Дмитрий Холендро

Эта строчка пришла на память Гале, когда утром она выглянула из окна того дома, где ее поселили, Приехала она ночью в кабине колхозного грузовика, и ничего толком не разглядела вокруг. Старая луна, наверно, умерла день-другой назад, а новая еще не народилась, и природа чувствовалась кожей. Подмерзший ветерок касался лица — это были горы. Так растолковал шофер. Стало теплее — это спустились к морю. Но ни гор, ни моря она не увидела и не разобрала, какие они. Кусты, мелькая корнями, уносились куда-то вверх и в стороны из-под фар, какой-то огонек мерцал в далекой черноте.
— Рыбачат,— сказал шофер.
А теперь…
Тихо блистали вершины гор… Они были голые, на них не хватало зелени, и диву Галя давалась, как это они дотянулись до неба, до облаков, до солнца. На рассвете горы стояли выше солнца, которое украшало их размашистой розовой короной. Лучи выстреливали из-за вершин в разные стороны и гасли не спеша, превращаясь в алое, желтое, голубое свечение, а оно становилось все наполненней, напряженней, и вот в воздухе, над горным камнем, возникала нестерпимая вспышка, и вдруг всплывало само солнце, большое, как воздушный шар.
И тогда все вокруг открывалось.
Пятна зелени на склонах превращались в сосны.
Кусты орешника, раскидывая длинные ветки, как руки, стремительно сбегали по склонам. В попытке удержать беглецов их охватывала петлей узкая горная дорога, по краям которой там и тут горел своими дикими огоньками шиповник — забрался в горы, под ветры, и цвел все лето среди другой зелени и камней. Особенно много его было у ручья. Там, расталкивая всех, он обосновался, как победитель. Ручей тонким водопадом свисал в его заросли с мокрых камней… Говорили, зимой он так и замерзал на весу…
А повернешь голову в другую сторону — море. В миг солнечного восхода оно не синее, не голубое, а совсем неожиданное — зеленей травы. И от него странно веет прохладной луговой свежестью, будто море — самый огромный луг на всей земле. Солнце возносится выше, и море слепяще отражает его.
Смотреть на воду уже невозможно, хоть жмурься накрепко. Но смотреть хочется… По кромке алого песка стреляет волна. Она касается вначале острого выступа, и оттуда вдоль всего берега, как ракета, летит клубок белой пены.
Между морем и горами — виноградники и сады Малореченки, Галиного села и колхоза. Она приехала сюда руководить клубом. Для этого и училась в городе. У нее остался там старый папа, дослужившийся до пенсии, но все еще не оставляющий работы.
То его включали в ревизионные комиссии, то он где-то кого-то инструктировал, то занимался инвентаризацией в самых разных учреждениях, словом, из незаметного бухгалтера стал известным на весь город знатоком разных правил и указаний. Никто не знал, правда, что он сидит над ними ночами. Его все время приглашали туда и сюда, и он не отказывался и часто не требовал вознаграждения, если забывали.
Как-то Галя спросила его шутя, можно ли столько времени растрачивать «за так», а он ответил;
— Это я должен благодарить людей, что меня еще зовут…
Словом, пенсионера-домоседа из него не вышло.
Перед отъездом Гали он грустно признался ей:
— Если бы и мама жила! Я ходил бы с ней гулять… Или сидел дома… А теперь и ты уезжаешь.
В первом же письме он учил ее: «Везде есть талантливые люди, Галюша. Я в этом никогда не сомневался. Помоги им увидеть самих себя. И твоя жизнь тоже станет куда богаче. Сама участвуй в самодеятельности. Обязательно!»
Отец просто боялся, чтобы она не закручинилась.
Горы сияли… Комок белой пены катился вдоль берега с нарастающим урчаньем…
Трень-трень… Трень-трень-трень!..
Это дергал струны своей балалайки Колька Шмак.
Он сидел под забором, который был тут чем-то средним между частоколом и плетнем, перевитым веселыми вьюнами с голубыми граммофончиками, которые, как объяснил местный агроном, старик профессорского вида, в очках и с бородкой, назывались научно «ипомея». Над забором курчавилась зелень тополей и вишен, яблонь, груш. Они уже одарили хозяйку своими плодами и теперь густели шумной листвой, словно бы для того лишь, чтобы скрывать Кольку.
Листва в Малореченке стрекотала по утрам, потому что менялся ветер. Ночью он дул с суши, а днем с моря, нес в село его запахи.
Но громче и раньше листвы поднимали свой стрекот малореченские птицы, они насвистывали вразнобой, начиная застенчиво и очень осторожно, пробуя голоса, а потом теряя меру и доходя до крика. Их было тут много, может быть, столько же, сколько листьев и цветов, и все хотели, чтобы их голос был услышан отдельно в этом привете новому дню, который им нравился. Птицы сходили с ума от восторга.
А тут Колька каждый день бренчал на балалайке.
Трень-трень… Эх! Трень-трень-трень…
Галя не стерпела, накинула халатик и так и вышла со двора с заспанными еще глазами. Рыжеватый верзила сидел на корточках под забором, поджимая его спиной, и серьезно бил по струнам толстыми пальцами.
— Зачем вы это делаете? — спросила Галя, стараясь усмехаться, но у нее не получалось этого. Она уже злилась на Кольку, и зубы стискивались сами собой.
Колька же улыбнулся легко, обнажив крупные зубы, поставленные редковато, ответил коротко;
— Музыкальный момент. Нельзя?
Галя молчала. Желвачки под ее щеками вздулись.
— Учусь,— прибавил Колька.— Нельзя?
— Ступайте под свой забор и там учитесь! — отрезала Галя.
— А клубная работа?— спросил Колька.— Я хочу на балалайке. Нельзя?
Галя сладила с собой, тихо объяснила ему:
— Для этого есть свободное время, товарищ Шмак.
Он встал и оказался на две головы выше ее. Господи, за что она осталась такой маленькой? Ведь всю жизнь мечтала вырасти! Всю жизнь мечтала о солидности и внушительности, наверно, потому, что именно их ей не хватало… Она стояла, сжав кулачки и задрав голову, а Колька сказал:
— Так у меня оно сейчас самое свободное… Я всю ночь на тракторе… это…— Губастый его рот еще больше растягивался. Посмеиваясь, Колька договорил:— Как вы прибыли, я сразу балалайку купил. Нельзя?
Галя повернулась и пошла быстрым шагом, с согнутой головой, а Колька, невпопад ударяя по натянутым струнам балалайки, заревел за ее спиной;
— А где найти такую пе-е-сню?!
Вот как началась ее жизнь в Малореченке… О чем угодно думала. О том, как вдохнуть необыкновенную, удивительно интересную жизнь в запылившиеся стены клуба. Какие кружки завести для молодых, и старых, и всех вместе. Как украсить клуб и приблизить наглядную агитацию к задачам дня, а не вообще…
О библиотеке, в которой большинство шкафов с книгами почему-то стояло стеклянными дверцами к стене, а в книгах, выхваченных наугад, слиплись неразрезанные страницы. И о самодеятельности, конечно, думала. Еще бы не думать, когда папа писал о ней в каждом письме: «И сама обязательно участвуй!..»
Но только не о Кольке! И откуда он взялся на ее голову? Чего угодно опасалась, не этого…
— И чтоб никто не догада-а-ался!..
Колька Шмак был трактористом, день и ночь способным перепахивать табачные плантации и виноградные междурядья, и вместе с тем абсолютно неуправляемой личностью. Если в душу его вдруг влазил бес, никто не мог предугадать, чего ждать от Кольки. Спроси о нем на селе, двое могли ответить в одну минуту:
— Колька-то? Надёга!
— Хулиганище клятый!
И оба были правы.
Собрали черешню, распевая частушки на деревьях, сняли яблоки и груши в колхозном саду. Оголились, приподнялись облегченные ветки над берегами ручья, скользящего по камням к морю, образовалась у людей заметная передышка до уборки винограда, которому уже вымыли и высушили высокие, большие, как бочки, плетеные корзины, до бессонной ломки и низки табачного листа в душистой предутренней полумгле…
Молодых и старых потянуло к клубу.
Галя вдруг сделалась такой популярной фигурой в Малореченке, что ей страшно стало.
— Чем угостишь-то, дочка, если зайдем?
— Кинокомедия.
— Смешная?
— Ой! Очень!
— Ну, это спасибо. Это в охотку.
— А сегодня что у тебя?
— Лекция.
— Да мы ж и так знаем, что пить вредно для здоровья!
— Нет, о международном положении.
— Происки? А после этих… происков?
— Танцы! Будем разучивать летку-енку.
— Варюха-а! Ныне надевай олимпийку. Прыжки на месте.
— Я тебе надену — сковороду на голову!
— Ас кем прыгать станешь?
— С Колькой!
Колька ежедневно надевал городские галстуки, чтобы Галя обратила на него внимание. Начищал до пугающего блеска полуботинки. Дымил дорогими сигаретами, втыкая их в янтарный мундштук. Галя же на него вовсе не смотрела… Тогда он начал вваливаться в клуб «под мухой».
Было едва ли не самое интересное событие за все время Галиной жизни в Малореченке. Из областного центра по ее приглашению приехал, страшно даже сказать, писатель. Перед этим Галя пробела в бригадах громкую читку его романа «Жаркая осень». Роман слушали на виноградниках и в табачных сараях. Многие сами читали, передавая из рук в руки.
Женщинам особенно нравилось, что героиня романа Паша полюбила всем сердцем однорукого фронтовика Семена и что жизнь у них пошла миром да ладом. Зря Семен боялся, что не приглянется ей, страдал…
Писатель оказался немолодым человеком, домовитым мужиком по виду. Мягким, добрым, круглоголовым, круглолицым. Все время улыбался с большим расположением к своим поклонникам. Долго рассказывал, как ездил по колхозам, изучал типы и и сколько славных людей перевидал, пока сложился у него в голове и в душе, конечно, такой вот тип, как Семен.
А потом слово первым взял Колька.
— Слушьте! — громко сказал, да не сказал, а рыкнул он.— Фронтовик!.. Руку потерял!.. А вы его типом! Типом мы, знаете, кого называем?
Писатель стал красным, долго тер носовым платком лысину и еще дольше оправдывался, что это такой литературный термин и на него не стоит обижаться, но Колька не сдавался:
— Ну-ка, назовите вот меня типом! Попробуйте, назовите!
Писатель испугался, не назвал. Кто-то из Колькиных дружков хохотнул.
Галя попросила секретаря сельсовета Чумаченко унять безобразников. Но тут выяснилось, что строгий сельский аккуратист совершенно согласен с Колькой: «Какой же он тип, Семен? Вот наш Колька — тот тип!» Поднялся скандал.
А Колька радовался и опять и опять старался отличиться… Перед сеансами не садился в ряд, опрокидывался на стену, двухметровая глыба, и у всех на виду грыз семечки, расплевывая вокруг себя шелуху.
За это секретарь сельсовета Чумаченко сделал ему громкое замечание и потребовал, чтобы Колька сейчас же перестал нарушать чистоту и выбросил вон семечки из карманов. Нарушитель вывернул тяжелые карманы, высыпал все семечки на пол и удалился.
Под ногами его захрустело в тишине… Галя взяла веник и совок…
Активисты клуба повскакивали с мест, попытались помочь ей, но она сама до начала фильма подмела пол у стены, где только что стоял Колька.
После следующего киносеанса под скамейками осталось пять-шесть островков шелухи. Чумаченко сказал: «Ясно!» Это Колькины дружки мстили Гале. Она сама встала в дверях, чтобы не пустить ни Кольку, ни его дружков в клуб на «Кавказскую пленницу», повторяемую по заказу малореченцев.
Но зря. Колька, как пушинку, вынул раму и запросто перешагнул с улицы прямо в зал, подсадив сначала друзей.
Чумаченко пообещал завтра же письменно сообщить о Кольке в районную милицию, поскольку это уже был произвол со взломом, то есть причинением вреда общественной собственности. Кольку он публично назвал уже не типом, а бандитом.
А отец все писал: «Галюша! На днях вышлю тебе библиотечку одноактных пьес. Я делал ревизию в «Союзпечати» и там наткнулся… Галюша!» Она и сама выбирала подходящую пьесу, списывалась по этому поводу с областным Домом народного творчества и была уверена, что, когда в саду и на табачных плантациях наступит зимняя тишь, людские страсти переполнят ее клуб, но вдруг…
Но вдруг ее забеспокоило, что Чумаченко сообщит в милицию, и оттуда пришлют машину, похожую на большой и крепкий ящик с решеткой, и Кольку Шмака посадят и увезут… Галя уверяла себя: радоваться надо! Но вовсе не радовалась. Почему? Среди ночи поняла: это ведь из-за нее выпендривался Колька, старался быть позаметней, и если он пострадает, у нее останется чувство вины. Вот и все. Она этого не хотела.
Утром она пошла к Чумаченко и сказала, что придумала, как прибрать Кольку к рукам. И пусть Чумаченко не пишет в милицию, никуда и ничего не надо писать, пусть доверятся ей, Гале, оставят товарища Шмака на ее ответственность.
В сельсовете Чумаченко был очень важным. Над его головой, на гвоздике, вбитом в стену, висела шляпа. Он выслушивал посетителей с неподвижным лицом, потом покашливал, качая от плеча к плечу головой, покрытой белым — не седым, а белым — пухом, потом закуривал, туго сворачивая самокрутку из табака собственной нарезки и смеси, а уж потом удивленно говорил:
— Та-ак! Кудряво!
Все произошло, как рассказывала хозяйка, которой Галя, конечно, не призналась, что за дело у нее к Чумаченко; кой-какие вопросы по клубным нуждам. Ни звука о Кольке.
— Та-ак! — сказал Чумаченко.— Кудряво!
Галя не заметила, что улыбнулась ему — хорошо, по-доброму, а он насупился.
— Берешь этого гангстера под свою персональную?
Он старательно проговорил «гангстера» через «ё». — Не хочу, чтобы кто-то вмешивался, пока сама всего не попробовала,— сказала Галя.
— Даже я?
— Даже вы.
— Я не кто-то, между прочим,— поправил ее Чумаченко,— а советская власть.
— Так вы же прекрасно знаете, что товарищ Шмак не безнадежный экземпляр, а неустойчивый.
— Я-то его знаю! Это вы не знаете. Вот именно — экземпляр! — повысил голос Чумаченко и вскинул над собой мягкие бабьи руки, чтобы показать, какой громадный к тому же этот экземпляр — Колька Шмак.
В конце концов Чумаченко уступил. Осторожненько почесал кончиком пальца белый пух на темени и предупредил:
— Если что, спросим.
В тот же день Галя совершила самый дерзкий, рискованный и, как считала она, человечный поступок на первом году своей службы: она ввела Кольку Шмака в клубный совет, горячо убеждая всех, что если Кольке поручить следить за порядком, он и сам исправится. Так доказывала, что щеки запылали. И вечером Галя шагала в клуб своей торопливой походкой (просто у нее были маленькие ножки), прикладывая ладони к щекам. «Горю!» — иронически подумала она о себе, и от этого утихомирились сумбурные мысли, стало чуточку спокойней и тише внутри, зато слышнее, как стучит сердце. В самых ушах. Вот еще!
На полпути заметила, как какой-то наголо стриженный мальчишка в коротких штанцах, завидев ее, рванул в сторону клуба с пригорка.
Малореченка — не привычное село: два порядка домов, посредине дорога. Белые дома ее кинуты вразброс, как зерна из пригоршни, по малым и большим полянам среди садов на пригорках. Если поляна большая, на ней белеют два, а то и три дома под рыжими черепичными крышами — один забрался углом на склон пригорка, второй, подобно драгоценности, врос в зеленую оправу поляны, а третий спустился к ручью, журчащему днем и ночью, падает ли с неба неисчерпаемый солнечный зной или холодный свет луны, удивительно ясной в этих местах.
Клуб построили в самом конце села. И дорога туда, верней, тропа, потому что малореченцы, укорачивая расстояния, сплели на пригорках паутину троп, вела то вверх, то вниз, как по волнам.
Мальчишка припустил к клубу явно неспроста. Через несколько спусков и подъемов, едва крыша клуба показалась перед глазами посерьезневшей Гали, во все небо ударило из радиодинамиков:
— А где найти такую пе-е-есню?!
Галя остановилась, вздрогнув от испуга.
Клубные динамики, вынесенные на улицу и висевшие под карнизом над входом, никогда не включались на такую мощность. Это Колька, новый дежурный, заставил радиста включить на всю катушку…
Конечно! Его все боялись! Он был самым сильным парнем в селе. И этот парень старался ради нее… Он и мальца поставил… Сначала было нахмурившись, Галя вдруг улыбнулась. Чуть-чуть. И оглянулась тотчас. Никто не шел за ней. Было еще рано; она же приходила в клуб раньше других. А Колька был уже там…
Ну, хорошо. Никто не заметил ее секундного замешательства. И она ничего не заметит и ничем себя не выдаст. Придет и вида не покажет, что обратила внимание на песню. Только скажет… Что-нибудь скажет… А радио орало так, что и в горах могли услышать:
И чтоб никто не догадался,
Что эта песня о тебе!
— У вас радио чересчур громко… работает,— сказала она Кольке.
Он спросил:
— Нельзя?
Колька был в белой рубахе, воротничок ее выпустил поверх пиджака, на рукаве краснела повязка. У входа в клуб, на верхней ступеньке каменного крыльца, стояло ведро, на котором чернела свежая надпись; «Для ваших семечек. Прошу ссыпать. Спасибо за внимание».
Галя опять сначала нахмурилась, но тут же улыбнулась. Ну что ж, даже весело!.. Колька сбегал к радисту, песня кончилась, а новая зазвучала тише.
И уже потянулись люди.
Малореченцы здоровались с Колькой, а он всем желал расприятного вечера. Семечек набралось уже с полведра. Оказывается, многие приносили их с собой. Кое-кому из парней Колька пальцем показывал на ведро, если те норовили прошмыгнуть мимо, и обещающе заверял:
— На обратном пути возьмешь. Не горюй!
Как раз и сегодняшний фильм назывался «Не горюй», и все парни, посмеиваясь и перешучиваясь, выворачивали под взглядом Кольки свои карманы.
Кроме одного.
— А тебе что, закон не писан?— спросил его Колька.
— Кто это тебе дал право-то законы писать? — поинтересовался тот, толстомордый, лупоглазый, с белым пухом вместо бровей.
Колька потыкал пальцем в свою повязку, а потом согнул этот палец и постучал костяшкой по лбу парня. Тот схватил его за руку и попытался оттолкнуть от себя, завопив:
— А чего руки в ход пускаешь?
И случилось-то это за каких-нибудь пять минут до начала фильма.
Колька замер, как каменное изваяние.
— У меня и семечек нет! — вопил парень.
— Карманы выверну,— сказал Колька скучным голосом.
— Тронь только, тронь! — пригрозил парень и пошел к дверям.
Колька терпеливо остановил его рукой, поймав за плечо. Парень резко повернулся и ударил Кольку. Он ударил его кулаком в лицо. Галя выбежала из клуба на шум, потому что все время были на крыльце смех и шутки, а тут — крики. И она испугалась, и выбежала, и увидела, как парень ударил Кольку. И произошло что-то такое, отчего парень сразу упал с крыльца, опрокинув ведро. Оно загремело по ступенькам, рассыпая семечки.
На пороге, выбравшись из зала, возник Чумаченко со шляпой в руках.
— Саня! — закричал он и задохнулся.— Сынок! — И запрыгал по ступеням вниз, туда, где, кряхтя, все еще валялся толстомордый парень. Одолев крыльцо, Чумаченко-старший повернулся к Гале и сказал, угрожающе помахивая смятой шляпой: — Вот он, ваш!.. Рукоприкладство!.. При исполнении!.. Вот она, ваша… любовь! Я вам покажу!
Сын его при этих словах ожил и уже сидел на земле. Глаза его из-под белого цыплячьего пуха с любопытством смотрели то на Кольку, то на Галю. Он выдернул платок, чтобы вытереть под носом, из кармана вслед за платком посыпались семечки.
А Колька сдернул с руки повязку, отдал Гале и пошел, исчезая за ближайшим темным пригорком.
В клубе хлопали, требуя начала сеанса. Галя с тоской вернулась туда, нажала кнопку звонка к киномеханику и, встав на цыпочки, выключила свет в зале. Фильм начался…
Галя вышла на воздух.
Было темно и тихо, если не слышать звонких трелей цикад. Но они заливались каждую ночь неустанно и неумолчно, и Галя уже привыкла к ним и не слышала. Тишина обступила дома Малореченки. Темнота скрыла горы. Галя пошла, не зная куда. В одном месте позвала:
— Коля!
Ей никто не ответил. Захотелось крикнуть еще раз, но она не решилась. Брела и брела наугад все дальше, пока не потеряла тропу. В какие-то колючки забралась. Разозлилась на себя, но не знала, куда повернуть, чтобы выпутаться из колючих зарослей, возможно, уже отцветшего шиповника; никак не могла сообразить, где Малореченка. Далеко ушла… Стала прислушиваться и сначала услышала пронзительный звон цикад в ночи, а затем и шум
воды и двинулась на этот шум. Ведь ручей-то тек в Малореченку…
Через несколько шагов она продралась сквозь колючки. Зашуршав, под ее уставшими ногами поплыла, поехала земля. Она попала на осыпь. И не успела ни вскрикнуть, ни даже ахнуть, как уже была по горло в воде. Поздней осенью, переходившей в зиму, вода здесь студеная. Горная, быстрая, она и летом несла в себе холод блистающих вершин, а сейчас Гале почудилось, что ее швырнули в прорубь. Окатило ознобом. Когда она, набарахтавшись, выползла на берег, грудь и ноги ее застыли, только слезы на глазах были теплые.
Галя по-деловому выжала кофту, платье на коленях, вытряхнула воду из туфель и зачастила по тропе вдоль ручья своими маленькими ножками. Торопясь, она яростно проклинала себя за то, что побрела куда-то… А зачем? А куда? Вот и возвращалась, дрожа и чертыхаясь. По ее характеру ей давно бы уже пора прыснуть со смеху, но зуб не попадал на зуб…
Дома она забралась под теплое одеяло, единственную вещь, которую в память о маме взяла с собой, свернулась калачиком и разревелась, как сопливая девчонка… Она знала, что легко простуживается, надо было попросить у хозяйки какую-нибудь таблетку, хотя бы аспирина, но никого не хотелось видеть, и Галя потише дышала своим крохотным носом, чтобы не привлечь чужого внимания.
Она не помнила, как уснула, не помнила, как очнулась, это ей потом рассказывали… Помнила она себя с того мига, когда открыла глаза и увидела Кольку. Он сидел на табуретке поодаль от кровати, и рыжая голова его едва не касалась лампочки, свисающей с потолка. Галя вскинула брови, сделала серьезные глаза и разлепила сухие губы:
— Уходи!
— Здравствуй,— ответил Колька и протянул ей ручищу.
Галя дала ему свою ладошку. Он накрыл ее второй рукой и держал.
Потом Гале рассказывали, что Колька ночью мотался на колхозной полуторке за районным врачом, принес мед с пасеки, потому что врач велел поить Галю молоком с содой и медом, следил по своим часам, чтобы хозяйка вовремя давала лекарства, пока та не сказала ему: «Хватит пичкать! Сдалась температура»,— а он все еще за полночь уходил из дома, а на рассвете уже сидел под забором, правда, без балалайки.
— Зачем же сидел-то? — хмуро спросила Галя, Колька часто помигал глазами.
— Смотрел, как солнце встает… Нельзя? Очей очарованье…
— Ты знаешь эту строчку? — обрадованно удивилась Галя.— Чья она?
— Евтушенко,— ответил Колька.
— Нет, это Пушкин.
Колька помолчал, улыбаясь. Была у него драгоценная способность: вот так улыбаться, тепло и молча.
— Это про осень,— наконец сказал он.— Была унылая пора, очей очарованье… Но слова годятся для любой погоды… Вообще… Бот, к примеру, смотрю на тебя и…
— Молчи,— попросила Галя,
Все это было потом.
А пока Колька сидел, грел в своих руках ее маленькую ладошку.
На улице затрещал мотоцикл и стих в самом дворе. Похоже, мотоциклист подкатил прямо к крыльцу. Через минуту в дверь постучали. Галя вырвала ладошку из Колькиных рук и не успела ответить, как дверь распахнулась, и в комнату вошел милиционер. Был он совсем молодой, безус и розовощек от молодости и дорожного ветра. Он поглядел на Галю и на Кольку, поздоровался для вежливости и спросил:
— Шмак Николай вы будете?
— Всегда был,— сказал Колька и встал.
Милиционер поправил ремень.
— Вторично не являетесь в суд.
Колька опустил свои виноватые и теплые глаза на Галю.
— Понятно,— обронил милиционер, принимая вид построже, чтобы спрятать неловкость.
А Колька все еще смотрел на Галю.
— Придется доставить,— сказал милиционер.— Приказано.
И тоже глянул на Галю.
— У нас начальник на это строгий…
Колька повернулся и пошел к дверям. Придерживая одеяло у горла, Галя присела в кровати:
— Коля!
За окном вздрогнул и взорвался рев мотоцикла. И стал затихать, удаляясь.
Галя сидела, держа одеяло на груди, все еще не опомнившись и соображая, вскакивать и бежать к кому-то в поисках защиты или сразу мчаться за Колькой, чтобы самой сказать, как это все было, и чтобы его отпустили. Она начала одеваться…
В дверь опять постучали.
Она подумала, это Колька спрыгнул с мотоцикла и вернулся. Нет, это был не он. Разговорчивый почтальон принес посылку от папы с пьесами для художественной самодеятельности…

