Прочитал очерк о Георгии Зайцеве — и перед моими глазами все время стояло лицо другого человека, находящегося примерно в таком же положении,— кандидата филологических наук, научного сотрудника Института мировой литературы имени Горького, моего друга Юрия Александровича Филипьева, человека тревожной и необычной судьбы.
Я говорю «примерно» потому, что в отличие от Георгия Зайцева Юрий Филипьев прикован к креслу-каталке с самого раннего детства. Когда повествуют о таких людях, всегда разделяют их судьбу на два отрезка: «до» и «после». У Филипьева не было «до». Поэтому тем более удивительна его жизнь.
Он родился и жил в Ульяновске, гулять его носили на руках. Читать и писать выучили родители. Потом стали приходить учителя из школы, и зимою мать (отец умер рано) вырубала топором ледяные ступеньки на склоне холмов, окружавших дом, чтобы проложить учителям дорогу к сыну.
Кончены школа, заочный институт. Филипьев начинает научную работу. Диапазон его творческих устремлений велик: философия, физика, психология, педагогика, литература, искусство. Идеями молодого ученого заинтересовываются в Москве, он получает вызов и переезжает в столицу. Получает комнату, затем квартиру. После — защита диссертации. Выходят несколько его книжек. И все это — в кресле, без возможности что-либо написать своей рукой, диктуя на магнитофон, с которого затем спечатывает приходящая на дом машинистка (нанимаемая им, кстати, за свои далеко не великие деньги).
Он и его мать, Евдокия Николаевна… Других родственников практически нет. Мать зачастую лежит — возраст, болезни. И уже нет сил сходить за хлебом, молоком. И даже трудно встать, чтобы открыть дверь на звонок. Юрию Александровичу пришлось сконструировать соленоидный электрический замок, которым он открывает пришедшему дверь нажатием кнопки. Кстати, он истинный мастер — золотые руки, талантливый радиолюбитель и рукомесленный, если так можно выразиться, умелец. Это ли не парадокс? Но, тем не менее, это так, и вся аппаратура обслуживания — телефонный автоответчик, диктофон, соленоидный дверной замок и прочее — сконструирована им, но сделана, конечно, руками его знакомых.
Все тело Юрия фактически здорово, сигнал от мозга к исполнительному органу — мышцам — доходит, но доходит с искажениями. В результате плохо координированные движения рук и ног и отсутствие чувства равновесия. Да еще несколько затрудненная речь. По характеру он человек жизнерадостный, веселый, полный неукротимого оптимизма, интереснейший собеседник и прекрасный товарищ.
Все существование этого человека полностью зависит от матери, состояние которой весьма и весьма неважное и отнюдь не улучшается. Случись что с ней — и ему прямая дорога в инвалидный дом, где, конечно, он не сможет продолжать свою нужную для общества работу. Как же помочь ему? Не знаю.
Знаю только одно: этот ученый нужен обществу, работает много и плодотворно. Его социальная отдача достаточно велика, чтобы можно было придумать что-нибудь ему в помощь.
Друзей у него много. Так, например, есть прекрасные, бескорыстные люди, которые ходят к нему, помогают ему уже несколько лет. Особенно привязаны к нему и часто ходят ученики 7-й школы Октябрьского района Алеша Богаченков, Роман Якубов, Андрюша Живцов, Володя Гуревич, Марина Выдриц, Марина Петрова (некоторые из них уже окончили школу). И, конечно, их чудесная учительница Нина Николаевна Петрова.
Возможно, кого-нибудь из писателей заинтересует его судьба и жизнь…

