Это Наткино письмо Лобов еще не получил, оно еще трясется где-то на пути к нему в ящиках почтового вагона, трясется, равнодушное и к Наткиному и к его недоумению.
А пока он стоял посреди фойе, подталкиваемый снующими, возбужденными людьми, и, ничего не понимая, вертел в руках свое письмо к Натке.
— Постой-постой… Гена! Геннадий! — крикнул он прихорашивающемуся у дальнего зеркала Карину.
Тот быстро подошел.
— Что такое?
Лобов протянул конверт и сказал:
— Гена, как же так? Почему оно здесь? Как же так, я же был уверен…
Карин взял его под руку и наморщил лоб. Потом понимающе закивал головой:
— А-а, понял, понял… Погоди, сейчас объясню.
Ч-черт, только сегодня, когда собирались, наткнулся.
Даже выбросить хотел… Понимаешь, тогда еще, в общем, в те дни, забыл бросить, а потом пиджак этот не надевал, все в коричневом ходил. Ну, вот… Это ты от нее все ждал? Да ничего страшного, ну чего ты?..
Карин потащил Лобова вниз, в буфет, что-то объясняя по пути, жестикулируя. Когда они уселись за столик, он хлопнул Лобова по колену, потер ладони.
— Ну и все. Подумаешь, письмо. Кто она тебе?
Лобов молчал. Электрик положил руку ему на колено.
— Да остынь. Посмотри, лицо-то, как у усопшего.
Чтобы переменить разговор, Карин посмотрел по сторонам и сказал:
— Ч-черт, ведь есть еще красивые женщины! Ты посмотри, посмотри… Совсем одичаешь на коробке.
В зале было тесно, звенел оркестр. Лобов успокоился, даже как-то обрадовался, что все так получилось с письмом; обрадовался, что не обманут, что так получилось само собой. И к нему вернулось хорошее настроение. Он выбрал на вальс привлекательную, не похожую на других, ярко одетую молодую женщину и закружил, закружил ее, упруго поддерживая рукой за подвижную талию. Женщина улыбалась, раскрывая невероятно алые губы, и прищуривала глаза на особенно крутых виражах.
Музыка умолкла. Часто дыша, все еще чувствуя перед глазами кружение настенных огней, Лобов провел женщину к стульям, прошел ближе к оркестру и тут неожиданно увидел Зойку. В струнку вытянувшись не высоких шпильках, в узком серебристом платье, она неотрывно смотрела на приближающегося Лобова. Она заметила его давно, видела, как он пригласил на вальс какую-то чернявую веселую женщину и нежно и стремительно кружил ее по всему залу.
Лобов подошел. Рядом с Зойкой стоял Лашков, он кивнул головой в ту сторону, где Лобов оставил
женщину, и сказал:
— Ничего чувиха, не выпускай.
Лобов усмехнулся, посмотрел на Зойку. Она в упор, пронизывающе, без тени улыбки смотрела на него, потом, отведя глаза, подтвердила:
— Ничего.
— Ну, и как тут? Доволен? — спросил Лашков.
— Да, неплохо, нравится,— сказал Лобов.
— Воркуете? Все вместе, как у Дурова? — захватив всех их в объятия, засмеялся подкравшийся Карин. Он мигнул: — А я говорю сейчас одной:
«Хочешь, подарю младенца?» — Электрик достал из кармана пластмассовую малютку и подкинул ее на ладони.— А она, я и показать не успел, чуть по форштевню мне не заехала.
Зойка покачала головой. Карин спрятал куколку в нагрудный карман.
«Медленный танец»,— объявил кто-то из оркестра.
Спокойно, меланхолично зазвучал саксофон. Рядом стояла Зойка, и Лобову было немного тревожно. Она повернулась к нему, посмотрела исподлобья и спросила:
— Может, пригласишь?
— Пойдем…
Вслед им смотрели и Карин, и Лашков.
Зойка чувствовала расстояние, на котором Лобов находился от нее и которое, как ей казалось, даже не пытался преодолеть. Отвернув голову, ощущая его дыхание на своем виске, она думала о том, как легко она нравилась и нравится другим и как другие не похожи на этого парня. Вот Карин, он в первый же день прижал ее у двери домой и потребовал, чтобы она впустила… А этот… Ну пусть бы потребовал что-нибудь или все сразу, все-все…
Зойка тряхнуле головой, волосы опустились на рот, и она, чтобы не убирать руку с плеча Лобова, сдула их, выпятив нижнюю губу.
Так, молча, они и танцевали, и когда труба, сменившая саксофон, надсадно возвестила об окончании танца, Зойка, прижимая локтем руку Лобова, сказала:
— Станцуем еще.
«Господи, что же это такое? — думала она, легко, но как-то автоматически улавливая каждое движение Лобова.— Почему все на свете сейчас имеет для меня смысл только в связи с этим человеком? Откуда он взялся на мою голову? Господи!»
— Ты у нас до декабря? — спросила она.
— Нет, в ноябре надо будет ехать,— сказал Лобов.
— В училище?
— Да. Пока в лабораторию, до приема.
— И сколько лет там учиться?
— Почти пять.
— Ой, пять лет! — Зойка покачала головой.— Это же ужас — пять лет. А потом куда?
Лобов пожал плечами.
— На Балтику, на Черное, на Север… Всюду направляют.
— На Севере холодно, на Юге жара. Самое место тут. — Зойка сказала и посмотрела на Лобова.— Самое место.
…Когда после танцев Лобов медленно шел по узкому, выстланному булыжником переулку, его настиг цокот каблуков.
— Димка!
Из темноты выступило светлое платье Зойки, свободная рука ее — за вторую держался Лашков — просунулась под руку Лобова.
— Один? — спросила Зойка.
— Нет, со звездами.
И Зойка, и Лашков посмотрели на небо: звезды действительно двигались вместе с ними, перемахивая через деревья и крыши.
— Ну, а где же та чувиха? — спросил Лашков.
Лобов пожал плечами и почувствовал, что Зойка — очень мягко, едва ощутимо — прижимает его руку к себе.
— А Генка где? Я его так и не нашел,— сказал он.
— Пошел дарить младенца,— сказал Лашков и засмеялся.
У Зойкиного дома Лобов, бросив: «Ну, я пошел»,— свернул на мостовую. Зойка что-то сказала Лашкову, тот промолчал, и уже на середине улицы Лобов услышал, как хлопнула входная дверь. Он перешел улицу, поискал Зойкино окно и нашел его как раз в тот момент, когда в нем вспыхнул свет.
Лобов остановился. Засунув руки в карманы, смотрел на окно. Вдруг свет погас. Лобов постоял несколько секунд, поддал ногой мерцающий на панели камешек и быстрыми шагами двинулся в сторону порта.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