Журнал «Юность» № 8 август 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Александр Каневский

Изобрел я одну интересную штуковину. Пришел на работу к нам в НИИ, и говорю:
— Братцы! Честное слово, изобрел!
Все посмотрели и прямо ахнули: такой молодой, а уже такую штуковину изобрел? Обрадовались, кинулись обнимать, целовать меня. Вдруг кто-то крикнул:
«Качай его!» Меня и подбросили. Раз, два, а потом закачали…
Сначала я просил, чтоб прекратили: голова от высоты закружилась. Затем взлетал молча, всем
видом показывая, что недоволен.
А потом и вид показывать перестал. Качаюсь как ни в чем не бывало… Квартирку мне подбросили, зарплату подкинули — стал качаться с полным комфортом.
Те, кто меня в воздух подбрасывал, постепенно менялись, заканчивали институты, защищали диссертации, переходили на другую работу. На их место в наш институт приходили новые, подхватывали меня, качали дальше.
Прошли годы. Скучно мне стало одному. Решил жениться. Вижу рядом, в соседнем отделе, какую-то особу женского пола качают. Лица не рассмотреть, да не в лице счастье. Главное, до моего уровня долетает. Я ей с лета предложение сделал. Она, пролетая, ответила согласием. Через год, на должной высоте, и сын родился. Качаемся втроем. Сын иногда на землю спускается, в школу ходит. Он нам все новости и приносит о друзьях, родителях, сослуживцах: кто женился, кто родил кого, кто новую квартиру получил… Так что в курсе дела качаемся.
И вдруг — трах, бах, тарарах! Что такое? А это подбросили меня в очередной раз и… не поймали. Просто к этому времени обратили внимание: наш институт не работает,— и заставили всех вместо того, чтобы качанием заниматься, засесть за чертежные доски. Подбросить-то меня подбросили, а поймать не успели — все разошлись по своим рабочим местам. Рухнул я прямо с высоты на старое рабочее место. Сижу весь в синяках, среди обломков прежнего быта. Вокруг все каким-то делом заняты, а я ничего не умею, циркуль от дырокола отличить не могу, рейсшину с рейсфедером путаю… Пока качали, все позабыл! Решил поскорей снова что-нибудь изобрести, чтоб опять качать начали. Напряг мозги, сосредоточил остатки умственных
способностей. Череп трещит, а ни одна мысль в голову не лезет.
И понял я, что не бывать мне больше на высоте. Что же теперь делать, чем заняться? Ведь ни работать я не могу, ни думать не умею. И вдруг осенило: раз самого уже не качают, пойду-ка я других качать. А что? Как-никак тоже работа!
Перевод с украинского.
г. Киев.

Журнал Юность № 6 июнь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Лев Корсунский
Пошел я к родителям и объявил:
— Поздравьте меня. Я сегодня женюсь.
— Опять? — вскрикнула мама.— На ком?
— На Свете,— ответил я.
— На какой Свете? У тебя ведь их несколько.
— На последней.
— А ты проверил свое чувство? — забеспокоился отец.
— Конечно, проверил,— успокоил я его.— Я вчера весь день его проверял и сегодня до обеда.
— Давно вы знакомы? — поинтересовалась мама.
— Не очень,— туманно ответил я.— С позавчера.
Снова застонали мои родители.
— Ну, а чего тянуть-то? — удивился я.— Вот у меня несколько друзей тянули с женитьбой, тянули, пока не разлюбили друг друга.
— А она отвечает тебе взаимностью? — вздохнул отец.
— А как же? Конечно, отвечает.
Ну, благословили меня родители по-своему, и пошел я звонить невесте. Раскрыл записную книжку, а там у меня действительно пять совершенно различных Свет записано.
«Какая же из них любимая?» — попытался я вспомнить.
Набрал номер.
— Здравствуйте, Света!
— А, Коля, привет! Куда ты задевался?
— Да нет,— объяснил я, — я совсем не тот Коля, о котором вы думаете. Вы не знаете, как меня зовут. Мы с вами познакомились позавчера, но я забыл сказать, как меня зовут. И я делаю вам серьезное предложение.
— А где мы познакомились?
— Разве вы не помните? Я подошел к вам, когда вы выходили из института, и проводил вас до метро.
— А о чем мы разговаривали?
— Я рассказывал вам о том, какой я сложный человек, и о своем комплексе неполноценности.
— Все говорят, что они сложные и что у них полно комплексов,— беспомощно промолвила Света.— А еще что вы говорили?
— Еще я говорил, что у меня бессонница и по ночам я пишу стихи.
— У всех бессонница, все стихи пишут…
— Ну, я такой высокий, черноволосый,— напомнил я.
— А,— вспомнила Света,— в дубленке и с браслетом?!
— Нет у меня дубленки и браслета,— огорчился я.— Я был в зеленом пальто и в синем берете.
— Ив английских желтых сапожках? — обрадовалась Света.
— Нет у меня английских сапожек,— помрачнел я.— У меня есть родинка на правой щеке.
— Ага! У вас родинка и шрам на щеке, и вы сутулитесь.
— Я действительно сутулюсь, но никакого шрама у меня нет.
Помолчали.
— Ну, какой же вы? — печально спросила Света.
— Я высокий, черноволосый,— упрямо повторил я, пытаясь припомнить еще что-нибудь,— с желтым портфелем…
Я посмотрел в зеркало.
— У меня веснушки и голубой шарф.
— Ну что же вы сразу про шарф не сказали! — обрадовалась Света.— Конечно, я вас вспомнила: у вас усики и греческий нос. Вы мне сразу очень понравились. Я принимаю ваше предложение.
— Спасибо,— откликнулся я,— приходите сегодня в пять часов к Бабушкинскому загсу.
Но что-то перегорело во мне, и никакой радости я почему-то не испытывал. Дело в том, что у меня никогда не было черных усиков и греческого носа. Но какая, в сущности, разница?.. Ведь, с другой стороны, это, может быть, совсем не та Света, которой я рассказывал про свою бессонницу и свои комплексы.
Кто их там разберет?

