Игорь Минутко
Весной 1871 года мужскую Новгород-Северскую гимназию закончил Николай Иванович Кибальчич. В ту пору ему было семнадцать лет. Осенью этого же года Коля Кибальчич уезжал в Петербург поступать в институт путей сообщения.
Много ли это в жизни человека — семнадцать лет? Кто уезжал из Новгород-Северского в столицу на Неве? Уже сформировавшаяся личность? Что было тогда в Николае Кибальчиче от человека, который через десять лет вместе со своими товарищами Андреем Желябовым, Софьей Перовской, Тимофеем Михайловым поднимется на эшафот, чтобы принять мученическую смерть? За будущее России.
Да, основное в жизни Кибальчича произойдет в эти десять лет: «хождение в народ», недолгие студенческие годы, первый арест и трехлетнее заключение, знакомство с народовольцами, уход в подполье (на нелегальное житье, как говорили тогда). Он инженер «Народной Воли»; это им придуманы и сконструированы метательные снаряды — гранаты (впервые в мире), и одним из этих снарядов на набережной Екатерининского канала 1 марта 1881 года будет смертельно ранен Александр Второй.
И главный подвиг Кибальчича: в камере смертников за несколько дней перед казнью он составляет свой «Проект воздухоплавательного прибора». Прообраз ракеты, которая преодолеет тяготение Земли, чтобы открыть будущим космонавтам дорогу к иным мирам. За два десятилетия до Циолковского найден и научно обоснован (хотя и не подтвержден вычислениями и опытами) принцип, который оторвет ракету от земной поверхности. Первый гениальный шаг. За ним по законам логики должен последовать второй: идея многоступенчатой ракеты. Но для этого шага нужно было время, нужна была жизнь. У Николая Кибальчича не было времени, и жить ему оставалось несколько дней. Первый набросок своего прибора он выцарапал на стене тюремной камеры — ему не давали бумаги.
Революционер, подпольщик, конспиратор, мыслитель, журналист, переводчик (в совершенстве владел английским, немецким и французским языками), ученый; пожалуй, надо уточнить: типично кабинетный ученый — ему бы тишину библиотек, бесконечные опыты в лабораториях, возможность без спешки сосредоточиться на главном. А главным для него, бесспорно, был проект прорыва человека в космос.
Но ведь не в трагические дни, когда на заседании особого присутствия правительствующего сената слушалось дело «первомартовцев», возникла у Николая Кибальчича идея «воздухоплавательного прибора».
И в революцию, к народовольцам он шел давно — этот тернистый путь начался еще на его родине, на Черниговщине. Там всему истоки. Говорят, что главное в человеке закладывается, формируется в детстве и в годы ранней юности.
…Я собираюсь писать книгу о Николае Ивановиче Кибальчиче. Еду в Черниговскую область, на его родину — в Короп, в Новгород-Северский. Первый секретарь Черниговского обкома комсомола Сергей Бойправ, узнав о цели моего приезда, сказал:
— Так…— и посмотрел на меня внимательно и, как показалось, хитро.— Прошлое. История. Конечно, надо.— Он стремительно поднялся со своего стула (потом я определил, что именно стремительность, быстрота взгляда, может быть, быстрота решений — его характерные черты. Комсомольские черты. Правильнее сказать, черты комсомольского вожака. Все это по первому взгляду несколько не сочеталось с его высокой, грузноватой фигурой. Но только по первому взгляду).— А герои сегодняшнего дня вас интересуют? — спросил он.
— Интересуют,— сказал я.— Но сейчас меня интересует все, что у вас можно узнать о детстве и юности Николая Кибальчича.— Я, как говорится, гнул свою линию.
— Да, да,— нетерпеливо сказал Сергей.— Организуем вам поездку в его родные места, там наши ребята помогут. А сейчас… Вы в Чернигове впервые?
— Впервые.
— Ну, знаете!..
И уже через несколько минут мы ехали по зеленой людной улице под старыми каштанами. Чернигов чем-то напоминал курортные приморские города. Может быть, обилием парков, диким виноградом, опутавшим фасады домов и балконов, яркими красками цветов, шум ной толпой на тротуарах. А когда с городского вала вдруг широко и необъятно открылись деснянские дали и сама Десна заблестела на солнце, плавно уходя к туманному горизонту, и величественный силуэт собора впечатался в синее безоблачное небо, когда перед нами распахнулась пестрая панорама улиц, площадей и призывно, маняще закричал пароход у пристани, я уже весь был во власти этого милого, своеобразного города.
…Старинные архитектурные ансамбли, новостройки, крупные заводы, появившиеся в последние годы. Но так как наш разговор все время возвращался к Кибальчичу, к прошлому Черниговского края, Бойправ тоже невольно соскальзывал с рельсов современности. Правда, соскальзывал своеобразно.
— Да, наш Николай Кибальчич,— говорил он возбужденно.— Гордимся. Только если уж заглядывать в старину… «Слово о полку Игореве». Ведь Игорь княжил в Новгород-Северском. А Михаил Михайлович Коцюбинский? С 1898 года и до конца дней своих жил у нас. Самый плодотворный период деятельности… Или давайте поближе,— говорил Сергей.— Александр Довженко. Что за человек, пояснять не надо. Наш! Из Сосницы. Там и памятник ему стоит. На нашей земле родник его таланта. Помните: «Зачарованная Десна»…— (Нет, невозможно сейчас обойтись без вот этих замечательных слов Александра Довженко: «Благословенна будь, моя нетронутая девица Десна! Вспоминая тебя много лет, я всегда становлюсь добрее, чувствую себя богатым и щедрым,— так много дала ты мне подарков на всю жизнь. Счастлив я, что родился на твоем берегу, что пил… твою мягкую, веселую воду, ходил босиком по твоим нетронутым, чистейшим пляжам, слушал рыбацкие сказки на твоих челнах и сказания старых про глубокую давность, что считал в тебе зори на опрокинутом небе, что и по сей день, глядя порой вниз, не потерял счастья видеть эти зори даже в будничных лужах житейских дорог».) — А легендарный Николай Щорс? Тоже наш! Из Сновска. Теперь город так и называют — Щорс. Вообще в годы революции и гражданской войны Черниговщина дала партии целую плеяду выдающихся деятелей, и среди них — Юрия Коцюбинского и Виталия Примакова… — Сергей Бойправ вздохнул. — Видели памятники им на аллее Героев? Не видели? Покажем. Теперь Отечественная война. Вот вам только один пример. Откуда родом Олег Кошевой? Наш! Из Прилук. — Комсомольский секретарь дал мне немного времени переварить услышанное и продолжал: — Вернемся к вашему Кибальчичу. Первый шаг в космос, теоретический.
Ну, а практические шаги? Откуда, вы думаете, Главный конструктор Королев? Да наш же он, из Нежина! Вы чувствуете, какая связь? Но… Я просто очень вас прошу написать об одном нашем парне. Стоит он того, уверяю вас! Надо будет съездить в Варву. Правда, далековато — южный район области. Вы на пару дней сверх вашей командировки остаться сможете?
— Смогу,— сказал я.
— Имя парня, о котором я прошу написать,— Гриша Ляшенко. Григорий Юрьевич…
Когда пытаешься узнать человека в прошедшем времени, многое могут о нем сказать фотографии. Семейный альбом, например.
Есть такой альбом у Лиды Кучеренко, и в нем довольно много фотографий, на которых мы видим Ляшенко Григория Юрьевича.
— Познакомились мы так…— Лида, юная, кареглазая, вместе со мной рассматривала фотографии.— Стеснительный уж очень Гриша оказался. Был в отпуске из армии, на танцах постеснялся подойти.
А еще до того, как ушел служить, все заглядывался на меня. Это уж он потом рассказывал.— Лида потупилась, и румянец заиграл на щеках.— Потом познакомились все-таки.
Из ГДР, где служил Григорий, стали приходить письма и фотографии.
Стоит Гриша, подтянутый, стройный, со значками на груди, а на заднем плане — город. Сбоку на фотографии написано: «ГДР, август, 1961 год». Крупный план: Григорий у танка, вернее, у его зубчатой гусеницы. Крупный план, можно рассмотреть лицо. Хорошее лицо: прямой, изучающий взгляд, волевая складка губ, высокий лоб. Во всем облике что-то деревенское, угловатое, очень милое. Подпись: «ГДР, июнь 1962 г. Родная часть».
Родная часть… В этих словах угадывается сущность Григория Ляшенко. Армия, танковая часть, где он служил, солдатские будни — все это его жизнь, заботы, повседневность. Он там нашел себя — остался еще на три сверхсрочных года. Наверно, привлекала сложная военная техника: до армии работал в колхозе трактористом. А может быть, принимая решение остаться в армии, думал об отце. Отец тоже был танкистом. Он и погиб в горящем танке в первый год войны, когда Грише исполнилось два дня.
…И вот он уже в штатском, возмужавший, несколько другой. Городской, что ли. Стоит у гранитного льва, а сзади зеленые аллеи, фонтаны. Потсдам, парк Сан-Су си, август 1965 года.
Неожиданно среди армейских фотографий — похороны: гроб, смутный профиль умершей, скорбная толпа, и Григорий, подавленный, растоптанный горем.
— Приезжал на похороны матери,— сказала Лида.— Умерла внезапно. Никого Гриша так не любил, как свою мать. Я даже ревновала.
…Свадьба. Молодых везут из загса на грузовой машине, разукрашенной цветными лентами. Лида и Григорий рядом. Счастливые, безмятежные лица.
…Первенец. Они все трое. Григорий осторожно, неумело держит крепко спеленатый кулек, из которого выглядывает детская мордашка.
А вот Григорий с уже трехлетней дочерью Верой. Она сидит у него на плечах, оба смеются.
— На стадион пошли,— тихо сказала Лида.— Он везде ее таскал. Не расставались.
Григорий в рабочем комбинезоне среди сплетений труб, каких-то хитрых механизмов; лицо его напряженно.
У Григория Ляшенко была самая обыкновенная биография. Родился в селе Светличном в тяжкий 1941 год. В семье крестьянина, в хате под соломенной крышей. (Ездил я в это село, оно рядом с Варвой. Характерное украинское село: хаты в садах, пыльные мальвы у дороги, сухими листьями шелестит под ветром кукуруза; петухи горланят, нарушая густую тишину.) В Светличном окончил Гриша семилетку, стал работать в колхозе. Сначала пас лошадей три года (наверно, о многом можно передумать в ночном, на росном лугу, когда, скрытые темнотой, пофыркивают рядом лошади, а костер уже погас, и только ало тлеют угли, подернутые пеплом), потом стал трактористом. Было большое увлечение — художественная самодеятельность: ходил в сельский клуб.
И в спектаклях играл и танцор, но главное — песни. Любил и умел Григорий петь… В 1960 году, незадолго до ухода в армию, вступил в комсомол.
Сохранился у Лиды тот комсомольский билет. Номер 08739909. Совсем еще мальчиком выглядит Гриша на фотографии в этом билете.
После армии год проработал на заводе противопожарного оборудования в поселке Ладен, в двадцати километрах от Варвы. В 1966 году женился на Лиде Кучеренко, в этом же году перешел работать на газовый промысел. Оператором.
…На той фотографии у сплетения труб и был запечатлен оператор Григорий Ляшенко на своем рабочем месте.
— И как он работал?
— А, и не говорите! — махнула рукой Лида.— Для него работа — все. Даже о семье забывал. Все промысел, новое оборудование. Придут товарищи — только и разговоров об их газе. Какие-то схемы чертят.
— Опять ревновали? — спросил я.
— Ревновала,— сказала Лида и низко опустила голову, чтобы я не видел ее слез.
В комнату вбежала Вера. Сейчас ей шесть лет. Она очень похожа на мать — такая же кареглазая, с ямочками на щеках.
— Мама, мы пойдем гулять? — спросила Вера по-украински, с любопытством посматривая на меня.
…И здесь мне хотелось бы ненадолго прервать рассказ о Григории Ляшенко. Удивительным образом связалась его судьба с судьбами людей черниговской земли. Разговор с Лидой происходил в Варве уже в конце моей поездки по Черниговщине, когда позади были места, связанные с детством и юностью Кибальчича.
Короп. Районный центр. Вечером я пошел побродить по нему и попал в мир, о существовании которого уже начал забывать. Тихие песчаные улицы, хаты, окруженные садами; во дворах в осенних сумерках топятся летние печи: яркий огонь трепещет в темноте, пахнет дымом, вареной картошкой. Древний дух человеческого жилья!.. Неожиданно попал на мокрый, свежий луг прямо в середине села; большими белыми пятнами стояли коровы; лягушиная перекличка, туман. Тонкий девичий голосок разрывал тишину:
Та пакувала зозу-уля
Рано в ранци поутру…
Оказывается, эту песню поют не только в концертных залах.
В Коропе сохранился дом, где родился Николай Кибальчич. Сейчас здесь скромный музей. Обстановка, большая библиотека, вещи — ничто, к сожалению, не уцелело. Но все равно… Вот по этим комнатам он ходил, может быть, к этому окну был придвинут стол, за которым он занимался. Здесь звучал его голос. Сюда с первыми детскими печалями прибегал он к своей матери.
Николай Кибальчич рано потерял мать. Но те немногие крупицы его воспоминаний, чаще всего косвенных, передают глубину его любви к матери; он пронес ее через всю свою недолгую жизнь — до конца, до того момента, когда палач Фролка набросил на его шею петлю.
Любовь и благодарность. От матери услышал он первые сказки, получил первые уроки французского, немецкого языков, она прочитала ему первые книги.
Сохранились старые-престарые яблони в саду. Наверняка он лазил по ним. И где-то здесь стояла беседка, увитая плющом. Наверно, в ней он думал — и его сердце наполнялось нежностью — о своей первой любви, о Кате Зеньковой. Первой и единственной. Впрочем… Мне еще предстоит порыться в документах: Кибальчич и Вера Фигнер. Каковы были их отношения? Но это потом, потом… Здесь первая любовь. Думаю, это точно: по остроте, глубине, яркости, по обнаженности чувств первая любовь не может сравниться со второй или третьей (если они бывают…).
Итак, первая любовь. Но здесь, в Коропе, было и еще одно, принципиально важное для жизни Николая Кибальчича.
Сейчас Успенская церковь полуразвалилась. Грустное зрелище. Успенская — бывший приход отца Иоанна, строгого родителя моего героя. Парадокс! В семье священника растет человек, который на высшем взлете своей короткой жизни — в «Проекте воздухоплавательного прибора» — вступит в смертельный поединок с канонами православной церкви. Но проект — кульминация поединка, а начало здесь, в Коропе, в Успенской церкви. Может быть, именно здесь мальчик Коля Кибальчич впервые задумывается над мучительными вопросами мироздания. Тут возникает, все разрастаясь, спор с отцом; этот спор постепенно превратится в конфликт, закончившийся — хотя и ненадолго — разрывом с отчим домом.
Тогда же в Коропе и его окрестностях первые столкновения с противоречиями жизни: ведь еще не отменено крепостное право, и раннее детство Николая Кибальчича омрачено картинами помещичьего произвола и бесправия селян. И разрывается от негодования и бессилия маленькое благородное сердце.
Ну, а первые мысли о той силе, которая понесет человека в космические дали. И убеждение, что только революция даст свободу России. Когда все это пришло к нему?
Конечно, уже в более зрелые годы. Новгород-Северский, учеба сначала в духовном училище, а потом в мужской гимназии.
…Из сопоставления биографий самых разных людей, чьими именами сегодня гордится человечество, я пришел к убеждению, что на выработку их мировоззрения и характера огромное, может быть, еще не оцененное влияние оказывала окружающая природа.
В Новгород-Северском, пройдя вдоль высокой стены монастыря, я неожиданно вышел на высокий, крутой берег Десны — и дыхание перехватило от открывшейся картины.
В плавное, медлительное полукольцо замыкала город Десна. Противоположный берег был низкий, и распахивалась беспредельная зеленая и голубая даль: заливные луга с четкими конусами скирд, с голубыми пятнами озер, с белыми точками гусей. Вдалеке, у самого горизонта, смутно виднелась гряда леса: простор, широкое небо, ветер.
Наверняка приходил на этот крутой берег Николай Кибальчич — ведь рядом гимназия и дом предводителя дворянства Судиенка, в котором гимназист жил. Отсюда вместе с товарищами, со своим лучшим другом Микой Сильчевским пускал он ракеты, начиненные порохом,— сам их делал.
Летела ракета с высокого берега, тянула за собой искристый хвост, падала в Десну. А над головой беспредельное звездное небо, даль необъятная перед глазами. Что, если ракета полетит не вниз, а вверх, к звездам? Но какая сила поднимет ее к ним?
Наверное, наверное, эти мысли пришли к нему здесь, на крутом деснянском берегу.
…В здании бывшей мужской гимназии сейчас школа-интернат. Я хожу по гулким коридорам, по классам с непривычно высокими потолками, по каменным лестницам со стертыми ступенями. Актовый зал…
Многое в этом мрачноватом доме начиналось для Николая Кибальчича: тайная библиотека, которой он заведовал (лондонские издания «Вольной русской типографии» Герцена, альманах «Полярная звезда»; журналы «Современник», «Дело», «Отечественные записки», комплекты газеты «Колокол», роман Чернышевского «Что делать?»); нелегальный рукописный журнал «Винт» — его редактирует он же, Кибальчич (в нем его статьи про крестьянские восстания под
руководством Степана Разина и Емельяна Пугачева, про французскую революцию конца XVIII столетия).
Счастливое знакомство ждало меня в этой школеинтернате. Иван Кириллович Коломиец, преподаватель истории. Его энергией, энтузиазмом создан при школе краеведческий музей.
Я хочу рассказать только об одном стенде этого школьного музея, вернее, не о стенде — о человеке. И то, что мы теперь знаем об этом человеке,— прямая заслуга Ивана Кирилловича и его питомцев.
До последнего времени считалось, что во время фашистской оккупации в Новгород-Северском не было организованного сопротивления.
Но вот стенд в школьном музее.
Большая фотография: молодой человек в черном костюме, изящным узлом завязан галстук, в глазах напряжение и мысль. Иосиф Игнатьевич Смолянскии, руководитель подпольной организации в Новгород-Северском.
…Он появился в городе в начале 1942 года в колонне военнопленных — изможденный парень в рваной шинели, в разбитых кирзовых сапогах. На худом лице ненавистью и нетерпением пылали огромные глаза. В Новгород-Северском был лагерь советских военнопленных. За спиной у Иосифа Смолянского восемь месяцев войны: бои, горькие дороги отступления, могилы товарищей, сожженные украинские села, контузия от взрыва мины — показалось, под ногами рассыпался искрами и вдруг померк, провалился в небытие белый свет. А открыл глаза — немец с автоматом. Бесконечные пыльные этапы, голод, издевательства. И вот лагерь военнопленных в старинном городе, о котором так много слышал, в который давно стремился попасть. Попал…
«Бежать. Найти партизан».
И пока искал надежных товарищей, пока составлялся план побега, не покидали неотступные мысли о прошлом, о той жизни, которая осталась за рубежом 22 июня 1941 года.
…Одной, всепоглощающей страстью была отмечена жизнь Иосифа Смолянского — страстью к театру. Он родился в 1918 году в семье крестьянина-бедняка, и было его родиной украинское село Хреновка, недалеко от Могилева-Подольского. Там окончил семилетку, потом бухгалтерские курсы. Первая должность — бухгалтер в колхозе. Но еще со школы — увлечение художественной самодеятельностью, любительскими спектаклями. Сколько ролей переиграл он на клубной сцене родного села!
И в 1936 году поступил Смолянский на актерское отделение Воднического театрального училища.
…Сцена, огни рампы, профессиональная работа, книги, роли. Опять самые разные роли, но уже за его игрой наблюдают опытные педагоги. Жизнь посвящена любимому делу. Поездки в Киев, столичные театры; он встречается, говорит, советуется с корифеями украинской сцены Саксаганским, Донцом, Паторжинским…
Театральное училище переводят в Херсон, здесь его и заканчивает Иосиф Игнатьевич Смолянский в 1939 году. Он получает назначение в город Хорол, Полтавской области, работает там художественным руководителем при Доме культуры, создает прекрасный театральный коллектив: ставит спектакли, сам играет.
Планы, планы не дают покоя. Он мечтает о профессиональной сцене в Киеве.
В Хороле встречает Иосиф Смолянский войну. Великую Отечественную. Решение мгновенно, без колебаний и сомнений: добровольцем на фронт.
…Он бежит из лагеря военнопленных, скрывается сначала в селе Гайково, потом в Березовой Гати.
С огромным трудом находит путь к партизанам и получает ответственное задание.
В Новгород-Северском немцы открыли «народный» дом: кинофильмы, танцы, самодеятельность. Цель одна — привлечь молодежь города на свою сторону. Летом 1942 года в «народном» доме появляется молодой человек с изысканными манерами, щегольски одетый: черный костюм, белая рубашка, галстук модным узлом. Упрямая складка губ, серые насмешливые глаза.
— Откуда?
— Киевский. Сидел у большевиков в тюрьме.
— За что?
— На студенческой вечеринке читал стихи о самостийной Украине.
— Студент какого института?
— Закончил театральное училище в Херсоне.
— Фамилия, имя, отчество?
Он колебался недолго: в лагере военнопленных неразбериха, списков на первых порах не было, значились по номерам.
— Вы слышали вопрос?
— Смолянский Иосиф Игнатьевич.
Сначала он рядовой актер, потом режиссер в драматической труппе. Вокруг него группируется молодежь города, около сорока человек. Он пристально изучает каждого — незаметно, терпеливо. Спектакли: «Без вины виноватые», «Цыганка Аза», «Бесприданница», «Пока сонце зiйде, роса очи виiсть». Долгие репетиции. А во время репетиций можно поговорить о многом.
Из наиболее надежных, энергичных самодеятельных актеров Иосиф Смолянский создает боевую группу, основу будущей подпольной организации (так планирует он). Вот сохранившиеся имена: Н. Холичевский, В. Корбовский, А. Бращенко, Н. Мостовщикова, Т. Ромченко, У. Дудко…
Первая диверсия: взорван склад с горючим. По городу расклеены листовки.
Готовится крупная акция: взрыв клуба, когда он будет переполнен немецкими солдатами и офицерами. Специально для них концертная программа. Иосиф Смолянский в нескольких ролях («Фигаро здесь, Фигаро там…»), деятельный, веселый, вездесущий. Вернее, у него одна ответственная роль, и он ее сыграет до конца…
Клуб заминирован. Все готово.
Главное: ребята должны выйти через служебный ход. Во время антракта. Времени в обрез: пять — семь минут.
Итак, все готово…
Но акция не состоялась: предатель выдает немцам группу Смолянского.
(…Есть какая-то закономерность, трагическая закономерность: рядом с бескорыстием, самопожертвованием, подвигом идут трусость, донос, предательство. Первого марта 1881 года во время покушения на Александра Второго был арестован один из метальщиков, Николай Рысаков. Во время допросов он испугался смерти, не выдержали нервы, и, спасая себя, стал выдавать товарищей. Вполне вероятно, что если бы не предательство Рысакова, которое не спасло его от петли палача, не попали бы на скамью подсудимых Софья Перовская, Николай Кибальчич, Геся Гельфман, Тимофей Михайлов; Андрей Желябов был арестован за несколько дней до 1 марта.)
29 апреля 1943 года Иосиф Смолянский и все его «артисты» были схвачены фашистами.
Две недели продолжались допросы и пытки. Два вопроса: «Кто еще в организации? С каким партизанским отрядом и как поддерживали связь?» Они молчали на допросах все эти две недели.
Не добившись ничего, всех членов подпольной группы немцы угнали в Германию.
Жизнь Иосифа Смолянского оборвалась 12 мая 1943 года. Есть две версии его гибели. Но об этом чуть позже…
…Мне предстоял бросок через всю Черниговскую область, с севера на юг — из Новгород-Северского в Варву. До Чернигова — на самолете.
И пока воздушный вездеход «Аннушка» плывет над зелеными и желтыми полями, над клиньями перелесков, тронутых самым первым багрянцем осени, над плавными петлями Десны и ее старицами, заросшими жестким камышом, — пока длится этот полуторачасовой перелет, — я расскажу об одной анкете.
В ней было всего два вопроса:
1. Твое представление о счастье.
2. Чего ты хочешь добиться в жизни? (Твоя главная цель в жизни?)
Есть у меня в Москве приятель, журналист. Пристально, упорно занимается он уже многие годы
одной темой — темой молодого поколения. Каково оно?
В подъезде огромного дома, где он живет, по вечерам собираются парни, человек восемь—десять, довольно устойчивая компания: старшеклассники, рабочие, двое или трое студентов первых курсов. Простаивают они в подъезде долгие часы — почти до ночи. Тихо разговаривают, смеются, поют песни под гитару (надо сказать, поют вполне прилично), слушают магнитофонные записи: какие-то совсем незнакомые песни, слов не разберешь, но грустные, в общем, щемящие… Иногда громко спорят, чаще всего о спорте.
Вот этим ребятам мы и предложили анкету. Отнеслись они к ней, вернее, к нам, недоверчиво и с иронией. Однако анкету взяли. Кто-то сказал насмешливо:
— Социальное исследование!
На ответы был дан срок — три дня.
Из всей компании ответы вручили нам три человека. Остальные отговорились: «забыли», «некогда». Вот три ответа.
Владимир Т.: «Твое представление о счастье.
Такое мое представление: зарабатывать столько денег, чтобы ни от кого не зависеть. Что захотел купить,— купил, куда захотел поехать,— поехал и т. д. 2. Чего ты хочешь добиться в жизни? Цель у меня скромная — иметь свою легковую машину».
Анатолий П.: «1. А кто его знает, что такое счастье. 2. Жениться на девушке, которую люблю, и построить кооперативную квартиру, чтобы жить отдельно от родителей».
Александр Ярцев ответил так:
«1. Очень скоро перед человечеством, так как оно очень быстро растет, встанет проблема, как прокормить себя. Есть очень малоиспользованный резерв питания — Мировой океан. Я решил посвятить свою жизнь этой проблеме, то есть использованию океана для питания людей. После школы (сейчас я в 9-м кл.) я буду поступать на биофак МГУ. И вот мое представление о счастье: я выдержал конкурс и являюсь студентом нашего замечательного университета.
2. У меня, если можно так сказать, две главных цели: а) я мечтаю сделать такое открытие в области исследования Мирового океана, которое навсегда освободило бы человечество от страха голода в будущем; б) меня воспитала мама. Отец от нас ушел, когда я был совсем маленьким. И вот еще одна моя главная цель: чтобы моя мама всегда жила со мной и старость ее была бы обеспеченной и счастливой».
Из окна своей квартиры — она на первом этаже — приятель показал мне Сашу Ярцева. Это худой застенчивый мальчик с нервным, подвижным лицом.
Он великолепно играет на гитаре и поэтому в компании — кумир.
Из Чернигова в Варву — на машине. Более двухсот километров. Выехали утром, пока еще жара не набрала силу. А жара на Черниговщине, как, впрочем, в большинстве районов европейской части страны, держалась вот уже три месяца: ни одного дождя, зной, пыльные ветры. Трудное лето…
За окнами картины, характерные для украинского юга: степи, зеленые строчки посадок, ивы над ставками, села с белыми хатами — и под карнизами крыш ярко-желтые связки початков кукурузы, как вспышки солнца; во дворах тяжелыми бурыми ядрами свалены в кучи огромные тыквы.
Проехали Нежин (вспомнил Бойправа — отсюда Главный конструктор); проехали Прилуки (в этом городе родился Олег Кошевой).
Пейзаж изменился. Вернее, оставаясь прежним, он приобрел новые черты; то тут, то там возвышаются нефтяные вышки; в знойной дали, на самом горизонте, трепещут огненные факелы — горит вырвавшийся на поверхность газ. Прилуцкое нефтяное месторождение.
Первая нефть на Черниговщине была найдена в 1959 году под Грединцами. Потом на геологической карте области появилось еще девять месторождений. Нефть и ее частые спутники — газ и конденсат.
…Помните, я говорил о фотографии: Григорий в рабочем комбинезоне у сплетения труб — оператор на газовом промысле?
Мы едем на этот промысел, он недалеко от Варвы. Сверкающие под солнцем гигантские белые цистерны, кауперы, переплетение всевозможных труб, ровный гул работающих механизмов.
РИТС — районная инженерно-техническая служба. Так назывался промысел в ту пору, когда пришел туда Григорий. Только-только внедрялось новое оборудование, еще нигде не опробованное,— был экспериментальный проект. Приходилось многое переделывать на ходу, одно заменять другим. Интереснейшая творческая работа. Она захватила Григория Ляшенко — определенно у него был инженерный склад ума. Несколько рационализаторских предложений, сверхсрочные смены.
Прошел год напряженного труда.
…В тот день он работал на втором блоке. Явно что-то не ладилось в установке. Аппаратура содрогалась от частых ударов, метались стрелки на приборах.
— Может прорвать трубу,— сказал Григорий напарнику.— Надо отключить блок.
Но он не услышал своего голоса — вокруг уже стоял грохот, все содрогалось от внутренних толчков.
И напарник не услыхал слов Григория — испугался, ушел. Было действительно страшно.
«Если газ вырвется на свободу,— наверно, подумал комсомолец Григорий Ляшенко,— может произойти взрыв. От любого пустяка, от случайности. И тогда полетит в воздух весь промысел. Вместе с людьми…»
И он рванулся к рычагу отключения. Но не успел: легко — показалось, совсем легко —
лопнула труба, и в Григория Ляшенко ударила струя сырого газа силой в сто пятьдесят атмосфер. Единственное, что успел он сделать,— это ринуться навстречу смертоносной струе, чтобы своим телом закрыть пробоину в трубе.
…Он уже не чувствовал, как струя газа, срывая одежду, въедаясь в тело мельчайшими частицами воды и породы, отбросила его к приборам.
Он не услышал тишины, которая наступила после того, как остановили весь промысел.
Он не чувствовал, как несут его сильные руки товарищей к машине.
И не слышал, как кто-то сказал:
— Скорее в больницу!.. Кажется, дышит.
В больнице, на несколько мгновений придя в сознание, Григорий Ляшенко сказал свои последние слова.
Мы возвращались из Варвы уже вечером, в который незаметно перешел день, весь пропитанный солнцем. Теперь солнце багровым шаром висело над далеким краем земли и скоро совсем ушло за горизонт, разметав в полнеба застывшую оранжевую зарю. Быстро смеркалось, и вот уже темнота летит за окнами машины — с редкими огнями сел, со смутными рядами тополей вдоль проселочных шляхов.
Тополя перпендикулярно упираются в шоссе. Иногда на повороте вдруг мгновенно и резко освещался обелиск на солдатской могиле. Или памятник: скорбная женщина, Родина-мать, опустилась на колени перед могилой, в которой лежат ее сыновья. Мелькнет такой памятник и исчезнет, растает в темноте.
Только свист ветра за окнами машины. Обелиски, памятники на солдатских могилах… Ими щедро засеяна украинская земля. Посев, который никогда не дает жатвы. Жестокая, невосполнимая плата за нашу сегодняшнюю жизнь, за мирное, тихое небо над нашими головами.
А в Новгород-Северском еще не поставлен памятник Иосифу Смолянскому. На его счету нет убитых оккупантов, взорванных складов с боеприпасами, пущенных под откос вражеских эшелонов. Не успел: выдали. Но разве не совершил этот молодой человек нравственный подвиг, которым только и может измеряться людское деяние по самому высокому счету?
Он вышел на неравный бой с врагами своей Родины. Он знал, что рискует своей жизнью, но не ведал колебаний и сомнений — только бы вернуть свободу Отчизне. Предательство встало на пути Иосифа Смолянского. Выданный палачам, он не дрогнул под страшными пытками, не выдал товарищей.
Есть две версии гибели Иосифа Игнатьевича Смолянского 12 мая-1943 года.
Говорят: его вывезли за город, поставили на лугу, который был усыпан первыми цветами, сказали: «Беги!» Он побежал, собрав последние силы. И его затравили немецкими овчарками.
И еще говорят: его вывели во двор тюрьмы, и перед тем, как раздался залп палачей, он успел крикнуть:
— Не плачьте, мама!..
И, наверно, в далеком украинском селе услыхала этот последний крик старая женщина.
В мае 1943 года Иосифу Игнатьевичу Смолянскому было двадцать пять лет.
…В больнице всего на несколько мгновений пришел в сознание Григорий Ляшенко — перед смертью. И он спросил, в последнем усилии разлепив спекшиеся, сухие губы:
— Промысел… цел?
— Цел,— ответили ему.
— Все… ребята… живы? — спросил он.
— Все,— ответили ему.
9 декабря 1969 года сердце Григория Юрьевича Ляшенко остановилось навсегда. Он погиб в возрасте двадцати восьми лет.
…23 марта 1881 года Николаю Кибальчичу в его одиночной камере дали бумагу — он получил возможность письменно изложить свой «Проект воздухоплавательного прибора».
Вот что написал он перед тем, как приступить к сути проекта: «Находясь в заключении, за несколько дней до своей смерти, я пишу этот проект. Я верю в осуществимость моей идеи, и эта вера поддерживает меня в моем ужасном положении.
Если же моя идея после тщательного обсуждения учеными специалистами будет признана исполнимой, то я буду счастлив тем, что окажу громадную услугу родине и человечеству. Я спокойно тогда встречу смерть, зная, что моя идея не погибнет вместе со мной, а будет существовать среди человечества, для которого я готов был пожертвовать своей жизнью».
Все дни, пока длился процесс «первомартовцев», все томительные дни после смертного приговора Николай Кибальчич жил одним: каково будет мнение специалистов о его проекте? Он послал письмо министру внутренних дел графу Лорис-Меликову с единственной просьбой, чтобы его проект рассмотрели до казни.
Долгих пять дней — с 29 марта, когда был вынесен приговор, и до 3 апреля — Николай Кибальчич, меря одиночную камеру из угла в угол неторопливыми шагами, ждал ответа, ждал мнения авторитетных экспертов.
Ждал напрасно. Его проект равнодушной рукой чиновника был подшит к делу цареубийцы Н. И. Кибальчича.
И можно лишь представить степень нравственных мук, с которой поднимался на эшафот Николай Кибальчич.
Он был повешен в Петербурге на Семеновском плацу вместе со своими товарищами по борьбе 3 апреля 1881 года.
19 октября того года Николаю Ивановичу Кибальчичу исполнилось бы двадцать восемь лет.
Во всем непохожие друг на друга три сына Украины — Николай Кибальчич, Иосиф Смолянский, Григорий Ляшенко — едины в одном: каждый из них на вершине своей короткой жизни совершил поступок, озаренный прекрасным порывом прекрасной души — во имя людей, во имя Отчизны.
Во имя Будущего.