В конце сентября «Сто тринадцатый» снова оказался в Таллине и остался там на текущий ремонт. Мотористы регулировали зазоры клапанов, сменили одну форсунку на главном двигателе и заменили в картере масло. Лобов, засучив рукава, вылизывал скользкий, почерневший от отработанного масла картер, десятки раз водил щупом между роликом и толкателем клапана, определяя «закусывание» гнущейся калиброванной пластинки. Надев самые засаленные робы и комбинезоны, копалась в машине вся нижняя команда.
Зойка ругалась, когда они, перемазанные, словно из пекла, выползали из машинного тамбура на обед, и заставляла снимать верхнюю робу. Ее оставляли либо в машине, либо прямо в коридоре возле салона.
— Интэллигэнции прывет! — насмешливо возглашал, входя в салон, Карин и тряс над головой кисть руки.— Все филоним?
— Тебе бы так пофилонить, брюхо порастрясти на палубе,— отзывался с края стола, где сидела верхняя команда, Куртеев.
Вечером почти все, исключая вахтенных, разбредались по городу, а Лобов зубрил математику, в толстой канцелярской книге решал уравнения, разбирал теоремы. Карин тоже было взялся за это дело, но скоро занятия надоели ему, и он, посоветовав Лобову обратиться за помощью к Сапову: «У того свежо: два года как из училища»,— забросил книги.
Как-то после ужина, когда все уже оставили салон и Лобов один дожевывал ненавистную треску, он сквозь звон перебираемых мисок услышал доносящийся с кухни негромкий разговор.
Говорила Зойка:
— Работы много, вон посуды сколько, и вообще грязища.
— Ведь договорились. — Это говорил Лашков. — Тетя Лина, обойдетесь без нее? Это что, срочно, да?
Ну, придет, потом сделает.
— Сделает… Заладил каждый день — весь вечер, весь вечер… Дай человеку передохнуть.— Тетя Лина поняла, что сказала вроде что-то не то, и добавила громче: — И работы, правда что, сам не слепой.
Лашков еще что-то говорил, говорила Зойка, редко, двумя-тремя словами вмешивалась тетя Лина.
Потом Лашков твердо протопал по коридору.
Лобов пошел к помощнику. Сапов действительно еще не забыл математику. Он тоже собирался на берег, но, взявшись за одну из задач, решил вместе с Лобовым еще несколько и часа через полтора, спохватившись, провел по щекам электробритвой и убежал.
Лобов сошел в кубрик, там никого не было. Он хотел взяться за письма домой, но по трапу осторожно спустилась Зойка. Войдя, Зойка выключила и снова зажгла свет. Лобов вспомнил вечер танцев и как зажглось, а потом погасло Зойкино окно, когда он стоял у ее дома.
Зойка улыбнулась.
— С ума сойдешь. Ты где был?
А Лобов, сам не понимая почему, вдруг проговорил:
— Как говорят, в темноте, да не в обиде?
Зойка напряженно и внимательно посмотрела на него.
— Что ты хочешь сказать?
— У себя в комнате ты тоже сразу гасишь? — говорил Лобов и уже проклинал себя за это.
Зойка прищурила глаза, унеслась куда-то мыслями и вдруг вспыхнула.
— Дурак, я легла, он сразу ушел… Вот дур-рак!..
Она хлопнула дверью тамбура и быстро поднялась на палубу, побежала в свою каюту. Там она села к столу, уронила голову на ладони и заплакала.
Сразу же душу опустошило осознание ложности и ненужности того, что было у нее с Лашковым. Не могла же она рассказать Лобову, как Лашков, несмотря на ее нежелание, не ушел, а, упрямо повторяя какие-то одни и те же, затупленные слова, прошел с нею до самой двери, до комнаты и потом, едва войдя, погасил свет и так же, как до этого, как и в первый раз, глухо, молча подступил к ней.
А она отталкивала его, сопротивлялась, а потом, обессилев, лежа с закрытыми глазами, растеряв все мысли и чувства, твердила про себя: «Ну, и пусть… ну, и пусть…»
Зойка всхлипнула, сжала ладонями щеки. «Почему она ни о чем этом не думала до сих пор?
А если и приходили тяжелые мысли, прятала их или, вдруг нахлынувшие, изгоняла, легко выбрасывала из головы?
А что дальше? Ведь Лашков врет все, ничего ему, кроме этого, не нужно, иначе бы не вел себя так, жалел бы ее, берег…».
Зойка приподнялась, чтобы взглянуть на себя в висящее над столиком зеркало, и тут же быстро опустилась: кто-то осторожно постучал в дверь.
Она быстро стерла со щек слезы — Зойка знала, как слезы портят ее лицо,— и хрипло произнесла:
— Да!
Зойка спрятала платок.
— Да! — повторила она громче, поправляя волосы.
Вошел Лобов. Он секунду помялся, поцарапал ногтем прикрытую дверь и негромко спросил:
— Ты… сейчас свободна?
Зойка, даже не успев подумать, о чем он спрашивает, кивнула головой.
Лобов подошел ближе.
— Послушай, Зоя… Я, правда, дурак. Я идиот.
И осел. И вообще кретин. Прости меня.
Зойка молчала. Лобов глядел в сторону, водил рукой по кромке стола и говорил. И Зойка видела, что ему все это действительно неприятно, что он, очевидно, ругает себя…
— Пойдем на берег? — сказал Лобов.
Зойка подняла голову.
— Пойдем, а? — повторил Лобов.
Не отвечая, Зойка смотрела на него. «М-м… Скажи он ей эти слова в кубрике, сразу как она вошла,— это было бы лучшее, что он мог для нее сделать. Эх!..»
Лобов смотрел очень серьезно, твердо, хотя и виновато.
— На берег… на берег… — повторила Зойка.
— Пойдем?
— Хорошо,— сказала Зойка и вздохнула.— Я сейчас переоденусь.
Она преображалась, переодеваясь. Белая куртка, которую она почти не снимала на судне, словно скрывала и ее фигуру и лицо. Зойка становилась совсем другой в узкой, в меру короткой юбке или легком платье с удивительно идущим ей воротником. И вообще ей, кажется, все шло, или уж такой безошибочный вкус был у нее.
Зойка хорошо знала Таллин, и после молочного кафе на узенькой улице Виру, где, кажется, и велосипедистам не разъехаться, она повела Лобова в город.
Старая ратуша словно дремала, устав за сотни лет охранять примыкающую к ней площадь. Дома с мансардами и самые новые — прямые и высокие — давно переросли древнюю городскую стену, которая постепенно, как и все старые стены, разрушалась, исчезала, несмотря на охранные мемориальные грамоты.
Лобова удивил парк — огромный, старый, очень чистый, с красивым названием: Кадриорг. По нему — и широкое, с многими сотнями скамеек и куполом сцены певческое поле. Зойка объяснила, что здесь проходят праздники песни, когда народ съезжается со всей Эстонии, составляется многотысячный хор из взрослых и детей, все поют, и каждый может целовать кого хочет.
Зойка перепрыгнула с одной скамейки на другую и сказала:
— Серьезно, это у них такой обычай.
К вечеру запахи сгустились. И Зойка и Лобов вдыхали застывший, полный запахов отцветших лип, последних цветов и наливающихся каштанов воздух и шли наугад по бесконечным аллеям и тропинкам дремучего Кадриорга.
Лобов надкусил желтый горький листок и сказал:
— Здорово здесь.
— Ага,— сказала Зойка.
Она не ожидала, что ей будет так хорошо, и сначала даже жалела, что они не пошли куда-нибудь в людное место, на танцы или в кино.
— Зоя… Зоя…— Лобов повернулся к Зойке.— А ты знаешь, что означает твое имя?
— Что?
— Живая, Зоя — это живая. Зоологию помнишь?
Ну вот, зоо — это живое, логос — знание, наука. Так, кажется.
— Гм, интересно. А твое что значит?
— Мое? О, я сын богини греческой, Деметры — богини земли.
— Это что же, все имена так?
— Нет, не все, наверно. Это только старые, из Греции, Рима.
— А-а… Римма — наверно, прямо от самого города Рима? Да?
— Римма… Римма… не знаю, может быть,— сказал Лобов.
— А как зовут твою девушку?
Зойка давно готовила этот вопрос, но задала нечаянно, как-то по инерции.
Лобов подпрыгнул и сорвал свисающий ниже других листок с ветки клена.
— В переводе? То есть в расшифровке какое значение, да?
— Ну, в переводе.
— Родная, Наташа — это родная, или, по-другому,— утешение.
— О, и родная и утешение. Все сразу? — Зойка смущенно засмеялась.— Это ты от нее все писем ждешь?
— Не только от нее.
— У тебя что, несколько?
Лобов видел перемену, происшедшую в Зойке: она обостряла разговор, подолгу, без особого смущения смотрела ему прямо в глаза, свободно касалась его плечом, когда вдруг шаги сводили их.
Лобов подумал о том, что вроде бы он сам ухватился за ее вопрос о Натке, точно хотел защититься ею.
Но Натки не было. У него в мыслях, в сердце до тех пор, пока Зойка о ней не напомнила, Натки не было. Натка исчезала, незаметно, без досады, легко, изо дня в день. «Неправда», — подумал Лобов. И потом другое: «Правда. Правда». А потом опять: «Неправда».
Зойка смотрела вперед, вдоль дорожки и выше — там, в восточной стороне, небо уже померкло.
— Она твоя невеста? — спросила Зойка. Лобов не успел ответить, как она спросила еще: — Ты ее любишь?
Было непонятно, Зойка спросила или произнесла это утвердительно, и Лобов снова промолчал.
— А о чем вы говорите, когда бываете вместе, одни? — Зойка откинула голову.— Хотя… Пойдем к воде?
Внизу, у неподвижного, тихого пруда, Зойка сняла туфли, села и поставила на них ноги. Сухой веткой надколола поблескивающее стекло воды — четкие круги плавно поползли по нему.
Она села на холодную траву. Обхватив руками колени, положила на них подбородок.
На восточной, темной стороне неба, над узким концом пруда, прорезалась первая звезда. Она слабо мерцала, разгораясь, утверждаясь на сером своде. Лобов видел только ее.

Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают — значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — кто-то хочет, чтобы они были?

Зойка слушала странные, не очень понятные стихи, смотрена снизу на Лобова. Ей стало тревожно, она крепче, прижавшись грудью, стиснула колени.

А после ходит тревожный,
но спокойный наружно.
Говорит кому-то.
«Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!»

Лобов запрокинул голову и увидел еще звезду…

Послушайте,
Ведь, если звезды
Зажигают — значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!
Зойка вздрогнула, тряхнула головой, отгоняя какие-то мысли.
— Сядь рядом, т-так холодно,— сказала она. Лобов опустился, коснувшись ее. Сквозь одежду он почувствовал, что плечо у нее действительно холодное, и обнял Зойку одной рукой, неуклюже и неестественно выговаривая:
— Какая ты ледяная…
Зойка, разняв пальцы, вдруг повернулась и поцеловала его где-то в угол рта. Лобов схватил ее, стал искать губы, но Зойка, защищаясь, встала.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

На «Сто тринадцатом» звенели струны. Когда Лобов ступил на шаткую сходню, Зойка, поднимаясь за ним, ухватила его за руку. Они, еще подходя к буксиру, увидели на корме несколько человек, среди них электрика и Лашкова в белой рубашке, видной и в темноте.
Гитара зазвучала сильнее. Карин, поворотясь к сходне, отчаянно затянул:

В переулке пара показ-залася —
Не поверил я своим глазам:
Шла она, к другому прижим-малася…