Журнал Юность № 6 июнь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Два художника показали на стендах «Юности» свои работы; состоялось их деловое, взыскательное обсуждение. Одному из них — бакинцу Фархаду Халилову двадцать шесть лет, его путь в искусстве только начинается. Он — живописец, который искренне и самозабвенно пишет родной Апшерон с его нефтяными вышками, тутовыми деревьями, рыбачьими лодками, старыми домами, гранатами на грубом крестьянском столе. Второй — москвич Вячеслав Смирнов. Он намного старше, опытнее Халилова, но выставка в «Юности» поможет ему определить главное и отбросить второстепенное, отрешиться от иллюстративности и красивости, постигнуть глубокий смысл работы художника.
Чем привлекают работы Фархада Халилова, художника чуткого, одаренного ощущением правды и колористического богатства мира? Для меня главное в художнике — сила живого чувства, движение его мысли. Можно найти в работах Халилова поспешность, но он увлечен живописным состоянием мира, людей, природы. Художник ведь выражает в своих работах и конкретные обстоятельства своей жизни и реальные условия быта, который его окружает, и собственный внутренний мир. Есть художники, для которых важнее всего передать предметность, воплотить видимое как бы в очищенном, украшенном виде. Для Фархада Халилова важнее всего правда образа.
В его картинах ощутимо стремление к символу, обобщению, к поэтизации. Для молодого художника, у которого все впереди, важно найти стратегическую цель в творчестве, видеть главное. Я знаю Фархада Халилова несколько лет, за эти годы он сделал шаг вперед, как художник заметно «повзрослел» в искусстве. Он пытливо изучает великое искусство прошлого, чтобы делать свое и по-своему. Всего двадцать работ показал Фархад в Москве, но в каждой из них есть влюбленность, взволнованность. Ему нужно много искать, работать, сомневаться — успех придет.
Об этом и говорили на обсуждении в «Юности» художники М. Никонов, Е. Расторгуев, Т. Нариманбеков, И. Обросов, О. Малышева, Б. Кочейшвили, М. Ройтер, критики Ю. Герчук, В. Ракитин.
Вячеслав Смирнов окончил мастерскую плаката в Суриковском институте, но плакату он предпочел графику, связанную с особой технологией. Перестроиться было непросто, и все же Смирнов с годами нащупывал и свою тему, образы, и свои решения. Художник любит работу, не жалеет труда. Вот его литография «Трамвайная остановка»: уголок нового города, улица опустела, людей нет, но их присутствие ощущаешь. Разнообразие фактур, удачное сочетание зеленого и серо-черного, острота композиции помогают художнику выразить взволновавший его мотив.
Нередко за основу художник берет цветовое решение — так построены листы «Юность», «Строят лодку», «Чистят рыбу». Он использует прием цветового нарастания в работах «Петропавловск. Камчатский порт», «Сахалин. Порт Корсаков». Смирнов много ездил, много видел. Перед ним так же, как и перед Халиловым, стоит задача определить главное, научиться ставить перед собой ближние и дальние цели.
Константин Георгиевич Паустовский как-то предостерегал молодых: талант, пытливость быстро заплывают жирком, исчезает то «святое беспокойство», что свойственно каждому человеку, ищущему наилучших путей. Художник в каждой работе должен начинать все как бы сначала. Он должен работать, «усовершенствуя плоды любимых дум, не требуя наград за подвиг благородный». Как часто мы забываем об этом!
Григорий Анисимов

Журнал Юность № 6 июнь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Мой товарищ, Эдик Тамбиев, вернувшись из армии, поступил на вечернее отделение исторического факультета МГУ и, перепробовав несколько специальностей, стал работать конюхом на ипподроме.
Иногда по субботам я наведывался к нему. Рано утром я проходил через ворота, у которых оканчивается железнодорожная ветка; сюда подаются вагоны с лошадьми, прибывающими с конных заводов; отсюда года через три, победителей и побежденных, их повезут обратно… Ипподром — испытательный полигон заводов, здесь едва заезженных двухлеток делают
рысаками.
В конюшне сумрачно, сухо, тепло. Пахнет прелым сеном и резко лекарством — какой-то лошади втирали випратокс, спасение от ревматизма… Обычно Тамбиев занят. У конюха хватает работы: на одного — шесть, а то и все десять лошадей. У каждой свой характер, и каждую надо чистить, каждой отбить денник, какую-то собрать на тренировку, какой-то поставить горчичники или ковать… Изредка я помогал ему «отбивать денник» — вывозил из денника в тачке старые опилки и привозил новые; чаще стоял в стороне, оглушенный после шума и суеты столичных улиц этой тишиной, в которой хрумкали сеном, звонко подхлестывали себя хвостами, отфыркивались лошади.
Однажды Тамбиев подвел меня к деннику с табличкой: «ГУГЕНОТКА коб. 1968 г. Гранит—Глория».
— Стой, Чупров, здесь и восхищайся… Лучшая лошадь ипподрома…
Передо мной за железными прутьями стояла вороная в седину, поджарая кобыла, чуть косолапенькая на передние ноги; она их держала, как ребенок, — носками внутрь. С точки зрения профессионалов, по кондициям кобыла была гадким утенком: большая голова, длинное нескладное тело и эта косолапость…
Но мне показалось, что она очень хороша,— своими ли крейсерскими обводами, точеными ли ногами, деликатностью ли. Сахар из моих рук она не взяла, сильно прижала уши, повела головой и скосила на меня огромный темно-фиолетовый глаз.
— Гугеня… Герцогиня… Красавица… — Тамбиев взял Гугенотку за недоуздок.— Притронься, Чупров… Я сделал шаг в денник и положил ладонь на упругую, горячую, бархатистую шею лошади. Мускул ее дрожал под моей рукой…
— Мы фамильярности не любим…— Тамбиев отпустил Гугенотку. Она ушла в угол.— Мирового класса будет лошадь…
— Кто это считает, кто говорит? — усмехнулся я, зная некоторую восторженность своего друга.
— Ползунова говорит…
Алла Михайловна Ползунова пришла работать на ипподром после окончания сельскохозяйственной академии в 1958 году. Более десяти лет пребывала она в помощниках у тренеров отделений, сперва у Щельцына, потом у Лыткина. Но был смысл и для выпускника академии поучиться, например, у такого корифея тренинга, как Павел Андреевич Лыткин.
Преданностью делу на ипподроме мало кого удивишь. Сюда приходят мальчишками, работают до глубокой старости, случается, и умирают на дорожке. В 1925 году дядя нынешнего тренера седьмого тренотделения В. Э. Ратомского, Л. Ф. Ратомский, метров за сто до финиша умер от разрыва сердца. Вожжи он не выпустил, и лошадь не сбилась с правильного хода. Заезд Леопольд Ратомский выиграл, но колокола своей последней победы уже не услышал.
Преданность делу, любовь к лошади, терпение, опыт — качества любого хорошего наездника, но сочетание всех их в одном человеке да плюс еще научный подход к работе — это для ипподрома ново.
В 1969 году Алла Михайловна получила тридцать первое тренотделение, а через год здесь появилась лошадь, в которую Ползунова смогла вложить все свои знания,— Гугенотка, двухгодовалая кобыла Дубровского конзавода. Характер был у Гугенотки дрянной… В деннике при уборке третировала Тамбиева, на дорожке во время тренировки разбила качалку, в
еде была капризна, для ковки ее впору было усыплять. Но иной раз по дистанции Гугенотка развивала необычайную скорость. Да и предки у нее были знаменитые: прадед Талантливый, бабка Гаити, отец Гранит, выигравший немало призов. И брат Гутенотки, который был до нее в тренинге у Ползуновой, показывал хорошую резвость, но у него были слишком нежные ноги, и он быстро сошел.
Был определен тип высшей нервной деятельности Гутенотки: сильный, уравновешенный, инертный тип в ослабленном варианте. По теории таким лошадям присущ консерватизм, стереотип закрепляется у них прочно, самое незначительное его нарушение — и лошадь уже не в своей тарелке. Гугенотка идеально подтверждала теорию. К примеру, надевали ей на конезаводе при заездке наглазники, и она привыкла к ограниченному обзору. Боже упаси увидеть ей на тренировке сзади наездника — сразу готова нести сломя голову. Приходилось Ползуновой прятаться, точно держась в кильватере лошадиного хвоста.
Исподволь стали менять старые стереотипы, создавать новые в соответствии с условиями ипподрома и рысистых испытаний. Чтобы на дорожке приучить Гугенотку к компании, пускали рядом с ней смирную лошадь… Долго была мучительным делом ковка, пока не удалось установить, что ковать в один день Гугенотке можно только передние или только задние ноги.
Я видел, как ковали Гугенотку за неделю до прошлогоднего дерби. Тамбиев привел ее в самый конец длинного конюшенного коридораи привязал за недоуздок на растяжках к крайним денникам. Зажгли яркий свет. Кузнец Эдик Романов в длинном фартуке встал сбоку у передних ног Гугенотки на одно колено. На другое его колено лошадь положила ногу.
Клещами Эдик вырвал старую подкову вместе с гвоздями, взял острый, похожий на сапожный нож и расчистил копыто, потом никелированными клещами остриг до молочной белизны краевой слой копыта.
— Не дергайся, не дергайся,— приговаривал он.
Но Гугенотка была спокойна, она даже чуть привалилась к кузнецу. Наконец копыто расчищено, рашпилем наведен последний блеск; Романов взял небольшую подкову, примерил ее к копыту, чуть догнул на асфальтовом полу молотком, снова приставил к копыту и специально прибереженными для приза шведскими гвоздями прибил подкову. Одна нога сделана.
Да, это была уже не прежняя, до безрассудства пугливая лошадь, хотя голос на нее все равно повышать нельзя, а о хлысте не может быть и речи. К прошлогоднему розыгрышу Большого всесоюзного приза для рысаков четырехлеток (дерби) Ползунова одержала уже на Гугенотке несколько побед. На тренировках резвой работы лошадь показывала отличные результаты, стабильно проходя последние 400 метров дистанции за 32—30 секунд. И все-таки фаворитом дерби был смоленский Павлин мастера-наездника Крейдина. Победа Гугенотки в этом главном традиционном призе в нашей стране да еще с рекордным за все 52 года розыгрыша временем — 1 600 метров за 2 мин. 04,7 сек.— стала сенсацией. Алле Михайловне Ползуновой тут же на финише было присвоено звание мастера-наездника.
В декабре Гугенотка побила рекорд сорокалетней давности для кобыл и жеребцов старшего возраста на 1600 метров, выиграла приз 50-летия СССР. Из отечественных лошадей резвее нее бегал по зиме только Апикс-Гановер. В нынешнем сезоне Гугенотка — уже признанный фаворит Московского ипподрома.
Что же дальше? Ведь беговая карьера ее отца, Гранита, длилась без малого девять лет.
— Может быть, две минуты разменяете? — спрашиваю я у Тамбиева.
Он только грозит кулаком. Люди, связанные работой с лошадьми, немного суеверны. И, чтобы не сглазить Гугенотку, стучу три раза костяшками пальцев по деревянному столу.
Алексей ЧУПРОВ

Журнал Юность № 6 июнь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Семен Близнюк

Имя Игоря Тер-Ованесяна, пожалуй, одно из самых популярных в студенческом спорте.
Он участвовал в трех универсиадах! А в августе кандидат педагогических наук Игорь Тер-Ованесян дебютирует па Московской универсиаде уже как наставник советских прыгунов.
Я прошу Игоря вспомнить свои предыдущие универсиады: бескомпромиссную борьбу на стадионах и тот удивительный дух дружбы, который царит на этих всемирных спортивных студенческих форумах.
Он вспоминает Софию, август 1961 года:
— Выиграл прыжки поразительно легко — так по крайней мере казалось. 7,90— рекорд универсиад. Прыжок был по тому времени неплох, но я-то видел — мог улететь дальше. А переживал больше всего не из-за этого — из-за травмы в спринте. Мы тогда в забеге в эстафете показали лучшее время —41,2.
И все у нас здорово получалось — у Эдвина Озолина, Леонида Бартенева, Анатолия Михайлова и у меня. Ведь в спринтерском полуфинале я только Фигероле одну десятую уступил. Самому Энрико Фигероле, гордости кубинского спорта, бегуну, с которым считались сильнейшие спринтеры мира: у него было 10,4, у меня — 10,5. А потом в финале — нога. Резко дернулась. Боль — жуткая. Упал. Несли меня ребята на руках, а на трибунах — шум, аплодисменты. Зрители болели за тебя, если ты боролся до последнего.
Спринт Игоря был так же невесом и изящен, как и прыжок. При всей легкости своего сложения он обладал достаточными атлетическими качествами, чтобы быть «полиглотом» в легкой атлетике: великолепно прыгал в высоту, хорошо владел шестом, ставил рекорды в барьерах, выигрывал призовые места на турнирах десятиборцев, споря на равных с такими гроссмейстерами многоборья, как Василий Кузнецов и Юрий Кутенко. Но всегда оставался верным своей главной страсти — прыжку.
— А потом была Бразилия. Это было уже в 1963 году. Прилетели в Порту-Алегри. В переводе — «Веселый порт». Я выиграл там без особого труда —7,97. Может, и новые друзья помогли: нас в каждом рабочем квартале встречали, как родных. А уж болели…
Я понял, почему дома бразильские футболисты редко проигрывают: темперамент зрителей взвинчивает боевой дух. «Веселый порт» узнал нас, мы оставили в Бразилии частицу себя — и это, наверное, самое главное.
Он выиграл и третью универсиаду подряд, став обладателем одного из редкостных рекордов студенческих игр. Победа в Будапеште в 1965 году была делом принципиальным.
— Наверное, очень важно ощущать рядом дыхание соперника, которого тебе надо обязательно победить, чтобы доказать ему то, что доказывает спортсмен спортсмену. Всю свою молодость я сражался с замечательным негритянским прыгуном Ральфом Бостоном, все зрелые годы — с упрямым бриттом Линном Дэвисом. Оба они обошли меня на Олимпиаде в Токио: англичанин увез золото, Бостон — серебро. В Будапеште на «Непштадионе» я терпеливо поджидал, пока новый олимпийский чемпион откроет свои карты. Он не спешил. Тогда я первым решил нанести
удар. Очень сильный был прыжок, но увидел красный флажок, когда обернулся: заступил… Дэвис спокойно приземлился на отметке в 7,70. Я ответил остро — 7,97. Англичанин — боец. Хладнокровен. Ничто его не может вывести из равновесия, когда он застывает на дорожке, примеряясь к бруску. 7,89 — следующий его прыжок показал, что он сохраняет присутствие духа. Так длился поединок до шестого прыжка, когда я установил новый рекорд наших
игр—8,19… Все было как на олимпиадах — и драматизм поединков и класс соперников. Наши игры называют «малыми олимпиадами». Универсиады действительно высоки по своему спортивному уровню, и это вполне закономерно, ибо цвет студенческого спорта составляет основу олимпийских команд во всех странах. Универсиады сродни олимпиадам и своим духом…
Я вспомнил, как звучал «Гаудеамус игитур» над бассейном в парке Турина. Студенческий гимн в честь ватерполистов МГУ — победителей последней, Туринской универсиады.
И еще я вспомнил, как накануне финала вместе с ватерполистами мы пошли на старинное кладбище Пьемонта. За пышным рядом дворянских усыпальниц открылась широкая прямоугольная площадка, на которой в несколько рядов стояли строгие каменные
кубы с золотыми литерами: могилы героев Сопротивления, павших в боях за свободу Италии. И русские имена были высечены на камнях, много русских имен. Мы слушали рассказы наших туринских друзей-коммунистов, сражавшихся рядом с теми, кто пал в бою, и запоминали все…
Студенты Московского университета, ставшие ныне хозяевами универсиады, хранят память о том кладбище в Турине — знают, кому они обязаны своей веселой студенческой молодостью…
Кого же выведет в прыжковый сектор Московской универсиады Игорь Тер-Ованесян? Парня из Донецка Валерия Подлужного, например, который стал прыгать в длину, когда он еще сам выступал. Тер-Ованесян увидел в Поддужном продолжение своей идеи, которой был верен сам и которой, к сожалению, наши молодые прыгуны пока не очень следуют: прыжок и скорость — слагаемые одной величины.
И когда минувшей зимой Поддужный пробежал у себя в Донецке 100 метров за 10,5, Игорь сказал мне: «Увидите, «привезет» всех: у него скорость — это главное оружие, чтобы сражаться на равных с американцами». И этой весной Игорь Тер-Ованесян уже как тренер сборной отправился в США с Валерием Подлужным, и тот победил американских прыгунов.
Таков студент Поддужный — наследник студента Тер-Ованесяна.

