и налила в большую,
пол-литровую чашку. Он выпил в один прием с видимым наслаждением.
— Еще?
— Спасибо, хватит. Что читаешь, Света?
— Да так… Ничего,— ответила я, отложив в сторону маленький альбом Матисса.
Он покосился на яркую обложку.
— А я, знаешь, Левитана люблю. Там у меня был, сейчас куда-то задевался. Средняя полоса у него такая…— он подыскал нужное слово, —…золотистая. Глядишь — радуешься…— Он замолчал, обвел глазами комнату. В прошлый раз мы жили в коммунальной квартире, а отдельную получили прошлой весной, и Иван Антонович здесь еще не был.
— Красиво у вас. Мебель новая. В кредит купили?
— Я за статью хорошо получила…
— Да,— не слыша маминых слов, продолжал Иван Антонович,— идет время… Светка вон какая взрослая. Когда каждый день человека видишь — не замечаешь. А тут… В шестом учишься?
— В седьмой перешла…
— А я думал, в шестой,— расстроился он.— И как, на «отлично»?
— По-разному…
— Точные науки не любит,— вставила мать,— вся в меня…
Я недовольно покосилась на маму. Могла бы этого и не говорить. Кому это нужно? Тем более, что этим случайным выпадом она как бы нарушала существующую между ними атмосферу тихого развода, дальше которой они идти не решались до сих пор.
Мама тоже спохватилась.
— А как ты? Надолго в Москве? Когда приехал?
— Ночью прилетел. Неудачно: в воскресные дни попал, все закрыто. Других билетов-то не было — лето, все в Москву едут. Вот в понедельник с делами управлюсь — и домой. А пока дай, думаю, к вам загляну…— и без всякого перехода, на той же интонации, только глядя уже в сторону, попросил: — Умыться нельзя? С дороги не умывался.
— Конечно, конечно,— заторопилась мама.— Вот полотенце, мыло…
…— Ну, мы, пожалуй, пойдем? — сказал он, вытирая шею концом полотенца.
На полотенце оставались серые полоски…
В этот раз мы решили отправиться в Парк культуры имени Горького. «Хорошо бы узнать,— раздумывала я, сидя в душном вагоне метро,— почему парк назвали именем писателя. Он там что, гулял, катался на лодке или ел мороженое, когда еще был не очень великим? Или он этот парк, как говорят взрослые, организовывал? Фу, какое слово «ор-га-ни-зо-вы-вал», похоже на длинный некрашеный забор, вдоль которого идет человек, забивает в рядок гвозди и пересчитывает их: ор-га-ни-зо-вы-вает доски».
— Иван Антонович, почему парк так назвали?
Я всегда обращалась к нему по имени-отчеству, как ко всякому чужому взрослому человеку. И хотя он к этому давно привык, каждый раз он едва приметно вздрагивал, и мне это было приятно. Иван Антонович снял фуражку, обтер ладонью загорелый лоб, покрывшийся каплями пота, и редеющие на темени волосы.
— Светик, ты же сама знаешь… Там можно погулять, посмотреть концерт или эти горки, на горках можно покататься… Поэтому и назвали парком культуры, ну и отдыха тоже…
— Но ведь раньше горок там не было? — съехидничала я.
— Да, не было.
На этом вопрос исчерпался.
Дробный стук колес, напоминающий отбойный молоток, врывался в приоткрытые фрамуги. Только вгрызался он не в асфальт или руду, а в меня. Это, наверное, покажется странным, но когда меня, что-то раздражало, мне хотелось закрыть глаза и очутиться в своем любимом мире, где не было назойливых людей, требующих общения, и где жили спокойные и красивые морские звезды. Я так делала уже много раз. …В этом мире всегда прохладно.
Зеленая вода обволакивает тело. Белые волосы то мягко ласкают лицо, то колышутся сзади, как мантия, — в зависимости от того, на спине или животе я плыву. Без малейшего усилия я переворачиваюсь через голову и радуюсь своей ловкости. Ряд пузырьков отмечает мой след.
Какая-то рыба уставилась на меня в изумлении. Эту рыбу я не знаю. Для знакомства протянула ей палец, она быстро схватила его и, не сдавливая и не моргая, ждала, что же будет дальше. Какая любопытная! Я пощекотала ей под плавником. И тут рыба захохотала. Да, это выглядело именно так. Судорожно разинутый рот, выпученные глаза, быстро бьющий плавник. Она удирала от меня…
Потом я захотела поиграть со своей приятельницей, большой белой гладкой рыбой, которую я назвала струляндией. Обычно мы с ней закручивались волчком вокруг одной оси. Создавались маленькие боковые вихри, которые норовили выпихнуть нас со своих орбит. Кого выносило первым, тот проигрывал…
Внезапно звук исчез. Я все слышала, я же не спала. Я открыла глаза. Грохот остался в тоннеле. А поезд медленно вкатывался в аквариум станции «Ленинские горы».