Зойка зацокала шпильками по палубе и скрылась в надстройке, а Лобов, коротко посмотрев ей вслед, направился к сидящим на корме.
— Ну, и как? — выступил ему навстречу Лашков.— Отоварился?
Лашков был пьян, это было видно даже в темноте. Он пододвинулся вплотную к присевшему на фальшборт Лобову и повторил еще громче:
— Отоварился? А?
Лобов почувствовал, как под сердцем у него прошел холодок и стало сухо языку. Он увидел, что на корме стало тихо, даже пальцы Карина застопорили на гитарных струнах. Он соскочил с фальшборта — показалось, что Лашков может его ударить,— и сказал:
— Не понимаю.
— Во как, не понимаешь?
Лашков медленно взял в пальцы рукав рубашки Лобова и твердо притянул его к себе.
— Ты что, салага мокроносая, бегаешь за нею?
— За кем? — пусто, безразлично спросил Лобов, чувствуя, что говорит какую-то явную глупость, ненужность и что всем это ясно и все думают о том, как он изворачивается и увиливает от прямого ответа. Он попытался освободить руку, но Лашков еще крепче, вместе с кожей захватил рукав, и Лобов ребром ладони сильно ударил его по руке.
— Отойди от меня!
— Ах, ты!..
Лашков хлестнул его по лицу. Лобов, видя перед собой белую рубашку матроса, выбросил вперед обе руки и толкнул его. Лашков повалился под ноги сидевших на решетке банкета Карина, Куртеева и кого-то еще, плохо различимого в темноте.
Подбирая губы, Лобов сглотнул холодную, солоноватую кровь…
Лашков поднялся и молча, задыхаясь от злости, снова подскочил к Лобову.
«Ах, как нехорошо… Как мелело, и нехорошо, и непонятно! Ах, как это все нелепо!.. Вот только что, пять минут назад, было все правильно, все, как хотелось,— все легко и ясно. И город, и Зойка, и буксир, и все на нем, и желания, и вечер, и будущее. И вот это, о чем даже мысли не было…» Лобов увидел, как от банкета к нему двинулось большое, неясное пятно. Оно росло, расплывалось шире, закрывало уже все пространство, и когда оно надвинулось вплотную, Лобов сам сделал движение вперед…
— Я же не хотел этого,— говорил он потом Карину в кубрике.— Но что я мог делать? Вы же все видели. Вы могли вмешаться раньше.
— Э-э, тут дело особое. Тут надо было подождать,— отвечал Карин.— А ты ничего себе, я смотрел, я и Ливадия удерживал до поры. Ага. Как, думаю, он выкрутится? А? Это еще один из китов, на которых я держусь,— давать сдачи.
Карин хлопал Лобова по спине.
— А ты, молодой, ничего. Все правильно. И за себя, и за Зойку, и… В конце концов, не купил он ее.
— Да разве в этом дело? — Лобов, потрясенный, пылающий, вытирал лицо майкой и шагал, как в клетке, по кубрику.— Не в ней же дело… А потом, ее дело — она сама…
— Дело-дело-дело. Все правильно, я тебе говорю.
Карин тоже раздевался. Он, подскакивая на одной ноге, стянул с другой штанину и сказал:
— А вот знаешь, молодой, мне иногда жутко обидно, что я не сын академика.
Лобов рассмеялся, и швырнул майку на свою койку, и подумал, что, видимо, действительно все правильно, все так, как и надо.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Директор рыбачьей артели стоял у носовой киповой планки — скобы для направления тросов — и жестом показывал место. Рядом с ним находились Старков, два водолаза из аварийно-спасательного отряда, кое-кто из команды и несколько рыбаков.
«Сто тринадцатому» по договоренности артели с управлением и спасателями предстояло расчистить от топляков — давно затонувших судов — самый ходовой для ловли лосося в путину участок.
Рыбаки объясняли, что часть рыбы уходит между грунтом и сетью, идущей не по-над дном, а значительно выше из-за торчащих из донного ила остатков кораблей еще допетровских времен.
— Чертово место,— говорил директор артели.— Пустишь сеть выше, рыба низом идет, дашь глубину — потерял сеть.
Водолаза одевали вчетвером. По команде его товарища раздергивали горловину скафандра и с криками натягивали зеленый кожух на высоченного человека.
Тетя Лина стояла рядом, вытирала фартуком блестевшее лицо.
Водолазы шутили:
— Может, попробуете, тетя, слазите туда? Если, конечно, костюм подойдет…
Тот, что оставался на палубе, уставился на вышедшую из надстройки Зойку. Завинчивая гайки на шлеме приятеля, он вздохнул и сказал помогавшим ему Карину и Лобову:
— Лафа вам, такая цыпа на коробке.
Карин неопределенно промычал. Водолаз подмигнул:
— Всем хватает?
Электрик сощурился, обернулся в сторону Зойки и отдал водолазу гаечный ключ.
— Смотри, когда тебя будем опускать, назад не вытащим…
Водолаз засмеялся. По его команде двое рыбаков еще раньше начали вращать большие колеса ручной воздушной помпы, а водолаз в скафандре, подвигав головой, проверил работу выпускного клапана и кивнул.
По выходящим на поверхность пузырькам воздуха на борту следили за тем, как он менял направление и удалялся от буксира.
— Что-что? — закричал вдруг в телефон, поднявши руку, водолаз на борту.— Так… так…
Он повернулся к подошедшим артельщикам и объяснил:
— Там три балки. Две большие, а одна почти вся в грунте.
Директор артели немного подумал, потом обратился к Старкову:
— Ну как, капитан? Сначала с этими разделаемся?
Старков кивнул.
Топляки были в двух местах, и после того как, заведя с помощью водолаза старый, тонкий буксирный конец, ходом судна обе балки выдернули из грунта, а потом лебедкой подтянули и закрепили у борта, «Сто тринадцатый» перешел на другое место.
Водолазы поменялись ролями. Точно так же вытянули еще одну окаменевшую деревянную конструкцию и с запозданием, пригласив рыбаков и водолазов, собрались в салоне на обед.
Давно в нем не было так много народу, давно не велся такой оживленный разговор. Артельщики разместились на краю стола, водолазы смешались с командой. Тот, что говорил о Зойке на палубе, и здесь усердно наблюдал за нею, встречая и провожая глазами.
Из камбуза шел приятный запах жареного лосося.
Рыбаки еще в порту принесли две огромные, чуть ли не по метру рыбы, и, приготавливая их, тетя Лина постаралась не подкачать.
Старков с главным артельщиком ушел обедать в каюту.
Карин щелкнул себя по горлу, пояснив:
—У рыбака-то есть, я видел, а кэп-то — ни-ни… Закусит, за него.
Зойка то и дело заходила в салон, уносила и приносила миски и, заметив на себе частые взгляды одного из водолазов, недовольно повела плечом.
Водолаз уже по-свойски толкал Карина в плечо и говорил:
— Геннадий, так она серьезно ни с кем?
Электрик улыбался.
— Не мылься, не мылься…
— Нет, серьезно?
— А что, ты привык быть спасателем?
— Да нет, я просто…— не находил слов водолаз.
И Лобов и Лашков не торопясь шевелили в мисках вилками и прислушивались к разговору Карина со своим соседом.
После обеда буксир снялся с якоря и пошел в порт. Старков так и не показывался из каюты, а в рубке рядом с Лашковым, стоявшим на руле, находился помощник. Он уперся локтями в раму окна и, тихонько насвистывая, смотрел на бегущую навстречу буксиру поблескивающую воду.
Лашкову не терпелось вернуться в салон, где остались и гости и свободные из команды. Наконец он попросил Сапова заменить его на руле и быстро спустился вниз.
В салоне водолазы под громкие возгласы окружающих обыгрывали очередную пару в домино, на этот раз Куртеева и Шило. Пашков вошел в тот момент, когда после очередного проигрышного хода Куртеев стукнул ладонью по столу.
— Шило! Шило!.. И кто же дал тебе такую острую фамилию? Ну чего же ты дупля мне отрубаешь?
Ни черта не следишь за картой…
— Чего не следишь? Чего не следишь? — для вида кипятился Шило, который в самом деле хотя и играл в домино часто, так и не научился запоминать кости.— А сам ты куда этого, пустышку, сунул?
— Какую пустышку? Ты что, перегрелся?
— Ну этого, четверошного…
— Четверошного… Смотри!..— Ливадии многозначительно стукнул костяшкой по столу.
Зойку Лашков увидел за угловым столиком, там же был Лобов, Корюшкин, один из водолазов.
Горечь, сухая и горячая, разлилась в твердой груди Лашкова. Никогда Зойка не была с ним рядом такой открытой, внимательной и улыбчивой, как сейчас, рядом с Лобовым,— радиста и чужих он не видел, не замечал.
Зойка улыбалась, подолгу радостно смотрела на Лобова, и золотые искры в ее выпуклых глазах освещали все ее лицо.
Лашков дождался, пока она не посмотрела на него, и, небрежно повернувшись, двинув желваками, вышел, сплюнул за борт и, рывками подтягиваясь за поручни, поднялся в рубку.
Директор рыбачьей артели стоял у носовой киповой планки — скобы для направления тросов — и жестом показывал место. Рядом с ним находились Старков, два водолаза из аварийно-спасательного отряда, кое-кто из команды и несколько рыбаков.
«Сто тринадцатому» по договоренности артели с управлением и спасателями предстояло расчистить от топляков — давно затонувших судов — самый ходовой для ловли лосося в путину участок.
Рыбаки объясняли, что часть рыбы уходит между грунтом и сетью, идущей не по-над дном, а значительно выше из-за торчащих из донного ила остатков кораблей еще-де петровских времен.
— Чертово место,— говорил директор артели.— Пустишь сеть выше, рыба низом идет, дашь глубину — потерял сеть.
Водолаза одевали вчетвером. По команде его товарища раздергивали горловину скафандра и с криками натягивали зеленый кожух на высоченного человека.
Тетя Лина стояла рядом, вытирала фартуком блестевшее лицо.
Водолазы шутили:
— Может, попробуете, тетя, слазите туда? Если, конечно, костюм подойдет…
Тот, что оставался на палубе, уставился на вышедшую из надстройки Зойку. Завинчивая гайки на шлеме приятеля, он вздохнул и сказал помогавшим ему Карину и Лобову:
— Лафа вам, такая цыпа на коробке.
Карин неопределенно промычал. Водолаз подмигнул:
— Всем хватает?
Электрик сощурился, обернулся в сторону Зойки и отдал водолазу гаечный ключ.
— Смотри, когда тебя будем опускать, назад не вытащим…
Водолаз засмеялся. По его команде двое рыбаков еще раньше начали вращать большие колеса ручной воздушной помпы, а водолаз в скафандре, подвигав головой, проверил работу выпускного клапана и кивнул.
По выходящим на поверхность пузырькам воздуха на борту следили за тем, как он менял направление и удалялся от буксира.
— Что-что? — закричал вдруг в телефон, поднявши руку, водолаз на борту.— Так… так…
Он повернулся к подошедшим артельщикам и объяснил:
— Там три балки. Две большие, а одна почти вся в грунте.
Директор артели немного подумал, потом обратился к Старкову:
— Ну как, капитан? Сначала с этими разделаемся?
Старков кивнул.
Топляки были в двух местах, и после того как, заведя с помощью водолаза старый, тонкий буксирный конец, ходом судна обе балки выдернули из грунта, а потом лебедкой подтянули и закрепили у борта, «Сто тринадцатый» перешел на другое место.
Водолазы поменялись ролями. Точно так же вытянули еще одну окаменевшую деревянную конструкцию и с запозданием, пригласив рыбаков и водолазов, собрались в салоне на обед.
Давно в нем не было так много народу, давно не велся такой оживленный разговор. Артельщики разместились на краю стола, водолазы смешались с командой. Тот, что говорил о Зойке на палубе, и здесь усердно наблюдал за нею, встречая и провожая глазами.
Из камбуза шел приятный запах жареного лосося.
Рыбаки еще в порту принесли две огромные, чуть ли не по метру рыбы, и, приготавливая их, тетя Лина постаралась не подкачать.
Старков с главным артельщиком ушел обедать в каюту.
Карин щелкнул себя по горлу, пояснив:
—У рыбака-то есть, я видел, а кэп-то — ни-ни… Закусит, за него.
Зойка то и дело заходила в салон, уносила и приносила миски и, заметив на себе частые взгляды одного из водолазов, недовольно повела плечом.
Водолаз уже по-свойски толкал Карина в плечо и говорил:
— Геннадий, так она серьезно ни с кем?
Электрик улыбался.
— Не мылься, не мылься…
— Нет, серьезно?
— А что, ты привык быть спасателем?
— Да нет, я просто…— не находил слов водолаз.
И Лобов и Лашков не торопясь шевелили в мисках вилками и прислушивались к разговору Карина со своим соседом.
После обеда буксир снялся с якоря и пошел в порт. Старков так и не показывался из каюты, а в рубке рядом с Лашковым, стоявшим на руле, находился помощник. Он уперся локтями в раму окна и, тихонько насвистывая, смотрел на бегущую навстречу буксиру поблескивающую воду.
Лашкову не терпелось вернуться в салон, где остались и гости и свободные из команды. Наконец он попросил Сапова заменить его на руле и быстро спустился вниз.
В салоне водолазы под громкие возгласы окружающих обыгрывали очередную пару в домино, на этот раз Куртеева и Шило. Пашков вошел в тот момент, когда после очередного проигрышного хода Куртеев стукнул ладонью по столу.
— Шило! Шило!.. И кто же дал тебе такую острую фамилию? Ну чего же ты дупля мне отрубаешь?
Ни черта не следишь за картой…
— Чего не следишь? Чего не следишь? — для вида кипятился Шило, который в самом деле хотя и играл в домино часто, так и не научился запоминать кости.— А сам ты куда этого, пустышку, сунул?
— Какую пустышку? Ты что, перегрелся?
— Ну этого, четверошного…
— Четверошного… Смотри!..— Ливадии многозначительно стукнул костяшкой по столу.
Зойку Лашков увидел за угловым столиком, там же был Лобов, Корюшкин, один из водолазов.
Горечь, сухая и горячая, разлилась в твердой груди Лашкова. Никогда Зойка не была с ним рядом такой открытой, внимательной и улыбчивой, как сейчас, рядом с Лобовым,— радиста и чужих он не видел, не замечал.
Зойка улыбалась, подолгу радостно смотрела на Лобова, и золотые искры в ее выпуклых глазах освещали все ее лицо.
Лашков дождался, пока она не посмотрела на него, и, небрежно повернувшись, двинув желваками, вышел, сплюнул за борт и, рывками подтягиваясь за поручни, поднялся в рубку.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Сулин ничего. Улыбается, машет перевязанной рукой. Не успели закрепить концы, как он уже вбежал на борт. Радостный, немного похудевший.
Ему дали отпуск, а после обещали направить опять на «Сто тринадцатый» — он попросил. Пришел он за вещами.
Старков приветствовал его за руку. Сообщил, что заявку на матроса в управление и не думал подавать, хотя на руле приходится стоять и боцману и помощнику; что, в общем, все в порядке, пусть он, Сулин, едет в отпуск, а после него—милости просим.
Боцман с Кариным предложили собрать для Сулина немного денег, потому что отпускных у него почти не будет: проработал мало.
Лобов торопился на почту. Долго стоял у окошка, и когда уже выстоял очередь, обнаружил, что не взял с собой документа. А письма выдавала незнакомая женщина. Пришлось возвращаться назад, в порт, и бежать к почтамту совсем с другим настроением: «Вернулся — добра не будет».
Но писем было много: от матери. Севки, Эдьки, от Натки.
Лобов пересек улицу, миновал магазины и в скверике, выбрав поукромней скамейку, сел на нее и разорвал первый конверт.
Ребятам повезло. Правда, они не набрали баллов для штурманского отделения, их определили на артиллерийское. Это хуже, но терпимо. Севка писал, что им уже выдали форму, из старшекурсников назначили отделенных — ну те и куражатся… Первое увольнение только через месяц, к ноябрю.
Эдька писал о том же в основном, что и Севка, не было в его письме только жалоб на строгую дисциплину.
Теперь Наткино. Лобов читал Наткино письмо и за строчками, за словами не видел ее. Не видел той Натки, которая совсем недавно закрывала своими колючими коричневыми глазами все его настоящее и будущее, воспоминание о которой держало его в постоянном напряжении и примиряло со многими вещами. И ему было грустно, было немного досадно, что все так получается, словно бы само по себе и словно бы по их обоюдному желанию — его и Натки.
Он прочитал письмо второй раз, почувствовал какую-то неловкость за первые ее письма — теплые и смелые — и посмотрел на букву «Н», Наткину подпись. Обычно она писала имя полностью — «Натка».
И его письма были теплыми и смелыми, может быть, даже больше, чем Наткины… «Как просто…— подумал Лобов.— Не ведь обмана никакого не было. Никакого не было. Или был? Нет, не было, не было. А что же было? Самообман. Зачем же выкручиваться? Какой самообман? И у Натки самообман? И там, дома, тоже? Тоже был самообман? А сейчас что? А сейчас ничего. А Зойка? Ах, Зойка! Да, да, Зойка, Зойка. Конечно, Зойка…»
Лобов поднялся и быстро зашагал в порт.
В кубрике — подвыпивший, злющий Карин. Как оплеухи, отвешивает кому-то пересоленные эпитеты.
— Паразит, вот паразит, жаба! Да он же… да он дырку в гальюне проковырял, смотрел, как бабы в
душе моются. Тонну обглядывал, Венеру нашел, пока она кипятком не шаркнула… В-вот паразит! Дырка спасла, уж очень маленькая, надо было б ему ф-фары починить…
Электрик встал навстречу Лобову, но хмель потянул его назад, и он сел, приподнял руку.
— Молодой, пойди сюда, сядь сюда.
Карин опустил голову.
Незадолго до этого, проводив Сулина, они с Лашковым вернулись на вокзал, в ресторан, где уже сидели до отправления поезда. Заказали еще водки.
После нескольких рюмок Лашков заговорил о Зойке, о том, что он думал, что она ничего, а она кошка: чуть погладь — и полный порядок.
— А ходит-то, а ходит-то,— говорил Лашков.— С таким видом, будто вся команда того гляди за нею кинется.
Он наполнял рюмки, гримасничал, будто ему на самом деле противно говорить о Зойке, но продолжал и продолжал говорить о ней:
— Меня корежит от ее ужимок… Теперь этого салагу… в этого салагу вцепилась. А? — Лашков тронул Карина за рукав и скривил в отвращении свои острые губы. В середине нижней было видно маленькое пятнышко веснушки.— Зря вы тогда удерживали, надо было и ему и ей отвалить за…
Лашков произнес гадкое слово, и Карин, до тех пор молча евший, пивший и слушавший, уже хмельной, отодвинул, разливая водку, свою рюмку и, напрягаясь, чтобы яснее выделить из ряби перед глазами лицо Лашкова, сказал:
— У тебя клюв.
— Что? — не поняв, спросил Лашков.
— У тебя клюв, а не рот,— повторил Карин.— И молодой из тебя ведь котлету бы сделал… Ах-ах-ах! Да ты же спасибо должен сказать!.. Да ты же… Что, не хватило тогда тебе? Не наелся?.. Да тому, кто с тобой поладит, нужно премию давать… Ах ты, морда! Сам дерьмо, и Зойку дерьмом решил… Ах ты, морда…
Они не подрались, они выбрались из ресторана и, оскорбляя один другого, направились в разные стороны: Лашков в город, Карин на судно.
Электрик встал и, шатаясь, шагнул к Лобову.
— Он же в детстве бутылками промышлял. Сначала около пьяных ошивался, а потом на молочном заводе в склад залез — это точно, это он сам говорил. Это же паразит. А? Бутылками промышлял…
Карин положил руку Лобову на плечо, притиснул его к себе.
— А ну его… Я ведь, знаешь, Димка… Он ведь Зойку обманул. Смотри сюда, ведь она мне… в общем, я плевать на нее хотел. Хотя нет, нет… Но ведь она сама к тебе, я вижу, я все вижу, молодой. Я вижу…
— Чегой-то вы? — По трапу неслышно спустился Шило и распахнул тамбурные двери.— А? Чего вы?
Он просунул в кубрик лохматую голову.
— Закрой дверь!— Карин рубанул рукой воздух.— 3-закрой, говорю!..
Лобов приподнялся, подошел к своей койке, машинально взбил подушку и ощутил под ней что-то твердое. Он откинул подушку — яблоки! Положил их на ладонь. «Яблоки!.. Зойка?.. Ну, конечно…»
— Подожди, Генка, я сейчас,— быстро сказал Лобов, вырывая рукав из цепких пальцев электрика.
Зацепившись за стол, он выскочил на трап, быстро поднялся наверх и устремился к камбузу. Тетя Лина скребла металлической сеткой закопченную кастрюлю. Зойки не было. Лобов прошел к женской каюте, стукнув костяшками пальцев, толкнул дверь.
— Ой! — Зойка, приподнимаясь с пола, одернула юбку, кистью руки отвела упавшие на лицо волосы. Она опустила тряпку, которой мыла пол, в ведро и, часто дыша, смотрела на Лобова. Она хотела что-то спросить, но он шагнул к ней, взял ладонями за голые горячие, влажные плечи, придвинулся к ней и прикоснулся ртом к мокрой, солоноватой коже лица.
— Ой, подожди!..— Зойке было неудобно, что она такая потная. Она не понимала, что происходит.— Измажешься же… Ты выпил…
— Ни капельки.
Лобов отпустил ее. Зойка, выгнув губы, дунула на упавшую на глаза прядь, сощурясь, посмотрела на него.
— Ты что это? — спросила она,
— Ничего, просто так. Я пойду…
Лобов дотронулся до Зойкиных волос и повторил:
— Я пойду…
Медленно сойдя по трапу, он вернулся в кубрик.
— Ну где же ты ходишь? — Карин схватил его за рукав.— Вот, я принес яблоки, с вокзала.— Он положил вторую руку на яблоки и затряс головой.— Ведь Зойка к тебе… Она же видит. А? А я? А я что? Может, тут любовный силомер нужен? А?..