Журнал Юность № 6 июнь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Юрий Зерчанинов
В Сухуми во второй половине августа прошлого года, изнывая от сорокаградусной жары, состязались известные гроссмейстеры и мастера — стоит сказать, что в этом международном турнире играли Хюбнер, Тайманов, Савон, Таль. Но в те дни шахматный мир жил лишь борьбой Спасского с Фишером. Да и сами участники сухумского турнира, встречаясь по утрам под тентами городского пляжа — в номерах гостиницы было невыносимо душно,— первым делом анализировали очередную партию, сыгранную в Рейкьявике.
Третьего сентября Роберт Фишер был провозглашен новым чемпионом мира, а пятого сентября тихо закончился и сухумский турнир, который, между прочим, выиграл Михаил Таль.
Четырнадцатого октября в югославском городе Скопле завершилась XX шахматная Олимпиада. В советской команде, которая хоть и с трудом, но удержала звание сильнейшей в мире, отличился Михаил Таль, показавший абсолютно лучший результат среди всех участников Олимпиады — 14 очков из 16!
Шестнадцатого декабря, за два тура до окончания чемпионата страны по шахматам, стало ясно, что лидер турнира Михаил Таль практически недосягаем.
Так под занавес года Таль вернул себе звание чемпиона страны.
Третьего февраля 1973 года победой Михаила Таля завершился традиционный турнир в голландском городе Вейк-ан-Зее, в котором играли Горт, Андерссон, Найдорф, Сабо, Доннер, наши Васюков и Балашов и, наконец, совсем молодой югослав Любоевич, которого называют «новым Талем». В этом турнире, кстати, Таль впервые встретился с Любоевичем и в острой борьбе, после взаимных жертв, победил его. После турнира в Сухуми очередной номер журнала «Шахматы», издаваемый в Риге, открылся броским заголовком: «Таль снова Таль». Гроссмейстер Марк Тайманов утверждал: «В Сухуми Таль играл в своем «добром старом» стиле. Не случайно приз «За красивейшую атаку» достался ему за партию с Хонфи».
В том же журнале гроссмейстер Айвар Гипслис, подводя итоги Олимпиады в Скопле, писал: «Смело можно сказать, что выиграть Олимпиаду без Таля было невозможно. Он не знал усталости, играл с утра до вечера, играл почти ежедневно, и как играл!»
А вот как оценил победу Таля на чемпионате страны гроссмейстер Виктор. Корчной («64»): «Таль прошел все соревнование без всякой конкуренции, показывая явное превосходство во всех стадиях шахматной партии».
По окончании турнира в Вейк-ан-Зее вдруг обнаружилось, что Таль установил своеобразный рекорд — 67 партий без поражений!
Как, тот самый Таль, который прежде готов был прыгнуть в пропасть, лишь бы избавиться от безрадостной позиции (а такие позиции неминуемо складываются у каждого шахматиста в каждом турнире), теперь играет без поражений?!. Но тут, я думаю, уместны следующие слова Бента Ларсена: «На мой взгляд, совершенно бессмысленное дело — пройти весь турнир без поражений и занять, скажем, пятое место. В большинстве случаев это результат слишком осторожной, лишенной фантазии игры… Конечно, совсем иное дело, если поражений не знал победитель турнира. Чтобы набрать столько очков, сколько нужно для первого места, он должен был в ряде партий рисковать и остаться при этом непобежденным — вот что такое класс!»
Другой вопрос, на ком проверял Таль свой класс в этих четырех турнирах. Можно придирчиво вспомнить, что в свое время Таль красиво и победно атаковал Ботвинника, Фишера, Спасского, Петросяна…
В Сухуми же он получил приз «За красивейшую атаку» в партии с не очень маститым венгерским шахматистом Хонфи. А тот самый Хюбнер, который в Сухуми был явно не в форме, возглавляя в Скопле команду ФРГ, набрал 15 из 18! Таль же набрал 14 из 16, играя на четвертой доске — с самыми сильными шахматистами ему встретиться не пришлось…
«Позиции» Таля в Баку и Вейк-ан-Зее более впечатляющи, но все ждали турнира в Таллине, где Таль сходился со Спасским, Полугаевским, Кересом…
Этот турнир открылся 19 февраля. Я же приехал в Таллин 8 марта, в день двенадцатого тура. Таль уверенно лидировал, опережая на полтора очка шедших за ним Спасского и Полугаевского. Таль по-прежнему не знал поражений, но в тот день ему предстояло играть с Кересом, а затем со Спасским.
Утром восьмого марта, устав от бесконечно долгого завтрака в кафе гостиницы «Виру», но так и не дождавшись лидера турнира, я поднялся на четырнадцатый этаж в его номер и поведал Талю, едва он вышел из ванной комнаты, что собираюсь писать о том, что дважды два — снова пять (сторонясь общепринятого, Таль в свое время победно доказывал, что дважды два — пять).
— Прекрасно! — воскликнул Таль.— А если я завалюсь в дальнейшем, можно будет продолжить тему: дважды два, дескать, все же четыре.
Я поинтересовался, как бы сегодняшний Таль сыграл с тем Талем, который был чемпионом мира.
— Думаю, что прибил бы его,— весело сказал сегодняшний Таль.
Я наблюдал игру Таля в трех турах. Он выходил на сцену таллинского Дома политпросвещения в неизменном темно-синем костюме и сиреневой рубашке без галстука, резко выделяясь даже стилем одежды.
Некоторые шахматисты имели вид более респектабельный, другие, напротив, подчеркнуто игнорировали респектабельность. Колоритно выглядел талантливый юный голландец Ян Тимман — он отрешенно прогуливался по сцене в стареньком свитере, пощипывая свои длинные вьющиеся локоны. А когда Пауль. Керес прогуливался, мне казалось, что по сцене плывет величественный непотопляемый корабль.
Керес долго стоял против Таля прочно, и в зале поговаривали, что никакого Таля не видно, а есть только Керес. И вдруг по залу прошло волнение: Керес нежданно рухнул…
Со Спасским Таль играл черными, но уйти в защиту и не подумал. До самого конца партии Спасский держался с такой невозмутимой уверенностью, что казалось, вот-вот он найдет наконец тот единственный ход, который сразу докажет несостоятельность безудержной атаки Таля. А Таль почти не вставал из-за столика. Допив очередную чашку кофе, он выразительно смотрел на свою жену Гелю, которая сидела в первом ряду, и Геля шла за кулисы и делала ему
сладкий кофе. Таль предпочел бы поменьше сахара, но Геля убеждена, что сахар питает мозг.
И вот Таль обреченно пьет сладкий кофе, а Спасский вдруг поднимает голову и обреченно смотрит на демонстрационную доску…
В тот день я спросил Давида Бронштейна и Юрия Балашова, как, по их мнению, сегодняшний Таль сыграл бы с тем Талем, который был чемпионом мира.
— По-моему, белыми выиграл бы тот Таль, а черными — этот,— сказал Балашов.
Бронштейн ответил категорически:
— Выиграл бы сегодняшний Таль.
— Почему?
— Если я буду взвешивать все «за» и «против», то заведу вас в такой лес…
А в предпоследнем туре Таль, ко всеобщему удивлению, не смог переиграть уважительного таллинского мастера Бориса Рытова. Тот старательно упрощал позицию и при каждой возможности менял фигуры. Наконец Таль вроде бы разозлился, но Рытов продолжал держаться, и Таль сам предложил ничью.
— Как мне повезло,— говорил в фойе Рытов.— Если бы Таль играл, со мной, как со Спасским…
Хотя эта ничья оказалась для Таля победной (перед последним туром он опережал Полугаевского на полтора очка!), тем не менее наш разговор я начал с вопроса:
— Почему вы играли с Рытовым так спокойно?
— Да, получилась просто спокойная партия. Может быть, я немного устал. Никогда в жизни я не начинал турнир так резво, как здесь, в Таллине. Уж не знаю, почему так сложилось, но я изменил своему правилу — буксовать на старте. Обычно я начинал выигрывать только после проигрышей, а сейчас, к сожалению, этого стимула не было.
— Как вы ухитрились в пяти турнирах не проиграть ни одной партии?
— Видит бог, я к этому не стремился. И подобный рекорд я не считаю слишком большим достижением.
— Когда-то ваш тренер, Александр Кобленц, писал, что Таль не умеет играть на ничью, и просил шахматный мир простить Талю этот недостаток…
— Если не считать нескольких партий турнира в Голландии, когда я был простужен и играл не то что вполсилы, а скорее с повышенной долей осторожности, у меня не было за последнее время партий, в которых я бы стремился сделать ничью. Приятнее вспомнить, что в том же Баку и здесь, в Таллине, я добился наибольшего количества побед.
— Насколько вы довольны своей игрой в Таллине?
— Несколько партий, кажется, мне удались. Особенно я доволен победами над Кересом и Спасским. Эти победы, правда, немногим улучшили мой личный счет с ними, но тем не менее заметно исправили настроение. И перед Кересом и перед Спасским я еще в большом долгу.
— Как вы объясняете свои неудачи недавних лет?
— Страшные воспоминания. Я себя отвратительно чувствовал и отвратительно играл — очень вяло, без мысли. Вообще все было одно к одному. Хотелось бы думать, конечно, что всему виной болезнь, потому что другое объяснение найти не просто.
— Теперь, наконец удалив эту злосчастную почку…
— Теперь я себя чувствую прекрасно. И говорят, стал серьезнее, поумнел. Может, и моя бесшабашность была в той левой почке, которая сейчас покоится на тбилисском кладбище?
— Какой партией вы больше довольны — со Спасским или с Кересом?
— Мне понравились обе партии. С Кересом мы друг друга вели на одну и ту же позицию. Все вроде спокойно, спокойно и вдруг — взрыв на доске! Такой взрыв мне доставил удовольствие. Юный Таль любил «попадаться» в капканы, расставленные соперником. Нечто подобное произошло и в партии с Кересом.
— А в партии со Спасским что произошло?
— Борис бросил мне перчатку своим четвертым ходом, я ее своим шестым ходом поднял. Он посмотрел на меня, мы улыбнулись и закурили по сигарете… Хорошая получилась партия.
— Мой вопрос, очевидно, наивен, но все же: о чем вы думали, когда начали решающую атаку?
— Лишь бы не продешевить.
— Как вы полагаете, Спасский уже пришел в себя после матча с Фишером?
— Кризис уже позади. К семьдесят четвертому году, я уверен, он подойдет к пику своей формы.
— Как вы относитесь к Фишеру?
— Мне больше нравится Ларсен как шахматист.
— А Фишер?
— Чемпиона мира надо уважать. Большой шахматист, бесспорно. Большой шахматист.
— О причинах поражения Спасского в матче с Фишером уже много сказано. Что вы добавите?
— Я совершенно убежден, что на Спасского очень подействовала вторая партия. Надо знать характер Бориса… Предполагаю, что, может, не сам Фишер, а кто-то другой рассчитал за него эту абсолютно некорректную, но гениальную жертву. На месте Бориса я бы, в свою очередь, демонстративно не пришел на третью партию — с нищих не берем! Но Борис полагал, что Фишер хочет сорвать матч…
— Сейчас для Фишера вроде бы создан проект дома в форме шахматной ладьи и без единого окна, поскольку пейзажи Фишера отвлекают…
— Не думаю, что Фишер — поклонник Корбюзье.
Он шахматист другого стиля. Такое ощущение, что ему понравился бы Крещатик.
— Если вы не против, возвратимся к юному Талю…
— Понятия он не имел о каталонском начале!
— О каталонском начале?!
— Эта прекрасная фраза принадлежит Корчному. В шестьдесят третьем году Геллер, Корчной и я были в Гаване. Каждый из нас среди прочих выступлений имел сеанс одновременной игры в министерстве индустрии — в ведомстве Че, который действительно очень любил шахматы. Я играл первым с. Че, и перед сеансом мне намекнули: «Ну вы не слишком…» Хотя следовать этому совету было совершенно не обязательно, но партия закончилась вничью — я встретил
полное понимание партнера, который играл под первый разряд и делал правильные, нормальные ходы. Потом с Че такую же ничью сделал Геллер. А в последний день с Че играл Корчной. Виктор приезжает в отель, и мы с Ефимом спрашиваем: «Ну как?» «Ничего». «Отыграл с Че?» «Отыграл. Понятия он не имеет о каталонском начале…» Эта фраза стала визитной карточкой Корчного.
— Вам, кажется, уже надоели сравнения с юным Талем…
— Честно говоря, я себя чувствую еще не очень старым.
— И по-прежнему вашими любимыми шахматистами остаются Ласкер и Алехин? А из сегодняшних — Давид Бронштейн?
— Да, Бронштейн — шахматист, идеями которого я всегда восторгаюсь.
— За эти несколько дней я убедился, что дважды два по-прежнему не четыре. Но, кажется, уже и не пять?
— Прежде мне охотно давали ставить ладью на е1, ладью на d1, коня на d5, коня на f5, — пожалуйста. И я, значит, ставил. И все: «Ой, как здорово получилось! Браво, браво, Таль!» Сейчас мне никто такой возможности не дает. Шахматная таблица умножения изучена еще лучше. Сейчас стараются погасить спичку, не дав зажечь ее. Сейчас, если хочешь победить, порой надо сыграть еще «неправильнее», чем десять лет назад.
— Но сейчас вы вроде бы играете и прочнее…
— Просто, когда оказывается, что своей игры не получилось, я себя не чувствую рыбкой на сковородке.
— А прежде чувствовали?
— Мне казалось, что нет, но мои партнеры, очевидно, были иного мнения.
Появляется Геля и говорит, что жена шахматиста должна быть сама шахматисткой. Я спрашиваю:
— А жена Спасского играет в шахматы?
— Нет.
— А вы что скажете по этому поводу? — спрашиваю Таля.
— Простите, а кто выиграл в Таллине: я или Спасский? — Таль смеется.
И, наконец, я спрашиваю:
— Уже семь месяцев вы переезжаете с турнира на турнир и, кажется, совсем не устали?
— Я так давно не играл в настоящие шахматы.
Я так соскучился по настоящим шахматам!
P. S. В конце апреля, когда Михаил Таль приехал в Москву на матч-турнир сборных команд страны, шахматные статистики уже громко выкрикивали: восемьдесят две партии без поражений, восемьдесят три… Тут-то он и проиграл, притом проиграл дважды молодому гроссмейстеру Юрию Балашову, с которым очень дружен и который, кстати, женат тоже на шахматистке… Спешу поздравить Таля с этими поражениями. Беспроигрышная позиция для него по-прежнему излишне идеальна, излишне скучна. Он играет в шахматы по другому счету.

Журнал Юность № 6 июнь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Теодор Гладков

Легендарный алмаз «Сапси» был найден в 1064 году в Восточной Индии. За этот камень весом в 101 карат султан Вира Раджендра отдал двух слонов, двенадцать необъезженных верблюдов и восемьдесят золотых монет. В последующие столетия алмаз сменил многих венценосных хозяев, был свидетелем крушений империй и гибели могущественных владык.
—…Ботинок нельзя сделать без подметки или, скажем, стельки. Прежде, чем мазать клеем, поверхность стельки надо обработать — как говорят обувщики, «взъерошить». Это делают на вращающемся барабане с помощью абразивной шкурки. Обычная шкурка на полотняной основе стирается до основания после обработки 200—300 пар деталей. За смену барабан приходится останавливать для замены шкурки 10—15 раз. Почти миллион погонных метров шкурки съедали эти стельки-подметки! Мы дали обувщикам алмазный барабан. Пока он износится, им можно обработать до 600 тысяч деталей! Один такой барабан заменяет две тысячи шлифовальных шкурок. Вот что такое алмаз!
…Две истории. Обе я услышал в Киеве от Валентина Николаевича Бакуля, директора Института сверхтвердых материалов Академии наук Украины, сокращенно ИСМ.
В этом институте люди делают алмазы.
Естественные алмазы принадлежат к самородным элементам и встречаются в виде кристаллов разных размеров, формы и цвета. Крупные камни находят чрезвычайно редко. Весть о такой находке немедленно разносится по миру, как, по выражению газетчиков, первополосная сенсация. За последние три столетия в мире найдено лишь 25 камней весом свыше 400 каратов. Считается, что один карат алмаза стоит столько же, сколько сто граммов золота, однако стоимость камня с увеличением его веса возрастает в квадратной зависимости.
Примерно пятая часть найденных камней потребляется ювелирами, остальное используется в промышленности. Стоимость килограмма высокосортных технических алмазов доходит до 500 тысяч долларов — это более чем в 250 раз дороже золота. Стоимость крупных, необработанных ювелирных алмазов доходит до 3 тысяч долларов за карат.
Известно, что цены на золото в капиталистическом мире испытывают значительные колебания: они то повышаются, то падают. Цены на алмазы последние сто лет только растут.
В 1829 году на Урале был найден первый в России алмаз весом в полкарата. В последующие сто лет на Урале было найдено еще около трехсот алмазов, самый крупный из которых весил три карата.
После революции поиски велись уже планомерно и настойчиво. В 1949 году был найден первый алмаз в Якутии. Однако по-прежнему считалось, что на территории СССР нет коренных месторождений алмазов.
Упорство геологов все же одержало верх над предвзятым мнением. Поддержанные рядом ученых, они продолжали неустанные поиски на необъятной территории Сибирской платформы. И 21 августа 1954 года в Якутии наконец произошло чудо, которого уже ждали: геолог Лариса Попугаева открыла первую кимберлитовую трубку — «жерло» в толще земной коры, которое служит как бы природной мастерской по производству драгоценного минерала. Трубке дали
символическое название «Зарница». Следом были открыты кимберлитовые трубки «Мир», «Айхал», «Интернациональная» и другие, и вскоре в Якутии началась промышленная добыча алмазов.
Алмазы заняли важное место в валютном цехе страны. Но главное — вначале тоненькой струйкой, а затем все более полноводным потоком отечественные природные алмазы стали питать бурно развивающуюся технику и промышленность. И тут произошло нечто парадоксальное. Вместо логически ожидаемого насыщения обнаружилась… острая нехватка технических алмазов! Когда технические алмазы ввозились из-за границы за бешеные деньги, претендовать на их использование и применение могли только «избранные», особо важные для страны предприятия. Теперь же алмаз потребовался решительно всем!
Очень скоро стало ясно, что алмазов для технических нужд страны не хватит, к тому же стоимость инструмента на природных камнях оставалась слишком высокой. Выход был один: научиться изготовлять алмазы самим!
И эта дерзкая задача была решена, причем в поразительно короткие сроки. Еще не остыли страсти, вызванные сенсационными сообщениями о якутских находках, как страну облетела новая весть: в 1961 году в честь XXII съезда КПСС выпуском первых двух тысяч каратов положено начало промышленному производству синтетических алмазов в СССР.
Это произошло в Киеве, в Институте сверхтвердых материалов.
3