Все стали глядеть на пляж. Там было много народа, гораздо больше, чем мелкой рыбешки под домом-валуном струляндии.
— Пойдем, дочка, искупаемся? — спросил отец.
— Я уже купалась,— ответила я и в который раз стала нащупывать в кармане, не завалилась ли туда морская звезда. Морской звезды не было. Морские звезды не могут жить на земле…
В парке было шумно и людно. Репродукторы наперебой создавали веселое настроение, карусели крутились по часовой стрелке и против, мороженым-пирожным торговали на каждой аллее.
Первым делом мы пошли на американские горки.
Узкий красный вагончик медленно тащился по железной спирали вверх. Я почувствовала некоторое разочарование. Моя подруга Машка явно преувеличивала, когда говорила, что самолеты, которые крутятся туда-сюда и вниз головой,— это пустяки по сравнению с горками. Уж лучше бы купили билеты в «Шапито»… Теперь, наверное, слона показывают.
Тем временем вагончик вскарабкался на самую верхушку, замер на минутку, как мне показалось, набрал побольше воздуха и нырнул вниз. Кто-то взвизгнул. На первом трамплине смельчаки подпрыгнули и позеленели, на втором, кажется, совершенно разочаровались в своей смелости. Очередь заметно поредела.
— Прокатимся?
— Не стоит. Не хочется,— медленно, растягивая слова, ответила я и пристально посмотрела на Ивана Антоновича. Наверняка думает, что трушу.
— И хорошо,— неожиданно согласился он.— У меня гипертония, мне нельзя.
— А на подвесной карусели можно?
— На подвесной можно.
— А на самолете?
— На самолете не знаю. У нас на работе зимой проверка была. Сказали, перегрузки вредны. Ну, у нас, слава богу, какие перегрузки! Чертежи да расчеты…
На карусели мы все-таки прокатились. Целых три раза. И, конечно же, я вопреки приличиям начала чертить ногой в воздухе такие фигуры высшего пилотажа, что босоножка нырнула вниз, к кустам орешника.
Я запрыгала на одной ноге к кусту, но Иван Антонович опередил меня. В одной руке он бережно, как стакан с чаем, нес на ладони злополучную обувку, другую кренделем подставил мне, чтобы я цеплялась и не теряла равновесия. Хотя я потеряла его, по правде говоря, еще с утра…
Мы присели на зеленую скамейку, и Иван Антонович стал меня обувать, как маленькую. Мне было все еще смешно от высоты, воздуха и ощущения свободы в полете, и я позволила ему обувать себя, хотя это выглядело просто неприлично: взрослый человек обувает здоровую девицу. Он сидел скорчившись и пытался застегнуть пряжку, к которой надо знать особый секрет.
Я иногда позволяла себе поступать неприлично.
В конце концов вовсе не я пригласила его гулять и оторвала от таких важных дел, как… Я постаралась припомнить, какие именно важные дела остались у меня дома. Ну, словом, от важных для меня дел.
Впечатление после полета стало проходить. Иван Антонович тяжело дышал, пряжка никак не хотела застегиваться. Воротничок резал ему шею, и она побагровела. Я рассердилась на себя.
«Дура. Злая дура. И все тут».
Я нагнулась и застегнула пряжку в один момент.
Иван Антонович поднял голову, и наши глаза встретились. Мои, зеленые, явно злые, как у кошки, и его, как мне казалось раньше, бесцветные, а сейчас добрые, слегка удивленные и, как я убедилась в эту минуту, голубые. А бесцветными они выглядели просто из-за выгоревших добела ресниц и бровей.
— Я же только хотел тебе помочь…
«Господи, ну в кого только я такой колодой уродилась!»— проклинала я себя, не замечая ни тележек мороженщиц, украшенных воздушными шариками, ни стаек девушек в бумажных шапочках.
Нет, ничего, ну ни капельки нет во мне человеческого. Со мной отец идет, а я выпендриваюсь, выпендриваюсь… С чужими так не поступают… Неужели во мне даже голоса крови нет?
Я на секунду прислушалась и похолодела. Все во мне молчало, только в животе после карусели что-то бурчало. Из-за этого я разозлилась на себя еще больше и оказалась на той точке, когда человек считает себя законченным негодяем. По-моему, это иногда случается с каждым. И любой человек рядом тогда кажется ангелом.
«Господи,— угрызалась я,— вот идет со мной рядом прекрасный человек. Глаза добрые, искренние.