Журнал Юность № 6 июнь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Новые герои Битова
Каждый сборник прозы Андрея Битова интересен и для читателя и для критики. Но книга «Образ жизни» («Молодая гвардия», 1972) занимает особое место, ибо для Битова это книга итогов и выводов, долгое, а порою мучительное прощание с привычными и близкими ему людьми и ценностями и столь же длительное и непростое сближение с новыми личностями и явлениями.
В центре ее — проблема становления героя, чья судьба тесно переплетена с творческой биографией автора.
Сразу бросается в глаза, что здесь объединены вещи, написанные в разное время и очень несхожие по жанру, пафосу и творческой манере. Но в «Образе жизни» они сопоставлены, продуманы, оценены наново и потому внезапно приобретают новый смысл и срастаются в цельную, органичную книгу, в своеобразный «роман воспитания».
Для Битова всегда был характерен интерес к внутренней динамике личности, находящейся в становлении, ищущей прозрения, познания жизни и самого себя. Он мастер духовной биографии (и автобиографии, добавим в скобках). И потому главная мысль «Образа жизни» — это осознание необходимости непрерывного развития собственной личности, строгого самовоспитания.
Столь знакомый нам герой Битова оказался на важном этапе длинного и извилистого пути к цельности. Писателя теперь занимает жизнеспособность героя, умение его изменяться, оставаясь самим собой, он проверяет его состоятельность, выбирая для героя различные жизненные поприща.
В этом процессе сопоставлений и переоценок Битов смог выявить главный недостаток своей повести «Жизнь в ветреную погоду»: ее внутреннюю статичность, безжизненное равновесие, добровольное пребывание погруженного в себя героя в привычных пределах и рамках. Битов находит из этого затруднительного положения парадоксальный выход: он сам становится на место своего героя, точнее, сливается с ним и начинает двигаться, то есть путешествовать по стране и расширять рамки своего кругозора.
Так появляется «Колесо» — вещь откровенно экспериментальная, до предела раскованная и местами озорная, своеобразный сплав дневника, путевых очерков, спортивного репортажа, социологического исследования, документа и философского эссе. В прозе Битова возникает неожиданная, прежде ему не свойственная, «аксеновская» нотка иронии, местами честно перерастающая в самоиронию. Здесь нет прежнего героя, нет и традиционного сюжета.
В «Уроках Армении» вдумчивое проникновение в органичный мир древней и в то же время очень современной страны и ее народа оборачивается для писателя новым познанием России и своего места в ней, познанием самого себя.
Писательская судьба Битова — в погруженности в живую, вечно движущуюся современность, в непростую жизнь современного человека: «…О чем бы я ни писал, только настоящее интересует меня, только живое: и только что родившееся и давно живущее, и возникающее, и уходящее в прошлое, но еще не ушедшее». Битов не ищет в прошлом неких неподвижных, укоряющих современность идеалов, и в этом смысле его проза подлинно исторична. Это современная и своевременная проза талантливого писателя, живущего с нами одной жизнью, одними интересами и потому именно интересного всем нам.
В. Сахаров

Подлинные заботы
Я вовсе не хотел интриговать читателя, когда избрал для рецензии эту форму. Она сложилась такой сама: я начал читать эту книгу и не мог не выделить в ней мысли, меня подкупившие своей точностью и глубиной. Я подумал, что в коротком отзыве-рекомендации самым правильным будет просто процитировать некоторые места, а потом, если они заинтересуют читателя «Юности» так же, как они заинтересовали меня, отослать его к выходным данным…
Итак, скажу только, что книгу эту написал современный, хороший прозаик. А книга — о литературе. Вот выдержки:
«…В родном национальном языке писатель имеет еще свой собственный язык, на котором он думает, пишет, который он даже в какой-то мере слышит от своих собеседников, но в то же время он слышит еще и множество других родных языков, которые для него становится в положение как бы частично иностранных… Я часто поступаю так: слушаю или читаю кого-то, а думаю о том, как бы сказал по этому поводу я сам».
«…«Документальность» — это выражение, помимо прямого смысла — достоверности и правдивости, в русском языке имеет и еще один смысл: деловитость… Мы, пусть подспудно, но все время чувствуем присутствие… этого качества: подлинной, порядочной, гуманной деловитости.
Не последнего качества, очень дефицитного в современном мире и в современном искусстве».
«…Меня всегда поражал один удивительный факт: русская классическая литература не только очень молода, она еще и родилась как бы мгновенно. Вот они, годы рождения нашей литературы: 1799 год — Пушкин, 1805-й — Веневитинов, 1809-й —Гоголь, 1811-й — Белинский,1812-й — Гончаров, Герцен, 1814-й — Лермонтов, 1818-й — Тургенев, 1820-й — Фет, 1821-й — Достоевский, Некрасов, 1823-й — Островский, 1826-й — Салтыков-Щедрин, 1828-й — Толстой, Чернышевский.
Одна женщина могла бы быть матерью этих людей: родив Пушкина в 17 лет, в 46 родила бы Толстого».
…«Война и мир» — роман прежде всего о молодежи. Князь Болконский, который несет такую колоссальную философскую нагрузку, умирает, едва перевалив за тридцать, Пьер Безухов — его ровесник; Раскольникову, и Печорину, и подростку из «Подростка» Достоевского — за двадцать».
«…Так и бывает — есть периоды исторических событий и есть периоды исторического осмысливания этих событий, события неповторимы, история повторяется и, повторяясь, всякий раз осуждает войну, вскрывает ее античеловеческую сущность… Эти традиции антивоенны, но если реальные события развиваются таким образом, что возникает угроза существованию целого народа и его родины,— именно они-то, гуманистические и антивоенные традиции, становятся главным морально-нравственным оружием этого народа…»
«…Общение есть признак истинной культуры, наличия в ней живых и деятельных традиций.
Именно такая культура не нуждается в создании вокруг себя китайских стен, она убеждена, что и без этого останется самой собой, скорее они ей необходимы, в конце концов она ведь сама определит, что ей полезно и нужно, а что — не нужно».
…В этой книге вы прочитаете главы о связи науки и искусства, о языке, художественном образе, о традиции, о творчестве Чехова, А. Платонова, о Л. Мартынове, П. Васильеве, В. Овечкине, В. Белове и других писателях.
Называется книга просто и серьезно — «Литературные заботы». Вышла она в серии «О времени и о себе» в издательстве «Современник». Автор ее — Сергей Залыгин.

Владимир ОГНЕВ
ПО СВОЕЙ ЗЕМЛЕ
Фронтовик, возвратившийся целым с воины», красавица, потерявшая на войне мужа, ребенок, который еще толь ко учится читать, и космонавт, вернувшийся из дальнего полета,— все они найдут строки для себя в «Песнях матери», которыми открывается книга молодого молдавского поэта Григоре Виеру («Песнь любви». Кишинев). Много доброго, но и много грустного найдут здесь и матери, будет ли читать эти строки «мать смелого», или «мать труса;
Диалектика жизни проявляется у поэта и в простом, обыденном и в самом возвышенном, вселенском масштабе: «…Если бы мы, восставшие, к звездам не устремились, звезды сами обрушились бы на нас».
В «Песнях земли» земля возникает, прежде всего, как родина поэта — Молдова, давшая ему язык, чтобы говорить со всеми людьми. Современность образного мышления Виеру видна в умении сделать поэтичными самые прозаические, иногда даже «канцелярские» вещи.
Вот «пункт» из стихотворения «Анкета»:
— Есть ли
родственники
за границей?
— Да, отец
Похоронен в чужой
стороне
В 1945-м.
Поэт идет к людям по своей земле, на которую «налегают памятники», которая отдает колодцам свою «Живую воду», которая ведет к своему подлинному хозяину — к труженику. И на этом пути поэт знает свое первейшее занятие — быть стойким, учить мужеству сопротивления смерти: «Смерть мне швырнула шесть досок гробовых. Но мельничные крылья я смастерил из них. Смерть надгробный камень спешила принести. Я камень этот тяжкий на жернова пустил…».

Хороши в этой книге многие стихи, обращенные к слову, к родному языку,— «Родной язык», «Среди слов», «Поэзия», «Точка». Именно чувство языка и великолепный юмор позволили Виеру создать поэтический букварь для молдавских школьников.
Много лирических находок и в разделе «Песни любви».
В хороших переводах Якова Акима виден рост талантливого молдавского поэта.
В. Куприянов

Восстановленный Брейгель
О Питере Брейгеле почти ничего не известно — только то, что жил он в XVI веке в Нидерландах, работал в Антверпене (здесь в 1551 г. вступил в гильдию живописцев) и в Брюсселе. От него не осталось дневников, как от Дюрера, и тем более восторженных прижизненных биографий, воспоминаний учеников, писем и сонетов, как от Микеланджело. Ни единой строчки (если не считать некоторых надписей на рисунках). Как же воссоздавать его образ?
Автор книги о нем Сергей Львов (издательство «Искусство») задался именно этой трудной целью. Источником исследования была сама эпоха — все, что мог видеть Брейгель, и то, чего он не мог не видеть. И произведения великого художника. Эпоха страшная и романтичная, которая в нашем воображении связана с именем Тиля Уленшпигеля (его тоже вспоминает автор). Но сколь бы яркой она ни была и как бы мастерски ни была написана, она — всего только фон, пусть и живой, но все-таки фон. С большим искусством совмещая эпоху, в которой жил художник, с его произведениями, их красками, образами, страстями и философией, автор
воссоздает личность художника, который все это видел, всем этим перестрадал и передал все это современникам и потомкам.
В каких только формах не отражал Брейгель свою эпоху — жизнь, текущую рядом с ним (и через него). Вот социальная сатира «Большие рыбы пожирают малых». Лежит, огромная мягкая рыба, из ее пасти и распоротого брюха вываливаются рыбы поменьше, и во рту у каждой тоже рыба. Чтобы мы не сомневались в том, что здесь имеется в виду, одна из рыб нахально уходит на человеческих ногах.
Вот его «безумная Грета»: среди разгрома и пожарищ шагает дикая старуха, убийца и мародер. Это одно из самых поразительных в мире олицетворений войны. Наибольшее внимание автора привлекают картины последнего периода — всемирно знаменитые «Слепые», «Деревенский танец», «Деревенская свадьба» и другие — явление необычайное в мировом искусстве и на редкость понятное нашей современности.
Ольга Чайковская

Разноцветные смальты
Книга Л. Любимова и Т. Ордынской
(«Это началось очень давно. Перед мозаиками Ломоносова». «Детская литература», 1972) адресована подросткам, юношеству, но и далеко не все зрелые люди имеют ясное представление о предмете, которому она посвящена. В самом деле, многие ли хорошо знают, что такое мозаика, когда и где она возникла, в какой период времени исчезла, какой русский гений возродил ее, какой путь суждено было пройти искусству смальтов от древних времен до наших дней, от «Урского штандарта» шумеров до мозаики в Московском метро. Общедоступность, популярность, рассчитанные на детское восприятие, сочетаются в книге с серьезным изложением истории своеобразного искусства. Читатель переносится в Ассирию, Элладу, Рим, Византию, Киевскую Русь…
Узнает, как изготовляются, окрашиваются смальты, как работает художник над мозаичными картинами, вместе с героями рассматривает их. В рассказ вплетаются исторические события и легенды, стихи Ломоносова, Пушкина, Лермонтова, Блока…
Едва ли не самое замечательное в книге — это профессиональное, яркое описание картин. «Битва Александра и Дария при Иссах», мозаика Михайловского монастыря в Киеве, портрет Петра I работы М. В. Ломоносова и другие произведения описаны увлекательно, детально. И рядом с поэтичными описаниями в книжке помещены прекрасные репродукции мозаик. Все это вместе создает ощущение гармонии, которую книжка как бы излучает.
О. Грудцова