Чтобы изготовить что-либо, прежде всего нужно знать, что именно. Но дело в том, что не только безграмотные купцы, завоеватели и кладоискатели — даже серьезные ученые долгие годы не знали, что такое алмаз. Сама огромная стоимость минерала уже становилась препятствием перед исследователями. Исключительное положение бриллианта среди других драгоценных камней делало невозможной даже для самых смелых умов мысль о том, что он обыкновенный углерод, одно из самых распространенных веществ в природе.
В самом деле, алмаз — редчайший на планете драгоценный минерал. Графит стоит копейки, его под ногами сколько угодно. Алмаз — самое твердое образование в природе, он «берет» что угодно, оцарапать же алмаз можно только другим алмазом. Графит, наоборот, один из самых мягких материалов. Он легко истирается, оставляя хорошо различимый след на обычной бумаге.
Алмаз прозрачен и блестящ, графит черен, как сажа, и непрозрачен. Различаются они и другими свойствами. Удельный вес графита —2,2, алмаза —3,5. Графит проводит электричество, алмаз — нет. Графит растворяется в кислотах, алмаз не поддается даже смеси соляной и азотной кислот, называемой почему-то «царской водкой».
Предположение о прямом родстве графита и алмаза высказал лишь в конце просвещенного XVIII века великий французский химик Антуан Лавуазье. В 1772 году в одном из парижских садов в присутствии большого скопления публики с помощью двояковыпуклой линзы он сжег кристалл алмаза. Двадцать лет спустя английский врач Теннант окончательно доказал химическое тождество графита и алмаза, то есть что оба минерала представляют собой чистый углерод — С.
Но место одной тайны заняла другая: что определяет различие столь непохожих родственников? Ответ был дан лишь в нашем, XX столетии: разительная несхожесть графита и алмаза определяется различием их кристаллических решеток; кубическая кристаллическая решетка алмаза образована 18 атомами углерода, расположенными так, что связи между ними чрезвычайно прочны.
Это был переломный момент в судьбе алмаза.
Познав главную тайну, ученые приступили к систематическому изучению его физических, химических и прочих свойств. Свойства эти оказались уникальными. Выяснилось, что слова «самый-самый» приложимы не только к твердости алмаза, но и к другим его качествам. У него самый низкий коэффициент теплового расширения, самый низкий — истираемости, наивысший — преломляемости и стойкости к износу.
Он обладает очень высокой теплопроводностью и в то же время (это парадокс) очень низким тепловым расширением. Из всех известных материалов у него наивысший модуль упругости.
Уже не только ювелиры, а ученые и инженеры оказались в плену у короля минералов. Особенно после того, как точные исследования подтвердили: твердость алмаза неизмеримо выше, чем у закаленной, высоколегированной стали и даже у металлокерамических сплавов и абразивных материалов. Все мельчайшие алмазные осколки, все, что не годилось для огранения в бриллианты, теперь с жадностью поглощалось техникой и промышленностью. Инструменты из природных алмазов стоили чрезвычайно дорого, они были по карману только самым крупным фирмам и все-таки шли нарасхват, потому что с лихвой окупали себя.
Алмазный инструмент был не только выгоднее обычного. Выяснилось, что в некоторых отраслях новой техники без него вообще невозможно обойтись. Оставалось одно: обойти скупость природы, иначе говоря, изготовить алмаз искусственным путем.

4
Теоретически все было ясно: нужно воспроизвести те условия, которые порождают алмазы в природе.
В естественных условиях «мастерская» по производству алмазов, как рассчитали ученые, находится в земной коре на глубине 200—300 километров от поверхности. Здесь царство чудовищных давлений — до 200 тысяч атмосфер и высоких температур — свыше 2 500 градусов. Только такое сочетание способно перестроить одну комбинацию атомов углерода в другую, то есть превратить графит в алмаз.
Не один десяток лет ученые пытались создать алмаз лабораторным путем. Это стало технике по плечу лишь в середине XX века.
Теорию синтеза алмазов разработал советский физик О. И. Лейпунский в 1939 году. Он первым сформулировал необходимость объединения в одной установке трех элементов, обеспечивающих этот синтез: давления, температуры и реакционной среды, содержащей углерод. На теорию Лейпунского, получившего диплом на это открытие, опирались в последующем ученые не только нашей страны, но и США, Англии, Германии, Швеции, Японии.
В Советском Союзе многолетние упорные работы по синтезу алмаза велись в Институте физики высоких давлений Академии наук СССР под руководством академика Л. Ф. Верещагина. Именно здесь усилиями коллектива ученых была разработана лабораторная установка, на которой и был, наконец, получен первый синтетический алмаз. Произошло это в 1960 году.
А дальше случилось то, во что с трудом верится даже в наш век стремительного научно-технического прогресса. А именно: путь от уникального лабораторного эксперимента до создания целой новой отрасли промышленности занял буквально считанные месяцы!
Такого мировая практика не знала. Получив от москвичей лабораторный метод и аппаратуру, киевляне на этой основе уже в 1961 году разработали промышленную технологию и высокопроизводительное оборудование по изготовлению синтетических алмазов. Это позволило Институту сверхтвердых материалов в весьма короткие сроки организовать промышленный выпуск алмазов и алмазного инструмента и приступить к широкому их внедрению в народное хозяйство Советского Союза.
Как известно, чудес на свете не бывает. Вернее, каждое чудо имеет, непременно должно иметь вполне рациональное объяснение и обоснование. К «чуду», которое было совершено, Бакуль и возглавляемый им коллектив готовились тридцать лет.

5
— Нет, нет, только не называйте наши алмазы искусственными! — со свойственной ему экспансивностью говорит Бакуль.
— Почему?
— Потому что слово «искусственный» означает эрзац, более или менее удачную подделку. Скажем, искусственная кожа не имеет ничего общего с кожей натуральной; это заменитель, обладающий некоторыми свойствами подлинника. Или поддельный жемчуг: это всего лишь стеклянные шарики, особым образом окрашенные. Наш же алмаз — настоящий! Ни по химическому составу, ни по структуре, ни по одному из физико-химических и прочих свойств он не отличается от природного. Те же самые восемнадцать атомов углерода. Да и создан он тем же способом, только не в недрах земли, а на ее поверхности.
— Тогда синтетический?
— Тоже не совсем точно. Синтеза, в химическом смысле слова, в процессе перестройки графита в алмаз не происходит. И то и другое является одним и тем же химическим элементом — углеродом.
— Может быть, рукотворный?
— Ну, это уж просто литературная красивость. Англичане, кстати, говорят примерно так: «Man maid diamond», то есть: «человеком сделанный алмаз», но в русском языке такая конструкция в качестве термина немыслима.
Понемногу впадаю в отчаяние. Бакуль довольно смеется, потом великодушно смягчается:
— Ладно. Можете пользоваться, как и наша промышленность, термином «алмаз синтетический», иначе АС, но помните, что это чистая условность. Алмаз — всегда настоящий, других не бывает.
Алмазы — главное дело всей жизни Бакуля; можно сказать, они его всепоглощающая страсть. Сейчас далее трудно представить, как складывался бы его дальнейший путь ученого и инженера, не будь этой встречи с драгоценным минералом в 1960 году. Повезло?
Конечно! Но, скажем прямо, повезло и алмазам, что они встретились с Бакулем. Везение — это случай, но случай — всегда форма проявления необходимости.
К своему «случаю», как уже было сказано, Бакуль готовился тридцать лет. С тех пор, как стал работать в Харькове.
Получить образование в те годы было не просто. Диплом инженера (а затем и кандидата наук) Бакуль получил, когда уже стоял во главе настоящего научного центра.
Характерно, что ученую степень доктора технических наук Бакулю присудили без защиты диссертации, после того, как ему было присвоено—за синтетические алмазы — звание Героя Социалистического Труда.
В начале тридцатых годов интересы Бакуля были сосредоточены в области механизации горных работ. Точнее, он занимался созданием коронок из твердых сплавов для бурильных станков. С ними было сущее мучение. Они неплохо работали, но из-за своей хрупкости то и дело ломались. Казалось неразрешимой задачей объединить в одном материале прочность обычной, быстро изнашиваемой стали и твердость новых сплавов, медленно изнашиваемых, но легко ломающихся при ударах. Бакуль нашел неожиданно простое, а потому вызвавшее бурю негодования в кругах некоторых специалистов решение: пожертвовать в какой-то допустимой степени запасом твердости сплава ради повышения его прочности до нужной величины. К счастью, нашлись люди, поверившие в плодотворность этой идеи, в том числе нарком тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе и знаменитый металлург академик И. П. Бардин.
В Москве, на Калужской заставе, было устроено соревнование двух буров: лучшего по тем временам американского и отечественного, сделанного Бакулем и его коллегами. Бурили все, что можно было: от обычных пород до твердейшего шокшинского кварцита из Карелии. Фирма за трое суток сменила пятнадцать буров, Бакуль обошелся одним. К тому же его бур оказался вдвое производительнее…
Поиски новых твердых и сверхтвердых материалов разных свойств и назначений шли на многих предприятиях страны и по многим направлениям. Рождались новые идеи, создавалось новое оборудование и технология, накапливался опыт. Иначе говоря, закладывались предпосылки для решения «сверхзадачи» твердосплавщиков: получения алмаза искусственным путем.
Когда в 1960 году академик Л. Ф. Верещагин и его сотрудники впервые синтезировали алмаз в лабораторных условиях, в стране уже существовал научный коллектив, более других подготовленный к тому, чтобы дать новому, действительно сверхтвердому материалу путевку в большую жизнь.
Валентин Николаевич Бакуль — шумливый, громогласный, вспыльчивый, отходчивый, резкий, добродушный, умеющий и работать до полного изнеможения и веселиться от души. В характере его да, пожалуй, и во внешности есть что-то от запорожцев.
В то же время — это современный рациональный инженер-исследователь; его деловитости и организаторской хватке может позавидовать любой американский предприниматель.
Бакуль — ученый-практик. Он пришел в науку из производства и его насущными нуждами живет по сей день. Для него важен не только факт создания алмазов, но и то обстоятельство, что за последние десять лет их применение в нашей стране возросло почти в триста раз! На сей счет у него есть вполне четкая концепция.
— Как иногда работают ученые? Что-то открывают, разрабатывают, пишут затем диссертации, статьи. Потом кто-то это внедряет. От момента открытия до внедрения проходит в лучшем случае несколько лет. За это время открытие стареет. Это никуда не годится. Наши сотрудники работают иначе. Разрабатывая свои идеи, они параллельно, одновременно внедряют их на предприятиях! Ко дню, когда ученый получает авторское свидетельство на изобретение, оно
уже полным ходом используется, дает отдачу. Временной разрыв между открытием и внедрением у нас сведен к минимуму. По этой же причине мы не знаем, что такое бесполезные разработки.
Руководимый В. Н. Бакулем Институт сверхтвердых материалов (ИСМ) поддерживает постоянные деловые связи с восемью тысячами предприятий, организаций, научных и учебных заведений. Это не считая многих тысяч предприятий, пользующихся продукцией, разработками, технологией института.
Необычная продукция института теперь уже не техническая экзотика, а важный фактор научно-технического прогресса. Недаром в институте бытует поговорка, сложенная в его же стенах: «Был бездельником алмаз, теперь он трудится на нас!».
Еще как трудится! Достаточно сказать, что сейчас здесь выпускаются синтетические алмазы семи марок и инструменты четырехсот форм и трех тысяч типоразмеров.
Получение алмазов искусственным путем — лишь одно направление в создании сверхтвердых материалов, по сути дела, копирующее природу. Но есть и другое — получение материалов с комбинацией свойств, в естественном состоянии не встречающихся. Алмаз ведь тоже не во всем идеален — во всяком случае, с точки зрения всех потребностей современной техники и промышленности. Но овладение секретами производства алмазов проложило дорогу к созданию других сверхтвердых материалов со свойствами и их сочетаниями, заранее заданными людьми.
Так появился кубонит: уступая алмазу по твердости, он превосходит его по теплостойкости. Или новый, но уже знаменитый сверхтвердый материал, которому присвоено гордое наименование «Славутич» — так в древности называли Днепр. Славутич не уступает алмазу по своей стойкости к износам и превосходит его по прочности. К тому же из него можно изготовлять режущие инструменты практически любой формы и размера. Новым материалом оснащают долота для бурения глубинных скважин. Одно такое долото заменяет 30—40 обычных, что в среднем экономит 10 тысяч рублей!
Окрестив новый материал, Бакуль вскоре пережил вполне понятную досаду: в киевских магазинах появилась водка «Славутич» и сигареты «Славутич»! Но расстраивался он недолго: очередной гость института, промышленник из Америки, выпив на приеме рюмку превосходной водки и выкурив ароматную сигарету, с завистью спросил:
— Как вам удалось, мистер Бакуль, дать такую великолепную рекламу вашему Славутичу? У нас бы это стоило колоссальных денег…
Институт ежегодно организует конференции, семинары, школы передового опыта, в которых приняли участие тысячи специалистов со всех уголков страны. Подобные мероприятия сотрудники института регулярно проводят в других городах и областях, а также и за рубежом — в странах социалистического содружества. Этой же цели служит и постоянно действующая выставка «Синтетические алмазы и твердые сплавы в народном хозяйстве». Выставка, на которой представлено свыше 3 тысяч экспонатов, занимает девять этажей в главном корпусе института!
Выставка (она же музей предприятия) начинается с не очень-то старой фотографии: тихая деревенская улочка на Куреневке, дальнем тогда пригороде Киева. Сейчас на месте одноэтажных деревянных домишек выросли корпуса института. От сельской идиллии сохранилась (тут же, в музее) лишь синяя эмалированная табличка: «Бул. Вербна»…
Необъятна сфера применения синтетических алмазов, и прочих сверхтвёрдых материалов. В самом деле, развитие современной техники, в том числе атомной, ракетной, электронной, потребовало и новых конструктивных материалов, обладающих определенными качествами и свойствами: высокой прочностью, твердостью, жаростойкостью и т. п. Как правило, эти новые материалы плохо, а подчас и вовсе не поддаются обработке обычным инструментом. Для современной техники характерна также и высокая точность и чистота обработки деталей — до тысячных долей микрона.
Решить эти задачи без алмазного инструмента просто невозможно. Без алмазов сейчас немыслимы бурение глубоких скважин, обработка полупроводников, оптического стекла, кварца, керамических деталей, фарфора, рубинов, применяемых в приборостроении и лазерах.
Скажем, общеизвестно, как трудно сверлить отверстия в стекле или, тем более, кварце. Считается, что просверлить в этом материале отверстие, длина которого в пятьдесят раз превышала бы диаметр, технически невозможно. Но вот Бакуль показывает один из экспонатов музея: лист стекла толщиной в полсантиметра. В нем просверлено отверстие, диаметр которого — 2,5, а длина — 880 миллиметров! Соотношение диаметра и длины 1 : 350! Это чудо совершено с помощью алмазного сверла.
Один из самых твердых минералов на земле — кремний, который широко применяется в производстве полупроводников. Резать кремний обычным инструментом чрезвычайно трудно. Примененная для этого алмазная пила толщиной в 0,1 миллиметра позволила увеличить производительность труда на этой операции в триста раз! У меня на глазах кремниевый булыжник был развален пополам менее, чем за минуту.
Древнейший строительный материал — гранит. Но широкое применение гранита в строительстве было невозможно из-за трудности его обработки. Алмазная пила позволяет пилить гранит с той же легкостью, что обычная стальная — сухую сосну.
Применение алмазов увеличивает срок службы инструментов в несколько сот, а то и тысяч раз, повышает производительность труда в 10 — 100 раз, повышает чистоту обработки поверхности на два класса.
Бакуль любит повторять, что алмаз — настоящий рыцарь. Он работает тем лучше, чем труднее. Слабых алмаз не трогает; ему нужен достойный соперник. Об алмазный диск, входящий в кварцит, словно нож в масло, нельзя порезать руку — он тупой. И сотрудники института неутомимо подыскивают своему детищу работу по плечу.
Раскрываю комплект выпускаемого институтом сборника «Синтетические алмазы», выписываю: «Московский автозавод имени Ленинского комсомола. Применение алмазов увеличило производительность труда при окончательной обработке поршневых колец в 15 раз. Там же одним алмазным инструментом теперь обрабатывают 60—80 тысяч шеек коленчатых валов двигателей вместо 500, как ранее.
Город Газалкент (Ташкентская область), камнеобрабатывающий комбинат. Производительность обработки изделий из мрамора повышена в 2,5 раза, экономия за год —100 тысяч рублей.
Костополь, стекольный завод. Годовая экономия от внедрения алмазов превысила миллион рублей.
Елец, завод «Эльта». Алмазное шлифование экранов кинескопов телевизоров повысило производительность обработки в 2,5 раза при улучшении качества изделия.
Украина. Трест «Львовнефтеразведка». Одно долото, оснащенное Славутичем, при бурении на трех скважинах заменило 120 шарошечных долот.
Тюмень, завод медицинского оборудования. Благодаря внедрению алмазной заточки значительно улучшено качество инъекционных игл.
Алмазы, сделанные человеком.
Свердловск, «Уралмаш». Использование алмазов за шесть лет возросло в двадцать раз!»
Так работает сегодня король минералов. Но как же все-таки его делают?
Очень просто. На первом этаже музея-выставки Института сверхтвердых материалов стоит недвижимо, как часовой, персона в алом мундире, украшенном вместо орденов шкалами приборов и эмблемой ИСМ. У персоны — усы, очень похожие, уж не знаю, случайно или нет, на усы Бакуля. Это первый в мире робот, умеющий производить синтетические алмазы. В правой ладони робота — металлические матрицы с щепоткой реакционной смеси.
Лаборант Павел Темченко нажимает кнопку. По залу разносится утробное: «Я — робот…» Неторопливо, размеренно робот поднимает руку ко «рту», вкладывает матрицы в «зубы» и сжимает челюсти с усилием в сто тысяч килограммов (вот уж кому палец в рот класть не рекомендуется!). Стрелка другого прибора показывает, что температура там, внутри, не
сколько тысяч градусов. Проходит полминуты, ровно столько же длится произносимая тем же утробным гласом мини-лекция о том, как в соседних цехах, на таких же установках, но уже не замаскированных под «механическую персону», изготовляются алмазы…
Щелчок, гаснут лампочки, стрелки приборов отскакивают к нулям. Робот опускает руку к груди. Лаборант разнимает матрицы, вынимает комок спекшейся смеси и разбивает его молоточком.
На изломе ослепительно вспыхивают всеми цветами радуги алмазы… Искусственные? Синтетические?
Рукотворные?
Настоящие!