27
Последние рейсы перед закрытием навигации для «Сто тринадцатого» были особенно тяжелы. Постоянно штормило, в кубриках, в рубке, даже в машинном отделении было холодно — котел отопления не обеспечивал достаточного нагревания воды, нужно было чистить водогрейные трубки.
Лобов в редкие свободные минуты почитывал физику, решал задачи, но уже бессистемно, на что нападет,— почти все казалось хорошо знакомым. Он послал в училище письмо, напомнил о себе, о том, что ему обещали в конце декабря оформить лаборантом в лабораторию двигателей — до лета, до приемных экзаменов. Он ждал ответного письма.
Но в один из рейсов — может быть, он должен был быть последним — с буксиром случилось непоправимое.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Куртеев подтолкнул капитана вперед и снова крикнул:
— Ходом! Хода-ам!..
До Новых Солонцов было семнадцать километров. Только теперь, пробежав метров пятьсот, все поняли, что это значит — семнадцать километров бега по мокрому илу обсушки, который лишь у самого края, к снегу, был подсушен морозом. Семнадцать километров — в начинающей коробиться от мороза одежде, с остро занывшими руками, лицами, лопатками, с едва волочащими ноги капитаном и Корюшкиным…
«Если бы в Солонцах знали, если бы знали… А может, знают? Может, разглядели дым от горевшего на буксире факела? Хотя нет, не-ет… мыс мешает и пар над водой… А вдруг?..»
Эта мысль была у всех.
Вместе двигались с полчаса, хотя о времени никто не думал. Все время оборачивались назад и измеряли расстояние до буксира, пока он не скрылся за мысом. Потом капитан и Корюшкин стали отставать. Сапов и Воронов тянули за руки Сулина и бежали ровно. Плотной кучкой бежали Карин, Зойка и Лашков, и только Шило, прижав руки к груди, не оглядываясь и прижимаясь к самому берегу, опередил всех.
Куртеев передал капитана Лобову и подбежал к остановившемуся радисту.
— Федь! Пойми ты, дура, нельзя стоять! Фе-едя! — Куртеев забросил руку Корюшкина себе за голову, обхватил его правой рукой под мышкой и потянул вслед за всеми.— Топай сильней! Топай!
Вон за тем поворотом, — боцман сглотнул, — еще поворот, а оттуда и Солонцы видно.
Потом Куртеев посмотрел вперед на далеко убежавшего в одиночку Шило и тихо проговорил:
— 3-зараза, а! И не обернется, гад…
Он тряхнул Корюшкина и крикнул:
— Топай, Федюха!..
Тот напрягся и, тяжело, с хрипом дыша, задвигал ногами чаще.
— Ах, гад! — повторил боцман, глядя в сторону Шило.
Передние все так же, не быстро, но ровно, бежали и оглядывались. Карин на ходу растирал Зойке плечи.
— Стоп! — выдохнул Куртеев.— Фух!.. А где же Лобов, Ильич?..
Он остановился, и радист в его руках сразу обмяк и подогнул ноги. Ливадии приопустил его и оглянулся. Лобов, взвалив капитана на спину и держа его одной рукой за штанину, а другой за руку, шатаясь, шел метрах в тридцати. Лица его не было видно, он смотрел себе под ноги.
Воронов и Сапов — они уже тащили Сулина — и Студенец, увидев, что Куртеев остановился, тоже стали.
— Идите, идите! — махнул боцман рукой. Кричать он уже не мог.
Лобов проковылял мимо, не остановившись. Куртеев слышал его спазматический стон и видел, как пар часто-часто и неровно вырывался у него изо рта, Ливадии ударил ногой о ногу и охнул от боли. «Пальцы?! Мерзнут пальцы, ничего не чувствуют… Портянка одна там, где выжимались… Или на ноге?..»
— Федь! Федька! Дурак! У-у, дурак! — Боцман ухватил Корюшкина за затвердевший ворот и за руку, нагнулся и взвалил его на спину.
Ноги кололо, кололо почти так же, как иногда в лютый мороз при долгом стоянии на улице, только — да что сравнивать! — обмораживаются ноги, обмораживаются… Куртеев даже присел от этой мысли.
— Фе-едь!— Он на бегу стал трясти Корюшкина, стараясь сильней ударять ногами по земле.
А Старков просил Лобова оставить его:
— Брось меня, сынок, беги один; Слышь, Лобов?..
Придешь с подмогой — заберешь… Слышь, Лобов, даже не знаю, как тебя звать, забыл, как звать…
Молодой ты, один дойдешь, брось… Все равно мне теперь… Слышь?..
Холода он не чувствовал, он не думал о нем, он думал только о том, что случилось непоправимое, самое, страшное, что перечеркивало всю его трудную жизнь, уцелевшую на недавней жуткой войне, все, чем он жил. Он опять подумал, что дойти вот так до Солонцов они не сумеют. «Не-ет, не-ет… Вон и Куртеев еле идет с радистом… А Лобов… Лобов! Ох, Лобов, Лобов…»
Несколько раз он хотел оттолкнуться от спины этого мальчишки и остаться тут, на обсушке… замерзнуть, чтоб только не проклинали живого. «И один ведь он дойдет, Лобов, дойдет…»
— Слышь, Лобов, тяжел я, отдохни чуток… отдохни, опусти меня… — снова начал почти беззвучно шевелить губами Старков.
Лобов не отвечал. Его шатало из стороны в сторону, и, наконец, запутавшись в собственных ногах, он упал. Упал лицом, не успев подставить руку, и рассек себе бровь и скулу. Лобов чувствовал, как кровь потекла по веку, по щеке… Старков придавил его и никак не мог найти в себе силы сползти в сторону, на землю.
Рядом послышались шаги и тяжелое дыхание боцмана, тоже едва волочившего ноги.
— Ну? — сипло спросил он, переводя дух.— Давай, Дима, считай, половину прошли, вон второй мыс… Пошли… нельзя стоять…
— Ильич! — толкнул он капитана ногой.
Тот с трудом открыл глаза и грустно, тяжко посмотрел на боцмана.
— Все будет хорошо… — нагнулся к капитану Куртеев и, отойдя к Корюшкину, стал растирать ему грудь и спину негнущимися пальцами и локтями.
Лобов сделал то же самое с капитаном. С трудом приподняв Старкова, подсел под него. Навалив его на себя, он встал на четвереньки, с большим напряжением выпрямился и почувствовал, как спину облегла сразу схваченная морозом жесткая, холодная, как железо, рубаха.
— Только бы не упасть, тогда все…— вслух сказал он и двинулся вслед за боцманом.
А Шило был уже у самого поворота. Он так и не обернулся, а все бежал и бежал, часто растирая то
уши, то грудь, то голову и лицо скрюченными пальцами. Он ни о чем не думал, только одно доходило до его сознания: «Спастись, спастись, спастись…»
Во второй тройке Сапов вдруг выпустил из рук, Сулина, упал, поскользнувшись на голыше, и, тотчас сев на землю, стал судорожно снимать с себя сапоги. Это ему не удавалось, руки не слушались.
Тогда он, сунув ладони под мышки, стал яростно бить одной ногой о другую и громко выкрикивать ругательства.
Когда Куртеев дотащился до них, помощник все так же бил ногой о ногу и ругался, а Воронов и подошедший Студенец растирали Супину лицо — сам он сделать это уже не мог.
Подступавшие волны прижимали их уже к самому краю обсушки, еще немного — и идти придется по колено в снегу…
— Да не так! Снегом три, сильнее три! — свистящим шепотом выдохнул Куртеев.— Держись, ребята, считай, дошли… Шило за людьми побежал, вот будут… Шевелись, шевелись, ребята! Шевелись…
— За какими людьми? — продолжая ругаться, закричал помощник.— М-мр-разь он! Да-а!.. Мр-разь!..
Во-о, гляди-и!.. — Он показал сжатым кулаком в сторону мыса.
Боцман подошел к помощнику и сказал:
— Ладно, не ори, помоги Лобову.— Он показал назад на вновь, упавшего моториста.— А вы тут вот с ним,— кивнул, он Воронову и Студенцу на Сулина.
Потом, гребанув руками снега, стал отчаянно тереть Корюшкину лицо. Оно было белым и жестким, снег не таял на нем — рассыпался, как мука.
Лобов не отдал капитана Сапову. Он встал сам, предварительно снова посадив Старкова и став перед ним на четвереньки. Помощник потер Старкову безжизненное лицо, помог Лобову приподняться на дрожащие ноги и снова закружился на месте, чувствуя острейшую боль в пальцах.
Незадолго до этого Лобов, повернув набок голову, не ощутил привычного, хотя и слабого, дыхания Старкова: Ему также показалось, что спина, отогретая телом: капитана, стала остывать, а нести стало еще тяжелее, совсем невмоготу. Тогда и пришла мысль о смерти. На ходу услышать сердце было нельзя, и Лобов, подогнув ноги, опустился вниз.
— Не-ет! Не-а-а!..— Лобов ударился лицом в снег и, крутя головой, застонал.— Мама! Ма-ма-а! Почему ты так далеко… почему ты не видишь…
— А день был ясный. Начиналась зима, это были ее первые морозы. И было какое-то несправедливое, ужасное несоответствие чистого, безоблачного неба, широкого серого разлива воды, бесконечного нетронутого снежного покрова — горю людей, совершенно лишившихся сил, хотя и не потерявших ещё последней надежды…
Теперь они останавливались через каждую сотню шагов, снова в исступлении терли себе и потерявшим способность двигаться товарищам лица и руки снегом, ударяли по снегу руками, растирали груди и спины и снова двигались вперед.
Когда они увидели дома Новых Солонцов, это прибавило им сил, и они ускорили шаги и двигались
до тех пор, пока не увидели бегущих к ним людей.
Тогда они попадали, почти все сразу, только Куртеев, ухватив Корюшкина под мышки, спиной к бегущим тащил радиста и неслышно шевелил губами…