Журнал Юность № 6 июнь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Н. Реформатская
М. ПРИШВИН «Моим молодым друзьям».
В феврале этого года ему исполнилось бы сто лет…
В 1923 году в московском издательстве «Круг» вышел первый сборник дореволюционных очерков М. М. Пришвина под общим названием «Черный араб». Лично для меня это было открытием нового талантливого писателя, о котором я раньше только слышала. Через год появилась повесть «Курымушка» — первая часть автобиографического романа Пришвина «Кащеева цепь», еще через год — «Родники Берендея». Возникла потребность следить за каждым новым шагом этого удивительного писателя, поглощенного миром природы. Привлекал и своеобразный охотничий быт писателя.
Вскоре дошли слухи, что Пришвин перебрался из своего Берендеева царства под Переяславлем поближе к Москве — в Загорск, тогда еще Сергиев, поселился на Вифановской (ныне улица Комсомольская) и что, судя по трофеям, с которыми он возвращается через город к себе домой, он не без успеха охотится под Загорском со своей гончей. Летом он выезжает всем домом, на подводе, верст за 25—30 по Угличскому тракту и селится в какой-нибудь из деревень на пойме Дубны; там живет до глубокой осени, натаскивает собак, охотится и работает.
В литературных журналах, в журнале «Охотник» и в «Охотничьей газете» начали один за другим появляться его охотничьи рассказы, а с апреля 1929 года в «Новом мире» стала печататься повесть Пришвина «Журавлиная родина». Под таким названием стал известен читателю край знаменитых дубенских болот, тогда еще богатых дичью, Константиновская долина, Заболотское озеро, изобилующее утками и хранившее еще в глубине своих вод фиолетовые шары реликтового растения — клавдофоры.
Повесть представляла особый интерес для читателей-охотников вроде нас с моим спутником, знакомых с этими местами, вдоволь находившихся в поисках бекасов и дупелей по «пришвинским угодьям», на себе испытавших, что такое проложенная через болота с сеном, скот и люди; не раз заходили мы на «Зимняк» — всем известный на тракте Углич — Москва
поселок в несколько дворов, где находился знаменитый трактир Алексея Никитича Ремезова, про который сказано в повести Пришвина: «Это ключ всей устной словесности Московского Полесья». Здесь Пришвин встретил многих персонажей своей повести и «Охотничьих былей», здесь мы как-то застали егеря из деревни Посевьево — Алексея Михайловича Егорова (Шарыкова), увековеченного Пришвиным в рассказе «Ленин на охоте».
С самим Пришвиным мы встретились в том краю в 1930 году, когда он жил в деревне Переславищи, дальше по тому же Угличскому тракту, в сторону Заболотья. Мы в этот раз отправлялись в район деревни Шепелево и Туголянских озер и, зная, что там уже побывал прошлым летом Пришвин, решили по дороге заехать к нему и расспросить о тех местах.
Но чем ближе подъезжали мы к Переславищам, тем больше я сомневалась: удобно ли это? Ведь не просто охотник, а писатель… Как на грех, мы очень запоздали и подъехали к пришвинскому дому, когда солнце уже садилось.
Из ворот вышел человек, одетый в широкий холщовый костюм, в сандалиях, на голове панама, из-под которой выбивались вьющиеся, черные с проседью, волосы, седина была и в бороде. Не было сомнений, что это Пришвин.
Он смотрел то на нас, то на нашу собаку с таким любопытством и так весело, что вместо заранее заготовленных фраз и рекомендаций я нечаянно для самой себя «подкупила» его цитатой из «Черного араба»: «Хабар бар, Михаил Михайлович?» «Бар! — засмеялся он. — До меня уже дошли слухи, что вы должны заехать».
Пришвин предложил нам переночевать у него на сеновале. «Только для порядку, — сказал он, — спросим у хозяйки, как она», — и повел нас в дом к Евфросинии Павловне. Павловна, как называл ее Михаил Михайлович, накормила нас вкусным и сытным деревенским ужином с остатками холодной дичи.
Дородная, красивая женщина, родом из смоленских крестьянок, она держала себя просто, но с большим достоинством; с гордостью говорила о работе Михаила Михайловича, как об их общем деле: «Мы теперь все снимаем фотографии для его детской книжки», ничуть не стеснялась своего диалектного лексикона и произношения: «Михал Михалыч, утрите бороду, с ней текёть».
Пришвин был очень оживлен, он, должно быть, намолчался в одиночестве и теперь с увлечением рассказывал про то, как они с Нерлью открыли охоту, про ее работу, спрашивал про нашего пойнтера, слушал, поддакивал: «Да, да, да, да»,— потом не выдерживал, перебивал и опять про Нерль.
Пришвин знал в Загорске мою сестру, тоже охотницу, и спросил:
— Что же это у вас, семейное?
— Да,— ответила я,— тяжелая наследственность.
— Не тяжелая, — поправил он меня совершенно серьезно, — а счастливая. Охота, если она, конечно, не превращается только в погоню за количеством убитой дичи, — это большое дело, серьезный труд и поэзия. А у вас, Александр Александрович,— обратился он к моему спутнику,— это тоже наследственная страсть?
— Как же, от прадеда по матери, Алексея Адриановича Головачева; он был участником Тверского комитета по освобождению крестьян, соратник Некрасова по «Отечественным запискам», его друг и товарищ по охоте.
Михаилу Михайловичу, заинтересовавшемуся этим предком-охотником, было обещано показать в Москве печатный оттиск поэмы «Пир на весь мир» Некрасова (глава из второй части «Кому на Руси жить хорошо») с автографом поэта: «Доброму товарищу по литературе и охоте А. А. Головачеву на память!
Напечатана эта часть поэмы была только после смерти поэта.
Пришвин рассказал, как вскоре после появления в «Новом мире» его очерка «Охота за счастьем» он встретил одного «вроде как почтенного» критика, и тот, хитро подмигнув ему, процедил: «Ну и ловкий вы себе, Михаил Михайлович, путь обрели в наше трудное время: ходи и постреливай!» Пришвин рассказал об этом Алексею Толстому.
— А он — легкий человек, захохотал и говорит:
«Не обращайте внимания, что такой болван в вас понимает!» — Пришвин не назвал имени этого «болвана», но в разговоре у него потом не раз проскальзывала мысль, что вот он «старейший писатель», а его все учат, учат, понять же значение его дела не хотят или не могут. — Спасибо Горькому, он очень помог своей статьей обо мне.
Мы засиделись допоздна, пока Евфросиния Павловна не напомнила Михаилу Михайловичу, что пора вести гостей на сеновал.
В 1931 году осенью Пришвин по командировке от газеты «Известия» совершил путешествие в Сибирь и на Дальний Восток. Незадолго до отъезда я случайно встретила его на Арбатской площади, и мы отправились в столовую Дома печати поговорить после долгого перерыва и заодно пообедать.
Михаил Михайлович слышал, что мы ездили в этом году на охоту в Казахстан, и потребовал отчета. Он очень смеялся, когда я ему рассказала, что в степи все время вспоминали его «Черного араба»: такие же всадники, издали завидя нас, мчатся навстречу и с ходу спрашивают, только не по-казахски «Хабар бар?» («Новости есть?»), а по-русски: «Чай есть?» и, узнав, что чая нет, круто поворачивают коня и мчатся прочь.
Михаил Михайлович был очень занят предстоящей поездкой в питомник пятнистых оленей и песцов.
Я и не представляла себе тогда, сколько сил, упорства и убежденности приходилось тратить Пришвину, отстаивая свою тему, свое индивидуальное место в советской литературе, отмахиваясь от «литературных комаров», недовольных тем, что «в поступках моих зверей нет генеральной линии».
23 апреля «Литературная газета» (№ 19, 1932 г.) вышла с отчетом о закрывшемся накануне совещании РАППа, а на другой день, 24 апреля, «Правда» опубликовала постановление ЦК ВКП(б) от 23 апреля 1932 года «О перестройке литературно-художественных организаций», о ликвидации РАППа. Среди знакомых и друзей только и разговору было, что об этом событии.
Вскоре звонит по телефону Пришвин.
— К вам можно? Хабар бар?
— Бар! — отвечаю я, голосом давая понять, что ясно, какие «новости».
Условились, когда он придет читать. Слушателей собралось довольно много. Михаил Михайлович читал главы из очерков «Новая Даурия» («Дорогие звери»), читал с увлечением, слушали его с интересом, он был как будто доволен. Мне все казалось, что Пришвин должен тосковать по своей писательской аудитории, и я робко предложила ему позвать в другой раз кого-нибудь из писателей, товарищей по охоте. Позже Пришвин получил от писателей-охотников замечательный подарок — охотничий рог с выгравированными на нем по кругу словами: «Труби, труба! Бессмертному автору «Смертного пробега»!» На середине рога — подписи Л. Сейфуллиной, В. Правдухина, Е. Пермитина, И. Соколова-Микитова… И дата:
«Месяц Листападень года 1934». Но тогда, в 1932 году, Пришвин засомневался, удастся ли кого найти и собрать из писателей. Сказал, что как-то читал в одной редакции, но контакта не получилось. «Впрочем,— усмехнулся он,— это было еще во времена РАППства».
В конце октября — начале ноября 1932 года состоялся первый пленум Оргкомитета Союза писателей.
Уговорили выступить М. Пришвина…
Он призывал писателей ко взаимному вниманию и не без горького юмора рассказал, как ходил в недавнем прошлом «в разъясненных» писателях: «Прихожу у себя в Загорске в Педтехникум, где всегда читал для молодежи, сажусь за стол и слышу: «Это Пришвин. Он «разъяснен». Не обращая внимания, начинаю читать. Вдруг голос: «Вы, товарищ Пришвин, пишете, как мистик». Это критики так разъяснили меня: эпигон символизма, мистик. Теперь стало по-другому,
один маленький журнал опять про собак просит написать».
Закончил Пришвин проникновенным разговором о Горьком как писателе, который замечательно умеет радоваться успеху другого писателя, а этого «сорадования» нам так не хватало.
Пришвин после возвращения с Дальнего Востока был на большом подъеме, и постановление о перестройке литературно-художественных организаций, несомненно, этому подъему только содействовало. Он много и плодотворно работал, создал на материале этой поездки повесть «Корень жизни», ставшую одной из его любимых вещей и восторженно встреченную рядом критиков.
Пришвин был в расцвете своего таланта, физически здоров, крепок, ему близилось 60 лет. И вот эту дату он решил отметить творческим вечером в Союзе писателей. Вечер состоялся 31 января 1933 года и превратился в первый импровизированный юбилей Пришвина, без всяких официальных приветствий и заранее подготовленных докладов, с выступлением самого Пришвина. Происходило это в дубовом зале теперешнего ЦДЛ. Председательствовал П. Скосырев.
Свое выступление Михаил Михайлович начал с того, что Пришвин Михаил родился 23 января 1873 года и через несколько дней ему исполнится 60 лет; а Пришвин-писатель родился в 1905 году, и ему всего 28 лет. Дальше шел рассказ отца о сыне — писателе, в прошлом «комсомольце XIX века и марксисте», о работе писателя Пришвина в либеральной газете «Русские ведомости», о петербургской литературной среде 1910-х годов, в которую он попал, и других фактах биографии писателя, поданных интересно и остроумно. Многое перекликалось со вступительной частью книги М. Пришвина «Мой очерк», над которой он в это время работал.
Пришвин рассказал, как на днях пришла к нему «дама из «Литературной газеты» с просьбой дать статью о своей ломке после революции, так, как сделала это В. Инбер. «— А я не ломался, так что же мне делать? — спросил я ее».
Свой автобиографический рассказ Пришвин вел непринужденно, как разговор за чайным столом или у костра на охоте. После этого он прочел выбранные главы из своей последней, недавно законченной повести — «Корень жизни» или «Жень-Шень». И когда Пришвин подошел к концу повествования и в последний раз, воображая перед собой Хуа-лу, произнес: «Охотник, охотник, зачем ты тогда не схватил ее за копытца!» — слушатели затихли… Потом обрушился на автора такой ливень аплодисментов, возгласов:
«Прекрасно», «Молодец Пришвин», «Молодец, комсомолец XIX века!», «Спасибо!» — и еще множество теплых, признательных слов, что Пришвин даже растерялся.
Из отдельных выступлений помню дружественно-восторженное выступление его старейшего литературного сверстника Андрея Белого о когда-то вышедшем из глуши северных лесов и озер «волшебнике слова», выступление молодого грузинского писателя Шалвы Сослани. Он говорил, что «комсомолец XX века» протягивает руку «комсомольцу XIX века» и любуется этим старым художником, как сам художник любовался красотой оленя-цветка Хуа-лу…
Когда почти все разошлись, остался только Пришвин, Белый, Шалва Сослани и еще кто-то, я подошла к Михаилу Михайловичу. Белый вспоминал про одну из сред на башне Вячеслава Иванова, когда они были с Пришвиным вместе, еще и еще про что-то из той эпохи; он вспоминал и двигался перед нами из стороны в сторону, не говорил, а вытанцовывал каждую
фразу, всем телом и жестом отмечая каждый словесный период; глаза его бледно-синие светились, как фонарики, седые волосы на лысеющей голове чуть вились. Шалва Сослани сидел и смотрел на него как зачарованный.
Я вспомнила этот вечер, когда через год, в 1934 году, Пришвин стоял в том же зале у гроба Андрея Белого. И другой раз вспомнился мне этот вечер, когда в вестибюле Дома литераторов на доске среди имен павших смертью храбрых в дни Великой Отечественной войны прочла имя Шалвы Сослани.
Мне довелось в дальнейшем быть на всех юбилеях Пришвина, но первый, нечаянный юбилей с вдохновенным чтением автором отрывков из «Жень-Шеня» вспоминается с особой нежностью.
В 1934 году «Жень-Шень» вышла отдельным изданием с рисунками В. А. Фаворского. Не знаю, как они нашли друг друга, но поняли один другого — художник и поэт — прекрасно. Пришвин был очень доволен.
Фаворский жил тоже в Загорске, и изредка, бывая у Пришвина то на традиционных блинах, то еще по какому-нибудь званому поводу, мы встречали среди гостей и Владимира Андреевича. Высокий, плотный, с бородой, как у деда Мороза, эпически спокойный, он казался много старше оживленного, разговорчивого хозяина, хотя и был гораздо моложе его. Не знаю, были ли они близки, но даже на людях между ними чувствовался какой-то внутренний контакт. Пришвин не раз говорил о Фаворском с исключительным уважением как о человеке безупречной честности и чистоты.
В небольшом деревянном доме Пришвина на Комсомольской, 85, где висит теперь мемориальная доска, было все очень просто, никакой особой «обстановки». Никакого преклонения перед писателем заметно не было, но все налаженное хозяйство в доме и особенно во дворе, где корову Машку сменила в сарае полуторка — «домик на колесах», который завел себе Пришвин для поездок на «охоту за счастьем», — все естественно подчинено было его интересам и потребностям.
Помню, в году 37-м или 38-м была зимой у сестры в Загорске и решила навестить Михаила Михайловича. Я встретила его под вечер прогуливающимся у себя по Комсомольской. Он шел, запустив руки в боковые карманы коричневой куртки с бобровым воротником, в оленьей шапке-ушанке, в белых, обшитых кожей валенках, шел медленно, о чем-то сосредоточенно размышляя. Я подумала про себя: какой красивый человек и сколько в нем какой-то независимости, уверенности в себе. Может быть, это только казалось? Не знаю!
Его новые рассказы предвоенных лет, особенно детские («Пиковая дама», «Старухин рай», «Изобретатель»), а также цикл «Неодетая весна» поражали сочетанием художественного мастерства с удивительной человеческой нежностью и особым, мягким, добрым юмором, в котором за мальчишеским задором и веселой шуткой всегда чувствовалось высокое
нравственное начало.
Поэма «Фацелия», появившаяся в 1940 году в «Новом мире», поразила другим: удивительной даже для автора «Жень-Шеня» силой лирического накала.
Вышло так, что после довольно длительного перерыва я случайно встретила Михаила Михайловича в Гослитиздате. В серо-синем костюме, который так шел к его седоватым вьющимся волосам, окаймляющим большой открытый лоб, он был ослепителен.
Я не решилась его задерживать, он был не один. Придя домой, я тут же все выложила и прибавила еще свое опасение, как бы чего с Михаилом Михайловичем не случилось… «Что случилось, — со вздохом ответили мне…— Наверно, «Фацелия»; ведь у Пришвина слово с жизнью никогда не расходится».
…И мы познакомились с Валерией Дмитриевной, его женой… Михаил Михайлович читал отрывок из начатого романа «Осударева дорога», главу о старой поморке «Мирская няня». Он показался немного напряженным, скованным: груз радости, нового счастья и тяжесть расставания с прошлым давались старому художнику нелегко.
Мы встречались время от времени — то в Лаврушинском, то у нас, Михаил Михайлович почти всегда что-нибудь читал из нового, иногда читала Валерия Дмитриевна.
Война все смыла, всех разбросала. Пришвины уехали из Москвы в знакомое Михаилу Михайловичу по прежним годам Усолье, село в 25 километрах от Переславля-Залесского.
15 августа 1941 года пришла открытка от Михаила Михайловича. Он писал, что пытался не раз звонить нам по телефону: «Мечтали эвакуироваться вместе с вами…».
Потом пришло заказное письмо от 7 января 1942 года. «Я все удивляюсь, — писал. Михаил Михайлович, — почему не слыхать о том, что вы спасаетесь от бомб у Катынского в Слободке, и не у меня в Усолье. Куда вы девались в это тяжелое время». Он жаловался, что «почти невозможно становится жить без связи, питаясь капризными обывательскими слухами», просил дать «весть о себе», звал: «Не приедете ли к нам в Усолье отдохнуть».
Когда Михаил Михайлович вернулся после почти трехлетнего, и на этот раз вынужденного, пребывания в Берендеевом царстве, он показался физически почти совсем не сдавшим, но каким-то очень серьезным, по-новому серьезным, озабоченным, задумчивым.
Мне кажется, большой поэтической и нравственно-философской радостью была для него работа над детской повестью «Кладовая солнца». Пожалуй, после «Жень-Шеня» и «Фацелии» такого успеха ни одно произведение Пришвина последних лет не имело.
Когда в Лаврушинском отмечалось в кругу друзей присвоение Пришвину первой премии по конкурсу на лучшую книгу для детей, он сказал поздравлявшим его с новой большой победой: «Захвалили совсем. Но, по совести, справедливо. К старости на похвалы больше реагируешь. Я с этим и дальше пойду».
Он имел в виду, очевидно, повесть «Корабельную чащу», которую задумал как продолжение этой сказки-были о двух усольских детях.
В последнее десятилетие своей жизни Пришвин никуда далеко не ездил. Маршруты его путешествий сократились и способы передвижения изменились: 50 километров за рулем «Москвича», сменившего старую «эмку»,— от Москвы до Дунина. Оставлена была, как это ни трудно себе представить, и охота: только в первые годы жизни в Дунине Михаил Михайлович еще выходил с собакой в луга под Мозженкой, больше для тренировки ее и поддержания в себе духа охотника. Охотники вроде нас всегда должны были ему давать отчет о своих охотничьих поездках, и это он мог слушать без конца, несмотря на то, что Валерия Дмитриевна всегда откровенно высказывала свое неудовольствие: «Опять вы про охоту!»
У Пришвина значительно расширился круг знакомых, главным образом через Валерию Дмитриевну.
Он стал иногда бывать в концертах. Помню, мы вместе были в Малом зале консерватории на концерте Н. Дорлиак и С. Рихтера. Дорлиак исполняла Брамса, Шумана, «Детскую» Мусоргского. Михаил Михайлович так очарован был исполнением и особенно «Детской», что просил после концерта свести его в артистическую: «Хочу поблагодарить лично за такую радость». А на следующий день звонок по телефону: «Вот, все под впечатлением вчерашнего. Какая чистая радость!» В доме Пришвина появился рояль, на нем играли бывавшие у Пришвина знакомые музыканты — Е. Мравинский, М. В. Юдина, ученица московской консерватории Н. Мунтли. Появился проигрыватель и пластинки с оперой РимскогоКорсакова «Сказание о невидимом граде Китеже» и другими. К «Китежу» Михаил Михайлович питал особый интерес: этой легенде он сам когда-то отдал дань в очерках «У стен града невидимого».
Михаил Михайлович долго не знал серьезных недугов и любил рассказывать, что врачи, обследовавшие его, недоумевали: «Что вы, жень-шень, что ли, пьете?». И, хитро улыбнувшись, Михаил Михайлович наставительно прибавлял: «Все оттого, что живу по правилу: делать только то, что хочется, и не делать того, чего не хочется».
За этим правилом лежала целая философия поведения писателя, раскрывшаяся нам позже в его опубликованных дневниках.
Но вот в 1950 году Пришвин заболел воспалением легких, Валерия Дмитриевна тоже что-то была нездорова, и Михаил Михайлович попросил меня выполнить его поручения в Гослитиздате по договору на двухтомник его сочинений.
Когда все было сделано, я получила от Михаила Михайловича такую грамоту:
Постановление дома М. М. и В. Д. Пришвиных от 25 марта 1950 г.
Москва. Дом писателя.
В связи с заключением договора на двухтомник «Охота и Путешествия» наградить Надежду Васильевну Реформатскую:
1. Письмом Максима Горького,
2. Книгой об искусстве Италии,
3. Связкой сушеных грибов и красным флагом с золотым шитьем,
4. Четырьмя курицами с петухом (для Маши).
Писал Михаил Пришвин.
На конверте с письмом А. М. Горького М. М. Пришвину от 16 июня 31 года Михаил Михайлович указал, что это письмо случайно не было отправлено вместе с другими в музей Горького и «передается мною Надежде Васильевне Реформатской 26/Ш 1950 г.».
Я сразу раскрыла автограф Горького. Вот его текст: «Простите, дорогой Михаил Михайлович,— запоздал ответить Вам.
По поводу В. С. Карасева мне уже говорили, и о нем хлопочет Ек. Павловна.
Очерк Ваш прочитал: он слишком многословен и не выявлено экономическое значение питомника, а для нашего читателя полезно знать, что из лисьих мехов строят фабрики. В этой форме очерк для «Н. Д.» — не удобен ни для общего, ни для литературного отдела. Ответить Вам и повидаться с Вами не мог я потому, что очень занят: тороплюсь осуществить кое
какие литературно-издательские планы; после 20-го мне будет свободней и я Вас извещу, когда и где встретиться.
А сердиться на Вас у меня нет никаких причин, это Вы ошибаетесь!
Искренне желаю всего доброго.
16. VI. 31. А. Пешков».
Что это был за очерк о питомнике пушных зверей, отвергнутый Горьким, Пришвин так и не вспомнил.
Опубликованный теперь том переписки «Горький и советские писатели» позволяет установить, что очерк этот был послан Горькому вместе с письмом к нему Пришвина от 15 мая 1931 года. Но письмо Горького от 16 июня 1931 года — ответ не на это письмо, а на письмо Пришвина, написанное тремя неделями позднее, в начале июня 1931 года. (Хранится вместе с другими письмами Пришвина к Горькому в архиве А. М. Горького, не опубликовано). Пришвин пишет: «…Я послал Вам приветствие с приездом, просил свидания, предлагал свои услуги для журнала и послал даже рассказ. Прошло три недели — ответа не получил. Или Вы сердитесь на меня, ну, с этим уж ничего не поделаешь: насильно мил не будешь. Или же некоторые письма через журнал Вам не доставляют (письмо с рассказом было передано в журнал). Но это пустяки, обиды я не понимаю…
Жму руку. Михаил Пришвин».
Пришвин отлично понимал, что обижаться на Горького ни за задержку с ответом, ни за то, что обещал приехать в Загорск и не приехал, нельзя. И все-таки не раз срывалось у него: «Как ждали, а так и не повидались!» Вероятно, и Горький это чувствовал и в последних письмах просил Пришвина не думать, «что мое отношение к Вам как-либо переменилось. Нет.
Вы для меня один из оригинальнейших национальных литераторов, большого таланта и великого упрямства человек» (Москва, 28 апреля 1934 г.).
В 1952 году Михаилу Михайловичу пришлось лечь на обследование в Боткинскую больницу, после чего его направили в санаторий «Барвиха», откуда мы получили от него письмо:
«Сначала меня, конечно, завезли домой для свидания с Джали и котом Василием Ивановичем. Встреча была неописуемая». Он благодарил за внимание и философствовал на тему о том, что «лечит больного не меньше лекарств», надеясь «через месяц выпить с Вами по рюмочке. Что же касается убытка в писании, то где наша не пропадала, и все равно всего же не напишешь. Будьте здоровы. Михаил Пришвин».
Когда я навестила Михаила Михайловича в «Барвихе», он мне показался каким-то раздраженным. Чем, я, по совести, не очень понимала, но по некоторым его репликам догадывалась, что он хотел бы к себе, старейшему писателю, больше внимания. «Это не честолюбие,— обмолвился он,— а естественное для каждого человека желание знать цену своему труду, что делал и для чего делал. Ваш Маяковский это понимал».
Из «Барвихи» Михаил Михайлович вернулся поправившимся, но невыздоровевшим.
Последний раз я видела Михаила Михайловича дней за восемь до его смерти. Он очень похудел, глаза были усталые, говорил слабым голосом, с паузами. Мы сидели с ним за столом, он пил «мозельвейн», который где-то достала ему Валерия Дмитриевна, и угощал меня, но беседа шла нелегко. Я несколько раз порывалась встать, но Михаил Михайлович останавливал и, наконец, сказал: «Я хочу, чтобы вы сами знали и сказали всем, что всю жизнь я только о торфе и писал. Запомните». И замолчал.
— В том смысле, Михаил Михайлович, как написана о торфе «Кладовая солнца»?
Михаил Михайлович ничего не ответил мне, а я не решилась утомлять его вопросами.
Я так понимаю эти слова: природа, звери, птицы, человек — все раскрывалось им, как раскрывался торф, вбирающий в себя лучи солнца и хранящий в себе огонь и тепло, способность творить жизнь; так, открывая тайну Блудова болота, в котором чуть не погибли дети, Пришвин, говоря его словами, «открывал в природе прекрасные стороны души человеческой», утверждал радость жизни, победу добра над злом…
И в этой устремленности к поискам и утверждению радости жизни одна из отличительных особенностей личности и творчества Пришвина, его особого, «небывалого» и едва ли не единственного места в нашей литературе.

Журнал Юность № 6 июнь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Игорь Обросов

Заметки художника
Весенние выставки московских художников открываются в дни обновления природы, когда каждый солнечный луч вызывает в людях радость. Нарядная, надевшая зеленый убор природа зовет художника к искреннему разговору о жизни, обо всем, что находит отзвук в его душе.
Есть у Льва Николаевича Толстого любопытное рассуждение «Чутье». Там говорится: «Человек видит глазами, слышит ушами, нюхает носом, отведывает языком и щупает пальцами. У одного человека лучше видят глаза, а у другого хуже. Один слышит издали, а другой глух. У одного чутье сильнее, и он слышит, чем пахнет издалека, а другой нюхает гнилое яйцо, а не чует. Один ощупью узнает всякую вещь, а другой ничего на ощупь не узнает, не разберет дерева от бумаги. Один чуть возьмет в рот, слышит, что сладко, а другой проглотит и не разберет, горько или сладко».
Как хорошо сказано — коротко, вразумительно, мудро! Мне кажется, что слова Толстого о чутье вполне применимы к нашему брату художнику. Один объехал всю страну из конца в конец, за границей побывал, колесит-колесит, а в искусстве дальше своего носа не увидел, цену простых вещей не узнал.
Другой облюбует себе один уголок земли, найдет нечто близкое своей душе — и своим искусством делает этот уголок близким множеству людей. Не нужно понимать меня примитивно: я не против поездок.
На здоровье! И сам люблю ездить, люблю встречи с людьми, новые впечатления. Художнику их ничто не заменит. Но важно во всем докопаться до корня, дойти до самой сути.
Меньше всего мне хотелось бы кого-то поучать. Но я убежден, что без истинной взволнованности художника, который хочет поделиться с другими пережитым, сокровенным, ничего путного в искусстве не получится. Можно блеснуть удачно найденным приемом, острой композиционной находкой, красивым колоритом, можно поразить зрителя техническими ухищрениями ремесла, но справедливо ставишь самому себе вопрос: для чего все это? Достиг
ли художник простоты, правды, сказало ли его произведение что-то новое сердцу зрителя?
В последнее время мы были свидетелями очень многих выставок — больших и малых, групповых и персональных, итоговых и тематических. Такое обилие выставок само по себе имеет положительное значение: количество постепенно перейдет в качество. С другой, немаловажной стороны, быстрая смена выставок не дает возможности художнику сосредоточенно осмыслить окружающую жизнь. Для этого нужно время, нужна достаточная дистанция. И все же многие авторы, участвующие в выставках, выступают достойно. В самых разных работах — пейзажах, портретах, композициях — заметно усилился интерес художников к обобщению, типизации, к сложным, неоднозначным решениям. Отраден интерес художников к внутреннему миру человека, к его характеру и психологии…
Московская весенняя выставка собрала в нескольких залах около тысячи участников. Смысл таких выставок видится в том, что они выносят на широкий суд зрителя творческую мастерскую художника, его поиски.
Задача современного художника—открыть в себе новое отношение к изображаемому и потом при помощи пластических средств сделать это открытие достоянием всех.
Мир чистый, светлый, проникновенно человечный я вижу в работах таких художников, как Г. Захаров и И. Табенкин, Н. Нестерова и И. Тимченко, В. Вейсберг и Д. Жилинский, П. Никонов и Э. Браговский. Сложная связь человека сегодняшнего мира с историческим прошлым родной страны открывается в работе Виктора Попкова «Старые фрески рассказывают… (Северная часовня)». Безыскусственно, душевно, с почти детской наивностью рисуют зримый мир молодые художники Г. Ишина, Ю. Козырев, Р. Коньков, умудренные опытом Б. Милюков,
Е. Аблин, В. Штраних. В монументальных работах художники ищут сочетания реальности и условности, прибегая к выразительной деформации деталей. В. Штраних стремится поэтически претворить реальные наблюдения.
Интерес вызывают всегда работы Дмитрия Жилинского. Это художник удивительного трудолюбия. После окончания художественного института он сам стал преподавателем. Ныне он уже профессор, известный художник, работы которого с успехом экспонировались недавно в Италии. Для него характерен поиск гармонии человека и природы, выражение многообразных связей между людьми и природой, которая их окружает.
Каждое произведение художника — итог громадной духовной работы; часто за той или иной талантливой вещью мастера стоит его биография, его жизнь. Крупнейшие наши выставки отражают качественные изменения искусства, его поступательное развитие, его новаторскую сущность и художественную силу. Это можно видеть и на московских выставках и на всесоюзных.
Жизнь и творчество художника — и молодого и представителя среднего и старшего поколений — подчинены благородной задаче сближения искусства с жизнью наших людей, поискам образных средств, помогающих раскрыть духовный мир современника. Художник — это, прежде всего большая любовь к людям, к жизни, к родной земле. Равнодушие и работа в искусстве — вещи несовместимые. А любовь, по словам одного старого писателя,— это неведомая страна, и мы все плывем туда каждый на своем корабле, и каждый из нас на своем корабле капитан и ведет корабль собственным путем.
Когда мы произносим слово «художник», в нашем представлении возникает образ человека, способного претворять действительность в образы. Через художника проходят токи эпохи, токи высокого духовного напряжения.
Он причастен всем радостям и болям своего времени.

Журнал Юность № 6 июнь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Дневник критика
Владимир Соловьев