Журнал Юность № 6 июнь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Наука и Техника

Георгий Блок

Библейская легенда о семидневном сотворении мира — неба, земли и всего живого — долгие столетия приходилась по вкусу нашим предкам. Она производила впечатление ответа на невысказанные вопросы прихожан, принуждала чтить всемогущество творца, но несла в себе зародыш будущих споров, сомнений: все ли так легко и просто?
Неужели небо — излюбленная обитель гордого бога — или, еще того хуже, преисподняя, где окопался дьявол,— и есть места, откуда, случайно выскользнув, произошла жизнь? В библейских сказаниях тщетно будем шарить в погоне за какими-нибудь подробностями: их нет и в помине.
Да что там библия! В нашем XX веке среди ученых бытовало мнение о бесперспективности поисков каких-либо следов возникновения жизни. Вот красноречивое свидетельство — слова английского биохимика Фредерика-Гоулена Гопкинса при его вступлении на пост президента Лондонского королевского общества:
— Возникновение жизни в истории Вселенной — самое замечательное, но вместе с тем самое невероятное событие, о котором мы знаем только то, что ничего не знаем.
Самое невероятное событие!..
Таким оно представлялось совсем недавно. В самом деле, человечество от начала начал отделяют миллиарды лет, каким же образом можно проникнуть в заповедную тайну возникновения жизни, первой ее крупицы?!
Среди ученых бытует слово «биопоэз». Оно как бы сочетает в себе два разнородных понятия: с одной стороны, становление жизни (частица «био»), с другой — сугубо лирическая его картина (частица «поэз»). Биопоэз словно настаивает на невозможности научно познать момент возникновения жизни из мертвой, неодушевленной материи, говорит, что это можно представить себе только в лирических образах.
Жизнь должна была не только возникнуть, но и таить в себе могучие силы, противостоять напору бесчисленных враждебных стихий, всегда быть готовой к схватке с ними. И, несмотря ни на что, не погибнуть, выжить.
Естественно сложились две позиции: либо жизнь занесло из беспредельного космического пространства, либо же сама планета извергла ее. В своем неукротимом стремлении к истине наука не оставила без внимания ни одной возможности, обсуждает каждую.
Стало ясно: внутри земного шара нет кухни дьявола, впрочем, так же, как в небесах нет очага богов. И первое и второе как будто пришлось отбросить. Тем не менее и «земная» и «небесная» точки зрения имеют в своих рядах сторонников и противников. Идут споры, ведутся исследования, ставятся остроумные опыты.
Космическая теория зарождения жизни принадлежит шведскому ученому Сванте Аррениусу.
Он полагал, что жизнь к нам забросило из мирового пространства, то есть своим происхождением она обязана, по крайней мере, звездному скоплению нашей галактики, к которой относится и Солнечная система.
Возможно ли такое? Наука дает утвердительный ответ: да, возможно. Доказано, что ни космический холод, близкий к абсолютному нулю, ни различные смертоносные излучения не могут умертвить микробы, бактерии, споры или вирусы, если они находятся в состоянии анабиоза, почти полной приостановки всех жизненных функций. Время тоже бессильно перед анабиозом или какими-то другими формами полного затухания жизни. Микробы и другие невидимки проносятся через космос метеоритами. Правда, «небесная» точка зрения оставляла открытым вопрос: а все-таки где и когда зародилась присланная к нам жизнь?…
Однако может ли жизнь обойтись и без вмешательства космоса, собственными ресурсами, иметь чисто земное происхождение? Да, может, утверждает теория, выдвинутая известным советским биохимиком академиком Александром Ивановичем Опариным. В 1972 году ей исполнилось полвека, ее юбилей отмечался в Москве научной сессией.
Книга А. И. Опарина «Возникновение жизни на Земле», выпущенная у нас перед Великой Отечественной войной, совершила триумфальное шествие по миру.
Ей посвящены международные симпозиумы, конференции; исследователи разных специальностей во многих странах всесторонне обсуждают ее выводы, пытаются в опыте воспроизвести переходную стадию между живым и неживым, заставить молекулы химических веществ природы приобрести свойства живой материи.
Если бы современному молодому человеку удалось перенестись на уэллсовской «машине времени» в прошлое, на два-три миллиарда лет, его глазам предстала бы странная и мрачная картина нашей планеты.
В черной неизмеримой высоте пламенело, словно изодранное, солнце; чудовищные вздутия и бездонные провалы рассекали горячую и бугристую пустыню; вулканы, окутанные дымом и полосами огня, извергали пепел, раскаленные растворы и каменные бомбы; тучи, пронизанные фиолетовыми вспышками, обрушивали вниз потоки жидкой Грязи.
Словом, это была геологическая эра, не «запятнанная» никакими признаками жизни. Однако жизнь стучалась у ворот, пыталась их приоткрыть. Но не могла — еще не наступило положенное время.
А теперь совершим прыжок через пространство и время, вернемся в наш XX век. Лифт поднимет на верхотуру Московского университета на Ленинских горах. Конечно, лифт не столь эффектный вид транспорта, как пресловутая «машина времени», однако с его помощью можно проникнуть сквозь бесчисленные наслоения веков.
Длинный коридор ничем не отличается от тысячи других, как и дверь с табличкой, гласящей, что здесь находится Лаборатория люминесцентных исследований географического факультета МГУ.
Именно благодаря люминесценции — холодному свечению ртутно-кварцевой лампы — удалось проникнуть во многие загадочные природные явления, побывать в неведомой стране, отделенной от нас миллиардами лет. Обязанности гида в путешествии взяла на себя руководительница лаборатории, доктор геолого-минералогических наук профессор Вера Николаевна Флоровская.
Она берет со стола румяное яблоко. Оно миниатюрное уподобление нашей планете, состоящей из ядра, мантии и коры. И если мантия и кора даже в масштабе соответствуют мякоти плода и его кожуре, то ядро занимает относительно больше места, чем косточки в сердцевине яблока.
— Над чуть остывшей Землей,— начинает свой рассказ профессор Флоровская,— затянутой намного более тонкой пленкой, чем современная кора, плыла вечная спутница — Луна. Она-то и дала имя эре, предшествующей геологической, протяженностью в несколько миллиардов лет. Мягкую, податливую кору всюду прорывала, проплавляла жидкая огненная магма. Испускаемые газы стали формировать атмосферу. Наверх выносило и простейшие углеводороды — будущую основу жизни. Из-за нестерпимого жара они тут же разрушались, распадались, исчезали.
Флоровская рисует картину первоначального развития земной коры. К концу лунной эры кора настолько утолстилась, что вулканы — отдушины верхней мантии — действовали только на разломах. Высокие температуры и давления заставляли углерод слагать залежи графита и алмазные трубки. На поверхности появились участки, куда оседали водяные пары, возникали мелкие, сильно минерализованные, то есть перенасыщенные солями водоемы. Однако это мало отражалось на воздушном океане, если так можно назвать зачаточную атмосферу.
За лунной наступила первая геологическая эра — архейская. Она охватила период примерно в полтора миллиарда лет. Почти весь архей земная кора продолжала утолщаться, температура на поверхности постепенно падала. И когда она опустилась ниже плюс 100 градусов Цельсия, пары сгустились, и вниз хлынули яростные потоки воды; они заполняли углубления и низменности, образуя обширные, но по-прежнему неглубокие бассейны горько-соленой воды.
На протяжении этой эры происходили процессы усиленного химического разрушения и преобразования земной коры. Кислоты гидросферы извлекали из юных горных пород металлы, создавая растворимые и нерастворимые соли; какая-то часть пород выделилась в виде окиси кремния, чтобы, непрерывно изменяясь, со временем образовать горные массивы, а другая часть, полностью раздробленная,— стать будущей почвой.
Бесчисленные водоемы становились все более пресными, нейтральными. Тогда-то и возникли благоприятные обстоятельства для образования полимерных соединений, главным образом из аминокислот и порфирина — красящего вещества.
Однако порфирин не просто краска алого цвета, а вещество, которое обладает необычайной «общительностью». Он жадно соединяется почти со всеми элементами периодической системы Менделеева. И, кроме того, энергично перехватывает, улавливает солнечные лучи.
Полимерные соединения вырастали повсюду, где разливалось зеркало воды. Ее тонкий слой как бы прикрывал их от жгучего коротковолнового ультрафиолетового излучения из космического пространства, убивающего все живое. А там, где вода высыхала или отсутствовала, полимеры распадались, гибли. Формирование коры к концу архея завершилось, ускорился переход различных веществ в гидросферу из атмосферы, где главную роль захватила углекислота; другими участниками были водяные пары, метан, азот и инертные газы.
Большое, исторически важное событие произошло, когда в газовом океане из продуктов распада углекислоты и водяного пара родился свободный кислород. Благодаря ему в верхних слоях атмосферы сформировался озоновый защитный экран. Словно бдительный страж, он останавливал, поглощал или отбрасывал назад в мировое пространство злые ультрафиолетовые лучи, не давая космическим квантам высоких энергий прорваться к поверхности, вредить макромолекулам, уничтожать их.
…Спокойно, уверенно звучат слова моей собеседницы, звучат так, точно ей довелось присутствовать при грандиозных катаклизмах, при событиях хотя и затерянных в безднах времени, но запечатленных в каменной летописи прошлого, отдаленного двумя-тремя миллиардами лет.
— Оборонительный, непробиваемый слой озона,— продолжает профессор Флоровская,— помог аминокислотно-порфириновым сополимерам стать на нашей планете зародышем жизни, названным мною э м б р и н о. Его главное свойство — воспроизводить себе подобных, восстанавливать себя, взаимодействуя с окружающей средой, а также переносить энергию.
Она говорит, и все яснее и ярче очерчиваются контуры этого чудесного события. Обильное сырье и энергия, необходимые становлению жизни, непрерывно поступали из верхней мантии неисчерпаемой и щедрой кладовой природы. Началось массовое образование макромолекул и на их основе — живых систем, то есть эмбрино.
Так наступила переходная пора, закончилось господство геохимической эволюции, или, образно говоря, мертвой, бездыханной материи; пробил час эволюции биохимической, эры жизни, где венцом станет разум.
Профессор Флоровская — геохимик, нефтяник. Нефть-то и привела ее к оригинальным и перспективным выводам, позволила выдвинуть собственную гипотезу становления жизни. Нефть и жизнь, по словам исследовательницы, как бы поделили между собой земную кору. Нефть завладела нижним этажом, подвалом, до слоя грунтовых вод; жизнь — первым этажом, где есть живительный кислород.
Настойчивый анализ дал возможность руководительнице лаборатории выведать, какие соединения легли в основу эмбрино, что предшествовало и способствовало его появлению на нашей планете.
— Проблема происхождения жизни отнюдь не сугубо теоретическая,— говорит Вера Николаевна.— Напротив, у нее есть вторая сторона — практическая. Проницательные ученые XX века — Владимир Иванович Вернадский, Константин Эдуардович Циолковский, Фредерик Жолио-Кюри — уделяли внимание этой актуальной и трудной проблеме. Раскройте их труды, задумайтесь над тем, что они писали.
Вот короткие цитаты из произведений этих крупных исследователей. Вернадский: «Непосредственный синтез пищи, без посредничества организованных существ, как только он будет открыт, коренным образом изменит будущее человека». Жолио-Кюри: «Не столько атомная энергия, сколько массовый синтез молекул, аналогичных хлорофиллу, произведет подлинный переворот в энергетике». По расчетам Циолковского, количества солнечной энергии достаточно, чтобы прокормить не менее десяти тысяч триллионов населения.
— Видите, какие перспективы открываются перед теми, кто стремится синтезировать, получить белок из неорганических материалов. Естественно, теория должна стать здесь компасом в исследованиях живого вещества, искусственно воссозданного белка…
Проще сказать, занимаясь загадкой становления жизни, исследователи тем самым приближаются к взятию бастиона искусственного белка, крепости энергетического изобилия, к решению проблемы номер один современной биохимии. Раньше у ученых, исследующих проблемы жизни, не было столь точных и верных инструментов изучения, как теперь. Приходилось довольствоваться догадками, порой блестящими, почти фантастическими, но не подкрепленными экспериментом.
В шестидесятых годах каждая область естествознания приобрела своего рода магический ключ, открывающий почти любой замок: техника — полупроводники, лазер, что-то вроде гиперболоида инженера Гарина, математика — вычислительные машины третьего поколения, химия — синтез и полимеры, неведомые природе, геология — сейсмическую съемку, люминесцентные лампы… На страницах научных и популярных журналов запестрело выражение «на молекулярном уровне». Иначе говоря, человек взялся за мельчайшие частицы вещества, которые как бы в первозданном виде хранят все присущие ему свойства. Молекулярный уровень исследований, например, разрешил расшифровать код наследственности, многие причины аллергических болезней.
Вера Николаевна протягивает мне крупный обломок какой-то породы серого цвета.
— Это гакманит, минерал глубин. Он не радует своей красочностью, не правда ли? Однако у него есть в запасе и другой цвет, яркий, привлекательный…
— Трудно поверить.
Академик А. И. Опарин беседует с профессором В. Н. Флоровской
— Минуточку терпения…
Зашторивают окна, в лаборатории наступают сумерки. Едва глаза привыкают к темноте, как над столом, где лежит обломок минерала, загорается люминесцентная кварцево-ртутная лампа. В ее лучах камень словно сменил одежды, по нему как бы провели кистью с яркой желтовато-оранжевой краской, не осталось и следа серого цвета.
— Таким его извлекают из недр земли, из мрака вечной ночи. Гакманит не любит солнечного света, даже рассеянного. И если сразу не принять мер предосторожности, скажем, упаковав в черную бумагу, то после короткого пребывания в комнате он теряет свою чудесную «глубинную» окраску, выцветает, делается тусклым, каким вы его только что видели.
Причина пылающей окраски — молекулы красителя неорганического происхождения.
Ничтожно малой примеси такого красителя достаточно, чтобы вернуть камню его прежний нарядный вид. Кроме люминесцентной лампы, нет иного способа столь быстро придать обломку утраченную было красоту и, что гораздо важнее, обнаружить одиночные молекулы углеводородов, запрятанные в трещинах, щелях и на поверхности камня.
Волшебный фонарь как бы развязывает язык молчаливых макромолекул. Забегая вперед, скажу: благодаря люминесцентной лампе идея ученого шагнула смелой гипотезой вверх на ступеньку. Помог и здесь молекулярный уровень исследований.
Беседа наша текла тихо, мерно, почти академично. Вера Николаевна продолжала рассказывать, что некогда, видимо, в конце архея, эмбрино зародились в одной или сразу во множестве теплых первозданных лужиц и начали неумолимо, дружно расти, разеивэться, умножаться в числе. А спустя сотни и сотни миллионов лет жизнь широко и властно объяла всю поверхность планеты. Как заметил в своей книге «Звезды и люди» американский астроном Харлоу Шепли, «развитие макромолекул происходило естественным путем и довольно энергично!» Надо только, с юмором добавляет старый звездочет, «поместить правильно выбранные молекулы в подходящую среду и предоставить их самим себе — они сделают все, что нужно»…