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Вслед первой машине, увозившей радиста, смотрели все. После того как она, переваливаясь с боку на бок, скрылась за поворотом дороги, Лобов молча приблизился к Шило и, когда тот повернулся к нему, ударил разламывающейся от боли рукой в лицо. Потом закричал, бил и кричал. И Куртеев подскочил и тоже стал бить Шило…
К ним подбежали, обмякшего, плачущего Лобова и исступленного Куртеева под руки увели в медпункт.
Тяжелее всего пришлось Сулину, его еле спасли.
Лобов, Карин и Лашков, а также Зойка почти не пострадали, если не считать тяжелого воспаления легких и небольших язв на лицах и руках. Во время бега Лашков и Карин, поставив Зойку между собой, плотно прижавшись друг к другу, постоянно менялись на ходу местами, и это им помогло. А Лобова уберег Старков, так Лобов думал сам и все время говорил об этом товарищам.
В областной больнице, куда их привезли из Солонцов после оказания первой помощи, они собирались в одной палате, устраивались на трех койках (Зойка приходила со своего этажа) и говорили, говорили…
Однажды к ним пришел Шило. Они прервали разговор, тяжело задышали, точно в палате стало меньше воздуха, и Шило, так и не открыв рта, ушел и больше не появлялся.
Вернувшаяся из отпуска тетя Лина — она всегда брала отпуск в конце осени, когда особенно штормило,— бывала у них ежедневно, приносила по две авоськи всякой еды, и охала, и говорила:
— Отощаете тут, ох, отощаете. Знаю я, как тут варют,— Генке на один язык…