У него же все на лице написано. У него даже плешь от того, что он умный. Математику любит. Хочет со мной по-человечески поговорить, вон как волнуется, даже руки вспотели… И потом, он же отец тебе. Неужели ты не чувствуешь, что он тебе нужен? Так должно быть… Ну, а зачем бы он мне мог пригодиться?— уже поспокойнее стала соображать я.— Ну, во-первых, если бы мы каждый день с ним жили, я бы делилась с ним. Может, о Мишке из 9-го «А» рассказала… Да если б он только к нам в школу пришел, все девчонки просто под парты попадали бы. Рост — во, плечи — во… От зависти полопались бы. С ним и в тайгу на охоту пойти не страшно. Медведь на меня напал — он медведя бах, тигра — бах… Нет, тигры вроде из другой оперы…»
— Папа, ты медведя убивал?
— А зачем? У нас он на просеку выйдет: ты на него поглядишь, он на тебя — и порядок, разошлись… Вот Яшка — другое дело. Яшку мы прошлой весной молоком отпоили, когда его мать какой-то охотничек возле самой берлоги завалил…
— Светка?!
Мы чуть не столкнулись лбами от неожиданности.
— Ты чего здесь?
Если бы я встретила Машку полчаса назад, уж я бы постаралась вовремя улизнуть на другую аллею и не показывать ей Ивана Антоновича. Хотя именно с Машкой, а не с кем другим я пошла бы при случае в разведку. Но сейчас я была даже рада показать такого замечательного отца Машке. «Вот он, голос крови»,— в доли секунды пронеслось в голове.
Говорят же, что перед казнью человек за секунду всю свою жизнь вспомнить может.
— С папой гуляю,— выпалила я с неожиданной страстью.— Он из тайги, там работает, раньше не мог приехать, все время письма писал, а теперь приехал, и мы гуляем. Он медведя весной голыми руками поймал, вот такого…
У Ивана Антоновича округлились глаза. Машка почувствовала себя не в своей тарелке.
— Ну… забеги как-нибудь, как освободишься… До свидания.— В полном столбняке Машка даже шаркнула ногой, чего за ней с рождения не водилось.
— Светка, что с тобой? — обнял меня за плечи Иван Антонович, когда Машка со скоростью привидения исчезла за ближайшим киоском «Союзпечати».
Я хлюпнула и пожала плечами. Действительно, чего я распсиховалась? Нет, голоса крови во мне нет, я все придумала. Видно, я совсем пропащая. Слишком современная. Печать времени, вот как это называется. И бороться с ней нет никаких сил.
Я скосила глаза на кончик носа. Так и есть, покраснел.
— Дайте лучше платок, Иван Антонович. Это нервы.
— Слушай.— Он попытался улыбнуться,— А не пообедать ли нам? От нервов, говорят, помогает…
Я сердито кивнула головой.
— Куда прикажет дама?
— В ресторан…
…Струляндию я нашла, раздвинув кусты синей маковин. Она дремала на большом плоском камне.
Увидев меня, она дружелюбно колыхнула плавником. Придонная мелочь тут же разбежалась во все стороны. Я продвинулась ближе, но она вдруг забеспокоилась и как-то странно покосилась на мою левую руку. Я тоже взглянула. Надо же! Та, любопытная, все-таки зацепила указательный палец. Какая неприятность! Струляндия, конечно, и виду не покажет, слишком мы с ней в хороших отношениях, но ведь она рыба, а любой рыбе, если она не акула, неприятно глядеть на кровь. Я сделала знак, что заплыву позже, и побыстрее отправилась прочь, зажав ранку…
На этот раз мне даже не понадобилось открывать глаза — они были и так открыты, только чуть
раньше я видела струляндию, а сейчас меня как бы переключили, и я поняла, что Иван Антонович ждет ответа.
— Так почему же ты не поехала в лагерь? — повторил он, застыв с наколотым на вилку куском хлеба. Солянка на сковородке стыла. Мне надо было ответить.
— Машка скарлатину подхватила, мы и не поехали…
— А одной слабо?
Я подняла левую бровь, как это делала мама, когда при ней говорили что-нибудь несусветное.
— Значит, Маша тебя хорошо понимает?
— Лучше, чем другие…
Иван Антонович опустил глаза и стал медленно подбирать остатки соуса коркой пшеничного хлеба…
Потом мы еще долго ходили где-то, Иван Антонович рассказывал мне что-то, и иногда я даже отвечала ему, но все это было так мелко и ненужно, как пересчитывать ступеньки на лестнице, по которой ты поднимаешься во сне…
— Гляди-ка, дочка, рыба! В Москве-реке рыба!— повернул ко мне завороженное лицо Иван Антонович. Я с трудом отвела глаза от сверкающей воды.
— Тише, вы,— не отводя глаз от удилища, проворчал мальчишка в надетой козырьком назад велосипедной кепке.
— Конечно, конечно,— виновато отозвался Иван Антонович.— Просто я давно не ловил, увидал — и сердце зашлось.— Последние слова он сказал едва слышно, для себя.