И тут внезапно для меня обрела современное звучание старинная фантастическая легенда о том, что в недрах земли неиссякающим потоком течет эликсир вечной неистребимой юности, эликсир жизни.
— Какое природное явление, — говорит моя собеседница,— сохранило себя, преодолело череду миллиардов лет? Это вулканы. Они обладали гигантскими жерлами, извергали острова лавы, выплевывали озера крутого кипятка, облака пара, выкидывали тучи пепла и каменных бомб. Однако и сегодня — да и впредь! — они продолжают выносить на поверхность те же вещества; вулканы усеяны горячими источниками и фонтанами гейзеров. Следы древнего вулканического разгула дожили до наших дней, не исчезнут и в будущем, через миллионы и миллионы лет. Даже там, где давно нет огнедышащих гор, остались и действуют их отпрыски—горячие минеральные воды, как, например, на Кавказе…
Снова вынужден забежать вперед: после того, как Вера Николаевна вернулась из экспедиции в Армению, где изучала целебные источники курорта Джермук, прославленного со времен седой древности, она еще тверже укрепилась в своих позициях.
Нет, нет, речь идет не о лечении мучительных недугов, хотя целительные свойства минеральных источников, бьющих высоко в горах, получили новое, оригинальное объяснение. Суть совсем в другом. Вот грубая схема ее гипотезы: жизнь приходит из неведомых глубин земли. Точнее, неодушевленное сырье, из которого строятся белковые вещества, извергают горячие минеральные источники, гейзеры на склонах вулкана. По пути туда, где царствует день, оно испытывает многообразные изменения. Главное происходит снаружи: ультрафиолетовое излучение Солнца (недавний безжалостный враг!), смягченное защитным озоном, преображает в тонком слое воды вещество глубин в юный белок, в эмбрино.
Подчеркиваю, преображает, а не преобразило когда-то однажды: примитивная жизнь, праматерь всего живого, зарождается всегда и постоянно, миллиарды лет назад и сегодня, каждую секунду. Так было, есть и так будет впредь!
Жизнь не тонкая, случайная пленка плесени, которая, по уверению английского астронома Джемса Джинса, бог весть откуда была занесена на нашу планету, а результат естественной неизбежной эволюции, следствие простого, но неотвратимого развития неорганических соединений.
— Вы, вероятно, хотите знать предысторию вопроса?— спрашивает профессор Флоровская.— Что заставило меня заняться проблемой «первой искорки», впоследствии названной эмбрино? Моя профессия: я геолог, разведчик недр, а поиски черного золота тесно связаны с его образованием, одной из великих загадок природы.
Сто лет кипит спор, не затухает жаркая схватка по поводу происхождения нефти — органическое оно или неорганическое? Сторонники органического провозглашают: подобно каменному углю, нефть образовалась из остатков когда-то живших организмов. Другие — к ним принадлежит и Вера Николаевна — считают, что нефть возникла в результате эволюции магматического флюида на последней стадии гидротермального процесса, когда высокие температуры и давления стали резко падать.
Многое натолкнуло на мысль, что нефть и живое вещество имеют общих предков. Флюиды — исходный материал верхней мантии — миновали неорганическую стадию развития в глубинах и по пути наверх эволюционировали. Нефть не дотянула до почвенного покрова, застряла в коре, а жизнь закрепилась на ее поверхности и обрела движение.
Сырьем послужили одни и те же элементы периодической системы: углерод, водород, азот, кислород, а также их производные, различные углеродистые соединения. Процесс синтеза начался, по-видимому, где-то в вулканических каналах. Выброшенные в мелководье, первые макромолекулы превращались в прозрачные крупицы, росли и распадались. К тому же они не обладали главной чертой живого, тем, что отличает его от мертвой материи: способностью к воспроизводству себе подобных, своего потомства, пусть самого примитивного, первобытного.
Эта, общепринятая теория обходила молчанием, как бы пропускала момент становления жизни, предоставляла его вдохновению лириков. Исследовательнице подсказала решение нефть.
Нефть встречают преимущественно там, где в земной коре есть разломы. Выделяемые через них газы несут следы водорода и окиси углерода, так называемого угарного газа. Вдвоем они дают начало углеводородам нефти и углеводам, из которых получают белковые вещества и порфирины.
Еще одно существенное обстоятельство. В породах, где залегает нефть, обязательно присутствует компания щелочных металлов — калий, натрий, литий — вперемешку с хлором, йодом, бромом.
Вероятно, без этих элементов невозможен синтез органического вещества. Они своего рода катализаторы, ускорители, из-за них процесс резко убыстряется, хотя сами они не расходуются. Во всяком случае, по этой схеме в лаборатории искусственно создают углеводороды.
— Жизнь — это процесс, направленный на восстановление системы, состоящей минимум из двух молекул, путем взаимодействия ее с окружающей средой — водой, насыщенной углекислотой,— подчеркивает моя собеседница, словно читая книжный текст.— Какие это две молекулы? Аминокислота и порфирин, которые всегда встречаются в воде источников. Образованный ими сополимер приобрел качества, присущие каждому из них, а главное — унаследовал способность порфирина резко ускорять процесс воспроизводства себе подобных.
Порфирин не только общителен, как уже говорилось, но и весьма привлекателен, притягивает к себе «сердца» металлов, например, железа, магния, марганца и великого множества других. По своему строению и составу этот пигмент очень сходен с хлорофиллом растений и гемоглобином — красящим веществом крови. Сходство строения с гемоглобином поразительно, и когда в молекулу входит железо, они похожи друг на друга, как братья-близнецы.
Чем-то вроде хлыста стал порфирин, подстегнул первозданное белковое вещество, принудил только что рожденный сополимер к обмену с окружающей средой. К тому же молекула белка, подобно свитеру или чулку, плотно облегла молекулу порфирина.
Он-то и начал руководить, вести «переговоры и дела» с внешним миром, равнодушным и враждебным. Порфирин навсегда связал свою судьбу с белком.
Раньше думали, что он биохимического происхождения и появился спустя много времени после возникновения жизни. Сейчас, когда его в массовом количестве производят синтетически, стало ясно, что он не следствие, а как бы предшественник жизни, ее неизменный спутник, подобно аминокислоте.
Магний в центре молекулы хлорофилла тоже не сидит «сложа руки»; он поддерживает обмен веществ в растениях. Примерно ту же роль выполняет при дыхании животных и человека гемоглобин — регулятор процессов восстановления и окисления.
Сообщества, составленные из различных молекул, оказались весьма жизнестойкими. Одни — например, молекулы порфирина — захватывали солнечную энергию, другие запасали ее впрок, третьи ускоряли химические процессы, четвертые штамповали себе подобных.
…Словом, не только многим нашлась работа, но и произошло, так сказать, разделение труда.
Таким рисуется первый миг, великий и простой, когда на нашей планете замерцала заря жизни.
Впервые это событие произошло свыше двух с половиной миллиардов лет назад, в архейскую эру. И повторялось множество раз, а не однажды.
— Вы, конечно, хотите знать, какое, собственно, отношение к биопоэзу имеет моя поездка в Армению, на минеральные воды Джермука? Самое прямое. Эта поездка — как бы вынесенный за стены лаборатории эксперимент, эксперимент в мастерской самой созидательницы-природы.
Поговорка гласит: на ловца и зверь бежит! Она вспомнилась мне, когда Вера Николаевна поведала, как ей удалось на Кавказе, в Джермуке, «пятачке», исхоженном тысячелетиями вдоль и поперек, посещаемом с незапамятных времен, обнаружить нечто важное и убедительное.
Тут, поблизости от скважин, на травертиновых щитах — естественных натеках, образованных веществами, приносимыми глубинными водами,— вырублены ванны, где люди находят исцеление от различных недугов. Да и вода активнее, чем в бутылках.
Не правда ли, кому угодно покажется неожиданным и удивительным, что в водах Джермука найдены никому не ведомые вещества? Ведь анализы воды производились достаточно часто и тщательно. Что же, изменился состав воды? Нет, он стабилен.
Ожидаемые неожиданности подстерегали путешественницу. Она взбиралась на крутые и обрывистые каменные берега реки Арпа, на высоте двух с лишним тысяч метров в горах Кавказского хребта. Из самого «пекла» Земли напрямую бьют мощные струи термальных, горячих источников, шумно стекают с травертинов, плотных туфов.
Одну пробу за другой брала исследовательница оттуда, где вода не соприкасается с биосферой, с бесчисленными предосторожностями набирала в бутылки кристально прозрачную воду, закупоривала и уносила в походную лабораторию.
— Когда я рассказывала медицинскому персоналу курорта, что охочусь за органическим веществом, одни недоверчиво пожимали плечами, другие в недоумении разводили руками, третьи скептически улыбались. И демонстрировали мне горы анализов за многие десятилетия. Дескать, глядите, все перечислено, а белка нет и в помине.
В походной лаборатории завешивались окна, в полутьме вспыхивала волшебная лампа Аладдина, на современном языке — кварцево-ртутная. Первая же попытка увенчалась успехом, затем другая, третья. Залитые холодным огнем люминесцентных светильников, бутылки, вернее, вода немедленно откликнулась на зов, словно озарилась, засияла, переливалась голубовато-желтым светом, светом, присущим углеводородам. Это было хотя и неожиданно, но звучало как одобрение и сигнал торжества.
Как же происходит великое таинство природы? Излитая на поверхность Земли, вода растекается по травертиновым щитам. Углекислота улетучивается, вода становится более щелочной, то есть меняет концентрацию водородных ионов. Наступает благоприятный момент для появления первого биотока…
Именно в таких условиях, под действием солнечных лучей, в неодушевленном белке из глубин запульсировал электрический ток, образовался первичный живой белок, способный не только взаимодействовать с окружающей средой, расти, но и размножаться. Свежая минеральная вода смешивается с давней, старой, и в ней появляются студнеобразные комочки макромолекул. Будто в популярной, знакомой каждому с детства сказке, встреча «живой» и «мертвой» воды венчается чудесной вспышкой жизни. И таких вспышек в солнечных лучах одновременно мириады! На пластах травертинов в присутствии еще неизвестных катализаторов аминокислота
соединяется с порфирином, также извергнутым глубинами. Солнечные ультрафиолетовые лучи как бы поощряют порфирин, помогают ему схватиться, слиться с аминокислотой, доставленной из глубин…
И вот тут-то возникает эмбрино, искорка жизни.
— Может быть, я не права, — задумчиво продолжает моя собеседница, — но мне показалось примечательным одно любопытное явление. На плоских травертиновых плитах раскиданы колонии мельчайших зеленых чешуек, весьма примитивной формы растений. Занесло откуда-то споры? Но откуда им взяться, ведь кругом их нигде нет. Нигде, кроме как на обломках травертина.
Кстати, еще одно разительное наблюдение. Когда в походную лабораторию принесли еще влажные, только что сколотые пористые куски травертинов, под лучами люминесцентной лампы по ним точно проносилось красное пламя, они пылали жарким пурпурным огнем, характерным для порфирина. Но так было в походной лаборатории. Заботливо упакованные и доставленные в лабораторию Московского университета, они поразили своим непостоянством,
проявили дурной нрав, закапризничали. Их поставили под ртутно-кварцевые светильники, но ожидаемого эффекта получить не удалось. Обломки никак не реагировали, промолчали, словно утратили способность полыхать красным пламенем после перевозки.
Они как бы умерли, отсвечивали холодным голубоватым светом, таким же, как вода Джермука.
Неужели, вырванные на несколько дней из привычной среды, они могли утратить свойственную им цветовую гамму?
Вероятно, еще немало загадок и вопросов встанет перед исследовательницей на пути к цели.
По-разному сложились судьбы древнего и современного юного белкового вещества. На пустынной планете его появление привело к началу жизни. Первые студнеобразные комочки типа эмбрино были слабыми, не очень приспособленными к сложной и трудной обстановке. Многие, едва возникнув, не успевали развиться и тут же гибли, превращались в смолы. Другие — те, что выживали,— становились единственными и полновластными хозяевами мелководных озер, морей.
Белки, углеводы, углеводороды попадали в горные породы, принимали участие в образовании залежей полезных ископаемых. Самые древние проявления жизни дошли до нас в виде различных органических красителей, порфиринов. Не они ли виновники разнообразной окраски некоторых минералов?
Современный юный белок, вероятно, можно обнаружить во многих минеральных источниках, например, в Иеллоустонском парке на американском континенте, в вулканических озерах на Камчатке, в Новой Зеландии, Исландии и Италии и в других уголках нашей планеты, где сохранились следы вулканической деятельности.
Во многих термальных источниках здравствуют и процветают различные бактерии. Это термофилы, теплолюбивые виды. Одни окисляют водород, другие — азот, третьи — углеводород, четвертые — окись углерода… И заняты этим невидимые труженики с незапамятных времен.
— Мне думается,— говорит профессор Флоровская, — целебные качества минеральных вод (в последние годы установлены их высокие агрономические свойства) в какой-то степени зависят от присутствия юных белковых веществ. Вспомните, минеральная вода не очень любит перевозки и лучше всего действует именно там, где только что вырвалась на поверхность.
Кажется, потому не удаются попытки искусственно воспроизвести минеральную воду, ее лечебные свойства. А ведь химический состав ее строго воспроизводится.
Не присутствием ли юного белка объясняются удивительные, полностью не расшифрованные особенности некоторых видов смол, мумиё, озокерита, черного золота? Недаром на курорте в Баку нафталановой нефтью неплохо лечат разные болезни — кожные, сосудистые…
А морская вода, например, черноморская? В чем секрет ее благотворного влияния на организм человека? Не в юном ли белке? Откуда он там взялся?
Дно Черного моря изрезано, испещрено громадными трещинами, разломами, затянутыми илом, песком, галькой. Однако это не препятствует, не мешает газовым флюидам, выделяемым глубинами, подниматься вверх, насыщать воду. Они содержат необходимое «строительное» сырье. Белок синтезируется в морской воде, и она, естественно, становится целительной.
Еще одно доказательство в пользу того, что термальные воды стали колыбелью живого. Это сходство среднего состава минеральных вод и живого вещества, состава, который словно получен по наследству. Теперь нельзя исключить источники минеральной воды из биопоэза!
Сейчас усилия биологов, биохимиков направлены на то, чтобы разгадать тайну строения белка, а значит, воссоздать его искусственно. Самый лучший, надежный, проверенный веками путь — посоветоваться с природой, отправиться в ее мастерские, позаимствовать ее опыт. Может быть, это приведет к успеху?!
— Понятно, я далека от мысли,— напоследок говорит моя собеседница,— что гипотеза, выдвинутая мной, непогрешима, совершенна во всех деталях и частностях. Хочется совместно с другими обсудить ее, уточнить. Как показала практика, такой обмен мнениями необходим, полезен, плодотворен, открывает новые горизонты перед исследователями.