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

И вовсе не смешно, — сказал Карин Лобову, показывая на идущего впереди Лашкова.
Лашков, твердо, широко шагая, нес чемодан.
Лобов уезжал. Накануне во время обеда в салон ввалился вернувшийся из управления с почтой Куртеев и высыпал на стол письма. Ливадин тотчас вышел. В кармане у него было письмо Корюшкину.
Боцман знал, от кого это письмо — от Тороповой Кати, она давно переписывалась с радистом, и он собирался летом поехать к ней в отпуск. Она еще ничего не знала о Корюшкине, и Ливадии решил написать ей.
Карин разбирал письма. Одно подтолкнул пальцем к Лобову — ему уже с конца лета писали на судно. Лобов вскрыл конверт, быстро пробежал глазами листок, оживился и передал его назад, электрику. Карин прочитал письмо, поднял брови и покачал головой. Потом сказал:
— М-да-а… Значит, дело на мази…
Письмо было из училища. Штаты лаборатории там утвердили, о чем и сообщали Лобову.
И вот его провожали. Лашков шел впереди, Карин, Зойка и Лобов несколько поотстали.
Лобов оглянулся на док, помахал рукой стоящим на палубе Куртееву, Воронову и еще кому-то рядом с ними. «Сто тринадцатый» уже готовили к выходу из дока, наружные работы были в основном выполнены, заканчивали их и в помещениях. Команда на буксире оставалась старой, пришел только новый капитан — Старков находился в больнице до сих пор,— ждали радиста.
— А он ведь хороший сегодня, а? — сказал Карин, кивая в сторону Лашкова.— Он даже несет твои вещи. Но, по-моему, боится, что ты передумаешь и останешься. А? Молодой? Вот будет номер!..
Он взял Зойку за локоть, но она с досадой отдернула руку.
Электрик повернулся к Лобову, протянул ему сетку и сказал:
— Нате, держите, волоките сами.
Он прибавил шагу, догоняя Лашкова.
Сетка была нетяжелой: кое-что из еды, и Зойка сунула какой-то пакет. Она тоже взялась, за две ручки сразу, прикоснувшись к руке Лобова. Шли молча, потом Зойка, покачивая головой, тихо, словно про себя, сказала:
— Как быстро время летит…
— Да,— сказал Лобов.
Зойка медленно повернулась к нему.
— Ты приедешь сюда еще?
— Не знаю, я хотел бы приехать.
— Приезжай…
Темнело. Небо опускалось все ниже, на самые крыши притихших домов. На асфальт перрона падали огромные, тяжелые снежинки.
— Ты счастливый: в снег уезжаешь,— сказала Зойка.
Лобов вытянул ладонь, на нее упало несколько снежинок.
— Это, правда, к счастью? — спросил он.
— Говорят…
Потом Карин хлопал Лобова по спине и говорил:
— Ну, давай сдавай, не зря задачки решали. Все время готовься, всю зиму и весну. А потом, глядишь, к нам обратно, а? А может, останешься? А что у нас плохо? А? Ну, ладно, давай-давай! Счастливо!..
Он сказал что-то шутливое проводнице, та улыбнулась, кивнул на Лобова.
Немного помолчали.
— Э, смотри сюда! — Карина словно осенило.— Боцман две бочки огурцов соленых получил. Что теперь нам качка!.. А?
Все засмеялись. Кроме, кажется, Зойки. Рука у нее холодная, неживая. Лобов держал ее в своей и не мог отпустить: ему казалось, что она упадет, оборвется. Зойка смотрела на Лобова, и глазам ее было горячо, и какой-то туман наплывал на глаза…
— Если бы я знала, что ты приедешь…— сказала Зойка.
— Я хотел бы приехать,— ответил Лобов.
— Если бы я знала,— повторила Зойка и закрыла глаза.
На окно вагона упало несколько снежинок, они растаяли, потекли каплями по стеклу…
г. Псков.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Обычно, когда мы представляем читателям «Юности» музыкантов-инструменталистов, повод для знакомства — успешное выступление на авторитетном конкурсе. На сей раз повод иной — первый сольный концерт в консерваторском зале.
Чем же вызван столь ответственный дебют Дмитрия Ситковецкого на столичной сцене? Ответ прост: ярко выраженный талант девятнадцатилетнего скрипача, его уже сегодня зрелое мастерство…
— Почему я выбрал скрипку? — говорит Дмитрий Ситковецкий. — Прежде всего, потому, что убежден в том, что на этом инструменте можно полно и ясно раскрыть душевный мир человека…
Правда, говорят, что ближе всего человеческому голосу виолончель. Не спорю. Но мне кажется, что голос души в одинаковой мере подвластен и скрипке и виолончели. Только я думаю, что виолончель ближе к голосу более зрелого по возрасту человека, а скрипка — более юного. Это не относится к возрасту исполнителя. Просто голоса разные. Вообще скрипка как-то более настроена на человеческое сердце… Да и ближе она мне потому, что первые мои музыкальные ощущения были связаны именно с нею. Мой отец был скрипачом. Он умер, когда мне было всего четыре года. Но я уже с двух лет «играл» со своей крохотной скрипкой, прежде чем в пять лет начал учиться на ней играть.
Отцом Димы был замечательный советский скрипач Юлиан Ситковецкий. Блестяще начав свою музыкальную карьеру, став победителем на двух крупнейших международных конкурсах, он ушел из жизни на пороге своего тридцатитрехлетия.
— Скрипка во многом была предопределена для меня детскими впечатлениями от игры отца, и я никогда не жалею об этом,— продолжает Ситковецкий-младший.— Но мне и сегодня скрипка дается очень не просто. Этот инструмент требует в большей мере, чем другие, труда, настойчивости, целеустремленности. Труда, я сказал бы, даже адского. Трудный инструмент — и в техническом отношении и в эмоциональном. Он, как очень чуткий камертон, — от него не скроешь ни малейшей неточности, прежде всего интонационной, а в этом и известная доля его своеобразного «коварства»… Вы скажете, любой инструмент такой. А я стану спорить, отдавая здесь предпочтение скрипке. С этим коварством, «подводными камнями» скрипки, я встречаюсь каждый день, и, признаюсь, был у меня — пусть очень короткий — период сомнении, неверия в свои силы. А может, все шло от требовательности к себе и от ответственности перед именем отца.
Лето Дмитрий проводит обычно вместе со своим дядей — Виталием Григорьевичем Ситковецким, альтистом оркестра Кирилла Кондрашина. И куда бы летом ни выезжал на гастроли оркестр, Дмитрий едет с дядей. И вот в жаркий, солнечный день, когда кондрашинцы заканчивают репетиции и идут на пляж, Дима идет в гостиницу и играет, играет, играет, без конца повторяя сложные упражнения… Затем на пульте появляются ноты — каприсы Паганини, концерт Моцарта… И опять — уже под руководством дяди — многочасовая работа, прерываемая коротким обеденным перерывом или вечерним концертом оркестра…
Конкурс чехословацкого радио «Концертино» — Прага», где Ситковецкий получил в 1966 году первую премию, проводился под девизами. Жюри слушало безымянные магнитофонные пленки с записью конкурсных программ музыкантов в возрасте от двенадцати до шестнадцати лет. В обязательную программу входило одно из крайне сложных сочинений — соната чешского классика двадцатого века Богуслава Мартину, а по собственному выбору Дима Ситковецкий взял тоже очень сложную сонату Георга Генделя. Таким образом, он сразу заявил себя в двух контрастных музыкальных стилях — немецкой музыке доклассического периода и острых современных гармониях. Оказалось, что это совсем не случайно. Я спрашиваю Ситковецкого об основных его музыкальных привязанностях и слышу в ответ:
— Бах, Моцарт, Бетховен, из более старой музыки — Монтеверди…
— А из современной?
— Прокофьев, Стравинский, Шостакович…
— А чем объяснить, что в число ваших особых привязанностей не входят романтики девятнадцатого века, например, Шуберт, Шуман?..
— Это не совсем так. Они входят. Только я называю сейчас самое для меня главное, так сказать, отправные точки… Почему? Вот, например, музыка восемнадцатого—начала девятнадцатого века. Она мне кажется философичной, всеохватной. Ту же глобальность, всеохватность я чувствую и в музыке двадцатого века, естественно, решенной уже новым, современным языком. Но это не значит, что я отрицаю романтиков. Видимо, мне ближе идти к выражению внутреннего мира отдельного человека (а это прежде всего я чувствую в романтиках) через общечеловеческую проблематику. Это уже, наверное, чисто субъективно. Ведь я очень охотно играю и Шуберта и концерт Чайковского (правда, еще в классе) и мечтаю о скрипичных концертах Сибелиуса и Брамса…
И вот Дмитрий Ситковецкий впервые предстал на целый вечер перед переполнившей зал публикой, показав программу в четырех контрастных музыкальных стилях — Моцарт, Шуберт, Брамс, Вайнберг и Прокофьев. Программа сложная и для давно концертирующего скрипача. А тут — первый концерт в жизни. Да еще фортепианную партию ведет такая пианистка, как Белла Давидович, его мама. И программа фактически подготовлена Дмитрием самостоятельно: профессор Юрий Янкелевич успел только вчерне начать работу с ним над Второй сонатой Прокофьева, а потом тяжело заболел и скончался незадолго до дебюта своего любимого ученика. А новый его педагог — профессор Игорь Безродный — впервые встретился с ним в классе уже после его концерта в консерватории…
Но вернемся к началу нашего разговора. К вопросу о конкурсах скрипачей.
— Дмитрий, какую программу вы составили бы для себя, если бы вам предложили самому выбирать ее перед конкурсом?
— Прежде всего, я не особенно рвусь играть на Конкурсах. Они чем-то напоминают спорт — тут иногда решает не мастерство, а выносливость, нервы. А эти качества присутствуют не у всех исполнителей. Я предпочел бы участвовать в музыкальных фестивалях, где не ставятся баллы за игру…
— Но все-таки если б решился играть на конкурсе?..
— Если бы решился?.. Я бы выбрал каприсы Паганини, сольные сонаты Баха, концерт Моцарта, сонаты Бетховена, Прокофьева, виртуозные пьесы Изаи, Венявского, Крейслера, Сарасате. И предложил бы еще в программу что-нибудь из сочинений молодых советских композиторов…
— А для участия в финале? Ведь там нужен концерт для скрипки с оркестром!
— Сначала надо дойти до финала…
Беседу вел Андрей Мускатблит