Я начну с того, что, прежде всего, бросается в глаза: с обилия новых имен прозаиков в «Авроре» и с тех новых «функций», которые выполняют некоторые опытные писатели, вступив на страницы «Авроры».
Драматург Александр Володин возвращается вроде бы к истокам собственного творчества, когда он писал не пьесы, а рассказы, и знакомит теперь читателей с новой своей прозой. Александр Володин — писатель полемический, редко какое произведение его не вызывало споры, но вот скучным, заурядным он никогда не был. Полемику он начинает прямо с заголовка: «авроровская» его повесть называется «С любимыми не расставайтесь», а «авроровские» рассказы — «Письмо друзьям» и «Стыдно быть несчастливым». Последний, впрочем, нельзя отнести к прозе без оговорок — наполовину он написан стихами.
Я понимаю Володина: приятно печататься в новом журнале, который формируется на глазах, которому во что бы то ни стало надо завоевать внимание и симпатию читателей, — поневоле здесь начнешь сам экспериментировать, пробовать.
Журнал не просто площадка для напечатания, это еще стимулятор роста для писателя, особенно если журнал новый, молодой.
Нынешняя проза Александра Володина — это вроде бы куски из его будущей, еще не дописанной книги. Мы заглядываем в «святая святых» — в творческую кухню писателя и видим, как, меняясь «жанрово», он остается верен основным душевным тенденциям своего творчества. Если бы я когда-нибудь стал писать о Володине статью, я взял бы к ней эпиграфом слова Пушкина «И милость к падшим призывал». Правда, в самой статье пришлось бы оговориться, что не милость, а жалость, и не к падшим, а к запутавшимся в жизни людям. В «Старшей сестре» героиня на разные лады повторяет: «Доброе слово и кошке приятно». Все писательство Володина и есть такое доброе слово, которое заставляет человека поверить в себя, в свои неиспробованные, непочатые силы. В этом Володин и верен себе, зато как он неузнаваем «внешне»! Что-то вроде встречи с человеком, которого давно не видел…
Еще один своеобразный дебют. Детский прозаик Радий Погодин выступает в «Авроре» как писатель взрослый. Впрочем, и это подразделение достаточно условное, особенно по отношению к Радию Погодину, для которого, по-видимому, нет различия между детской и взрослой литературой. Есть жизнь, объединяющая взрослых и детей, одна жизнь на всех — о ней Радий Погодин и пишет. За четыре года существования «Авроры» он напечатал в ней три повести: две — «Осенние перелеты» и «Леший» — о войне, «Мальчик с гусями» — о современной жизни.
«Осенние перелеты» и «Леший» сюжетно между собой связаны. Десятилетний герой Радия Погодина сталкивается со всем ужасом фашистской оккупации и силу этого ужаса измеряет своим детством — самым чувствительным к несправедливости возрастом.
И детство-жизнь оказывается сильнее фашизма-смерти. В точно написанных, хотя и сложных по замыслу повестях Радия Погодина читателю дан непростой, кажущийся даже поначалу противоречивым комплекс чувств, который можно определить двумя словами: его повести трагически мажорны.
Повесть «Мальчик с гусями» имеет своеобразный подзаголовок, который вроде бы подчеркивает жанровое своеобразие нового произведения Радия Погодина — «Описание поселка Горбы с дополнениями и примерами». Сюжет этого «описания» в том, что студентка Наташа, приехав на каникулы в родной поселок, усмотрела во всем окружающем сплошную
дикость и безобразие: она краснела и страдала, наблюдая коллективную серость своих земляков. «Чувствовала себя Наташа очень одиноко. Она бы ни за что не созналась, но чувство одиночества, этакой отринутости, доставляло ей щемящее наслаждение — оно как бы поднимало ее над всем миром».
Повесть Радия Погодина откровенно полемична.
Адрес этой полемики — девичий, «ожидающий» романтизм, алчущий сказки и потому упускающий из поля зрения реальность. «Представлялись ей в воображении теплое море, белые скалы и некий капитан, проплывающий мимо. Смотрит капитан в подзорную трубу прямо на нее». Литературный прообраз Наташи обнаружить легко — Ассоль из «Алых парусов» Александра Грина, но Радий Погодин, пародируя этот образ, учитывает изменившуюся жизненную ситуацию и дает образу Ассоль-Наташи соответствующую трактовку. Он избегает нравоучений и поучений, он ставит свою героиню в такие сюжетные условия, когда она, меняясь, изменяет и свою точку зрения. Мечтая о капитане, Наташа отнеслась, конечно, с презрением к Боброву, который остался на второй год в девятом классе, чтобы сидеть с ней на одной парте. Приехав в деревню, Наташа встречает повзрослевшего Боброва — он моряк, а будет вскоре капитаном.
Здесь мы обнаруживаем истинный, хотя и скрытый жанр нового произведения Радия Погодина: это притча, и естественно, что, согласно ее законам, сразу же после высокомерного Наташиного взгляда на Горбы автор переходит к восторженному отношению к Горбам школьника и озорника Вити. Но притча — это не басня, поэтому и в Вите вскрывается некоторое противоречие, а именно: он мечтает стать великаном, но очень боится, что, став им, перестанет замечать зайцев, ежиков и прочих «лилипутов». Иначе говоря, Витя боится того, что произошло с Наташей: она даже великаном не стала, а просто поступила в Ленинградский педагогический институт имени Герцена, но этого оказалось ей достаточно, чтобы забыть о природе, о деревне, о земляках.
Повесть-притча Радия Погодина, отталкиваясь от ложной романтики, приводит читателя к романтике истинной. Она словно переполнена вся ожиданием чуда, которое произойдет не в сказке, а на земле, в жизни, на самом деле.
Веселая и ироничная повесть поднимает вопрос серьезный о связи поколений, об исторической связи времен. Это далеко не простая проблема. Политический и моральный аспекты ее, конечно же, важны, но не менее важен ее философский аспект, ибо связь поколений не просто связь людей, пространственная связь, это еще и связь во времени, связь истории, вне которой человек гол как сокол, и возвращается в своем развитии в доисторическое существование.
Иначе, чем Радий Погодин, решает эту проблему Петр Киле в автобиографическом цикле повестей — «Птицы поют в одиночестве», «Цветной туман», «Муза Филиппа».
Принято считать, что для воспоминаний человек созревает к старости и за мемуары берется одновременно с получением пенсии. О чем вспоминать тридцатипятилетнему человеку? Однако опыт мировой литературы опровергает подобные трюизмы. Приведу один только пример: Лев Толстой написал воспоминание о детстве в 24 года, об отрочестве — в 26 лет, о юности — в 28.
Петр Киле «поручил» свои воспоминания вымышленному литературному герою — Филиппу. Мемуары автор искусно закамуфлировал под форму повести.
И, тем не менее, главное и явственное соединение нанайского и русского материала — это и черта биографии Петра Киле, который родился в 1936 году в нанайском селе Дада, а спустя тридцать лет окончил философский факультет Ленинградского университета, и, может быть, в этом — самая характерная особенность его прозы, ее сюжетных сплетений, стилистического своеобразия.
Петр Киле обнаруживает в своем герое душевные противоречия и внутреннюю конфликтность, потому что два пласта его жизни — культурный и первобытный — соединены контрастно и даны в сложном взаимодействии. Древние легенды и сказания нанайского народа, его обычаи, традиции и привычки в тугой узел сплетены с современными понятиями.
Освободиться от «первобытного» окончательно трудно, и человек живет словно в двух измерениях — в сегодняшнем взрослом, культурном, освоенном мире и одновременно в таинственном мире первоначальных ощущений. И более того — все наши осознанные представления имеют еще и первоначальный слой, основу, которая слагается из забытого и инстинктивного.
Для Петра Киле это не оригинальная метафора и не усложненная интерпретация, но взрослое осмысление детских впечатлений, которые в силу различных обстоятельств расположены ближе к его сегодняшнему дню, чем это обычно случается.
Трилогия Петра Киле — открытие «Авроры», и хорошо, что в № 12 за прошлый год журнал дает новую повесть даровитого прозаика — «Свойства души».
Журналу почти четыре года, срок хоть и скромный, но достаточный — для творческой зрелости, во всяком случае. За эти годы «Аврора» познакомила своих читателей с «новыми именами» — это ее постоянная рубрика, и чуть ли не через номер она в журнале присутствует. Конечно, бывают здесь и, что называется, пустышки, но они неизбежны — процесс отбора, отсева происходит в литературе постоянно.
В семидесятом году Михаил Мохов напечатал в «Авроре» свою первую повесть, «Школа чудаков», я в августовском номере 1972 года — следующую: «Вторник, четверг и суббота».
Обе повести по жанру документальны и автобиографичны, а по интонации достоверны. Первая посвящена работе молодого учителя в далекой северной деревне Едьме, а вторая — в районной макарьинской газете. Обе повести начинаются как дневник, который перемежается этнографическими и филологическими записями, повествование ведется Моховым не спеша, даже как-то неопределенно, словно автор просто задался целью описать все, что увидел, но в обеих повестях читатель неожиданно оказывается вовлеченным в круговорот деревенской жизни, сталкивается с острейшими ее проблемами, становится свидетелем и драматических конфликтов и счастливых удач. Дело здесь и в главном герое, который далеко не сразу становится сопричастным делам и тревогам своих новых товарищей, но когда становится, то бесповоротно и окончательно.
Обе повести Мохова — удача: и для него и для журнала. Острое, проблемное содержание соединено в них с тонкой и интеллигентной интонацией, и все это помножено на талант автора…
Талант.
Я с тайным удовольствием выделяю это прекрасное слово в отдельное предложение и даже в абзац.
Как часто говорим мы о проблемах, о конфликтах, о героях и забываем про талант, ибо все это без таланта мертво.
Талант — это открытие своего голоса, своей темы, своей интонации. Я всегда с какой-то тайной надеждой принимаюсь читать рассказ или стихотворение, подписанное незнакомой мне фамилией: а вдруг?.. Конечно, поджидают порой и разочарования, но, право, стоит десять раз разочароваться, чтобы один раз обрадоваться…
Такую радость открытия испытал я, читая «Аврору», несколько раз; помимо Михаила Мохова и Петра Киле, упомяну двух женщин-прозаиков: Людмилу Петрушевскую и Галину Галахову. Их дебюты состоялись в прошлом году.
Рассказы Людмилы Петрушевской написаны остраненно, суховато. В них прослежены две женские судьбы, два разных характера. И оба можно отнести к открытиям Людмилы Петрушевской. В этих рассказах — тонкое «колебание» смысла: вначале вроде бы перед нами этакие мещаночки, а потом выясняется, что и у них что-то есть за душой, и даже немало, просто не выпал еще случай всему этому выявиться. Неудачные замужества Клариссы, героини одного из рассказов, вроде бы по собственной ее вине. Но вот в очередной раз выходит она замуж — теперь за летчика, и все высокие и отзывчивые сердечные ее струны зазвучали с необыкновенной силой в тревогах за мужа, когда он в полете. Людмила Петрушевская избегает прямолинейных деклараций, она ведет повествование от обратного, но уже сам читатель получает урок, ибо предварительные его выводы о героинях были, как выясняется, преждевременными и ошибочными; молодая писательница учит читателя относиться к людям проникновенно и доброжелательно.
Галина Галахова успела уже опубликовать два рассказа в «Авроре» — «Миша Строев — поющий тростник» и «Писатель мира сего — Пиня Глазов». Похоже, что мы имеем дело с прозаическим циклом о молодых взрослых, какими сейчас являются родители пятиклассников, и о стремительно, поневоле взрослеющих детях.
Рассказ «Писатель мира сего — Пиня Глазов» — о первокласснике и написан остроумно, весело и трогательно, в мелодраматическом ключе, сравнительно редком сейчас. Внутри этого рассказа, в его центре существует еще один рассказ, написанный самим героем, первоклассником Пиней Глазовым. Хорошо написанный, кстати. В один абзац Пине Глазову удалось вместить все волнующие события нескольких дней своей жизни. Взрослых читателей этот рассказ поражает бурной искренностью и содержанием, разрушающим узаконенные формы не только литературы, но заодно и грамматики.
Так потрясают современных зрителей детские рисунки — примитив, в которых выявлено сложнейшее содержание. Рассказ Пини читают старшеклассники и, потрясенные им, печалятся, что «…сидя перед чистыми тетрадками, так ничего и не записали, так как не пришло еще для них время, не зажегся в них огонь вдохновения, который зарождается в недрах души в момент сильного душевного переживания, как случилось с Пиней».
Нет, я далек, конечно, от того, чтобы ставить первоклассника Пиню Глазова в пример взрослым, которые пишут прозу.
Остановлюсь все же на неудаче, которая, как мне кажется, достаточно показательна.
В семидесятом году в журнале «Аврора» дебютировал двумя рассказами врач Дмитрий Притула.
Один из этих рассказов был умелым и довольно-таки заурядным, второй — «Три — два в нашу пользу» — проявил более любопытные качества молодого прозаика: его настойчивое «вживание» в героев с трудной и неустроенной судьбой. В прошлом году «Аврора» напечатала повесть Дмитрия Притулы «Провинциальная история». Героям этой истории, врачам в инженерам, уже за тридцать лет, однако уровень их бесконечных разговоров и споров — студенчески первокурсный. При этом каждый из героев говорит многозначительно, с «думой на лице», и пустословие это на самые высокие темы продолжается со страницы на страницу. Искусственные, ходульные, натянутые построения вместо живых людей: здесь и психиатр Зорин, провинциальный Мефистофель, начитавшийся Ницше и мнящий себя этаким суперменом, и безвольный Замятин, причисляющий себя к роду Васисуалия Лоханкина, и Васильев, откровенная вариация на тему князя Мышкина. Неправдоподобные герои вовлекаются в столь же «сделанную» ситуацию, когда кто-то кому-то изменяет, кого-то за это бьют, кто-то пытается кончить жизнь самоубийством, а кто-то умирает сам — единственное, кстати, более или менее естественное место в повести. И весь сюжет протекает под аккомпанемент звона бокалов (или стаканов), у героев уже язык заплетается по этой причине, но они продолжают со школьной старательностью рассуждать о жизни и многозначительно произносят совершеннейшие банальности. Автор пишет отрывисто, краткими фразами, пытаясь
отыскать внешнюю выразительность там, где отсутствует внутренняя содержательность.
Написанная очень рассудочно, повесть Дмитрия Притулы поучительна в одном лишь плане: нельзя без нужды насиловать собственные литературные возможности, натаскивая их на искусственные и модные сюжетные построения.
Досадная эта неудача «Авроры» выглядит странно на фоне требовательного и чуткого подхода к современной прозе, который редакция обычно проявляет.
Конечно, в рамки этой статьи не уместились все удачи и неудачи прозаических дебютов молодого журнала: одни из них бесспорны, другие вызывают на спор.
Для нас важно другое — сама активность прозаических поисков на страницах «Авроры».

Журнал Юность № 6 июнь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Борис Ласкин

рассказ
Наташа знала, что это большой завод, но сегодня, войдя в один из его цехов, она поначалу даже растерялась.
Мухин, работник заводской многотиражки, взял Наташу под локоть и прокричал в самое ухо:
— Какие будут замечания?
Наташа не успела ответить.
Прямо над их головами медленно плыла огромная станина. «А вдруг трос лопнет?» — опасливо подумала Наташа. Мухин перехватил ее настороженный взгляд:
— Боитесь, оборвется?
— А вдруг?
Подойдя к застекленной каморке с табличкой «Начальник цеха», Мухин открыл дверь, пропустил вперед Наташу:
— Погодите. Я его сейчас найду.
Наташа огляделась. На стене висели фотографии, сверху красовалась надпись: «Равняйся на лучших!»
Наташа заинтересовалась фотографиями — сборщики, токари, строгальщики. Разные профессии, и люди разные. Старик с усами щеточкой. Молодой парень, одетый хорошо, даже чуть щеголевато. Девушка с веселыми глазами.
Появился Мухин.
— Сейчас придет. Зовут его Павел Николаевич. А пока посмотрите Доску почета. Люди, можно сказать, на подбор. Скорей всего кого-нибудь из них вы и будете рисовать… А вот и товарищ Тарасов…
— Каретникова,— представилась Наташа.
— Чем могу служить?
По торопливости, с какой была произнесена эта фраза, Наташа почувствовала, что начальнику некогда и потому разговор, видимо, будет короткий.
— Дело в том, что я художница…— начала Наташа.
— Я уже в курсе.
— Да?.. Я кончаю художественное училище и в качестве дипломной работы избрала портрет. Мне нужно написать передового рабочего…
— Вам нужно или у вас желание такое?
— Конечно, желание,— ответила Наташа, досадуя, что неудачно выразилась.
— Обязательно рабочего? А если инженера?
— Лучше рабочего,— сказала Наташа и подумала: «Была бы я постарше и посолидней, и разговор был бы другой».
Лицо Тарасова осветила улыбка.
— Понимаю, товарищ Каретникова…
— Наталья Михайловна,— подсказала Наташа, желая сделать беседу менее официальной.
— Вы, Наталья Михайловна, только на меня не обижайтесь, ладно?
— Ладно.— Она невольно насторожилась.
— На сегодняшний день многие художники рисуют новаторов производства…
— Вполне естественно. Они этого достойны.
Тарасов кивнул, и Наташа поняла, что он ждал от нее именно такого ответа.
— Ведь иной раз что получается,— продолжал Тарасов,— живут и хлеб жуют художник и токарь. Художник, к примеру, так себе, а токарь — первейший, золотые руки. И художник думает: «Изображу я этого товарища; если портрет выйдет не ахти какой, я все равно буду в порядке, меня токарь выручит».
— В каком смысле — выручит?
— Конечно, не в прямом смысле. Вряд ли он агитировать пойдет: дескать, не ругайте художника, он, возможно, плохой, да зато уж я больно хороший.
Наташа рассмеялась. Ей все больше и больше нравился собеседник.
— Вы, конечно, можете спросить: кто он такой, токарь? Я вам скажу. Он рабочий, стоит у станка, точит детали. Красиво точит, без брака. Так? И вот, если ты художник, ты свое вдохновение целиком и полностью отдай работе, этому своему портрету, и тогда народ посмотрит и скажет… Что он скажет, товарищ Мухин?
Мухин, не принимавший участия в разговоре и застигнутый врасплох, ответил не сразу.
— Повторите вопрос, Павел Николаевич.
— Я спрашиваю: что скажет о таком портрете на род?
— Он скажет: замечательный портрет.
— И это будет признанием таланта художника,— добавила Наташа.
— Не только художника,— горячо сказал Тарасов,— не только… а и того, кого нам изобразил художник. Портрет в итоге будет один, а таланта два и вдохновения два. Уловили?
— Конечно.
— А если так, тогда перейдем к художественной части. Вы желали посоветоваться, кого вам рисовать…
Наташа кивнула.
— Я предложил любого на выбор,— Мухин указал на Доску почета,— вот Василий Самохин, мы о нем пишем чуть ли не в каждом номере газеты. Или вот Николай Матвеевич Кругликов, человек дал две годовые нормы…
Слушая Мухина, Наташа мельком взглянула на Тарасова. Он не смотрел на фотографии и почему-то улыбался.
— Вот Петраков, отличный производственник,— продолжал Мухин,— и вдобавок общественный деятель, депутат. Да тут кого ни возьми, каждый, я считаю, достоин портрета. Верно, Павел Николаевич?
— Безусловно,— подтвердил Тарасов.— Имеется у меня для вас неплохой кандидат, Мазаев Алексей.
— Его фото здесь есть? — спросила Наташа и, чуть помедлив, пояснила:
— Мне интересно, какая у него внешность…
— Нет. Здесь его нет.
Наташа удивленно посмотрела на Тарасова. Ну, конечно, он не доверяет ей никого из тех, чьи фото висят на доске. Она, Наташа, неизвестна, и человека ей предлагают писать неизвестного. И это очень обидно.
— Вы про какого Мазаева? — спросил Мухин.
«Вот так знаменитость,— подумала Наташа,— даже Мухин его не знает».
— Алексей Мазаев. Комсомолец. Работает в первом механическом. Живой паренек. С перспективой.
Мухин взглянул на Наташу. Ее спокойное, почти равнодушное выражение лица удивило его.
— По-моему, художницу не вполне устраивает ваша кандидатура,— шутливо заметил Мухин.
— Ошибаешься,— бросил Тарасов.— Пойдемте, я вас познакомлю.
Когда они вышли в цех, Мухин исчез; он торопился в редакцию. Идя рядом с Тарасовым, Наташа поглядывала по сторонам, надеясь, что она угадает сама, кого ей предстоит писать. Миновав третий пролет, Тарасов замедлил шаг.
— Внимание! Вот он…
Алексей Мазаев работал на плоской шлифовке. На магнитной плите ровными рядами лежали детали. Плита двигалась, как живая, словно пытаясь уйти от властных прикосновений шлифовального камня. Но от него нельзя было увернуться. Стремительно вращаясь, камень поглаживал детали, взметая золотистый веер холодного огня.
Наташа остановилась поодаль. Прищурившись, она неотрывно смотрела на Мазаева.
На вид ему было не больше двадцати. Наклон головы мешал Наташе увидеть его глаза.
«Интересно,— подумала Наташа, — у него такой вид, будто он читает книгу, от которой трудно оторваться».
Тарасов коснулся ее плеча.
— Герой вашего будущего произведения.
Мазаев поднял глаза. Кивнув Тарасову, он с любопытством взглянул на Наташу.
— Знакомься, Алексей. Это Каретникова Наталья Михайловна. Она художница. Решила нарисовать твой портрет.
«Положим, это не я решила… Молчит. Сейчас начнет скромничать, отказываться будет».
Мазаев кивнул.
— Ясно.
«Принял, как должное,— мысленно отметила Наташа.— Даже нисколько не удивился».
— А почему именно меня рисовать наметили? — спросил Мазаев.
— Почему именно тебя? Потому что ты художнице понравился.
Наташа смутилась.
— Товарищ Тарасов шутит. Дело совсем не в этом… Вернее, дело не только в этом. Мне сказали, что вы хорошо работаете, и я с удовольствием напишу ваш портрет… Завтра я приеду сюда, и мы начнем. Ладно?..
Когда Наташа и Тарасов ушли, к станку Мазаева подошел его дружок Гена Сивков. Он краем уха слышал разговор и решил кое-что уточнить.
— Алеша, что, тебе Павел Николаевич девушку сватал?
— Точно.
— Тогда привет руководству.
— Эта девушка — художница. Рисовать будет мой портрет.
— Для газеты?
— Не знаю.
— А может, для музея?
— Возможно.
— Все нормально. Я видал в музее портрет сталевара Субботина. А что мы, шлифовщики, хуже сталеваров?
— Шлифовщик Мазаев пока что слаб против сталевара Субботина, как считаешь?
— А ты не тушуйся. Все развивается в движении.— Сивков похлопал Алексея по плечу.— Через годокдругой зайдем с тобой в Третьяковку, а там две картины висят. Слева — «Иван Грозный убивает своего сына», а справа — «Алексей Мазаев шлифует свои шайбы». А?..
Воскресное утро выдалось морозным. Молочная дымка скрадывала синеву неба. Глядя в окно, Наташа вспомнила. Однажды у них в квартире был ремонт. Старичок маляр разводил в ведре побелку, и кто-то ему сказал: «Постарайтесь, чтобы потолок получился белый». Маляр снисходительно покачал головой: «А какая в нем радость, в белом потолке? Я вам живой потолок сделаю, с морозцем». И он смело плеснул в ведро с побелкой разведенный ультрамарин. Потолок получился на славу — свежий, с едва уловимой голубизной, точь-в-точь морозное январское небо.
За окном недвижно висели заиндевевшие провода. Начало слегка пригревать солнце, и морозные узоры на стеклах уже теряли четкость.
Они условились встретиться ровно в одиннадцать на Ленинских горах внизу у трамплина.
Прошел уже месяц с того дня, как Наташа начала работать над портретом. Каждый день она приезжала на завод. Облюбовав удобное место, примостившись на каком-нибудь ящике, она делала одну зарисовку за другой. Первое время Алексей смущался. Движения его, и без того неразмашистые и скупые, обрели непонятную скованность. Когда к нему кто-либо обращался, он отвечал, не поворачивая головы, видимо, полагая, что каждое лишнее его движение помешает ей работать. И тогда она сказала Алексею, чтоб он не обращал на нее никакого внимания.
Иногда, захлопнув папку, она смотрела на него. Смотрела долго и внимательно, стараясь разглядеть в его лице, в манере работы, во всем его облике то самое главное, что угадывается не сразу. Она вспоминала холсты Репина, Крамского. Ей всегда почему-то думалось, что люди, которых написали эти мастера, были все без исключения хорошо знакомы им лично. Помнится, несколько лет назад она стояла перед «Боярыней Морозовой». Потрясенная силой художника, она разглядывала картину, надеясь увидеть в толпе самого Сурикова. Ей представлялось тогда, что лишь человек, хорошо и близко знавший эту женщину, мир ее мыслей и чувств, мог с такой достоверностью и силой запечатлеть ее образ.
Приезжая с завода домой, Наташа возвращалась к эскизам портрета.
В отдельных набросках уже обозначилось сходство, намечались даже какие-то черты характера, но не хватало чего-то главного. Порой она задавала себе вопрос: что же она знает о нем, об этом парне, с ироническим прищуром серо-зеленых глаз и Светлой прядью, падающей на лоб (она писала его без головного убора)!
«Я знаю,— говорила она себе,— что он толковый парень, что у него есть чувство юмора, что он легко и красиво работает и что работа — главное дело его жизни». Здесь она вспомнила разговор с Тарасовым — обидно, даже эти скупые сведения Наташа получила из вторых рук!..
И тогда она решила, что должна узнать больше, чем слышала о нем от других, от Тарасова, и от симпатичного Сивкова, и от Михайленко — секретаря заводского комитета комсомола. Ей нужно встречаться с Алексеем по-дружески, встречаться, говорить, приглядываться к нему.
Неделю назад она пригласила его в Третьяковскую галерею.
Они переходили из зала в зал, и она поглядывала на Алексея, пытаясь по выражению лица составить хотя бы примерное представление о его художественном вкусе. Сперва ей показалось, что его больше привлекают вещи сюжетные, событийные.
Но, вероятно, это было не так. Дольше всего они стояли у пейзажей Левитана.
— Вы знаете,— сказал Алексей,— когда я мальчишкой пришел сюда, у меня для оценки всего два слова и было: «похоже», «непохоже».
«Значит, он уже бывал в Третьяковке». Она думала, что он здесь впервые. Она даже хотела спросить об этом, но не решилась, полагая, что такой вопрос может его обидеть.
— Иногда это нетрудно понять,— сказала Наташа,— мы сегодня видели Крамского «Неутешное горе». Там все ясно из сюжета: женщина потеряла близкого, любимого человека.
— Нет, я не о том. Я, когда смотрю на картину, я, знаете, про кого думаю?
— Вы думаете о художнике? — спросила Наташа.
Ей хотелось, чтобы он ответил утвердительно, это совпало бы с ее мыслями.
— Да,— сказал Алексей,— я думаю про художника. Вот смотрите: картина — тихая вода, мостик, природа. Людей на картине нет, а мне кажется, что я вижу человека. И этот человек — художник Левитан. И представляю я его себе: душевный, мягкий.
В годах. Много кой-чего в жизни повидал, а всего дороже ему родина… Вы Чехова «Степь» не читали?
— Давно, еще в школе.
— Там тоже природа замечательно описана.
— Чехов и Левитан жили в одно время,— сказала Наташа,— и очень дружили.
— Да? Значит, крепко они Россию любили, если так хорошо сумели ее показать, так правдиво…
— И поэтично,— подсказала Наташа.
Позднее в репинском зале у них была забавная встреча.
В зал деловой походкой вошел лысоватый толстяк с румяным лицом. Он шагал вдоль картин, окидывая их беглым взглядом. Алексей повернулся к Наташе и тихо сказал:
— Во дает темп, а?.. Так муж жену встречает на вокзале. Поезд пришел, а он бежит вдоль вагонов, в окна заглядывает…
Сравнение было до смешного точным. Толстяк между тем задержался у большого полотна, записал что-то в блокнот и двинулся дальше.
— Как думаете,— спросил Алексей,— кто этот товарищ?
— Может быть, сотрудник галереи, проверяет, все ли картины на месте.
— Нет! Могу спорить: это командировочный. Вырвался в Москву на неделю, дел до черта!.. А жена, когда в столицу ехал, наверно, сказала: «Не гоняй по ресторанам, в Большой театр сходи, в Третьяковскую галерею. Имей в виду: вернешься домой, я у тебя полного отчета потребую — где был, что видел!»
— Похоже! — засмеялась Наташа.— Вот бы ему сказать!
Сойдя с троллейбуса, Наташа пошла вперед по шоссе. Остановившись у гранитных перил над обрывом, щурясь от яркого солнца, она посмотрела вниз. За ажурными пролетами моста раскинулся город. Он был неоглядно велик. Покрытые снегом крыши казались горной грядой.
Часы у входа на лыжную базу показывали без двадцати одиннадцать. Нужно было торопиться.
Встав на лыжи, Наташа пошла вдоль пологого склона горы. Обойдя полосу кустарника, она вышла на открытое место и по накатанной до блеска лыжне спустилась вниз.
— Пламенный привет! — услышала она знакомый голос. Это был Гена Сивков.
Наташа отсалютовала палкой.
— Привет! А где Алексей?
— Готовится совершить небольшой подвиг. Пройдемте вон туда. Видите трамплин?
Начинаясь на гребне горы, трамплин как бы опрокидывался вниз, потом, набрав высоту, обрывался. По трамплину спускался лыжник. Взлетев и ритмично махая руками, словно пытаясь уцепиться за упругий морозный воздух, описав большую дугу, спортсмен мягко коснулся снега и на большой скорости помчался прямо на них. Круто повернув раз, другой, третий, лыжник погасил скорость и затормозил.
— Ой, даже смотреть и то страшно,— сказала Наташа, с уважением глядя на лыжника.
— И не говорите! — Сивков сделал комично испуганное лицо.— Я слазил туда на верхотуру, поглядеть. Просто-таки кошмар и ужас!.. Вы с вышки в бассейне не прыгали? Там, когда вниз посмотришь, все же воду видно, виден пункт назначения. А тут… трамплин кончается, и все, лети, голубчик, в полном отрыве от коллектива!..
Рассеянно слушая Сивкова, Наташа смотрела наверх.
— Такое отчаянное мероприятие техники требует,— продолжал Сивков,— но одной техники мало.
Тут еще и смелость большая нужна. А Алексей — парень исключительно смелый…
Наташа промолчала. «Говорит явно со значением,— подумала она,— давай, давай, расхваливай
своего друга и только не делай вид, что говоришь это так, между прочим».
— Внимание! Во-он он в красной фуфайке…
Присев и пружинисто подогнув ноги, Алексей уже мчался вниз. Вот, оторвавшись от трамплина, как от взлетной полосы, он взмыл в воздух. Взмахнув руками и обретя равновесие, пролетел воздушный участок пути и с ураганной быстротой несся уже по снегу. Резко бросая корпус из стороны в сторону, вздымая лыжами искристую пыль, он описал полукруг и остановился.
—Все в порядке! — крикнул Сивков.— Зайдите к нам в кабинет!..
Помахав рукой, Алексей побежал им навстречу.
— А вы все же волновались,— заговорщицки улыбнувшись, заметил Сивков.
— Почему вы думаете? — торопливо спросила Наташа. Ей не хотелось, чтобы Алексей услышал этот разговор.
— А я не думаю. Я это почувствовал. Вернее, не я, а мое плечо, так вы его сжали!..
Подошел Алексей. Дыша открытым ртом и улыбаясь, он сдернул варежку и протянул Наташе руку.
— Здравствуй!
— Салют! — сказала Наташа.— Замечательно прыгнул.
— Все! Больше сегодня не буду. Сбегаю, сменю лыжи, и походим. Ладно? Вы подождите, я быстро.
Алексей снял лыжи и, вскинув их на плечо, побежал наверх по лестнице.
— Мирное у него сегодня настроение, — сказал Сивков,— не то что вчера. Схлестнулся он с Людой Кузнецовой…
— Из-за чего?
— Из-за вас.
Наташа пожала плечами.
— То есть?..
— Сейчас вернется, сам расскажет.
— Ну, а все-таки в чем дело?
«Из-за меня с кем-то поссорился. Странно и непонятно. А может быть, Сивков шутит? Ну, конечно, вон какие у него хитрые глаза!»
— Вы пошутили, да?
Сивков развел руками — хотите верьте, хотите нет.
Вернулся Алексей.
— А вот мороженое! Сливочное, шоколадное.
Есть желающие?
— Берите скорей,— сказал Сивков,— а то растает. Жара.
Покончив с мороженым, они пошли по Москве-реке. Пройдя километр, Сивков неожиданно повернул назад.
— Ты куда? — спросил Алексей.
— Дела. Личная жизнь плюс общественные нагрузки. Не скучайте, еще увидимся.
— Что же вы нас бросаете? — спросила Наташа, ожидая, что и Алексей примется уговаривать Сивкова остаться с ними, но Алексей молчал.
Когда Сивков скрылся за уступом берега, Наташа обернулась к Алексею.
— Ты с кем-то вчера на заводе поссорился?
— Тебе кто сказал? Генка?
— Я в газете прочитала. В «Пионерской правде».
— В «Пионерской правде»? Годится. Детский был разговор…— Алексей замедлил шаг.— Есть у нас Люда Кузнецова, не так давно техникум закончила.
Вчера после смены подходит к моему станку и говорит: «Придется тебе премию делить с художницей, которая твой портрет рисует». Я говорю: «Почему?» А она говорит: «Работаешь ты здорово, это всем видно, а то, что личная слава для тебя не последнее дело, это, между прочим, тоже заметно».
Ах, думаю, ты так рассуждаешь!.. И пошел! И пошел!.. Она обиделась и отчалила.
— По-моему, ты это зря,— сказала Наташа, с неожиданной тревогой подумав о том, что, оказывается, существует где-то рядом еще одна девушка, которой не безразличен Алексей.
— Нет, не зря! Ты, говорит, стремишься к личной славе. А я говорю: за личной славой карьеристы гонятся в кинокомедиях. Смотрят на них люди и смеются. Скажи, прав я или нет, что это смешно, когда человек во что бы то ни стало мечтает сделать карьеру…
— Я это понимаю так…— Наташа задумалась, желая пояснить свою мысль примером из какого ни будь литературного произведения. Ей вспомнился «Отец Горио».— Вот, пожалуйста, Бальзак изобразил классический тип карьериста. Его звали Растиньяк. Для того, чтобы сделать карьеру, он творил подлости и преступления. Личная выгода была для него дороже всего…
— Это уж какой-то уголовник, я считаю.
— В нашем представлении он почти уголовник, а буржуазное общество сделало его министром.
— Хорошо, что мы с тобой не живем в буржуазном обществе,— улыбнулся Алексей.
Некоторое время они шли молча. Две лыжни, тянувшиеся рядом, неожиданно разошлись — одна повернула вспять, другая устремилась вперед.
— Смотри, как интересно,— сказал Алексей,— шли рядом две лыжни, шли по ним двое вроде нас, а потом, наверно, поспорили вернулся, другая дальше пошла…
— Как это ты все замечаешь!
— Ну уж, конечно, не все.
«Да, не все,— подумала Наташа. – Ты не замечаешь самого главного».
— Наташа, тебе поесть не хочется?
— Вообще-то я б не отказалась.
— Да?.. Сейчас откопаем что-нибудь из прошлогодних запасов,— сказал Алексей и, отбежав в сторонку, стал разгребать палкой снег. Он присел на корточки и тут же поднялся со свертком в руках.
— Пожалуйста.
В свертке оказалась булка с колбасой.
Наташа засмеялась. Она заметила, как он достал сверток из кармана.
— Какой молодец! Откопал свежую булку да еще с любительской колбасой.
— Техника!
Воткнув палки в снег, они позавтракали. Проглотив последний кусок, Наташа глянула по сторонам.
— Помню, еще, когда училась в пятом классе, я где-то здесь закопала две конфеты «Мишка».
Она сунула кулак в снег и, как фокусник, разжала ладонь.
— Прошу!
— Молодец! — повторяя ее интонацию, сказал Алексей и с хрустом раскусил конфету.
Они надели варежки.
— Пошли, Наталья Михайловна?
— Пошли, Алексей Иванович!
Лыжня тянулась вдоль берега. Алексей шел широким шагом. Наташа старалась не отстать. Она бежала, выбрасывая вперед палки, не чувствуя усталости, не видя перед собой никого, кроме Алексея. «Его портрет уже почти готов,— думала она,— но что будет потом?»
Пройдя вперед, Алексей остановился:
— Быстрей, быстрей!
— Иду! — ответила Наташа. — Иду!..