— Разве у вас не ловят? — осторожно поинтересовалась я.
— Еще как! Тайменя красного, семгу, ленка. Меньше полпуда не рыба считается… А ты, дочка, что, рыбу ловить любишь?
— Нет. Я рыбу люблю, когда она не на крючке…— как можно безразличнее отозвалась я и подумала: не выдала ли я нас со струляндией чем-нибудь.
— А я люблю. Таймень, тот из воды сам прыгает, танцует. На свою голову рыболову место указывает. Я его, глупыша, не ловил вовсе. Чего там ловить? Он на одном месте крутится. Сорвется с крючка, казалось бы, уноси ноги подобру-поздорову, так нет, на то же место возвращается. Его любой, у кого сила в руке есть, как телка на веревочке приведет, да еще и хвалиться будет. Я, дочка, голубую семгу уважал, хотя она гораздо меньше весу тянет. С ней вроде схватки получается. Ты ее или она тебя. Она то за камни удерет, то в пороги бросится — леску оборвет. Я за ней часами мотаться могу. Словишь — ты сильнее, уйдет — рано, значит, тягаться, подучиться надо. Один только раз изменил я семге. Поспорили наши ребята, кто из них рыболов лучше. И я с ними, не подумав, увязался. Вышли на место. Час хожу со спиннингом, другой, ни одной поклевки. Вдруг схватил таймень.
Не свою наживку, а схватил. С голодухи, видно. Ладно, думаю, пусть хоть таймень будет. Правду сказать, этот поумней оказался. Долго меня водил, а под конец так рванул — пальцы катушкой обожгло. Часа два боролись, измотал он меня, но и сам устал. Я его на берег. Он лежит и плавниками тихо-тихо шевелит… Вдруг на том месте, где он из воды сигал, самка ка-ак прыг-нет! Брызги летят, а она прыгает, прыгает… И хоть знаю, что они парами не ходят, тут что-то на меня нашло. Если я его убью, думаю, то ей некого будет ждать. А это плохо, когда
некого ждать. И отпустить подранка нельзя. Долго сомневался, но так и не спихнул, удержался. Только на рыбалку с тех пор уже не ходил…
«Когда некого ждать…» — тупо повторяла я про себя.
Если еще час назад я чувствовала себя человеком, который заявился на бал в сапогах, то теперь я выскочила из сапог и оказалась в нормальных лакированных туфлях. Я хочу сказать, что я незаметно для себя, как говорит Машка, влезла в свою тарелку. И из этой самой тарелки увидела грустного, неустроенного человека, которому ждать некого, а он все равно с бессмысленным постоянством ждет и каждый раз натыкается на пустые углы, и они кричат ему: ты один, ты один, ты один… Я увидела человека, которому я нужна, и уже не имеет значения, нужен ли он мне, и многое не имеет никакого значения. И все это глупости, а главное то, что я нужна ему так сильно, что без меня он, как та рыба, ляжет на берегу и помрет от тоски. Может, я неправильно объясняю, но тогда мне казалось именно так…
Душная пелена спала. Дышалось легко и спокойно, потому что пошел внезапный летний дождь.
Он смягчал пыльную землю, лакировал асфальт и листья, бил фонтанчиками по воде. Дождь, блестящий, как чешуя семги или струляндии.
Прохладные пряди легли на лоб, как компресс. Впервые за весь день мне стало хорошо. Я могла стоять под дождем целую вечность, если бы не отец. Он никогда не думал о себе и мог простудиться.
Я набрала полные легкие свежего мокрого воздуха и дернула его за рукав. Мы побежали, перескакивая через лужи, в Нескучный сад. В одном месте я поскользнулась, и отец поддержал меня. Его ладонь была широкая, жесткая, а главное, очень надежная. Такая, как иногда у мамы или Машки.
Мы встали под раскидистое дерево. Если обхватить его ствол руками, то можно представить себе, что держишь огромный зонт. С концов зонта струилась мокрая, блестящая бахрома. Она очерчивала вокруг нас странный, загадочный круг. Все остальное осталось там, вне круга, стало не таким важным.
А мы были здесь. Два родных человека. Отец и я. Мы стряхивали с одежды еще не успевшие впитаться капли, смотрели друг на друга и смеялись…
Потом мое внимание привлекло то место на его рубашке, где была пуговица, а сейчас только кустик ниток. Должно быть, потерял под дождем. Я долго, не отрываясь, смотрела на этот жидкий кустик…
…Вечером я приплыла к струляндии. Играть на этот раз мы не стали. Я сказала ей:
— Я нужна ему. Понимаешь?
Струляндия строго глядела на меня оранжевым глазом, словно настороженный светофор перед тем, как зажечь зеленый или красный огонь.

Журнал «Юность» № 5 май 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области