А. И. Опарин, академик
Несколько слов о том, как решить проблему
В настоящее время широкими кругами естествоиспытателей во всем мире признается, что возникновение жизни на Земле не было какой-то «счастливой случайностью» (как это думали еще недавно), а представляло собой закономерное событие, вполне доступное объективному научному изучению. В основе этого события лежала эволюция углеродистых соединений, которая происходила во Вселенной еще задолго до возникновения нашей Солнечной системы, а затем получила свое развитие при образовании Земли как планеты и при формировании ее коры, гидросферы и атмосферы.
Условно можно разделить весь этот длившийся в течение миллиардов лет процесс на следующие этапы:
1) возникновение углеводородов, цианидов и их ближайших производных в космическом пространстве и при формировании Земли как планеты;
2) независимое от жизни, абиотическое превращение на земной поверхности исходных углеродистых соединений во все более и более сложные органические вещества, раствор которых образовал так называемый «первичный бульон» в водах земной гидросферы;
3) самоформирование в этом «бульоне» многомолекулярных открытых систем, способных взаимодействовать с окружающей их внешней средой и на этой основе способных расти и размножаться простым дроблением (образование так называемых «пробионтов»);
4) дальнейшая эволюция этих «пробионтов», совершенствование их обмена веществ, молекулярной и надмолекулярной структуры путем предбиологического отбора и возникновение на этой основе первичных организмов.
Уже это краткое перечисление этапов показывает, что решение проблемы возникновения жизни может быть осуществлено только путем тесной кооперации ученых различных специальностей. И действительно, сейчас в этом решении участвуют астрономы, физики, химики различных специальностей, биохимики и биологи. Очень большое внимание этому вопросу в последнее время начинают уделять и геологи, геохимики и палеонтологи. Об этом свидетельствует тот исключительный интерес, который был уделен проблеме возникновения жизни на происходившем в прошлом году в Канаде 24-м Международном геологическом конгрессе. Представленные на нем многочисленные палеонтологические исследования докембрия обнаруживают ископаемые остатки микроорганизмов в очень древних породах, возраст которых исчисляется в два и более миллиарда лет.
Наряду с этим широко развернулось и химическое изучение присутствующих в этих или даже в еще более древних породах органических соединений.
Основная цель всех относящихся сюда работ состоит в том, чтобы сомкнуть все более усложняющиеся химические образования с наиболее примитивными формами жизни.
С этой точки зрения геохимические исследования профессора В. Н. Флоровской представляют несомненный интерес. Можно, конечно, соглашаться или не соглашаться с ее общими теоретическими построениями, но, безусловно, нужно приветствовать участие исследователя земных недр в общей работе над разрешением проблемы возникновения жизни.

Журнал Юность № 6 июнь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Елена Старостина
(Размышления о Говорящей Машине)
Все Дети станут Взрослыми.

Это неизбежно.
Дети станут Взрослыми — и Чудо Глазастое, которое живет в них, пока они маленькие, может уснуть навсегда. Может уснуть… И они уже не сумеют «видеть барашка сквозь стенки ящика»: ведь у Взрослых нет такой фантазии.

Какими взрослые представляли себе детей
Однажды педагоги-методисты решили провести среди учеников начальных классов такой эксперимент. Десятилетним детям предложили написать сочинение на тему «В нашем лесу весной», предпослав вот такой образец:
«Пришла весна. Растаял снег. Побежали быстрые ручьи. Солнце греет сильнее. На деревьях раскрылись почки. На полянах появилась молодая зеленая трава. Расцвели подснежники. С юга прилетели птицы. Они весело поют и вьют гнезда. В нашем лесу живут разные звери. Весной у них рождаются детеныши. Весной оживают насекомые. Уже летают первые бабочки. Воздух в лесу свежий и чистый. Как хорошо в весеннем лесу!»

Главное явление природы
Эта история напоминает сюжет известной сказки современного немецкого писателя Джеймса Крюса. Профессор, который занимался речью животных и птиц, вместе со своим юным племянником изобрел Говорящую Машину с двумя микрофонами. В левый микрофон (для людей) надо было говорить на человеческом языке. В правый микрофон (для зверей и птиц) можно лаять, свистеть, мяукать. Все, что вы наговорили (или намяукали), машина тут же переведет вашему собеседнику — достаточно повернуть рычаг!
На испытания профессор пригласил всех жильцов дома с их домашними животными.
Старушка соседка принесла свою канарейку.
Профессор направил правый микрофон на канарейку и включил рубильник. И… Чем же оказалось безмятежное канарейкино щебетание?..
Хотя… на несколько минут отойдем от истории с канарейкой. Она нам еще понадобится.
А пока —

Какими оказались дети
(«Философы, поэты, исследователи» — это приблизительный перевод на язык взрослых. У мира детства совсем другая структура ценностей.)
Дети-философы:
— Я люблю природу. У нее все есть: и земля, и ягоды, нарядные деревья, цветы, даже не можешь все сосчитать. У природы еще многое есть, что даже очень умный человек не все знает.
— В природе все растет, цветет, движется.
— Все живое и неживое радуется весне.
Дети-поэты:
— Солнце пускает свои золотистые лучи на землю.
— По улицам бегут маленькие ручейки. Каждый день снег превращается в воду.
— Черемуха — веселое деревце. Когда черемуху покрывают цветы, сна даже смеется.
— Ели и сосны мылись. Вчера лил первый весенний дождь. Дождь лил очень громко.
— Расцвели одуванчики. Кажется, что вся земля в желтеньких веснушках.
(Дети наивны. Поэтому все оживает у них на глазах. Всему, что производит на них особое впечатление, они — по закону аналогии — приписывают душу или человеческие свойства.)
— Вылез из берлоги большой медведь. Он зашагал по теплой земле.
— На полянке стоит зазеленевшая кудрявая березка. А вокруг поляны цветов-то!
— Медведь вылез из ямы. Всякие червяки ползут. Соловьи свистят.
(Наверное, дети больше других знают эти схватки восторга и всплеск эмоций.)
А вот что я прочла у психолога Владимира Леви: «Богатство детской фантазии, детское легковерие и великолепные высказывания — от смешного до гениального — все это результат одного: отсутствия жесткой вероятностной организации памяти и мышления.
В детских сказках и играх возможно все. Невозможно только одно: сухость, отсутствие напряжения чувств. Основа «дологического» мышления эмоциональна. Мышление детей неразрывно спаяно с чувствами, идет у них на поводу, не способно оторваться от них. А эмоции особенно «любят» связывать все со всем без разбора, это в их стихийной природе (в своем высшем очищенном виде эта изначальная эмоциональность мышления проявляется в сфере искусства)».
Дети-исследователи:
— Когда земля согрелась, сразу трава выросла.
— Червяки вредные, они уничтожают листочки.
Но птицы не дают червякам озорничать.
— У разных зверей есть свои дела. Звери учат своих детей прыгать, летать, скакать и ходить…
Помните про канарейку?.. Давайте вернемся к ней сейчас снова.
…Ведь дети ответили своими сочинениями примерно то же самое, что наговорила в микрофон канарейка: «Справедливо ли обращаться со мной, как с грудным ребенком? Считаете ли вы, что это правильно: обращаться ко мне — прек-рас-ней-шей певице!— на «ты» и без конца говорить мне «тю-тю-тю»?»
Выслушав эту тираду, старушка от изумления лишилась дара речи. Ведь на птичьем языке это было мелодичное щебетание.
И если бы не Говорящая Машина, старушка никогда не узнала бы, что ее канарейка — существо взрослое. Зато после сеанса с Говорящей Машиной они пришли к полному согласию: старушка стала обращаться с канарейкой уважительно, а канарейка в благодарность спела старушке сочиненную специально для нее песенку.
Говорящая Машина дала возможность людям и зверям обмениваться мнениями и улаживать конфликты.
А у детей и взрослых часто нет Говорящей Машины!

Как детей поправляют
— Бабочки летают, желтые, белые. (Чувствуете, какой порхающий ритм? Взмахи цветных крыльев. Речь живая.)
«Летают желтые и белые бабочки»,— меняет порядок слов иной учитель.
(И сразу — бабочки падают. Союз «и» их, как булавкой, прикалывает.)
— В лесу появились молодые травки.
(Для этого мальчика трава не просто мягкая, которую ногами топчут, а «травки» — маленькие, острые, и в каждой дремлет зеленая жизнь.)
«…появилась трава»,— старательно правит учитель.
— Мы в лесу видели деревья: березу, елку, пихту, «…следующие»,— вставляет учитель, словно диктует непонятные, чужие слова.
— Кукушка поет одну свою любимую песню.
«Нет, так не говорят. Кукушка кукует»,— уточнит учитель.
(Но ведь мальчишка раскрыл птичий характер одним предложением. И он кукушку оправдывает и защищает от насмешек этим одним предложением. Она поет короткую песенку не потому, что других не знает, просто эта у нее — любимая.)
— В один прекрасный день я пошла в лес за подснежниками.
Случается, что учитель превращает это симпатичное, приподнятое, свое — в обычную повествовательную фразу: «Я ходила в лес за подснежниками».
(Пусть это бывает не часто, но все-таки бывает.)
— А у лисы шкура оранжевая, лиса вся желтая! «…рыжая»,— подгоняет под стандарт учитель.
— Все комары летают. (Не тучи комаров или множество, как говорят взрослые, а все, которые на земле водятся…)
Учитель ставит вопросительный знак. Так не бывает!

Как трудно понять детей
Для Федерико Гарсиа Лорки ребенок — главное явление природы.
«Из пуговицы, катушки ниток и пяти пальцев своей руки ребенок строит трудный мир, пересеченный небывалыми резонансами, которые поют и волнующе сталкиваются среди светлой радости, не поддающейся анализу… Он внутри неприступного поэтического мира, куда нет входа ни красноречию, ни сводне-воображению, ни мечтательности… Нам далеко до ребенка».
Ребенок внутри неприступного мира, а процесс его воспитания регулируется взрослыми, которые не всегда хотят в этот мир проникнуть.
Тогда они разбивают его, как скорлупу…
Это боль, от которой дети замыкаются в себе, спасая свой мир, и начинают культивировать в себе его осколки.
— Однажды я отправился в лес… Иголки очень тяжелые для муравьев, как дерево для человека. Нужно уважать труд муравьев, а вы все равно разрушаете муравейники, вот они и кусаются и стреляют кислотой,— писал взъерошенный, немножко дикий мальчишка.
— В лесу мы видели желтые одуванчики. Они очень красивые. Я видел в кино больших слонов. В лесу много зеленых деревьев. Где-то далеко кукует небольшая кукушка. Если спросишь, сколько тебе лет, она ответит.— Это другой мальчишка. Рассеянный, он сосредоточен на чем-то своем, затаенном.
…Как столкнуть ребенка с реальной действительностью, которой он боится, потому что разум его слишком еще беспомощен, чтобы в ней ориентироваться?
Как сделать этот процесс безболезненным? Как безболезненно привести ребенка от свойственного ему конкретно-образного мышления к обобщенному мышлению взрослых?
Как организовать движение от синкретических представлений к логическим понятиям?
Как вырастить человека, в котором бы сочеталось конкретно-образное мышление ребенка с обобщенным мышлением взрослого?
Не разрушая цельности и гармонии детства.
Не забывая, что «мышление детей неразрывно спаяно с чувствами».
В. А. Сухомлинский (и многие другие учителя) пробуждает детский ум, обращаясь не к уму, а к чувству и лишь через чувство — к уму. Его метод — эмоциональное пробуждение разума. Он утверждает, что сказка, фантазия приводят детей самым близким путем к правде, потому что развивают и обогащают мышление.
И тогда дети, не теряя детскости, познают неведомый внешний мир:
— У дятла два инструмента: нос и лапки.
— У грачей блестящие перья. Грачи ходят важно.
— Заяц бежит, цепляется за кусты и оставляет
пух. Вместо него вырастает серая шубка.
— У зайчих к весне родились маленькие зайчата.
Родятся они, когда еще снег в лесу лежит, а когда снег сойдет, они уже вовсю прыгают — молодые побеги грызут на солнечных полянках, в заячьи игры играют.

2
Когда я окончила школу, меня потянуло от взрослости назад — к детской наивности, зоркости и удивлению.
Время, как песочные часы, перевернулось во мне.
Мчался, грохотал будильник, отсчитывая ненужное время.
Мерещились исписанные тетради. Строчки вылезали из них и кривлялись, словно издеваясь и смеясь надо мной.
Подкралась зима, на город надела снежный колпак, густой и спрессованный.
И настала тишина. Будильник я перестала заводить.
А весной я удрала в лес.
Лес был голый. В лесу плясал ветер. Он подлетал к березам, они кланялись, и по лесу несся деревянный звон.
У ямы с черной водой стояла, как страж, бородатая сухая ель. Лед еще не лопнул. Я выломала треугольную льдину. Она была шершавая и колола руки. К льдине симметрично прилипли два бурых листа. Я сняла их: остались прозрачные углубления с черенками — как светлые глаза. Льдина оказалась маской. На солнце она серебряно сверкнула, а глаза стали выпуклыми и темными от слез.
Из-под рваных прошлогодних листьев прорезались полоски жирной, лоснящейся черной земли. А я стискивала ей кожу резиновыми сапогами. Вода ушла с поляны. Длинная, спутанная трава бугристо стелилась.
Голый мелкий березняк опоясывал поляну розовым низким кольцом. В затопленных низинах торчали из воды соломенные острова.
В городе умирала зима… Небо вымытое и спокойное. У чугунной ограды выстроились голые сгорбленные тополя, словно нищие музыканты. А все кругом было залито мертвой стеклянной водой — прозрачной кровью зимы.
А потом полил дождь.
Окна хмуро глядели из-под набрякших карнизов. Шуршали автомобили, перемигивались мокрыми разноцветными глазами…
И я забыла, кто я и куда иду: мои глаза словно бы превратились в глаза ребенка…
Дети задумываются, они ведь добрые…
Тогда я предлагаю убрать половину иголок, а чтобы не путаться, можно вообще оставить только три: (Я помогаю им совершить открытие. Я-то знаю, как в конечном счете должна выглядеть буква, и помогаю им прийти к этому от самых нелепых первобытных вариантов.)
Кто-нибудь сообразит поставить букву на ноги. И обязательно догадается пририсовать две точки сверху: как же ёжик — без глаз?
Вот и получится буква ё.

3.
А теперь давайте вернемся к детям, к их сочинениям и Говорящей Машине.
Кончился эксперимент. И педагоги с радостью отказались от прежнего невысокого мнения о творческих возможностях детей. Они задумались над тем, как надо правильно их учить. А для меня этот эксперимент оказался проверкой: после школы я пошла работать в тот же самый научно-исследовательский институт, где он в то время проводился. Первое в жизни взрослое дело.
Я соприкасаюсь с миром детей и с миром взрослых. Два возраста, как два микрофона Говорящей Машины.
Может быть, попытаться сделать их сообщающимися?
А значит, идея Говорящей Машины из фантастической превращается в реальную!
И, если попробовать, то схема действия реальной Говорящей Машины очень проста: я прихожу к детям и спрашиваю:
— Слушайте, вы когда-нибудь гладили ежей? (Когда их хочешь погладить, они колются. Вот с этого все и начинается.)
— Слова состоят из букв. А буквы заколдованы…
Дети должны написать букву, но они ее никогда не видели. Им подсказывает простая ассоциация, что буква, с которой начинается слово «ёж», должна быть похожа на него.
— Наверное, она колючая,— догадываются дети.
Я прошу нарисовать эту букву. Мне интересно. А дети запыхтят от усердия и намалюют чудовище, утыканное иголками. Примерно так:
Догадались!
Тогда я говорю: правильно, но ведь эта растрепанная, злая буква станет жить в алфавите рядом с другими. И всех будет колоть и обижать.

Дети и Взрослые не всегда понимают друг друга.
Поэтому им тоже нужна Говорящая Машина. И эту роль должен взять на себя взрослый, умный
и добрый человек.

Журнал Юность № 6 июнь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области