Журнал Юность № 6 июнь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Рассказ
Нора Ясенева

Андрею надо было сходить на следующей.
— Ну, покеда! — помахал он Диме.— В понедельник не забудь книгу, которую обещал!
— А ты деньги на подарок!
— Осторожно, двери закрываются! — разнеслось по перрону. Зашелестев, сомкнулись двери.
…Дима ждал автобуса недолго, но успел за это время совсем окоченеть. Резкий северный ветер пронизывал насквозь, широко разбросанные дома новых кварталов не были для него преградой. Он дул вовсю, сметая легкие рваные облака с темно-фиолетового неба. Даже редкие крупные звезды — и те, казалось, поддавались его напору, шевелились и медленно, но неотвратимо двигались.
А во дворе Диминого дома можно было снова поверить в весну. Двенадцатиэтажный корпус заслонял от ветра, и возле него сохранился теплый воздух, не до конца остыл нагретый солнцем асфальт, весь расчерченный мелом. Но чуть дальше шевелились кроны деревьев. Их все еще голые ветви раскачивались, вздымались, бились друг о друга.
Диме захотелось постоять в теплом затишье. Просто так постоять, никуда не спеша. Целую неделю он все время куда-нибудь опаздывал: то на работу, то с обеденного перерыва, то на лекции. А сейчас он стоял, и не надо было торопиться, и впереди воскресенье, и можно будет по-настоящему выспаться…
Конечно, полностью отдохнуть не удастся: мать заставит делать что-нибудь по хозяйству (ей постоянно кажется, что сын — лентяй), но это все равно будет дом…
Приятное чувство освобождения, чувство отпуска завладело Димой. Он бросил портфель на скамейку, стоял и рассматривал собственный двор, как будто впервые его увидел. Впрочем, привыкнуть к нему он не успел. Переехали сюда совсем недавно, когда снесли их старый дом, двухэтажный, с крохотным двором, где росли всего три дерева и стоял деревянный стол, за которым летом не переводились доминошники. Там все знали всех и всё о каждом.
А здесь Дима не знал никого, даже своих ровесников. Да, собственно, и двором и домом назвать все это можно было только условно. Четыре длинных корпуса вполне могли вместить население маленького городка. Они охватывали просторный четырехугольник земли, на котором чего только не было: небольшой парк, волейбольная площадка, детский городок и даже школа. Рядом — перейти дорогу — точно такой же, стандартный московский микрорайон, за ним — еще и еще.
Дома кажутся светящимися сотами…
— Хо, ты-то как сюда попал? — раздался сзади знакомый голос.
Дима обернулся и невольно присвистнул: он увидел Андрея.
— Да я здесь живу! Вон в том корпусе.
— А я — в этом!
— Надо же! И ездим разными дорогами… Только моя короче.
— Вряд ли! — помотал головой Андрей.— Я застрял потому, что приятеля встретил. Со старой квартиры… Послушай, может, ты мне тогда завтра книгу дашь? Занеси, а?
— Ладно!
— Смотри, вон мои окна: на седьмом этаже, слева, где занавески полосатые… Только ты, Димка, не поздно, а то я на свою голову пообещал с сестренкой в кино сходить!
— Второй подъезд, седьмой, слева,— повторил, запоминая, Дима и пошел к себе.
…Утром в одиннадцатом часу мать отправила Диму за картошкой, молоком и прочими припасами. По дороге в магазин он забежал к Андрею.
Дверь открыла худенькая девушка, почти девочка, с сердитым лицом.
— Нет его…— Она неожиданно всхлипнула.— Всегда так: наобещает, наобещает, а потом позвонит какая-нибудь очередная девчонка — его и след простыл! Лучше б уж ничего не обещал…
— Ну чего ты? — растерялся Дима.— Я вот книгу ему принес. Про пиратов… Ты почитай пока!
— А он придет и отберет…— Она не сдержалась и снова всхлипнула.
Длинные руки ее были тонки и беспомощны, торчали ключицы; глаза, из-за худобы кажущиеся несоразмерно большими, покраснели от слез. Девушка смутилась от Димкиного пристального взгляда.
— Знаешь, что сделаем? Ты прочти книгу сначала сама, а потом скажешь ему… Ладно?
— А ничего?
— Книга-то моя! Кому хочу — тому даю… Вот и все! И успокойся… А то как маленькая…— Дима лихорадочно придумывал, что бы еще сказать.— Знаешь что? А со мной в кино не пойдешь? Серьёзно!.. Я вот быстро сгоняю в магазин, а потом за билетами. Хорошо? А ты спустишься вниз в полпервого.
Заливаясь краской, она кивнула. Дима стремительно выскочил на лестничную клетку. Он не стал вызывать лифт и помчался вниз.
«Ой, я ж даже имени не спросил!» — вспомнил он. И вдруг хрипло завопил:
— Я имени ее не зна-а-а-ю!
«Не знаю… знаю… знаю…» — гулко разнеслось по лестнице.
«Ну и пусть! — подумал Дима, перескакивая через три ступеньки.— Но Андрей-то хорош! До слез довел… Мне б такую сестренку, так я б…»
Когда Дима притащил домой две набитые продуктами авоськи, мать устало попросила:
— Сыночка, вымой пол!
— Мне за билетами надо…
— В кино?.. Видишь, сколько стирки… И обед я еще не начинала готовить…— Она вздохнула.— Старые брюки надень!
К тому времени, когда был вымыт пол, отжато и развешано белье, бежать за билетами было уже поздно: на часах — двадцать минут первого. Поесть и то некогда. Дима переоделся и выскочил из дома.
На скамейке возле второго подъезда сидела гримасничающая девчонка лет двенадцати, а сестры Андрея еще не было. Кроны деревьев почти не шевелились. На волейбольной площадке горланили мальчишки. Скрипели качели. В песке копошились малыши.
— Андрюша… Андрюша! — позвала женщина из окна второго этажа.— Домой!
Немного погодя донеслось:
— Марина, обедать!
— Андрей! — надрывно кричала старушка возле первого корпуса.— Где ты? Иди скорей! Папа пришел!
Диме стало вдруг весело. Он подумал: сколько же в их дворе живет Андреев? А сколько Дим?
— Прости, я опоздала… Мама заставила пол мыть...— услышал он. И обернулся.
— Я занимался тем же! — засмеялся Дима.— И за билетами не сходил… И не знаю, как тебя зовут!
— Оля.
— А я боялся, что Мариной. Пошли?
Девчонка на скамейке противно захихикала им вслед.
— Вот ее точно зовут Мариной!
— Нет, Таткой… Она из соседней квартиры.
В кассе билетов уже не было, но неожиданно повезло: перед самым началом им предложил билеты парень с немного комичной на первый взгляд внешностью. Длинные, почти до плеч, слегка вьющиеся волосы безжалостно подчеркивали двойной подбородок и широкие потрескавшиеся губы. Но Дима увидел его глаза…
«Не пришла?» — подумал он.
Парень отдал билеты и ушел, понурившись.
— Лучше бы не обещала…— шепнула Оля.
— Идем, третий звонок! — Дима потянул ее к входу. И снова разозлился на Андрея: Оля до сих пор переживала утреннюю обиду.
Едва на экране появился всем знакомый невысокий лысоватый человек с лицом одновременно и лукавым и грустным, в зале засмеялись. Во взрывах смеха была странная автоматичность: будто кто-то нажимал или отпускал кнопку.
Дима смотрел этот фильм второй раз. И опять, как и тогда, вздрагивая от хохота, почувствовал, что где-то очень глубоко в нем зашевелился цепкий репейник тоски. Но почему?
А рядом смеялась Оля. Поблескивали зубы, в глазах дрожал отраженный от экрана свет. Отсмеявшись, она вздохнула, притихла. Дима поглядел на нее искоса, не поворачивая головы, хотел спросить, о чем это она, но промолчал.
«Сегодня мыла пол… Наверно, сегодня мыли пол почти в каждой квартире. Может, и в каждой!.. Как одинаково живут люди: стирают, едят, моют полы…
Даже примерно в одно и то же время… И смеются одновременно. Как по команде… И Оля тоже… А, собственно, что я о ней знаю? Ничего не знаю… Но почему-то ее жалко… Нет, не жалко, а… «Жалко» — какое-то не такое слово».
Когда они вышли, на улице ярко светило солнце. Город был наполнен до краев солнечными зайчиками, отражающимися от окон, от автомашин и даже от очков прохожих. Зайчики дрожали, дробились, метались, и исчезали, и снова возникали, напоминая рябь на воде. Небо синело. Воздух казался ласковым.
Тот ледяной ветер, который сметал облака к югу, дул давно, невесть когда, в другом городе, а
может быть, и в другой жизни. Дима почувствовал, что репей отцепился.
— Ты знаешь, кто такой Репей?
— Репей? Сын Лопуха! — засмеялась Оля. И тут же посерьезнела.— А что?
— Так… Ну, понравился тебе фильм? Ты так хохотала, что мне даже завидно стало!
— Завидно? Странно как-то, смеешься, смеешься, а потом… Потом пусто. Даже тоскливо как-то…
— И щемит… А может, в этом и смысл всего?
Оля несколько долгих мгновений ничего не отвечала, потом повернулась и с откровенным любопытством посмотрела на Диму.
— Послушай, как это случилось, что вы подружились с Андреем? Слишком уж вы разные.
Диме стало не по себе.
— Разные? Ну и что?.. Ты, по-моему, чересчур разозлилась на него утром. Мало ли что бывает!..
Девушка позвонила… А откуда ты знаешь, что у нее там стряслось?
— Ничего не стряслось, уверяю тебя! Тем более что Андрей, наоборот бы, не поехал, если б что ни будь стряслось… Он не любит портить себе настроение. Я-то его знаю!
— Нет, не знаешь! Андрей все время кому ни будь да помогает. То в цехе, то в группе… Ему все-все рассказывают. Потому что он отзывчивый…
И профоргом его, думаешь, просто так избрали?
Вот удивительно уж помогать…
— Он ничего не говорил, упустил случай похвастаться! А когда дома не поможет! Ни о чем особенном его и не просят: иногда в прачечную сходить или картошки принести…
— А ты подумала, как он устает? Целый день монотип трещит, как пулемет, только погромче; вечером учеба. Да еще нагрузки! У меня поручений меньше, и то к вечеру язык на плече! А моя мама тоже считает, что я ни черта не делаю…
— Что трещит?
— Монотип. Машина такая наборная… Текст на ней набирают.
— Разве вы работаете в типографии? А я думала, на авиазаводе!
— Вот видишь, ничего ты не знаешь о собственном брате.
— Оказывается, он все скрывает… Но зачем? Не понимаю!.. А работать у вас интересно? Интересные вы книги набираете?
— Как когда… Почему ты спрашиваешь? Хочешь идти к нам работать после окончания?
— Да нет…— Оля снова надолго замолчала.
Она шла чуть впереди Димы, глубоко засунув руки в карманы красной куртки. Молчание ее было легким, она не навязывала его.
Прошли мимо главного здания университета, подошли к обрыву. Оля мельком глянула вниз и потянула Диму в сторону, к белой церквушке.
Они сели на недавно покрашенную и еще чуть липкую скамейку. Впрочем, краска уже не пачкала.
Оля долго смотрела на серый каркас здания вдали.
— Я, наверно, буду дома строить,— сказала она,— но только, чтоб иначе…
— А как?
— Не знаю… Только иначе! Вот… Скажи, тебе нравится, какой наш дом?
— А он никакой… Я как раз вчера об этом думал… Понимаешь, раньше мы жили в развалюхе, ну самой настоящей развалюхе! Два этажа, все сгнило и перекосилось, но… Как бы тебе это объяснить…
В доме была какая-то своя собственная соразмерность. Он был накрепко связан со мной. Именно со мной! И я знал его в лицо. Не понимаешь?.. А теперь я могу заблудиться. Ведь они все одинаковые! Как смех в кино…
— Ага… И люди в них кажутся одинаковыми. А ведь это люди — не муравьи!.. И разъединены… Наверняка придумали это те, кому все равно: был бы удобный диван да телевизор. Иначе надо строить, — сердито сказала Оля.— Мне домой пора. И не провожай меня, ладно?
Дима хотел было сказать, что это совсем не «ладно», ведь ему нужно, если не в тот же, так в соседний дом, но вовремя удержался.
— А в среду вечером что ты делаешь? — спросил он.
— У тетки день рождения… Книгу я принесу сюда в воскресенье, и ты сам отдашь ее Андрею, хорошо? Я ничего не хочу ему объяснять… Пожалуйста!
— Ну давай.
— В час тогда…
Оля ушла, а Дима, посидев еще немного на скамейке у белой церквушки со смешным названием Никола-на-Воробьях, спустился к самой воде. Солнца уже не было. Серая рябь легла на воду полосами — начинался ветер. Небо затянули тучи. И на душе стало пасмурно. Сейчас Диме совсем не хотелось вопить от радости, как утром. Странное, очень неуютное чувство овладело им. Что это было? Предчувствие трудностей? Или потребность в определенности? Взрослеет человек скачками. В те минуты, когда ему неуютно и нет желания уходить от этого неуюта…
Дима снова поднялся наверх, к университету, и пошел домой. Шел и думал об Андрее, о том, почему он такой. Будто речь идет о разных людях. О себе. И об Оле. То она беззащитна и понятна, то…
Дома Дима застал только деда. Дед едва кивнул ему, не отрывая глаз от телевизора. Показывали какой-то бесконечный детектив. Димка несколько минут смотрел на экран, но там была такая нудь, что он ушел в другую комнату и лег на диван.
Почти сразу же пришел дед.
— Ты что смотреть не стал? А? Заболел? — На Димкин лоб легла сухая, стариковски легкая ладонь.
— Деда, посиди со мной!
— Канючишь, как маленький! — недовольно сморщился дед.— И голова, по-моему, горячая…— Он уселся рядом.— Ты где ходил целый день?
— В кино был. Потом с человеком одним разговаривал… Послушай, тебе нравится здесь? Тебе здесь лучше жить?
— Поудобнее. Чего ты вдруг спрашиваешь?
— Понять кое-что хочу. И потом… Ты только серьезно ответь! Важно это очень… Вот ты столько лет живешь, не надоело тебе все? Ну, люди не надоели? Не хочется спрятаться ото всех?
— Такая мерехлюндия только у молодых бывает! — Дед сердито пожевал губами.— Чем человек старше, тем больше он связан с другими, кровно связан, тем нужнее они ему…
— Какой же человек планировал наши дома? Думаешь, не старик? Здесь каждый сам по себе. Так ведь сделано?
— А, вот ты о чем! Недодумано, правда. Так ведь не один человек этим занимался… А если б один, то скорее не старик, а молодожен.— Дед засмеялся.— Ну, сам подумай! И о стариках ты неправильно судишь. Без понимания. Вообще-то стариком хорошо быть! Серьезно говорю! Ты не удивляйся. Вот, когда я такой был, как ты,— господи, сколько старья на свете жило!.. Нудный был мир… А теперь? Я-то старею, это верно. Но вокруг все молодеет. Ты сам посуди: все ведь моложе меня, ровесников моих почти не попадается, а уж старше…
Вокруг одна сплошная молодость! Помирать не хочется! А ты: люди надоели… Укрыть тебя одеялкой? А? Дать чего поесть?.. Ну, твое дело…
Дед снова пошел к телевизору. Дима повернулся к стене и прикрыл глаза. Вспомнились золотистые искорки в тонких волосах, «Репей — сын Лопуха»… Все-таки первое впечатление было, наверно, правильным: она незащищенная… И дома у них что-то не так… Дело, видимо, не только в Андрее! А Андрей… Что же такое Андрей?
…В понедельник утром мастер велел Диме отложить начатое и набрать «молнию» — срочную, идущую вне всяких графиков работу. Сложности в ней не было никакой, «сплошной» текст (ни формул, ни иностранного), но уж очень много там было общих мест, стертых фраз, штампов. В этом для наборщика таится опасность: именно из-за примелькавшихся слов мозг порой утрачивает бдительность, и тогда в наборе ошибка громоздится на ошибку.
Дима застрял с этой «молнией» и даже обедать пошел с опозданием. В столовой нашлись только остывшие, неприятного вида котлеты. Но он был так голоден, что покорно съел их.
Андрея он увидел в конце работы в душевой.
— Сегодня на лекции не пойду. Не выходит ничего! Ты что ж книжку-то не принес?
Дима замялся.
— Взял, что ли, кто почитать?
— Я тебе в следующий понедельник принесу.
— Ну, лады! Да, деньги я тебе завтра отдам… Забыл. Терпит?
— Терпит…
«Видно, и в самом деле что-то вчера случилось. Напрасно Оля обиделась!» — подумал Дима.
…Во вторник они впервые ехали домой вместе с Андреем. На эскалаторе перехода Дима чуть не вскрикнул: впереди вполоборота к нему стояла Оля и разговаривала с высоким парнем, квадратностью плеч похожим на штангиста. Почувствовав на себе взгляд, Оля медленно повернулась, продолжая говорить, и залилась краской. Парень удивленно посмотрел на нее и тоже оглянулся.
— Видал?— возбужденно сказал Андрей.— Глаз на тебя положила! Хочешь познакомлю? Это ж моя соседка! Хороша деваха, правда?
— Соседка? — растерянно прошептал Дима.
— Ну да! А это ее брат…
«Все ясно! — лихорадочно думал Дима.— Как всегда… Левая, правая где сторона?»
«Левая, правая где сторона?» — так дразнили его еще в школе: он никак не мог понять, почему в зеркале правая рука оказывается левой…
«Левая, правая где сторона?» — крутилось у него в голове, пока они шли домой с Андреем, без конца что-то говорившим, только Дима не слышал, что…
Ночью на Димкиной груди уселась неизвестно откуда взявшаяся обезьяна с плешью, как у мастера наборного цеха, и принялась строить рожи — так рьяно, что Дима проснулся усталым и злым.
На работе в этот день он насажал столько ошибок, что, когда принесли корректуру, мастер с плешью, как у обезьяны, от удивления долго качал головой.
Неделя тянулась долго и противно…
Пришло воскресенье. Димка проснулся рано, будто на работу, но валялся в постели до тех пор, пока мать не принялась ругаться. Только тогда он встал. Очень неохотно. Мама, всегда удивительно точно знавшая, когда нажимать на сына не стоит, сегодня не дала ему никаких поручений, предоставила его самому себе.
Дима бродил из угла в угол и с тоскою думал, что идти на обрыв не нужно, разве только, чтобы убедиться, что Оля не пришла («потому что зачем ей приходить…») и чтобы все стало на свои места («лучше, когда все ясно…»).
Еще издали он увидел на скамейке возле церкви красную знакомую куртку. И невольно побежал. Оля встала ему навстречу.
— Вы просто перепутали квартиру…— сказала она, глядя в сторону.— Я могла бы догадаться с самого начала. Но я… Я так обрадовалась, что брат… Что с ним дружат и… нормальные люди, а… не всякие там…— Голос ее сорвался. Она помолчала и добавила, стараясь говорить твердо и строго: — Вот ваша книга. Спасибо! Возьми же…
Полные горечи глаза. Ломко поднявшиеся плечи. И Дима внезапно успокоился, почувствовал себя сильным и взрослым.
— При чем тут книга? Я пришел из-за тебя! И из-за себя… В основном из-за себя…— добавил он с неожиданной для самого себя честностью.— Только я, наверно, ничего не объясню… Мне трудно…
Человек взрослеет именно в те минуты, когда ему трудно и неуютно и нет желания уходить от этого неуюта.