Журнал Юность № 1 январь 1974 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Виктор Клюнков
Виктор Клюнков несколько лет был шофером-рейсовиком в Средней Азии, возил людей и грузы через сложнейшие горные перевалы, обслуживал геологические партии далеко в горах.
Сейчас он, шофер первого класса, работает в Москве на машине специализированной «Скорой помощи».

Мой сосед, мальчишка с десятилеткой, как-то при встрече сказал мне:
На шофера пойду учиться. Работа интересная, платят хорошо, хоть и дело простое: крути баранку да на педали нажимай!..
Тогда я не смог убедить его, что это интересное дело совсем не простое. А ведь таких, как мой сосед, немало. И поэтому я решил сейчас кое-что добавить к уже известному о профессии шофера.
В принципе задача шофера проста: перевезти из пункта Л в пункт Б пассажиров или груз вовремя и без «дорожно-транспортных происшествий». Это основной шоферский закон. Закон для многих, ибо шофер — профессия массовая.
Что такое брак в работе? У токаря — испорченная заготовка, у сапожника — ботинки, которые никто не наденет, у пекаря — невкусный хлеб. А у шофера-груз, доставленный с опозданием, поврежденный автомобиль или самое страшное — авария, катастрофа…
…Из Казахстана в Москву путь неблизкий. Пятый день я сидел за рулем, порядком устал, а до столицы было еще около тысячи километров. Да и погода не благоприятствовала: то дождь, то снег. До райцентра Николаевки оставалось километров пятнадцать, когда на обочине я увидел «голосовавшего» человека. Забравшись ко мне в кабину, он спросил:
— В Москву двигаешь?
— В Москву…
— Я с тобой до Кузнецка подъеду. К родственникам в деревню наведался. Теперь домой надо, отдохну, да завтра на смену, я тоже шофер, на автобусе работаю…
Встречные машины двигались колонной, меня никто не обгонял: мокрая и скользкая от грязи дорога не позволяла рисковать. Но вдруг, беспрерывно сигналя, мимо промчался серенький «вазик» и, не снижая скорости, скрылся за поворотом. Мой попутчик не выдержал:
— Куда гонит, куда торопится? Благо бы по делу, а то ведь так просто — катается! Ох, уж эти «гонщики»! Сколько их за кюветами оказывается, и все равно жмут на газ, ни с чем не считаются…
В Николаевке решили пообедать. У столовой стоял знакомый «вазик». Мы поели, а когда садились в машину, увидали его хозяина: молодой парень, лет 25, протирал ветровое стекло от грязи, оживленно беседуя со своей юной попутчицей. Мой коллега, подойдя к ним, сказал:
— Куда торопитесь, дорога-то вон какая, недолго и до беды…
Девушка хмыкнула, а парень, положив тряпку на капот, перестал улыбаться и зло спросил:
— А твое какое дело? Ты что — автоинспектор?
— Нет, не инспектор, а шофер, потому и советую, опыт есть…
— «Опыт есть…» — перебил его парень и снова взял тряпку.— Вот и давай отсюда со своим опытом…
Девушка засмеялась «удачной» шутке приятеля.
Мы уехали. Скоро нас снова обогнал все тот же «вазик». И не просто обогнал, а «подрезал».
Шофер из Кузнецка выругался и закурил. Дорога пошла под уклон. В конце длинного спуска, там, где она делала поворот и снова уходила вверх, в нескольких метрах от дороги горел «вазик». Он лежал на земле вверх колесами, изуродованный до такой степени, что поначалу невозможно было понять, что эта груда искореженного металла была когда-то автомобилем…
Один из научно-исследовательских институтов создал недавно установку, на которой определяют «…коэффициент управления, вычисляемый делением времени пребывания визира в безопасной зоне на общее время выполнения каждой программы, суммарное время тормозной реакции на красный сигнал светофора» и т. д. Трудно сказать, скоро ли наступит день, когда профессиональную пригодность каждого шофера будут определять с помощью подобных установок, сегодня же тысячи людей садятся за руль автомобиля, совершенно не проверенные «делением времени пребывания визира…»
Имея, как говорится, природой данный характер и необходимый минимум специальных знаний, они получают в своп руки «источник повышенной опасности» (так называют юристы автомобиль) и в основном самостоятельно начинают осваивать шоферское дело.
А труд шофера нелегкий, знаю не с чужих слов: не первый год за рулем. Но знаю и другое: редко кто из моих коллег добровольно оставляет руль — разве что по состоянию здоровья или в связи с пенсионным возрастом. Моряки «заболевают» морем, шоферы — дорогой…
Люди полюбили дорогу, и она полюбила их требовательной любовью, которая ничего не прощает — будь то забывчивость, невнимательность или неумение.
Толковый словарь так поясняет слово «шофер»: водитель автомобиля. Но водителем шофера можно назвать только не зная особенностей его работы. Да, человека воспитывают, учат коллектив, наставники, администрация. А у шофера есть еще два иногда очень суровых наставника: автомобиль и дорога.
В районе реки Тюй я и шофер Женя Хитров на двух машинах пробирались к стоянке нашей экспедиции. Именно пробирались, потому что раскисшая от осенних дождей лесная дорога была в прескверном состоянии. Дело осложнялось и тем, что она была «одноколейная» (кругом вековой лес) и разъехаться со встречной машиной местами просто невозможно. Пока нам везло: встречных машин не было. Но вот впереди я увидел стоящие без движения четыре забрызганных грязью машины.
Мы подъехали и через минуту уже знали, в чем дело. Молодой парнишка, шофер потрепанного «газика», снял с двигателя отказавший бензонасос. Запасного у него не оказалось, у других шоферов — тоже. Машины у всех были другой марки, «зилы».
Оттащить в сторону «газик» и освободить дорогу невозможно: деревья подступали вплотную к дороге, почти на десять километров сплошняком. Пять наших машин тоже должны были пятиться назад; казалось, другого выхода нет. Парнишка приуныл. Ему осталось проехать каких-то пятнадцать километров до лесхоза, там гараж и дом, где он живет. Тогда один из шоферов достал из-под брезента канистру, у кого-то нашелся кусок резиновой трубки, у другого — старый металлический бензопровод. Все это соединили, стыки обмотали изоляционной лентой. Канистру с бензином закрепили на крыше кабины «газика», эрзацбензопровод присоединили к карбюратору, и мотор заработал. Скоро мы обедали в теплом доме молодого шофера
Автомобиль навязывает целую кучу обязанностей, которые, в идеальном понимании, водитель выполнять и не должен бы…
Но пока выполняет, мне думается, правильнее называть человека за рулем шофером.
Каждый шофер — «участник движения».
Вместе с ним на дороге работают другие водители. Чтобы не совершить «дорожно-транспортного происшествия», он должен уважать всех, но надеяться только на себя, на свое умение и технические возможности машины. Говорят, в какой-то стране после перечисления всех пунктов правил дорожного движения есть последний, на мой взгляд, очень важный: «Пропусти дурака!»
Из практики известно, что, пользуясь им, можно избежать многих бед.
Специальные исследования, проведенные в Чехословакии, показали, что семнадцать процентов аварий и наездов совершается шоферами после разнообразных утренних неприятностей — будь то дома или на работе. Понятно, что невозможно создать шоферам такой психологический климат, который бы вызывал одни положительные эмоции. Потому наиболее надежными водителями становятся те, кто по натуре своей оптимисты; оптимизм же присущ людям, уверенным в своих силах, имеющим твердые и достаточно обширные профессиональные знания. Шоферы — народ общительный; это потому, что большую часть времени они предоставлены сами себе. На людях же особенно появляется желание поговорить, поделиться впечатлениями, мыслями.
Если кто-то ремонтирует автомобиль, вокруг обязательно соберутся свободные от работы товарищи. Подскажут, помогут, а то и пошутят над неумелым. Но чаще шофер бывает один на один с машиной.
Идет ли дождь или светит солнце, падает снег или трещит мороз, шофер, имея под рукой минимум инструментов и, как правило, почти никаких запчастей, сделает все возможное, чтобы машина двигалась дальше. Иначе нельзя: автомобиль не станок, который можно оставить в ожидании ремонта на какое угодно время. Зимой за несколько часов машина может так остыть, что завести мотор не удастся.
Специфические особенности, присущие нашей профессии, нелегким грузом ложатся на плечи молодого водителя, но большинство успешно справляется с ними и «капитально» занимает место за рулем.
Очень незначительная часть отсеивается: обычно те, кто по своим психофизическим данным просто не может работать на автомобиле.
Новичку постоянно напоминают: «Осторожней езди, осторожней!» Причем именно осторожней, а не медленнее. Осторожным надо быть всегда: и в первый раз, и в сотый, и в тысячный. «Почти каждый, кто управляет автомобилем, вдруг однажды осознает, что живет в нем что-то от «демона дорог». Напыщенная уверенность в себе подсказывает ему, что ездит он лучше других. А если факты этого не подтверждают… тем хуже для фактов…» Так думает известный польский гонщик, трехкратный чемпион Европы Собеслав Засада, и вместе с ним те, кто познал процесс вождения автомобиля.
Мой знакомый, много лет работающий шофером, как-то сказал: «Знаешь, я только тогда уверен, что рабочий день кончился без происшествий, когда поставил автомобиль в гараж и отошел от него метров на десять…»
Несколько лет назад работал я в Средней Азии. Однажды, в феврале, потребовалось срочно перевезти из Алма-Аты в Гармский район на Памире две тонны взрывчатки и пятьсот детонаторов. Погрузили ящики с аммонитом, в кабину сел бригадир взрывников Иван Алексеевич.
Завернутые в бумагу детонаторы положил на колени. Без приключений по отличной автостраде доехали до Ташкента, повернули на Самарканд.
Начал накрапывать дождь, потом пошел снег. Дорога покрылась льдом, скорость пришлось снизить. Впереди нас ждал Китобский перевал. По сухой дороге его, как говорится, проедешь — не заметишь. А по льду… Я порядком устал, но все же решил пройти перевал сегодня. Кто знает, что за погода будет завтра?
На первых метрах обледенелого подъема стояли прижавшиеся к скале автомобили.
Шоферы доставали из кузовов цепи противоскольжения, надевали стальные браслеты на колеса. Осторожно я проехал мимо них и включил передний мост. В зеркало заднего обзора увидел: они с завистью смотрят мне вслед. Размышляя о преимуществах автомобилей со всеми ведущими мостами, я без труда прошел серпантины и въехал на перевал. Заглушил мотор и очистил лобовое стекло ото льда. Иван Алексеевич открыл глаза и, увидев надпись «Китобский перевал, высшая точка», потянулся, зевнул и спросил:
— В Китобе скоро будем? Что-то есть хочется…
Не уточняя, я ответил:
— Будем…
И поехал вниз. Беспокойство овладело мной сразу, как только я увидел нетронутый колесами снег, покрывший дорогу.
Значит, от Китоба машины не могут пройти.
Я миновал первый поворот. Машина медленно, на первой передаче двигалась к следующему, когда скорость ее почему-то стала увеличиваться. Открыв дверцу и посмотрев на переднее колесо, я увидел, что оно вяло вращается и одновременно скользит по льду. Предотвратить скольжение мне не удалось ничем. Выход был один: «притереть» машину к скале. Но после удара ее могло бы отбросить в сторону обрыва…
Набрав довольно приличную скорость, машина катилась вниз. Я приготовился к самым неожиданным последствиям, но то, что ожидало меня за поворотом, превзошло все ожидания.
Слева была скала, справа — ущелье глубиной в несколько сотен метров. Дорога в этом месте имела небольшой изгиб, а край дорожного полотна был выщерблен примерно на метр на самом изгибе. То, что правыми колесами я попаду в эту промоину, я понял сразу: ширина дороги здесь была меньше колеи машины. Это безмолвно подтверждало множество автомашин, стоящих ниже поворота впритирку к скале.
Возле первой толпились люди.
Удивило меня, что они стоят молча, а не бегут навстречу, не машут руками, не кричат. Но сейчас мне было не до них. В голове, как в ЭВМ, проскочили в сотую долю секунды тысячи подобных ситуаций.
Одна была похожей. Краем глаза я успел взглянуть на судорожно вцепившегося в ручку кабины бригадира. Успел я еще подумать о том, как рванут две тонны аммонита, если мы грохнемся в пропасть.
Переднее правое колесо рухнуло в промоину, я рванул руль влево и придавил до упора педаль газа. В следующее мгновение я отпустил педаль и, почувствовав, как провалилось заднее колесо, вывернул руль вправо и снова нажал на газ. Машина осталась на дороге. На все эти манипуляции едва ли ушла секунда.
Осторожно подрулил к скале и выключил зажигание. Дорога здесь была уже посыпана песком. Вылез из машины и сел на камень, потому что ноги предательски дрожали. Бригадир тоже вылез и, что-то бормоча, сел прямо в снег, прижимая к животу детонаторы. Обретя дар речи, он помянул черта и заключил:
— В жисть на машину не сяду!
Нас обступили люди, и Иван Алексеевич набросился па них: отчего не предупредили, почему не кричали? Когда красноречие бригадира иссякло, молодой узбек в щегольской кожаной куртке сказал:
— Зачем кричать, зачем шуметь? Все равно твой машина в пропасть шел… Кто помогать может, а?
Но бригадир не унимался. Я взял его за плечо и предложил:
— Садись в кабину, поедем…
Поздно ночью мы были в Гарме.
Все кончилось благополучно, но здесь не просто стечение обстоятельств. К сложностям, неожиданностям шоферу надо готовиться каждый день, каждую минуту. Пусть простят меня за пристрастие к Собеславу Засаде, но лучше не скажешь:
«Если собрать все обстоятельства, предшествовавшие аварии (слишком быстрая езда, плохая погода, недостаточная видимость, неожиданное препятствие и т. д.), и проанализировать, что в этом случае водитель мог сделать, чтобы избежать трагедии, то вывод придет сам собой: просто не хватило умения, базирующегося на хороших, устойчивых навыках и сознательном ощущении ответственности. Не считаю, что каждый должен и обязан быть виртуозом.
Не всякому для этого хватит таланта. Но, безусловно, каждый из нас может улучшить свое водительское умение».
Ситуации случаются разные. И часто не одно мастерство решает: во многом решает характер человека.
Психология людей такова, что зачастую престиж многих профессий зависит от таких атрибутов, как китель с галунами или капитанская трубка. Но автомобиль — транспорт сухопутный. Ходовой рубки, а тем более капитанской каюты здесь быть не может, водителю же благоразумнее не курить. Но, возможно, в связи с отсутствием этих чисто внешних атрибутов отношение к профессии несколько иное. А напрасно…
Случаи из шоферской практики можно было бы приводить без конца, но не в этом суть. Мне хотелось показать молодым людям, готовящимся стать водителями, не сразу бросающиеся в глаза и не всегда понятные «повороты» шоферской профессии.
Часто, пользуясь автомобилем (будь то автобус, такси, грузовик или просто легковая машина), мы видим в нем только еще одно удобство, которое облегчает нашу жизнь в бурную эпоху научно-технической революции. Автомобиль на деле — это еще и проблемы. Не только чисто технические — человеческие.

Журнал Юность № 1 январь 1974 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области