Журнал Юность № 6 июнь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Игорь Сантурян

Лет пять назад в случайном разговоре с товарищами я вдруг узнал, что один наш общий знакомый пошел работать официантом. Меня это сильно удивило. Удивило главным образом потому, что он был очень спесив, честолюбив и, главное, часто говорил о высоких материях.
Кроме того, он отличался чрезмерной вспыльчивостью и по малейшему поводу или вовсе без повода мог затеять драку.
Я в то время работал шофером на «Первомайской» автобазе, был женат, но в ресторанах не бывал. Однако свое отношение к работе официанта и к официанту вообще у меня уже было. Из каких источников появились мои познания, не знаю. Но хорошо помню, что официант представлялся мне лицом униженным. Впрочем, не мне одному. В тот же вечер я рассказал жене об этом парне. Я помню, она сказала: «Представляешь, у него будет ребенок, и, когда он пойдет в школу, его, как и всех остальных, спросят, кем работает его папа. И что он ответит?» Я
целиком был согласен с женой и про себя решил: к тому времени, когда мой будущий потомок станет школьником, обязательно окончу институт…
Я работал шофером только потому, что водить машину было для меня наслаждением. Но мне хотелось водить легковую машину, хотелось больших скоростей, а я ездил на стареньком «газике» и вместо визга резины на поворотах слышал грохот деревянных бортов на ровном месте и вопли грузчиков па ухабах. Однажды я поведал о своей страсти одному человеку, и он посоветовал мне идти работать в такси. Перспектива, конечно, заманчивая. Во-первых, машина не какой-нибудь «газик», а «Волга», и, во-вторых, полная свобода: никаких экспедиторов, никаких накладных, гони куда хочешь. К тому же работать через день, учиться можно. Одним словом, я убедил себя, что таксист не извозчик, и однажды утром, когда я уходил на работу, ко мне подошла мама и сказала:
— Ну вот, сегодня ты будешь работать самостоятельно, один в большой Москве. Ни пуха тебе.
Но пух был, были и перья, и чего только не было за эти несколько лет, проведенных в таксомоторе. Меня называли извозчиком, и холуем, и жуликом проклятым, и просто бандитом… И мне же, «проклятому жулику», говорили: «Молодой человек, вы так меня выручили, огромное вам спасибо». Сотрудник ГАИ сделал прокол в моем талоне за превышение скорости, а я тем не менее вовремя доставил в Домодедово безнадежно опаздывающего солдата. Меня любили и ненавидели, слезно благодарили и обещали зарезать.
У меня появились так называемые «левые» деньги. Я не делал ничего нечестного, не обсчитывал, не вымогал, не устанавливал собственных тарифов — просто мне давали чаевые, или я подсаживал иногда попутного пассажира, и он отдельно платил за себя.
Когда-то меня коробило слово «чаевые», но стоило мне поработать в такси, и я перестал видеть в чаевых что-то зазорное.
Однако случилось так, что мне пришлось оставить руль, и я пошел работать… официантом. Во время моего первого выезда на линию я волновался, но только и всего, а вот когда я впервые в жизни вышел в зал ресторана, чувства мои были совершенно иными. Мне трудно было найти в себе силы подойти к столу. Казалось, все гости зала следили за мной одним, за каждым моим неверным движением, а они были все неверными, и я это понимал.
Мне было очень стыдно. Почему? Я не знаю, но точно помню, что было именно стыдно. Ручник (салфетка несколько больше обычной), который так необходим официанту, был для меня помехой, и я не знал, куда его деть. Если в обращенном на меня взгляде я видел улыбку, я краснел и уходил, или, вернее, убегал из зала. Мне не хотелось отличаться от других, а я отличался, и любой, даже мимолетный взгляд элементарно фиксировал это отличие.
Все ребята и даже девчонки, носили поднос на одной руке, а я нес двумя, да еще так неуклюже, что постоянно пиджак у меня был обильно смочен каким-нибудь супом или бульоном. Я попробовал нести на одной, как все, и… в общем, меня простили. Но все-таки ужаснее всего было то, что я очень стыдился своей профессии. Если мне приходилось встречаться со знакомыми и меня спрашивали, где сейчас я работаю, отвечал, что на старом месте, в такси, а ребятам из таксопарка говорил, что пошел на «персоналку», там меньше езды и больше платят. В общем, говорил все что угодно, кроме правды.
С мамой я чуть не рассорился. Она говорила, что отдала нам с братом половину своей жизни, работала не покладая рук ради того, чтобы мы учились, а я вот на тебе — официант. Говорила, что, встречаясь со своими подругами, она не знает, куда глаза от стыда деть. Их дети закончили институты, а ее сын кто? Старший, тот хоть наконец образумился, в Тимирязевской академии учится, а младший так, наверно, ума никогда и не наберется. Я нагрубил ей, сказал, что мне наплевать на то, что думают ее подруги, что я живу так, как надо мне, а не каким-то там Клавдиям Петровнам… А вот жена меня удивила. Она сказала: работай там, где тебе нравится, а по мне лучше официантом, чем шофером, ты хоть в выходные дни не ходишь машину ремонтировать, а то вечно тебя дома нет.
Однажды около десяти вечера я стоял у серванта и с тоской поглядывал на своих гостей. Оба мои стола были заняты, но гости в этот вечер пожаловали скромные, и, отнеся за один стол шампанское и фрукты, а за другой четыре бифштекса и водку, я был совершенно свободен. Как раз в это время в зал вошли трое мужчин. Были они как на подбор высокие и худые. Наверное, потому, что я стоял к ним ближе всех да еще в отдыхающей позе, они сразу подошли ко мне.
— Послушай, начальник,— сказал самый длинный.— Мы приехали из далеких краев, приехали ненадолго. Мы хотим погулять, понял?
— Понял.
— Так чего же ты стоишь, раз понял?
— Видите ли, у меня нет свободного стола, и потому я не могу вас обслужить.
— Как это нет стола? Мы что, с собой должны стол приносить? Ты брось эти халдейские штучки.
А это что, по-твоему? — сказал он, указывая на свободный стол у окна. Он взял меня под руку я повел к этому столу. Потом, усевшись в кресло, он измерил меня взглядом и гаркнул: — Ну ты, чего стоишь, как истукан? Мы гулять пришли, понимаешь?
— Понимаю.
— Ну так давай, давай вертись! — и совсем неожиданно рассмеялся и добавил: — Давай, родимый, давай.
— Но ведь это не мой стол, и я не могу за ним обслуживать. Сейчас я позову официанта, за которым закреплен этот стол, и оп все сделает.— Я пошел за кулисы, позвал товарища и, подведя его к столу, сказал: — Вот Саша, он вами займется.
Гость внимательно посмотрел на меня, потом вытянул и без того длинную шею и сказал:
— Слушай, мальчик, я с тобой начал говорить, ты меня и обслужишь, а все эти Саши, Маши меня не интересуют,— и, жестом прервав мою попытку возразить, добавил: — Дай Саше червонец, напои его коньяком, и пусть он идет спать. А ты давай крутись, парень, на работе деньги делать надо, а не ушами хлопать.
Через минуту я стоял в ожидании заказа, положив перед ним меню.
— Мальчик,— сказал он, отдавая меню обратно,— ты эту книжечку Саше своему почитай, понял? Если ты выкинешь еще одну дурацкую выходку, мы встанем и уйдем, и ты никогда не узнаешь, кто такой дядя Прохор. Дядя Прохор — это я. Дядя Прохор гулять пришел. Дядя Прохор ждет, а ждать он не любит. Так вот, ты разворачивайся, беги в свои закрома и тащи все, что у вас есть.
— А пить что будете?
— Сержик,— сказал дядя Прохор своему товарищу.— Я же тебе говорил, что в такой глуши, как Москва, ничего не знают. Не знают даже, что пьют порядочные люди. Мальчик, неси ящик шампанского, неси коньяк, ну шевелись, шевелись же, черт бы тебя побрал!
Через полчаса на столе было все, что есть в нашем ресторане. Было ассорти рыбное и мясное, было сациви и ростбиф, была осетрина заливная и горячего копчения, помидоры и миноги, кета и маслины, салат «Дружба» и закуска «Русская». В общем, стол был забит, как сочинский пляж, в июле. Затем я принес воду, коньяк и, рискуя своим здоровьем, притащил ящик шампанского.
Дядя Прохор ни на что не реагировал, а впрочем, я его уже не видел. Не видел потому, что за столом сидело и стояло уже человек пятнадцать. Все, кто находился в этот вечер в зале, могли подходить к столику у окна и пить. Так оно и было. Одни лица сменялись другими, другие третьими, точно так же, как пустые бутылки на столе сменялись полными. Я только успевал приносить и уносить. Потом я напоил дядю Прохора двойным кофе. Двойной кофе в большинстве ресторанов отличается от обыкновенного тем, что он стоит в два раза дороже. Но гости желали двойной, а для хороших гостей чего не сделаешь! Наконец, я подал на пирожковой тарелке счет. Дядя Прохор не обратил на него никакого внимания. Он поднял голову и спросил:
— Сколько?
Я назвал сумму из трех цифр. Он достал из кармана пачку сторублевок, покрутил ее в руках и
сказал:
— Нет, такие деньги тебе нельзя давать, молодой еще.
Все засмеялись. Затем он достал из другого кармана пачку пятидесятирублевых.
— Эти тоже нельзя давать,— сказал он.
— И для этих я молодо выгляжу? — спросил я.
— Нет,— ответил он, пряча деньги обратно.— Понимаешь, бумага у нас есть, а краски нет. Как завезут зеленую краску, буду расплачиваться такими.
Все заржали. Наконец он достал из брючного кармана десятирублевые. Но уже не пачку, а целую кипу. Он отсчитал названную мной сумму, убрал остальные обратно и под общее ликование принялся разливать шампанское.
Допустим, что этот дядя Прохор приехал в Москву с каких-нибудь золотых приисков. Допустим, что он заработал свои деньги трудом, который достоин уважения. Но достойно ли уважения мое «трудолюбие» в тот вечер? Я позволил себе снизиться до купеческого уровня дяди Прохора и стал «человеком» из ресторана — человеком в кавычках.
Я работаю в сфере обслуживания, где человеческие взаимоотношения достаточно обнажены. Ведь как ни говори, а далеко не на всякой работе можно столкнуться с дядей Прохором. И вот о чем я, да и мои товарищи по работе часто говорим. В некоторых ресторанах ввели официальные чаевые. То есть пять процентов от общей суммы приписывается к счету дополнительно. Один процент из этих пяти отчисляется в фонд ресторана, а четыре идут в зарплату официанта. Так, например, в ресторане «Будапешт» официант получает двести рублей в месяц и даже больше, в зависимости от его выручки (я, например, получаю меньше ста рублей в месяц, из которых с меня непременно высчитывают и за посуду, которая постоянно бьется или вовсе исчезает, и за салфетки, которые тоже постоянно покидают стены ресторана…). Если бы каждый официант имел возможность заработать двести рублей в месяц, он бы избавился от разных соблазнов. Так думаю я, так думают многие другие, но проценты за обслуживание введены пока лишь в нескольких ресторанах — в Москве, во всяком случае.
Официант, помимо высокой сознательности, должен иметь и материальный стимул. Таким стимулом могут стать официальные чаевые. Иначе что получается? Зачастую «невыгодные гости» обслуживаются кое-как даже в ресторане такого высокого класса, как наш. В данном случае все мысли официанта сводятся к тому, как бы отделаться от гостя.
Для чего? Для того, чтобы посадить компанию, с которой можно что-то получить.
И вот приходит такая компания, приходит дядя Прохор, и официант в погоне за «материальным стимулом» готов иногда превратиться в лакея. Был у меня такой случай. Как-то вошел в ресторан один мужчина прямо в пальто. Я сказал ему, чтобы он сдал пальто в гардероб. Он говорит:
— Я сам знаю, не в этом дело. Понимаешь, там меня такси ждет, я не могу расплатиться. У меня крупные деньги; может, разменяешь сто рублей?
— Нет, нечем.
— Тогда дай мне трешник, а потом мы с тобой разберемся.
Я дал ему три рубля, он рассчитался с таксистом и пришел обратно. Однако сел он не за мой стол, а за другой, к своим приятелям. Я занялся своим делом и забыл про него. А в конце работы я случайно оказался около этого стола, вспомнил о трех рублях и сказал:
— Послушайте, вы мне три рубля должны, помните?
— Да, помню, помню,— сказал он раздраженно.— Что ты суешься со своими копейками! Что вы за люди такие? Давить вас всех надо.
С этими словами он встал из-за стола и, продолжая осыпать меня подобными «комплиментами», достал из кармана довольно приличную сумму. Но когда он разворачивал деньги, у него упала сторублевка (сейчас, я не уверен в том, что он уронил ее случайно). Я тут же нагнулся, взял деньги в руку… и вдруг меня обожгла мысль: а зачем я это делаю?
Почему я поднимаю его деньги? Ведь в данный момент я дико унижаюсь перед этим чванливым хозяином сторублевых купюр. Может, я надеюсь, что он даст мне не трешник, а пятерку или даже червонец? Но как ни быстра мысль, а пока я думал об этом, я успел уже разогнуться и стоял перед ним, протянув деньги. Он взял у меня свои деньги и, продолжая свой монолог, протянул мне десять рублей. Я уже не слушал его, внутри у меня все кипело, и я судорожно сжимал кулаки. Потом я взял этот червонец, скомкал и, с трудом удержавшись, чтобы не бросить его в лицо этому человеку, швырнул на пол, резко повернулся и ушел.
«Боже мой, как меня угораздило унизиться до такой степени,— думал я, докуривая третью подряд сигарету,— как я мог? Какого черта я поднял эти деньги?» Так было тогда, а сейчас я хорошо понимаю, почему я поднял их. Автоматически. Я, например, вижу, что один из моих гостей, разливая вино, сейчас уронит фужер, и тут же, иногда прямо на лету, подхватываю его. Я вижу, что человек чего-то хочет, и, поймав его взгляд, уже знаю, что ему нужны сигареты, и иду за ними без слов. Это профессиональная предупредительность, и появилась она у меня еще в такси. Но какой соблазн — стать излишне предупредительным! Стоит только однажды забыть о своем достоинстве и…
Мы часто говорим о капризных гостях. А гость и должен быть в хорошем смысле этого слова капризным. Он оставляет в ресторане за один вечер довольно весомую часть своего заработка, а за что? За шашлык, что ли? По-моему, нет. Он приходит в ресторан, как в гости, и за ним должны ухаживать. А кто должен ухаживать? Официант. Именно в этом заключается его работа.
Мои гости хотят хорошо поесть — я им приношу поесть, они хотят выпить — я им приношу выпить; но вдруг они перепили и затеяли драку — кто за это ответствен? Я, как хозяин дома, Чтобы было понятнее, насколько высока эта ответственность, приведу пример.
Не знаю, с чего началось, я на кухне был, а как шум услышал, сразу выбежал в зал. Там уже молотились вовсю человек десять. В зале визг, шум, звон кругом. Девчонка одна парня своего за руки сзади схватила и орет: «Не надо, Витя!» А Вите бедному нос уже шире скул сделали…
Но ведь эти разъяренные юноши два часа назад были приветливы, улыбались. Как же они умудрились так быстро перевоплотиться? Очень просто: они напились. А в лексиконе нашей администрации нет такого выражения — гости напились, есть другое: официант напоил своих гостей. И на следующий день после этой драки два наших официанта были уволены с работы. Но что значит — напоил гостей?
Ведь существуют установленные нормы на продажу спиртных напитков? Да, существуют: сто граммов водки на человека. Водка одна и та же, а вот люди разные. Одному ста граммов достаточно для того, чтобы жевать занавески, а другой выпил и — незаметно.
У меня однажды сидели муж с женой. Они заказали бутылку водки, а я принес двести граммов, ссылаясь на постановление. Он говорит: «Мы в Ангарске живем, там спирт питьевой пьют вместо водки, так что сто граммов для меня капля в море». Я говорю: «Нельзя. Если хотите, возьмите бутылку коньяка, он не ограничен». А он мне: «Я заплачу тебе за коньяк, а ты принеси водку. Ну сам подумай, как мы будем коньяк селедкой закусывать — ты уже принес нам селедку».
Я говорю: «Нет, нельзя». Долго он меня уговаривал, а я все на своем, стоял. Потом он приподнялся и сказал мне на ухо: «А вы знаете, молодой человек, вы сейчас очень на идиота похожи». Я говорю:
«Честное слово, я не идиот, у меня инструкция…»
Он говорит: «Ну тогда получите с нас, сколько мы должны, и сами ешьте свою селедку вместе с вашей инструкцией»…
А тем временем двери нашего ресторана распахнуты настежь, мы ждем гостей, и они к нам идут.
Приходят люди отдохнуть, потанцевать, поговорить или просто поесть.
Но есть люди, которые не по какой-то случайности зашли в ближайший ресторан пообедать, а ходят регулярно и всегда в одиночестве. Официанты их называют одиночками. Никто не утверждает, что одиночка должен быть обязательно психом, но обслуживать эту категорию гостей все в один голос отказываются. Тем не менее, одиночки не умирают с голода, а значит, их все-таки обслуживают. Одиночка — чаще всего мужчина лет сорока пяти — пятидесяти. Он занудлив, педантичен и скуп. Обычно он носит очки, бывает грузен и обязательно обладает блестящей, больше, чем его портфель, лысиной.
Итак, в зал вошел одиночка. Он никогда не сядет за первый стол, напротив, если даже в зале никого, кроме него, не будет, он пойдет в глубь зала. Идет он очень медленно и без конца озирается по сторонам. Да ему есть отчего озираться — за каждым его шагом внимательнейшим образом наблюдают все официанты без исключения. Причем одни только наблюдают, стараясь сохранить при этом деланную непринужденность, другие выходят из-за своих укрытий и, рискуя быть наказанными, идут защищать свои столы. Рискуют они потому, что есть в зале человек, который отлично знает повадки одиночек и еще лучше — контратакующие действия официантов. Это метрдотель. Он сидит за своим столом и спокойно наблюдает за всем происходящим. Иногда на его серьезном лице появляется улыбка.
Я знаю, почему он улыбается. Ведь раньше он тоже был официантом, и ему, конечно, приходилось иметь дело с одиночками. Вот один официант быстро идет навстречу одиночке, который подошел к его столу.
Я стою рядом и, увидев, как Толик приближается к одиночке, уже не сомневаюсь в его успехе. Толик идет быстрым шагом, размахивает ручником и без конца шмыгает носом. Вот одиночка взялся за спинку кресла, и в этот момент Толик, поравнявшись с ним и не поворачивая головы, не замедляя шага, быстро говорит: «Проходите вперед». И идет дальше, не оборачиваясь. Это коронный прием Толика. Одиночка тут же отходит от стола, немного топчется на месте и потом идет вперед, как ему было сказано.
Не успевает он подойти к следующему столу, как перед ним, словно из-под земли, появляется официант и говорит: «Этот столик заказан». Таким образом, поблуждав по залу, одиночка в конце концов садится за первый столик, именно за тот, которым он пренебрег вначале. Теперь он становится хозяином положения. Он берет меню и сразу, предупредив официанта, что очень торопится, на полчаса погружается в изучение этой незамысловатой книжицы. Наконец меню изучено, и у него принимают заказ.
— Мне, пожалуйста, селедочку с гарниром, потом… да, принесите, пожалуйста, к сельди отварной картошечки.
— Если вы хотите сельдь с картошечкой,— говорит официант,— то возьмите натуральную, она подается с отварным картофелем.
— Да, да, гм… нет, мне, пожалуйста, с гарниром.
Так вы принесете мне картошечки? Всего пару штучек, я вас прошу.
— Но, товарищ, поймите, мне никто не даст картофель к сельди с гарниром. Возьмите натуральную, она стоит всего на шесть копеек дороже, но это ведь совсем другое дело. Хорошая селедочка с горячим отварным картофелем, уверяю вас, вы останетесь довольны.
— Сельдь правда хорошая?
— Отличная.
— Картошечка горячая?
— Ну конечно!
— Да, это хорошо, очень хорошо, гм… тогда… а салат «Дружба» у вас с курятиной?
— Да, с курятиной, как и «Столичный», только еще и с фруктами.
— Хорошо, гм… тогда мне, пожалуйста, селедочку с гарниром. Потом вот тут у вас написано борщ «Московский», хороший борщ?
— Очень хороший.
— Принесите мне половиночку.
— Половинок у нас нет, потому что выход маленький, всего триста граммов.
— А-а, понимаю-понимаю, а вы ведь можете от этих трехсот граммов отлить половиночку?
— Могу отлить половиночку, могу даже весь вылить, но платить-то вам придется за полную порцию.
— Как — за полную, почему?
— Потому что у нас нет половинок.
— Да, да, гм, понимаю, нехорошо, нехорошо, гм…
Ну ладно, ладно, давайте целую. А вот у вас есть куры отварные?
— Есть у нас куры отварные, гарнир рис, половинок нет, картошки тоже. Что еще?
— Вы не грубите, не грубите, я ведь к вам не домой пришел, да, гм… Вот судак, соус польский у вас хорошо готовят?
— Уважаемый товарищ, у нас все очень хорошо готовят.
— Серьезно? А впрочем, да-да, я у вас часто обедаю, кухня хорошая, гм… А судачок свежий, говорите?
— Свежий, только что поймали, я его лично ловил, вот этими руками, за зебры.
— Ха-ха-ха-ха, молодец, ха-ха, веселый молодой человек, молодец, да. Ну принесите, принесите, пожалуйста, да, гм… курочку отварную с рисом и хлебушка.
— Все?
— Да, да, все, гм… и пожалуйста, бутылочку минеральной воды, боржоми.
— У нас нет боржоми, есть нарзан, устроит вас?
— Нарзан, да, да, пожалуй, гм… а может, вы достанете бутылочку боржоми, ну там, ну вы знаете, ведь у вас, наверное, есть, а?
— Нет у нас боржоми, нет, понимаете?
— Да ну ладно уж, ладно, несите нарзан, да, безобразие, гм… Только, пожалуйста, как можно быстрее, я очень тороплюсь.
— Хорошо, я постараюсь.
— Вы очень любезный молодой человек, спасибо, да, гм… А вы, может быть, к селедочке принесете парочку картошечек, а? Только горяченьких, ладно?
Я вас очень прошу.
— Принесу,— тихо говорит официант.
Я встречаю его на кухне. Он клянчит у поваров пару картошин.
— Картошечку к селедочке с гарниром? — спрашиваю я у своего товарища.— Да ты не обижайся…
Знаю я твоего гостя. Он у меня позавчера сидел. Да, кстати, когда пойдешь рассчитываться, захвати с собой счеты.
— Какие счеты? — спрашивает он в недоумении.
— Обыкновенные. Сбегай в бухгалтерию и попроси. Иначе ты до вечера не рассчитаешься.
— А дадут там счеты?
— Дадут, они знают…
Но вот наконец уходят одиночки, обеденники, за окнами сгущаются сумерки, наступает вечер. В зале светятся разноцветные огни люстр, играет оркестр. Я сидел на нашей внутренней лестнице и смотрел в окошко. Ко мне подошел товарищ и сказал: «У тебя за большим столом сидят». Я вышел в зал.
В этот день у меня были самые дальние от входа столы. Большой и маленький. За большим столом у окна сидели парень с девушкой. Я подошел к ним и спросил:
— Вас двое?
— Да,— ответил парень.
— Вы не могли бы пересесть за маленький столик?
Они встали, покрутились около маленького стола и подошли к другому официанту. Мне неловко стало, и я ушел за кулисы. Минут через пять я опять вышел в зал и увидел, что эта парочка стоит около моего большого стола. Черт возьми, какой же я сухарь, подумал я вдруг, ведь они хотят уединиться и потому сели в уголок у окошка. Может быть, сегодня за моим столом в углу зала он скажет ей первый раз: «Люблю». А в это время я забочусь только о своем дурацком плане. Я вновь подошел к ним и, отодвинув кресло, пригласил девушку сесть. Она с такой благодарностью посмотрела на меня, что я и сейчас помню этот взгляд. Взгляд, который не заменят никакие чаевые… Народа в этот вечер было много, но я никого не сажал за этот
стол, а самым любопытным говорил, что к этим двоим сейчас приедут друзья.
По заказу и по тому, как парень стеснялся, я определил, что денег у него мало, а когда он стал рассчитываться и протянул мне лишние три рубля, я понял, что он их сэкономил на своем заказе для того, чтобы отблагодарить меня. Я прижал его руку к столу и сказал так, чтобы слышала девушка:
— Все хорошо, спасибо.
Как-то мы с ребятами стояли в фойе ресторана и курили в «рукав» — нам нельзя курить на виду. На входной двери висела табличка «Мест нет», а за дверями толпились гости. Я случайно посмотрел сквозь стеклянную дверь и встретился взглядом с симпатичным парнем лет двадцати. Он умоляюще смотрел на меня и махал мне рукой. Я подошел к двери и сказал швейцару, что мне надо выйти. Не успел я очутиться за дверью, как этот парень подлетел ко мне и сказал:
— Посади, кореш, тут дружок из армии пришел. Их было четверо. Свободный столик у меня был, и через пятнадцать минут они уже чокались. А затем два моих новых гостя решили, очевидно, удивить окружающих оригинальностью своего танца. Они встали друг против друга и, выждав паузу, начали трясти головами, испуская при этом такие вопли, что оркестра со всеми его усилителями и динамиками не стало слышно. Затем в движение пришли руки, ноги и, по-моему, уши. А когда они вытолкали с площадки всех танцующих, у меня вдруг появилось желание взять их «за шкирку» и деликатно попросить удалиться. У них же после такого дикого галопа возникло желание выпить еще. Один из них лаконично щелкнул пальцами и довольно громко выкрикнул: «Гарсон, бутылку водки!» Я подошел к столу и сказал: «За следующий подобный танец метрдотель вас выведет из зала, а если я еще раз услышу «Гарсон», то тебе это не пройдет даром». «Ну ты не выступай,— сказал один из «балерунов»,— бабки получишь, чего тебе еще надо?»
«Да ладно, корешок, не обижайся, все путем будет, принеси пузырек и выпей с нами»,— сказал демобилизованный.
Я принес водку, а пить, конечно, не стал. Ребята выпили, успокоились, у них завязался какой-то разговор. Следующий раз я подошел к ним уже перед закрытием. Они рассчитались и ушли. Когда я кончил все свои дела и вышел из ресторана, было темно и ни души вокруг. Вдруг от угла отделились четыре тени. Это были они, мои гости.
— Долго ты что-то,— сказал танцор,— мы уже заждались.
Я ничего не ответил и хотел идти дальше, но не успел я сделать и шага, как он замахнулся. Выхода не было, и я врезал ему и отскочил в сторону. Он плюхнулся на колени. Ребята этого явно не ожидали и растерялись. Я воспользовался ситуацией и, засунув руки в карманы, подошел к ним.
— Что лее вы такие дешевые, вчетвером против одного?
— Правда, ребята, подло ведь,— сказал демобилизованный.— Что мы делим-то?
Которого я ударил, Валеркой звали. Разговорились.
— Ладно, сказал он,— что было, то прошло, а все-таки чего тебя так разобрало от слова «гарсон»?
— А того, что я не гарсон.
— Ну, в Союзе официант, а загранкой гарсон, какая разница?
— А такая. Ты, кстати, кем работаешь?
— Токарем.
— Ну и чем же ты от меня отличаешься?
— Во всяком случае, я ни перед кем спину не гнул и деньги честным путем зарабатываю, пусть меньше, чем ты, но честно.
— Ты не бросайся словами, я не продажный. Вот сегодня у меня было два стола, я на них и работал, а другой парень туристов обслуживал, он «откормил» их в девять и домой ушел, а столы остались.
Вот за одним из этих столов я тебя и обслуживал, а в мои обязанности это не входит. Кроме того, ты на обед полтинник тратишь, а у нас за полтинник чайку только попить можно, а я на работе с утра до ночи нахожусь и на одном чае до вечера вряд ли дотяну. И на метро после работы я обычно не успеваю, а на такси надо минимум трешник. Вот ты подсчитай, сколько у меня в месяц на все уходит…
— Ну, хорошо, оставим деньги в покое. Я вот сижу себе за столом, водочку попиваю, а ты бегаешь вокруг меня, не так разве?
— Ребенок ты, Валерка. Я-то ведь на работе нахожусь, а ты отдыхаешь. Ты представь себе, что в твой цех стол поставят, я приду с друзьями и буду водочку попивать, а ты в это время будешь бегать вокруг своего станка, а?
— Я не бегаю, а стою.
— Если мы в вашем цехе гулять будем, ты не выдержишь и начнешь бегать вокруг станка, а потом у тебя голова закружится, ты упадешь, и мастер тебя с работы выгонит.
Посмеялись. Валерка не обиделся, тоже смеялся.
— Валер,— спросил я опять,— а где ты научился так отплясывать?
— Чего ты понимаешь, загранкой все так танцуют.
— Это кто тебя так просветил?
— А чего тут просвещать? Ребята показали, да я и сам знаю, это только у нас не понимают, возьмутся за руки и топчутся, как лоси.
— Идиоты твои ребята, и ты скоро таким станешь, если не поумнеешь. В нашем ресторане и
французы были, и американцы, и итальянцы, но никто из них не изображал павианов. Вот летом у нас их много будет, приходи — посмотришь.
— Ты сейчас сагитируешь, брошу станок и приду к вам гарсоном.
— Приходи и станок с собой приноси. А ты, Сережка, куда работать пойдешь? — спросил я демобилизованного.
— Да я вчера только из армии пришел, отдохнуть надо немного, а там видно будет. Скорее всего на Север уеду, я служил там. Вот с ребятами спишусь, и все вместе поедем. Мы, когда прощались на вокзале, решили погостить дома чуток — и в дорогу.
— Уезжать будешь, загляни,— сказал я.
В следующую смену брат ко мне на работу приехал. Первый раз за все время. Неорганику сдал на отлично, а за нее он больше всего переживал. Посадил я его за стол и спрашиваю:
— Ну как я со стороны выгляжу в новом амплуа?
— Если отбросить родственные чувства, то также, как остальные; если как брат брату, то я не хотел бы тебя официантом видеть. Ты только правильно пойми меня. Мы с тобой современные люди, в столице живем, и разговор о том, стыдно ли официантом работать, не для нас. Я о другом. По-моему, человек должен работать там, где он больше всего пользы принесет. А я отлично знаю твои возможности и потому считаю, что ты можешь больше, чем поднос носить. Ведь в твоей работе очень много тонкостей, и чтобы стать классным официантом, нужно
проработать десяток лет, не меньше. А ты уверен, что тебе стоит тратить десять лучших лет своей жизни для того, чтобы достичь высот в этой сфере? Нужны ли тебе эти высоты?
— А что ты можешь предложить?
— В данный момент — бутылочку пива, а вообще ничего. Сам думай.
Потом, когда брат ушел, я долго размышлял над его словами. Действительно, профессии все без исключения нужны и по-своему интересны, а вот в их выборе лучше не ошибаться.
Что привело меня в ресторан? Было это зимой, я приезжал за официантами в «Дружбу» и развозил их по домам. Помню, холодно очень было, а я еще баллон менял па линии, замерз страшно, а как вошел в ресторан, там тепло так, уютно, музыка играет. Я ребятам сказал, что здорово им живется, а они Действительно довольны своей работой были. И начали они меня потихоньку агитировать. Долго агитировали, а я все ломался.
А потом я пьяного одного сбил, нервы шалить начали. Правда, я не виноват был, и все обошлось, но руки дрожать стали. Две педели я по ночам не спал, мучился. Сам не свой был. Ведь легко сказать «сбил», а если вдуматься, то мурашки по коже бегут: тормозни я чуть позже… Вот тут я и решил руль бросить. Конечно, смалодушничал. Если бы потерпел еще месяц, то не ушел бы, но так уж получилось. А теперь, откровенно говоря, не жалею.
Правда, иногда за руль тянет, очень тянет, но это иногда.
А недавно я сидел дома, на кухне, и писал о дяде Прохоре, а жена уборкой занималась и, добравшись до кухни, прогнала меня. Я взял тетрадь, сунул ее в карман и решил пойти подышать воздухом. Я долго бродил по улицам и наконец очутился на Третьей Парковой. На углу Третьей Парковой и Первомайской улиц есть маленький ресторанчик под названием «Восток». Я решил зайти туда перекусить.
Я устроился за свободным столом у окна. Напротив меня сидела шумная компания. Помимо прочих напитков, за столом у них было пиво. Я очень люблю пиво. Однако ко мне никто не подходил, и я решил не терять времени даром. Достав тетрадь, я положил ее на стол и принялся писать. Через некоторое время подошла официантка. Я заказал три бутылки пива, заливную рыбу и лангет. Она сказала, что пива нет. Я был абсолютно уверен, что пива нет только для меня — ведь я пришел один, и пришел днем, а значит, просто пообедать. В данный момент я был
одиночкой. Правда, не таким, какого я уже описал, но тем не менее одиночкой. Я сказал тихонько:
— Девушка, я заплачу вам, только принесите, пожалуйста, пиво.
— Нет у нас пива! — заорала она на весь ресторан.— И не предлагайте мне лишние деньги.
— Ну, нет так нет,— ответил я и принялся «за дядю Прохора». Потом она принесла заливное, отшвырнула мою тетрадь, отставила в сторону мою закусочную тарелку и поставила передо мной лоток.
Подала вилку и нож. Причем приборы она держала не за ручки. Я взял эти приборы и отложил в сторону, а себе положил другие, те, что лежали напротив. Потом я подвинул к себе тарелку, переложил в нее заливное и стал есть. Она очень выразительно посмотрела на меня и сказала: «А здесь, между прочим, не библиотека, здесь люди пьют, а не уроки делают». Я поблагодарил ее за информацию и продолжил трапезу. Когда она принесла лангет, то, ставя его на стол, предложила мне закругляться «пошустрее», так как подошло время ее обеденного перерыва. Я сказал: «Хорошо, я сейчас проглочу один кусок лангета без процесса жевания, а второй положу в карман и съем дома». Я расплатился, не спеша проглотил оба куска, потом подошел к другой официантке, заплатил ей за пиво, которое она тут же принесла, и пошел домой. Конечно, я мог купить пиво в магазине, без всяких наценок и доплат, но мне хотелось убедиться в том, что пиво есть, а выпить его я предпочел дома, потому что официантке нужна была компания, а не я со своей писаниной.
А мне, в свою очередь, нужна была официантка, которая быстро обслужила бы меня, не мешая при этом писать, плакать или, на худой конец, жевать свой лангет.

От редакции
Игорь Сантурян, который принес нам эти записки, работает официантом в московском ресторане «Дружба». Сантуряну — двадцать четыре года, в печати он выступает впервые.
Его записки привлекли нас своей непосредственностью. Не боясь откровенных признаний, не приукрашивая самого себя, Игорь Сантурян касается весьма острых вопросов, с которыми иногда сталкивается человек, работающий в сфере обслуживания. Не все суждения автора можно принять.
В иных случаях — просто недостает необходимых нравственных оценок. Редакция, публикуя этот материал, оставляет за собой право возвратиться к нему и продолжить разговор на эту тему.
Сегодня, когда партия призывает юношей и девушек работать в сфере обслуживания, привнести в эту работу молодой задор, высокую комсомольскую принципиальность, честность, инициативу, «Юность» начинает этой публикацией разговор о проблемах и нравственном облике молодого официанта, продавца, таксиста… Мы приглашаем к участию в этом разговоре обе стороны — и тех, кто обслуживает, и тех, кого обслуживают.

Журнал «Юность» № 5 май 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

наука и техника
Беседа с ректором Новосибирского университета академиком С. Т. БЕЛЯЕВЫМ
Все произошло при жизни одного поколения. Наука стала реальной производительной силой, «владычицей судеб» современного мира и… столкнулась с множеством проблем. Одной из самых трудных, решающих, может быть, судьбы завтрашнего дня стала проблема научных кадров. По данным ЮНЕСКО, каждые десять лет удваиваются число людей, занятых в науке, и средства, вложенные в нее. Но наука — дело тонкое, здесь по-прежнему царствует личность. А творческая личность уникальна.
О проблеме поиска и воспитания талантливой научной смены, о задачах, стоящих перед высшей
школой, шла речь в нашей беседе с академиком, известным советским физиком, ректором Новосибирского университета Спартаком Тимофеевичем Беляевым. Может быть, не все высказанное в этой беседе покажется бесспорным. Но в широкой дискуссии о высшей школе мнения, самые противоположные, должны быть внимательно выслушаны и предложения, самые спорные, проанализированы.

КОРРЕСПОНДЕНТ. Спартак Тимофеевич, в 1971 году на XIII международном конгрессе по истории науки, проходившем в Москве, академик П. Л. Капица в своей речи о Резерфорде говорил, что самое важное и трудное в организации науки — отбор одаренной молодежи и создание условий, в которых талант мог бы развернуться в полную меру. Ведь как часто развитую память, начитанность принимают за творческие способности!
С. Т. БЕЛЯЕВ. Я полностью согласен с формулой Петра Леонидовича. Мне приходилось об этом думать, и я убежден, что прогресс науки в громадной степени зависит от того, сумеем ли мы собрать в вузовских аудиториях талантливых людей и приучить их к самостоятельному мышлению.
Для каждого серьезного ученого предмет гордости и заботы — его ученики. Но самое трудное — найти этих учеников: ведь нет никаких критериев поиска, никаких шаблонов. Талантливый человек тем и выделяется, что оп не похож на других, не подходит ни под какие шаблоны.
КОРРЕСПОНДЕНТ. Но ведь талант как-то проявляется.
С. Т. БЕЛЯЕВ. В том-то и дело, что у одного он проявляется раньше, у другого позже, у одного — в одних обстоятельствах, у другого — совсем в иных. И бывает, что прошло время, упущены возможности, талант так и не раскрылся, пропал втуне… Кстати, вы, наверное, знаете, что Эрнест Резерфорд окончил университет в Новой Зеландии. Самому одаренному (первому!) выпускнику предлагали стипендию в одном из университетов Англии. Резерфорд не был первым, он был «запасным» кандидатом. И поехал он в Кембридж случайно. Не откажись
«самый одаренный», и, может быть, не было бы того великого Резерфорда, которого все мы
знаем.
Я сколько раз с удивлением замечал: в студенте, который вначале абсолютно ничем не выделяется, кроме, пожалуй, своей внешней заурядности, вдруг прорезается что-то, человек становится совсем другим, генерирующим идеи, умницей. А бывает и наоборот: вроде бы много знает, эрудирован, боек, быстро соображает, а ничего путного из него не получается. Одно дело — усваивать имеющиеся знания, другое — самостоятельно работать в науке.
КОРРЕСПОНДЕНТ. В социологической литературе было сообщение о том, что проводилось изучение нескольких сот работников крупного американского научного центра. Если верить результатам, получается, что связь между успеваемостью в вузе и успешной деятельностью в науке очень неустойчива. Какой ответ на этот вопрос подсказывает ваш опыт?
С. Т. БЕЛЯЕВ. По-моему, связь все же существует. Думаю, что среди ученых, которые в своей области явно чего-то добились, подавляющее большинство имело в вузах хорошие оценки. Хотя я допускаю, что связь со школьными оценками не столь жестка. Ведь школу в отличие от вуза не выбирают самостоятельно. Но, с другой стороны, если мы проанализируем «научные карьеры» всех хороших выпускников вузов, то, вероятно, получим полный спектр — от блестящих успехов до скромного прозябания. В Америке часто проверяют людей по «ай кью» — коэффициентам интеллектуальности — и пытаются прогнозировать их будущее. Но среди людей с высоким умственным коэффициентом талантливые распределены совершенно хаотически. Этот самый высокий «ай кью» — условие необходимое, но недостаточное. Существует еще и проблема измерения — «валидности», действительно измеряется интеллект, а не начитанность, натасканность, быстрота реакции. Нет, хорошие оценки в вузе или тем более «ай кью» — еще не индикаторы творческого потенциала.
КОРРЕСПОНДЕНТ. Как здесь, в Новосибирском университете, оцениваются способности студентов?
С. Т. БЕЛЯЕВ. Никак не оцениваются. С большим или меньшим успехом распознаются.
КОРРЕСПОНДЕНТ. И при этом является ли успеваемость решающим критерием при распределении выпускников на работу, при подборе кандидатов в аспирантуру?
С. Т. БЕЛЯЕВ. Видите ли, в нашем университете и распределение и престиж не только по оценкам. У нас совсем иные принципы. Наши студенты два — два с половиной года проводят в лабораториях институтов. К ним присматриваются, знают, проявился ли у человека вкус к исследованию, возникают ли свои идеи, достаточна ли его научная эрудиция… Учитываются и отзывы руководителей кафедр, научных институтов, в которых наши студенты работают, и уровень дипломной работы, наконец, участие в научных конференциях, конкурсах,
наличие опубликованных работ. В сумме это и дает что-то. Но гарантии — нет, не дает! Мы можем предсказывать крайние случаи: вот из этого студента выйдет крепкий научный работник, а из того совсем не выйдет. Однако всех студентов так рассортировывать нельзя.
КОРРЕСПОНДЕНТ. Но отбор внутри вузов поневоле ограничен. Видимо, особое значение приобретает поиск способных школьников, ребят из глубинки, пусть хуже подготовленных, но самобытных, ярких, не так ли? Ваш университет первым в стране начал «охоту» на таланты; уже десятилетие проводятся сибирские олимпиады, привлекающие школьников всей страны; тысячи ребят мечтают о вашей физматшколе — уникальной школе, где лекции читают академики и аспиранты, поэты и музыканты… Забота о будущих студентах, поиск одаренных по всей Сибири стали уже системой — не так ли?
С. Т. БЕЛЯЕВ. Увы, это стало системой.
КОРРЕСПОНДЕНТ. Увы?!
С. Т. БЕЛЯЕВ. Всякая система — и наша здесь не исключение — имеет тенденцию сворачивать на легкий путь. Проще всего подбирать ребят натасканных, а не способных. Просто самых подготовленных найти легче, здесь есть формальные критерии, пожалуйста, целый набор: и проходной балл, и средний балл, и наличие грамот. Беда такой системы приема в вузы — ее негибкость, она недифференцирована по типам вузов, по их задачам в системе высшей школы. Наконец, главное: она не позволяет оценить перспективность поступающего именно для данной профессии.
Вот в газетах шла дискуссия «В вуз — без экзамена!».
Разве в этом дело — с экзаменом или без? Пишут, что-де на экзамене у абитуриента стрессовое состояние, нервы напряжены. А разве воля, умение собраться в нужный момент, не растеряться в непривычной обстановке, быстрота реакции не характеризуют человека? Разве эти качества нужны только спортсменам? Бывает, отвечает абитуриент как по писаному.
Видно, что и читал много и запомнил прочитанное хорошо. Но вот нужно оторваться от привычных перил чужой мысли и сделать небольшой, но самостоятельный шаг вперед. Вот тут-то нередко и наступает стрессовая реакция.
Мы стараемся противостоять наплыву «подготовленных» ребят. Но это трудно! Какой-то массовый психоз: репетиторы, зубрежка! Печально. Вдумайтесь, это факт, что в стране публикуется огромное количество литературы для поступающих в вузы,— подчеркиваю, это книги не для людей, желающих постичь физику, но для поступающих, то есть эти учебники играют чисто утилитарную, подсобную роль. Мало того, у нас огромными тиражами издают сборники конкурсных задач и — что не делается, по-моему, нигде в мире — издают их с решениями. Я считаю, что это совершеннейшая глупость! Ребята не решают задачи, они типы решений заучивают.
Дошло до абсурда: несколько лет назад был издан прекрасный курс лекций по физике лауреата Нобелевской премии Ричарда Фейнмана, одного из создателей современной квантовой электродинамики. Дополнительным томом курса лекций издали задачник к нему — так даже здесь ухитрились при переводе поместить решения. Дальше уж некуда!
Все это делает трудным отбор на вступительных экзаменах. Мы стараемся предлагать нестандартные экзаменационные задачи — такие, способ решения которых не выучишь по учебнику; они требуют сообразительности, понимания сути физических законов, независимости и широты ума, умения делать смелые и неочевидные выводы. Но разработка таких задач — дело трудное и долгое…
К сожалению, в нашей стране научное творчество школьников развито слабо. У нас практически нет таких организаций, станций, клубов, где бы развивались исследовательские способности ребят. Разве что станции юннатов, но там воспитывают больше прикладные навыки, чем мышление ученого, то есть умение самостоятельно вести наблюдение, эксперименты, разрабатывать схемы опытов, делать выводы из полученных результатов. Олимпиады же и конкурсы, которые проводятся в нашей стране, слабо стимулируют научное творчество, самостоятельные поиски.
КОРРЕСПОНДЕНТ. А в других странах?
С. Т. БЕЛЯЕВ. В какой-то степени это делается в Венгрии, в ГДР. В США широко известен конкурс фирмы «Вестингауз», который проходит по всей стране. На конкурс там представляют исследования, разработки, проекты, наблюдения — физические, биологические, химические, самые разнообразные, без ограничений. Сорок победителей получают стипендии в лучших вузах страны, большие премии. Не следует думать, будто капиталисты занимаются филантропией, просветительством. Просто фирма хорошо рассчитала и рекламный эффект от такой акции и, главное, ту пользу, которую принесут ей через несколько лет найденные ею талантливые ученые.
Мы пытались на вступительных экзаменах по физике не только предлагать обычные задачи, а демонстрировать эксперименты и просили объяснить, что происходит, давали задачи с качественным разбором процессов, ставили их в самом общем виде.
Проблему раннего выявления способностей мы пытаемся решать, экспериментируя с нашей физмат-школой. Ученики регулярно бывают в лабораториях институтов — ядерной физики, геологии, гидродинамики, в химических институтах. Они ведут там и исследовательскую работу. Случалось, что наши ребята выбирали себе направление, специализацию и даже конкретную задачу еще до университета. В вузе они продолжали работу, начатую на школьной скамье.
(Новосибирский физик, один из молодых докторов наук, старожил городка Анатолий Бурштейн, так объяснял мне значение правильного выбора пути в науке:
— Передний край науки очень удалился от «большой земли», очерченной обыденным опытом, школьным образованием. Чтобы хоть что-то сделать в науке, нужно очень долго идти по освоенной другими территории, и не просто идти — осваивать ее для себя, иначе на рубеже ты будешь безоружным.
Есть области знания, настолько разработанные, что продвинуться в них на миллиметр означает потратить жизнь. Мне повезло — еще учась в Одесском университете, я попал на тему перспективную и неизученную. Защитил диплом, потом кандидатскую — и ушел в другую сторону. Но к тому времени я уже научился работать один, в области, где никто не может предложить вам готовый ответ… Студента никто не предупреждает, что на рубеже его ждет опасность психологического срыва из-за изменения темпа. Изучать легче, чем открывать.
И учится студент: семестр — квантовая механика, год — теория поля, семестр —электродинамика. Темп, напряжение, скорость! Но вот выходит он на р у б е ж, и здесь уже нет автострады, надо пересаживаться из автомобиля на бульдозер и расчищать дорогу самому… Но многие уже слишком привыкли к высоким скоростям.)
КОРРЕСПОНДЕНТ. Хотелось бы услышать ваше мнение, Спартак Тимофеевич, по одному очень сложному вопросу. Социологи, исследующие проблемы образования, утверждают, что сейчас, когда профессии повсеместно усложняются, для успешного жизненного продвижения становится все более необходимым высокий уровень образования. А значит, сроки так называемой «социализации» все удлиняются, и, как ни парадоксально, нынешняя «независимая молодежь» дольше находится в зависимости от родителей, чем молодежь предыдущих десятилетий. Да и само понятие «молодежь» все больше расширяется. В романах начала века двадцатипятилетних называли зрелыми, теперь тридцатилетних называют молодыми.
Но если сохраняется зависимость от родителей — в чем проявляется здесь разница между семьями?
С. Т. БЕЛЯЕВ. Природа сама по себе, слава богу, очень демократична — талантливые дети рождаются в самых разных социальных условиях с одинаковой частотой. Однако, спору нет, от культурного микроклимата семьи зависит очень многое. Добавьте сюда и разный уровень школьной подготовки, который зависит и от географического расположения школы, и от квалификации учителей, и от структуры ребячьего коллектива, и еще от множества причин. В результате — явное неравенство шансов при поступлении в вуз даже для равноспособных ребят. Да, «бурный поток» репетиторства и натаскивания работает очень односторонне и избирательно. В последние годы эта проблема привлекла внимание. Были сделаны определенные изменения в правилах приема в вузы, созданы подготовительные отделения. Однако мне представляется, что простой корректировкой шансов проблему решить нельзя. Корень ее гораздо глубже — в школе.
Мы стараемся находить способных ребят, примечать их на олимпиадах. Но в университет, в нашу физматшколу — ее называют ФМШ — мы приглашаем и тех, кто не попал в число призеров. Это ребята с хорошими задатками, но по разным причинам не получившие пока еще возможности раскрыть свои способности в отдаленных сельских школах и рабочих поселках. Некоторые из этих ребят росли в неблагополучных семьях. В нашей ФМШ за два-три года они получают требуемые для университета знания.
Большие надежды мы возлагаем на нашу заочную школу, в которой занимаются сейчас свыше двух тысяч ребят. Хочу подчеркнуть, что важно работать не только со школьниками. Мы слишком много ругаем учителя и слишком мало ему помогаем. Кстати, вот вам доказательство решающего значения учителя: в Верхневилюйске, почти в семистах километрах от Якутска, есть школа-интернат для детей оленеводов. Так вот, из этой скромной школы к нам в университет и в физматшколу ежегодно поступает человек по десять! Мы послали туда наших товарищей
узнать, в чем же секрет. И что же? Оказалось, что там волею судеб работают два прекрасных учителя, преподают физику и математику. Это люди, преданные науке, своему призванию. Они-то всю погоду и делают.
(В интернатской комнате ФМШ разговаривал я с тоненькой, темноглазой якутской девочкой Лизой Тобоховой, принятой прошлым летом в девятый класс ФМШ. Она из той самой верхневилюйской средней школы имени Исидора Барахова, основанной почти сто лет назад, о которой говорил С. Т. Беляев.
— Родилась я в Верхневилюйском районе,— рассказывала девочка,— в селе Оросу… Мать умерла — было мне пять лет. Жила у бабушки, помогала по дому. Жил с бабушкой дед, добрый был, спокойный, трубку курил, не обижал. Умер дед, когда я была во втором классе. В третий класс перешла — нашелся человек, назвался моим отцом. Поехали, говорит, со мной будешь жить, хорошую жизнь увидишь. Я поверила, поехала с ним. Только зря поверила, не по
нравилось мне там — нехороший человек он был, злой и нечестный. Вернулась я к бабушке. В пятом классе была, отправили меня на юг, в «Орленок». На всю жизнь запомню я то лето. Училась я в восьмилетке. Пошла в среднюю школу. Были у нас там любимые учителя, два их было. Афанасий Алексеевич Маччасынов, сам якут, якутских детей учил уже много лет математике. А по физике Михаил Андреевич Алексеев у нас был, знаменитый в Верхневипюйске человек, орден Ленина на груди носит, заслуженный учитель РСФСР. Это он организовал для нас физматклассы. Он на гражданской войне воевал.
Ну, все у нас там старались по физике и математике не отставать, стыдно было. В восьмом классе я первое место по физике на олимпиаде заняла, четвертое по математике, третье по химии, первое по русскому языку. На районной олимпиаде — наоборот все: по математике первое, по физике четвертое.
Поехали на республиканскую олимпиаду, там люди были из Университета новосибирского, беседовали, задачи давали. Пригласили они меня в летнюю школу в Академгородок, я поехала, очень мне понравилось! Потом экзамены были, опять беседовали со мной, а я мечтала здесь учиться… Приняли меня. Математику люблю, физику люблю, петь люблю, а больше всего рисовать люблю.)
КОРРЕСПОНДЕНТ. Как бы вы, Спартак Тимофеевич, охарактеризовали основные черты ваших выпускников последних лет?
С. Т. БЕЛЯЕВ. В большинстве своем это целеустремленные, серьезные ребята. Превыше всех благ ценят интересную работу, любят науку, очень активны, легко поднимаются на трудные дела. Встала проблема поиска способных ребят — и студенты наши зажглись, включились в дело. Многие работают в ФМШ, другие ездят по городам и селам, проводят олимпиады, третьи читают лекции подшефным сельским ребятам, четвертые проводят у нас здесь воскресные лекции для школьников. Серьезное, уважительное отношение к школе, мне кажется, стало элементом атмосферы нашего университета, его особенностью. Нашим студентам свойствен дух критичности — и это правильно; в науке нельзя полагаться только на авторитеты. Мы дорожим этой атмосферой поиска, спора, становления мировоззрения.
КОРРЕСПОНДЕНТ. Вот какой вопрос: когда наука стала непосредственной производительной силой, с особенной остротой возникла проблема внедрения, использования научных достижений в инженерной практике и технологии. Создаются принципиально новые организации: научно-производственные комплексы, при многих академических институтах, как
и у вас здесь, в Академгородке, организованы опытные заводы. Внедрение кибернетики, создание автоматизированных систем управления — все это требует новых кадров. Но раньше все было ясно: университеты готовили ученых, втузы — инженеров; теперь, однако, появилась потребность в специалистах нового типа, способных и воспринимать новейшие идеи науки и реализовывать их. В этой связи встает проблема высшей технической школы.
С. Т. БЕЛЯЕВ. Аналогичная ситуация уже возникала после войны, когда нужно было срочно создавать атомную промышленность. Понадобились и физики, и химики, и металлурги, и технологи. Они должны были понимать друг друга… Тогда-то по инициативе Игоря Васильевича Курчатова и был создан Физтех— Физико-технический институт (кстати, я окончил его с первым выпуском), а затем МИФИ. Сейчас вновь взрывоподобное развитие науки, возникновение принципиально новых техпологий, методов управления, «электронная революция». Опять нужны инженеры высшей категории, люди, способные работать на
стыках наук. А как и где их готовить? Я не могу говорить обо всей высшей технической школе, но в тех втузах, которые я знаю, в которых бывал, проверял, качество подготовки инженеров все еще низкое и никак не находится на уровне современных требований. А ведь этим инженерам еще работать лет тридцать — сорок!
Мне кажется, в наше время стало абсолютно ясно: чем уже специальность, тем неотвратимее она устаревает. И распределять таких специалистов все труднее и труднее — они уже никому не нужны, а их еще лет десять продолжают выпускать! И чем мельче специализация втуза, тем труднее работать преподавателям общенаучных кафедр, тем слабее теоретическая подготовка студентов. Понимаете, вуз, как всякая организация, стремится к расширенному самовоспроизводству. Растут службы, появляются новые кафедры, факультеты, пухнут штаты, утверждается нездоровый местнический дух («У нас все свои питомцы!»). И в результате и математику, и физику, и химию, и философию со временем преподают собственные выпускники, свои «пирожники». Основательность их знаний заведомо ниже, чем у выпускников
университетов, хотя бы потому, что физика — это просто не их специальность, их не учили. Но
университетских преподавателей во втузах все меньше и меньше! И все труднее им туда проникать.
И вот результат: в одном громадном политехническом втузе (не будем называть!) на кафедре математики всего два (!) кандидата технических наук и ни одного доктора.
Теперь, когда нужно готовить специалистов по прикладной математике, автоматизированным системам управления, ЭВМ, технические вузы не в состоянии самостоятельно решить эту государственной важности задачу. В некоторых втузах это уже понимают, начинают идти на контакты с университетами. Вот и мы послали в Хабаровский политехнический институт целую «труппу» математиков, во Владивостоке организовали кафедру прикладной математики, послали туда в 1972 году двух кандидатов физико-математических наук и двенадцать выпускников.
КОРРЕСПОНДЕНТ. В ходе широкой дискуссии о путях развития высшей школы было высказано немало интересного. В свое время на страницах газет предлагалось ввести двухступенчатое университетское образование. Студенты, проявившие склонность к какой-то области науки, могли бы продолжать образование в том вузе, где это направление наиболее развито. Созданную недавно в Московском инженерно-физическом институте Высшую школу физиков, в которой учатся одаренные студенты из периферийных вузов, можно, видимо, рассматривать как ступень к реализации этой идеи.
Но если поиск наиболее эффективной организации научного образования — дело сложное, то с
инженерным обстоит едва ли не сложнее. Здесь, пожалуй, не так ярко и быстро выявляются таланты, выбор специальности и профессии часто определяется случаем. Школьник не всегда приходит в вуз с интересом к своей будущей профессии. Он хочет быть инженером, это он знает твердо, а специальность до поры его мало волнует. Социологические исследования показывают, что ведущим мотивом поступления в технический вуз является стремление получить высшее образование, то есть стремление к социальному продвижению, поскольку в обществе большим престижем пользуются профессии, требующие специального образования. Единственное, что абитуриент знает твердо, это то, что он хочет быть инженером. Он хочет получить инженерное образование. Но для планирующих организаций важна именно специальность будущего инженера. Во втузе он ее и получает, а образование — лишь постольку-поскольку. Предлагали ввести двухступенчатую систему, чтобы после первой ступени студент сдавал госэкзамены, получал диплом об общеинженерном образовании, а потом поступал бы опять по конкурсу в любой вуз на любую специальность. Двухступенчатую систему обосновывали тем, что она дала бы возможность и отбор студентов производить более тонкий и люди выбирали бы свой путь более осмысленно. Наконец, просто сберегались бы государственные средства: совсем не каждому нужно полное специальное образование — многие уважаемые профессии требуют именно общенаучных и общетехнических знаний.
С. Т. БЕЛЯЕВ. Это хорошая идея, она мне нравится. Раньше она с порога отвергалась, теперь уже обсуждается. Нужно еще основательно подумать, но в принципе это правильная идея. К сожалению, существуют вторичные факторы, которые сильно затрудняют реализацию идеи двухступенчатого образования. Дело в том, что вузы находятся в ведении самых разных министерств. Вот посмотрите, у нас в Новосибирске тринадцать вузов. Только пять из них
принадлежат Министерству высшего и среднего специального образования РСФСР. У железнодорожного вуза свои хозяева, у водного свои, у торгового свои. Все вузы стремятся сохранять свои кадры, свои специальности и уж никак не устраивать из них общесоюзный рынок. Вот это и затрудняет возможность серьезных изменений. Простое укрупнение специальностей, которое иногда предлагают,— это паллиатив. В нашей стране в одно время пошли по пути узкой специализации. В результате мы имеем в пять раз больше инженеров, чем в США, но у них значительно больше физиков, математиков, биологов, социологов….
КОРРЕСПОНДЕНТ. Хотя проблема высшей школы сложна и, как вы показали, не решается росчерком пера, не могли бы вы, однако, сделать прогноз основных тенденций развития высшего образования в нашей стране?
С. Т. БЕЛЯЕВ. На недавнем Всесоюзном совещании по проблемам высшей школы, состоявшемся в Кремле, задачи, казавшиеся прежде трудноразрешимыми, обсуждались квалифицированно и с большой пользой; идеи, прежде почитавшиеся утопическими, воспринимались вполне серьезно и заинтересованно.
Это совещание приняло ряд важных положений, которые на ближайший период должны будут определить развитие нашей высшей школы. Усилится значение университетского образования. Программы будут пересмотрены в сторону усиления общетеоретической подготовки, особенно математической. Уже ясно, что узкие специальности будут отмирать, а общенаучные усиливаться за счет выпускников университетов. Ведь сегодня в вузах РСФСР даже среди заведующих кафедрами математики и физики университетское образование имеют двадцать процентов! Что же касается моих субъективных представлений, я думаю, что образование станет «работающим» — студент еще в вузе научится применять полученные знания и, самое главное, самостоятельно добывать знания, не достающие ему. Будут усиливаться и усложняться связи между вузами — за счет обмена преподавателями, стажерами, студентами. Высшая школа должна стать действующей системой с многосторонними связями между вузами — элементами этой системы. Появятся технические университеты с сильными общенаучными кафедрами, широкими научными интересами. Для студентов будет предлагаться большее число факультативов — на выбор; самостоятельность студентов усилится.
Центр учебы переместится в библиотеку и лабораторию. Система программированного обучения и электронного контроля текущей успеваемости, возможно, сделает ненужными изнурительные сессии.
Использование ЭВМ позволит программировать индивидуальный учебный процесс с учетом способностей и работоспособности студента. Большой объем информации о каждом студенте в памяти машины можно будет использовать (как — это еще надо продумать!) для прогнозирования его будущей деятельности в науке.
КОРРЕСПОНДЕНТ. Для тех, кто сейчас выбирает свой путь в науке, важно знать, как начинали его те, кто прокладывает эти пути. Расскажите, как вы пришли в науку?
С. Т. БЕЛЯЕВ. Что же здесь рассказывать? Окончил среднюю школу, собирался поступать в университет. Дорога к нему оказалась длинная. Через неделю после выпускного бала началась война. Пошел воевать. Был радистом во фронтовой разведке. Из моего класса вернулись домой немногие. Я вернулся в сорок шестом в звании младшего лейтенанта. Вот и весь сказ. Пошел учиться. Мы сидели в университетских аудиториях в гимнастерках и при орденах, прошедшие пекло. Мы уже кое-что знали про жизнь и про смерть и учились как черти. Не знаю, как это выразить… мы учились за всех наших товарищей, не дошедших до университетских стен. Мы
поздно начинали, но я не верю, что нужно начинать как можно раньше, торопиться, дрожать: год-два проморгал, значит, «не успел». Я не верю в ученые утверждения о том, что пик творческой активности человека приходится обязательно на определенный возраст. Это все ерунда! Творческий расцвет зависит от вас самих — и только от вас! Раньше начали — раньше пик, отдача. Позже начали — соответственно дольше сохранится эта активность. Не по возрасту, а по началу настоящей работы надо смотреть. Если это так, если это верно, то просто вредно слишком рано начинать, вредно торопиться: к сорока годам человек уже выдыхается, он внутренне уже пенсионер.
КОРРЕСПОНДЕНТ. Вы не пытались подкрепить вашу гипотезу статистикой?
С. Т. БЕЛЯЕВ. Нет, это трудно! Индивидуальность сильнее, чем систематика, поэтому настоящая социология всегда будет сложнее физики. Личность трудно вычислить. Вам уже трудно понять наше поколение… Мы резко отличались от нынешних студентов. И обстановка в вузе была другая. Первый год я учился на физмате МГУ, а потом Физтех открыли, пошел туда. У всех было огромное желание наверстать пять потерянных лет. Нагнать! С тех пор, по-моему, и пошли традиции Физтеха: учись, стисни зубы и учись! Я своим студентам часто говорю: многое я могу простить, но бессмысленную трату времени простить не могу.
КОРРЕСПОНДЕНТ. Увы, до определенного возраста это воспринимается как резонерство, а когда истинную цену времени начинаешь понимать…
С. Т. БЕЛЯЕВ. …Становится поздно!
КОРРЕСПОНДЕНТ. Читая воспоминания великих ученых, видишь, как много в их научном и человеческом становлении значил Учитель, человек, давший образцы настоящей принципиальности, разъяснивший тебе тебя. К сожалению, современная школа все больше деперсонифицируется. Но таланты не вырастают, как в инкубаторе. Кого вы считаете своим учителем?
С. Т. БЕЛЯЕВ. Это не простой вопрос. Их было много, я не хотел бы, называя одних, забыть о других. Физик-теоретик никогда не вырастает в одиночку. В Физтехе было много замечательных ученых, каждый из них многое передал мне. С первого дня учебы мы работали в институте Курчатова, и Игорь Васильевич внимательно следил за нашими успехами. Для меня он навсегда останется образцом коммуниста и человека. Нас воспитывала сама атмосфера института, а она во многом определялась личностью Курчатова. Огромное влияние оказал на меня Лев Давидович Ландау. Он был человек ироничный, внешне резкий, чуть что не так — мог прогнать и высмеять. Очень хотелось мне сдать ему знаменитый теорминимум. Позвонил ему домой, приходите, говорит. Пришел я, дал он мне задание, ушел в другую комнату. Не заладилось что-то у меня — чуть не прогнал. Пять экзаменов теорминимума я ему сдал….
Значительно позднее, уже сложившимся физиком, я стажировался в Институте теоретической физики Копенгагенского университета, у Нильса Бора. Работа там, встречи, беседы, сама атмосфера этого международного центра физиков для меня очень дороги. Нильс Бор был уже пожилым человеком, но он активно интересовался всем, что происходило в институте, был в курсе всех событий в теоретической физике. Коллектив был интернациональный, собрались крупные ученые из разных стран. Встречи, семинары, симпозиумы — вот центр нашего общения. Этот институт практически не имел штатных сотрудников. Бор главенствовал во всех дискуссиях; своим личным обаянием он привлекал и сплачивал людей. Там я на всю жизнь понял, как, в сущности, невелика наша планета, как интернациональна, доброжелательна настоящая наука.
КОРРЕСПОНДЕНТ. У каждого ученого есть своя «педагогика». А у ректора — и подавно. Не могли бы вы сформулировать ваши педагогические принципы?
С. Т. БЕЛЯЕВ. Мой главный принцип — максимальная самостоятельность всех. А формула… «Развитие самостоятельного мышления через самостоятельную деятельность» — вот так, пожалуй. Создать условия для того, чтобы человек мог раскрыть свои способности. Как, насколько это нам здесь удается,— уже другой вопрос…
КОРРЕСПОНДЕНТ. Спартак Тимофеевич, вы едины в трех лицах: и физик, и педагог, и — не побоимся казенного слова — администратор крупнейшего вуза Сибири. Каковы ваши принципы руководства людьми, научным коллективом?
С. Т. БЕЛЯЕВ. Я думаю, все определяется особенностями нашего университета. Главное наше отличие от всех других вузов, наше богатство и индивидуальность заключаются в том, что не существует университета без Академгородка, без Сибирского отделения Академии наук, без научных институтов. Для них университет создан и благодаря им существует. В этом смысле мы несамостоятельны. Но современный ученый и не вырастает, как в колбе, в старинных университетских стенах. Есть и особенности работы ректора в этих условиях. Я считаю, что
моя задача — сделать контакты с институтами оптимальными. Из-за этого, кстати, у нас бывают
большие неприятности. К сожалению, стереотип «собственного», «отдельного» очень силен, и его нелегко разрушить. Нас спрашивают: сколько у вас «своих» научных работ? А нам трудно отделить работу университета от академических институтов.
Все крупные ученые, работающие в науке на самых передних рубежах, преподают в нашем университете. Все ведущие профессора, включая меня, работают в институтах, имеют отделы, лаборатории, сектора. Наши студенты после третьего курса пропадают в институтах ядерной физики, гидродинамики, геологии, в химических институтах, в Институте экономики. Там студентов учат тому, что нужно сегодня, завтра в охоте за новой истиной.
Новые кадры, свежая кровь позарез нужны науке — без них прекратится приток новых идей.
КОРРЕСПОНДЕНТ. Кстати, о «свежей крови»: обмен студентами, аспирантами с другими вузами страны был бы для вас интересен?
С. Т. БЕЛЯЕВ. Да, конечно, и мы все время пытаемся этот обмен наладить. К сожалению, уровень знаний приезжающих к нам «чужих» студентов часто невысок. Мы уже пять лет формируем на математическом факультете группу по прикладной математике из студентов других университетов.
КОРРЕСПОНДЕНТ. Не знаю, согласитесь ли вы со мной. Современные естественные науки настолько усложнились, развились, что овладеть ими, внести свой вклад можно, лишь полностью посвятив себя науке. Но человек не просто физик или биолог — он еще просто человек среди других людей в мире, который имеет свою историю. Студенты, молодые
ученые естественных наук часто жалуются, что им не хватает времени на то, чтобы серьезно познать литературу, живопись, историю, музыку… А тяга к искусству у них огромная. Да и общение с другими людьми не может вестись только на основе профессиональных интересов — это было бы скучно и бесполезно. Как вы решаете эту проблему «раздвоения»?
С. Т. БЕЛЯЕВ. Когда наши студенты жалуются, что им не хватает времени на искусство, на то, чтобы в концерт сходить, я всегда радуюсь: если человек чувствует себя в чем-то обделенным,— уже хорошо, главное достигнуто, он понял, что физика или математика — это еще не все. Если он знает, чего ему недостает, если тянется к искусству,— найдутся
и время, и книги, и билеты в театр. Я не могу сказать, что обладаю бездной свободного времени, но за литературой успеваю следить. Понимаете, хороших книг не так уж много, как нам иногда кажется.
А шедевров и того меньше. Важно ни часа не терять напрасно. Я вот лечу в Москву,— беру книгу английскую. И в языке практикуюсь и книгу хорошую узнаю.
Музыку старую люблю. Она помогает сосредоточиться и отстраниться от суеты, сбить ритм. Поставлю стереопластинку и слушаю вечерами — Вивальди, Бах, Моцарт… Журналов много выписываю и просматриваю. Атмосфера университета, мне кажется, должна воспитывать широту интересов.
КОРРЕСПОНДЕНТ. Университет — это не просто здания, портреты великих на стенах, студенты и преподаватели. Университет — это атмосфера, славные традиции… Есть ли свои традиции в вашем молодом университете?
С. Т. БЕЛЯЕВ. Я уже говорил вам, что атмосфера Науки — это атмосфера университета. Когда в XII веке появились первые «юниверситас»,— это были объединения преподавателей и студентов. Я считаю, объединение — это главное отличие любого университета. Это — главное в вузе. А еще — хорошие преподаватели. В новом вузе создать творческий, активный коллектив очень трудно. Для нас такой проблемы не было. Коллектив ученых создавали в Академгородке, а значит, и у нас. Одна из главных наших традиций — демократичность. Ученый любого ранга здесь доступен для студентов. Это особенность университета — все живут и работают рядом. Чванство здесь не проходит. Здесь очень легки контакты. Если студенты кого-то пригласят в свой клуб,— никто не откажется. Не знаю я такого академика. Не было у нас таких случаев.
Есть у студентов свои праздники: это такой народ — всегда что-нибудь выдумают. Есть у них перед весенней сессией буйный, озорной праздник — карнавал. Каждый наряжается кто во что горазд, всякий факультет придумывает свое. Процессия эта проносится через весь городок на площадь перед университетом. Здесь выбирают на год вперед королеву.
КОРРЕСПОНДЕНТ. Красоты?
С. Т. БЕЛЯЕВ. Не только красоты. Она должна предвыборную речь произнести, порадовать остроумием и обещаниями. А кого выбирать — определит специальный прибор «шумометр». Кого громче приветствуют, та и королева. Королева целый год имеет привилегии, которые свято соблюдаются: без очереди обед в столовой, книги в библиотеке, билеты в клубе. Целый год ей королевские почести.
КОРРЕСПОНДЕНТ. А со стороны администрации она привилегий не имеет?
С. Т. БЕЛЯЕВ. Официальных (смеется) нет! Боимся, что иначе переманим из ВГИКа всех красивых девушек. Есть у нас праздники посвящения в студенты, есть свои праздники у физиков, математиков, химиков. Мы ничего не навязываем искусственно. Традиции — они складываются сами. Плохое уходит, оно не может стать традицией.
Беседу вел Виктор ЯРОШЕНКО.
Новосибирск, Академгородок.

Журнал «Юность» № 5 май 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Молодежь и пятилетка

В одну из февральских суббот нынешнего года я пришел в шестой сталеплавильный цех подмосковного завода «Электросталь» — подробней узнать об инициативе комсомольцев одиннадцатой плавильной печи. Ребята составили свое обязательство-заявку. Об этом рассказала областная молодежная газета. Инициативу поддержали. Но настроение у меня было настороженное: еще один почин? Насколько он окажется полезным? Как долго просуществует?..
И вот я на одиннадцатой печи. Так говорят металлурги: «он работает на печи», «его поставили на новую печь», а не «у печи», не «около печи». На одиннадцатой работал мой знакомый Саша Агулин… ! Я давно приглядывался к Саше. Знал, что после восьмилетки он учился в ПТУ. Потом работал машинистом крана. Отслужил в армии. Строил цех, где теперь работает, очень хотел стать сталеваром. Стал.
Сейчас учится в техникуме. Саша всегда был интересным, думающим собеседником. И я обрадовался возможности обсудить с ним инициативу их бригады. Узнать, почему к привычным соцобязательствам добавилась еще и заявка. Действительно ли вызвано это необходимостью?
Поговорили. А потом я встречался еще не раз и с Сашей, и с его товарищами, и с цеховым начальством. Встречи происходили на рабочих площадках, в кабинетах, на собраниях. И запланированно и случайно.
Цех напоминает океанский корабль солидного водоизмещения; тельняшка Саши Агулина здесь вполне уместна: на площадку к пульту управления попадаешь по трапу. Держась за «леера», можно обойти все печи, соединенные общей верхней палубой. Горячий металл двумя голубоватыми серпиками мерцает в окулярах перископов. Здесь не варят сталь, а переплавляют. В камере, где создан вакуум, в качестве электрода используется слиток. Между этим слитком и кристаллизатором (точнее, затравкой) наводится электрическая дуга. Слиток-заготовка начинает
расплавляться, и металл, как со сталактита, по капельке падает на поддон. А навстречу ему уже сталагмитом вырастает новый слиток. Смысл переплавки одного слитка в другой — в получении металла высокого качества.
Итак, мы сидим у пульта управления одиннадцатой печи. Саша Агулин переключает рычажок: теперь голубые серпики светятся на больших экранах. Разноцветные лампочки подмигивают, самописцы пописывают.
— Спокойная плавка,— говорит Саша,— можно перекурить.
В это время подходит сталевар с восьмой печи.
— Сань, поди посмотри, как у меня — порядок?
Когда Саша возвращается, он рассказывает, что наблюдал сейчас на соседней печи самый ответственный момент — конец плавки. Тут нужно иметь наметанный глаз и постепенно понижать ток, иначе не свести до минимума усадочную раковину. А чем меньше раковина, тем больше выход годного металла. Но другая опасность рядом: когда от электрода остается «огарок», может оплавиться удерживающая муфта. Требования к качеству жесткие: ни одна капелька инородного металла не должна попасть в новорожденный слиток. Соображай!.. Вот здесь-то обычно и спотыкаются малоопытные сталевары.
— С чего ж это ты помогать побежал? — подтруниваю над Агулиным.— Вы же с восьмой соревнуетесь, а в соревновании, говорят, должны быть и победители и побежденные.
— А может быть, только победители? — улыбается Саша.
Его товарищ Алеша Спиридонов (он подручный сталевара, приехал сюда ненадолго из Запорожья, с завода «Днепроспецсталь») горячится:
— Соревнование — это борьба. Борьба!.. Только не должны люди выступать в разных весовых категориях, иначе исход борьбы будет предрешен. А на равных!.. Я напомнил недавний наш с Сашей разговор. Речь шла об истоках соревнования, о традициях.
Саша рассказывал о том письме из Запорожья, которое положило начало не совсем обычному соревнованию двух заводов.
Страна поднимала тогда и развивала тяжелую промышленность — те самые отрасли, которые сегодня каждый школьник отнесет к группе «А». Многие авторы того памятного письма из Запорожья едва знали грамоту. Пером их водила неугомонность пионеров стахановского движения.
«…почему и предлагаем,— заканчивалось письмо из Запорожья,— заключить договор на социалистическое соревнование».
Запечатали, а на конверте вывели: «Московская область, поселок Затишье, завод Электросталь». Мало кто знал тогда о существовании двух электрометаллургических заводов — в Запорожье и под Москвой.
Воображение поражали домны Магнитки, новостройки Кузнецка и Комсомольска. Там десятки тысяч рабочих, на завалке домны — эшелоны руды и кокса.
А в поселке Затишье выплавлялись какие-нибудь сотня-две тонн стали. Правда, какой стали!.. Особо чистой, прочной, со специальными свойствами. Конструкциям из такого металла не страшны ни жара, ни холод…
Вообще говоря, сам характер производства — уникального, рассчитанного не на вал — обязывал оба предприятия бороться прежде всего за качество.
И это нашло отражение в самом духе соревнования. В основе — обмен опытом, применение у себя «дома» всех технических новинок, почерпнутых у друзей.
Электростальцы, например, разработали свой способ применения кислорода при плавке быстрорежущей стали, потом помогли внедрить это новшество в Запорожье. В свою очередь, работники завода «Днепроспецсталь» разработали метод скоростного холодного ремонта электропечей с помощью разъемных каркасов. Сроки ремонта сократились втрое… Из Запорожья пришел и метод вакуумной обработки жидкой стали в ковше перед разливкой… Эффект от внедрения новинки или передового приема труда, коэффициент их полезного действия в содружестве как бы удваивался.
Рассказывая мне это, Саша употреблял вместо слов «соревнование», «соперничество» слово «содружество». И не случайно на заводах, о которых идет речь, соперничество отошло на второй план, уступив место дружескому диалогу, взаимопомощи и в большом и в малом. В Министерстве черной металлургии так и стали шутить: в Запорожье зазвонят — электростальцы идут к обедне.
Обо всем этом я и напомнил Саше и Алеше.
— Это в масштабах глобальных,— возразил Алеша Спиридонов.— Вы на наших заводах бригадное соревнование посмотрите — борьба точно не на равных. Одни в передовиках ходят. Другим суждено до пенсии быть середнячками. И мы это видим, а поделать ничего не можем — зависим и от заготовительного и от ремонтников. Им что, они в своем соку варятся…
— Но ведь пять минут назад Саша Агулин бегал к «соперникам» на восьмую, помогал закончить плавку,— сказал я,— Значит, дух содружества жив!..
— Так-то оно так,— ответил Агулин.— Но ведь в чем-то Алеша прав. Возьми ремонт печи — он у нас ежемесячный. Трое суток печь стоит. И вот дают слесарям недоброкачественное масло для вакуумных насосов. Они на дыбы: «Не кондиция!» А им: «Да не мелочитесь». Потом перебои с уплотняющей резиной. И неочищенная вода для системы охлаждения. Все «мелочи»! В совокупности-то эти мелочи отражаются на качестве нашей работы. А мы в своих обязательствах нахвастали, наобещали годовое задание по выплавке стали закончить к 24 декабря, не иметь брака, освоить пять новых марок стали. Пообещать пообещали, а выходит, что выполнение зависит не только от нас… Послушай людей, поймешь, почему мы к своим обязательствам добавили еще и заявку.
Начальник цеха Андрей Алексеевич Тюлькин — мой очередной собеседник. Он потомственный металлург, работал в разных коллективах. До перехода в шестую литейку был начальником четвертой. Оба цеха начинал, по традиции бросая серебряную монетку под первую сваю.
— Соперничество должно быть, как же,— окает Андрей Алексеевич,— но на равной основе (Алешины слова!). А то ведь что иногда получается. Месяц-другой выработка у передовика, допустим, вдвое превышает норму. Что ж, молодец… Но мы похвалой или премией не ограничиваемся. С передовиком этим начинаем носиться — фотографируем, славим. С чем ни обратится — не откажешь: передовик. Так и создаются «особые условия». Знаю, сам грешен, и оправдание для себя нахожу: надо же поддержать парня! В другой раз с бригадой такое же. Так разбалуем… Чуть что — пожалуйста. Ремонт — вне плана, материалы — высшего качества, спецовочки — с иголочки, в отпуск — когда потеплей. И забываешь, что план цеха определяет не один передовик, не одна бригада… Маяк маяком, но нельзя добиться успехов на одном участке, если остальные в прорыве. Соревнование нам надо так организовать, чтоб у всех были равные возможности…
…Вот так я уяснил, что соревнование не на равных ставит под удар дело. И подумал: но только ли дело? А может, и исполнителя этого дела — человека, людей?
Я вспомнил свою первую рабочую бригаду. Это было на машиностроительном заводе. Командовал десятью слесарями-сборщиками Павел Семенович Фролин — первый в бригаде человек. Работал быстрее всех, еще успевал с мастерами поругаться, мне, как самому молодому, невесту посватать. Миша Будник иначе среди нас не назывался, как «профессором»; Коля Каширский был великим специалистом по запутанным гидравлическим разводкам. Одним словом, квалификация и желание работать у ребят моей бригады были, а вот работа не всегда бывала. Наш завод, захлебывался от неритмичности. Первую декаду сидели сложа руки, зато потом, к концу месяца, «прихватывали» по паре часов, а то и по половине следующей смены.
В 1959 году появилась у нас в цехе первая бригада коммунистического труда. Руководил ею Анатолий Головенкин, молодой, плакатного типа парень. Бригада, хоть и называлась слесарной, занята была на консервации оборудования перед отправкой заказчикам.
Разберут машину, промоют соединения уайт-спиритом, покроют густым слоем солидола и упаковывают, готовят к отгрузке. Простоев в его бригаде не бывало, потому что все сборочные бригады, в том числе и слесари Фролина, в ночь на первое число кровь из носа, а заканчивали сборку машин. Головенкина работой обеспечивали, и показатели у него соответственно были высокими. Когда бригаду Головенкина выдвигали на присвоение звания коммунистической, я попытался поспорить: «липу» делаем. Люди же в райских условиях находятся». Поддержки мое выступление не встретило. «Ты что, малыш, против маяков? — злился даже наш бригадир Фролин.— Не понимаешь, что надо в цехе, на заводе иметь лучшую бригаду?»
Моральные последствия такого подхода к организации соревнования, к маякам, к победителям были самыми плачевными. Ребята нашей бригады теперь уже относились к соревнованию, к принятию обязательств с полуулыбкой. Знали: как ни старайся, как ни выкладывайся, головенкинцы все равно будут победителями. А раз так, чего из кожи вон лезть? Что там успех цеха, работай на себя!
И вот теперь, слушая Андрея Алексеевича, я подумал: а не приведет ли система «подкармливания» передовиков к подобной же ситуации? И как этому воспрепятствовать? Может быть, этот моральный аспект учтен комсомольским обязательством-заявкой?.. Я — к Саше Агулину.
— Конечно же, об этом думали. Ведь не человек для завода, а завод для человека. На эту простую мысль нас натолкнули такие наблюдения. Когда цех еще строился, мы с моим сменщиком Сашей Боюровым там плотничали. Стройка была ударной, каждую неделю подводились итоги соревнования, вымпелы, грамоты вручали. Часто в победителях была бригада отделочников, которой сейчас командует Нина Веденко. Что говорить, работали девчата на совесть: старались и краску получше развести, белила как следует приготовить. Выработка у них была высокая, зарабатывали по полторы сотни. Казалось бы, все есть: достаток, почет, уважение. Радуйся жизни! Но девчата все чаще хмурились, а бригадир, бывало, и всплакнет. Почему, скоро выяснилось. Скажем, заканчивают они побелку, окраску. Все сверкает, блестит. И тут приходят электрики-«пистолетчики». Пальба, как на войне,— пробки под арматуру пристреливают. Плотники идут вслед за ними: щели решили в полу ликвидировать. Подобьют доски, в середину еще одну некрашеную вколотят, натопчут,
стружек горы. Сантехники начинают радиаторы переставлять, монтажники — долбить стены для вентиляционных установок. Короче говоря, девчат снова направляют замазывать, перекрашивать. На переделки, конечно, наряды оформляются… Лишние деньги, а удовлетворения никакого… И вот почему: соревнование организовали так, что не было заинтересованности в успехе общего дела; каждый болел за свой участок, за выполнение «на отлично» только своей работы…
Теперь,— продолжает Саша,— о самом главном: нашем обязательстве-заявке. Смысл его в чем? Если раньше мы составим обязательство и будь как будет, то теперь вначале рассчитываем силы и возможности: берем в руки карандаш. Прикидываем, подсчитываем, что необходимо для выполнения самого обязательства. Допустим, мы хотим освоить выплавку пяти новых марок стали. От кого это зависит, что нам может помочь, а что — помешать? Прежде всего, заготовители; им заявка: электроды только высокого качества. Техническая документация — чтоб комар носа не подточил. Ремонтники должны точно укладываться в график, печь передавать без сучка и задоринки. Так вот, они нам твердые гарантии, и мы спокойно принимаем обязательства. И заметь, никаких привилегий, абсолютно равные возможности с соседями (они, кстати, тоже приняли обязательство-заявку). Никаких обязательств ради обязательств. Но при этом непременное условие: до тонкости изучить технологический процесс, осваивать и беречь новую технику…
Форма соревнования, принятая молодыми сталеварами одиннадцатой печи, поддержана молодежью других цехов и заводов города Электростали.
Правда, ребята считают: ничего нового они не придумали. Вроде бы так, но и не так. Обязательства-заявки — продолжение и развитие уже распространенных у нас в стране форм социалистического соревнования — вспомним, например, так называемые договоры тысяч. Но особенность инициативы молодых сталеваров — в перенесении договорных начал в бригады, непосредственно на рабочие места. Сталевары одиннадцатой печи подкрепили свои обязательства годовой заявкой. «Для того, чтобы обещания стали реальными, мы должны быть вовремя обеспечены и технической документацией и ремонтом. И заготовками, и приборами, и механизмами — без проволочек, высокого качества». В сущности, комсомольцы как бы продиктовали продуманную, вымеренную организацию дела всей производственно-технологической цепочке. Они поставили свой успех в зависимость от слаженной работы цехов и заводских служб. И сделали это публично, обеспечив всем соревнующимся равные возможности, не желая «дутых» обязательств…
В социалистическом соревновании, считают ребята, каждый минус должен быть исключен…

Журнал «Юность» № 5 май 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области