Журнал Юность № 6 июнь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

«Прочла в «Юности» письмо о Вас, о Вашей жизни. Восторгаюсь Вами, Вашей волей, умом, и талантом…» «Горжусь Вами, благодарен, верю Вам, верю в Вас, желаю, чтобы Вы лишний раз доказали, что человек, тем более в науке, утвердился не только ногами и руками…»
«Вы просто герой, Ваша борьба с болезнью вселяет во многих веру, что бороться можно и нужно…»
«…Я часто задаю себе вопрос: «Зачем я живу?» И вот, прочитав статью, я обрел надежду. А надеяться — значит жить…»
Сотни подобных писем со всех концов страны приходят в редакцию журнала «Юность» для передачи профессору Г. А. Зайцеву. Начавшийся в конце прошлого года, когда журнал опубликовал очерк писателя Льва Кокина «Судьба Георгия Зайцева, перестроенная им самим», этот поток писем не иссякает и поныне. В очерке рассказывалось о силе духа человека, преодолевшего тяжкие страдания, принесенные ему болезнью — прогрессивной мышечной дистрофией. И вот теперь в письмах юношей, девушек и людей зрелого возраста высказывается искреннее сочувствие Г. А. Зайцеву по поводу постигшей его беды, восхищение мужеством этого человека, его великолепным характером бойца. Во многих письмах страдающие тою же болезнью, что и Г. А. Зайцев, просят помочь им, дать нужный совет, поддержать.
«Дорогой Георгий Александрович!.. Меня потрясло Ваше мужество, воля, упорство… Я сама страдаю такой же болезнью 20 лет. Помогите мне, пожалуйста! Вы сильный человек, и за такими людьми я всю жизнь тянусь, они не раз меня спасали, когда в самую трудную минуту протягивали руку помощи. До свидания. Очень жду».
Особенно много писем от молодежи; эти письма затрагивают вопросы, связанные с общечеловеческими проблемами.
И не случайно во многих письмах звучит такой мотив: жизнь Г. А. Зайцева — «это пример мужества, целеустремленности, чего порой не хватает нам, здоровым, молодым».
Для ответа на все эти письма редакция предоставляет страницы журнала профессору Г. А. Зайцеву и автору очерка о нем — писателю Льву Кокину.

Главное — приносить пользу людям
Говорит Г. А. ЗАЙЦЕВ, доктор физико-математических наук, профессор.
Предо мной большое и все возрастающее количество писем, поступивших ко мне после опубликования очерка П. Кокина. Я считал своим долгом отвечать на каждое из этих писем, но их оказалось столько, что дать ответ всем читателям физически невозможно. Между тем в письмах ставятся многие вопросы, в большинстве связанные с важнейшими проблемами «Что делать и как жить?».
Я хотел бы через «Юность» в какой-то степени дать ответ хотя бы на часть подобного рода вопросов.
Много писем пришло от молодежи, от учащихся. В их числе письма коллективов школьников из Баку, Харькова, Воронежа и других городов с просьбой рассказать им о моей юности и высказать советы в отношении учения. Привожу свой ответ учащимся школы № 53 Октябрьского района г. Баку.
«Дорогие бакинские школьники! Вы просите меня рассказать о моей юности и о том, как я выучил три иностранных языка. В школе я изучал немецкий язык. В шестом и седьмом классах я понял, что если ограничиваться одним учебником, то языком хорошо не овладеешь. Поэтому начиная с седьмого класса я стал систематически читать книжки на немецком языке — сначала адаптированные, а затем со словарем и более сложные. К концу обучения в школе я получил возможность свободно читать уже любую художественную литературу на немецком языке.
Английский язык я начал изучать самостоятельно в восьмом классе. Во время летних каникул после окончания восьмого класса я занимался английским языком ежедневно не менее чем по восемь-девять часов, включая воскресенье. В результате к девятому классу я уже овладел английским языком в объеме институтской программы. Наконец, французский я выучил уже после окончания института.
Очень хорошо, что вы любите физику. Но в этой связи я хочу подчеркнуть особое значение математики для физики и для всех других точных наук. Поэтому вы должны хорошо знать математику и, что особенно важно для вашей будущей творческой деятельности, уметь решать математические задачи. В школе я старался глубже овладеть математикой.
В заключение последнее. Хорошо запомните, что вы учитесь не для отметок, а для знаний. Убеждение в том, что это именно так, помогло мне спокойно отнестись к тому, что после седьмого класса из-за самостоятельного углубленного изучения ряда предметов я стал получать не круглые пятерки, как было до этого, а пятерки и четверки».
В дополнение к сказанному в этом письме мне бы хотелось еще раз напомнить моим молодым корреспондентам и друзьям — учащимся школ, техникумов и вузов, что годы учения — важнейший период, от которого зависит вся дальнейшая судьба человека.
Поэтому нужно постараться сделать все возможное, чтобы выработать у себя в эти годы стойкий характер и приобрести максимум необходимых для дальнейшего знаний и навыков.
Многие ребята пишут мне о своей жизни, заботах и радостях, нередко присылают мне свои фотографии, а совет пионерской дружины воронежской спецшколы-интерната № 9 одному из своих отрядов присвоил мое имя. Искренне благодарю моих юных друзей за оказанную мне большую честь.
Не буду здесь касаться писем, связанных с наукой, а также отдельных теплых писем просто от хороших людей. Сразу перейду к письмам от тех, кто оказался в очень трудном положении из-за какой-либо хронической болезни и ищет ответа на вопросы, что делать и как дальше жить.
Обдумывая эти письма, я прихожу к выводу, что основной жизненной проблемой для людей, пораженных тем или иным хроническим заболеванием, является не сама болезнь, а вызванные ею трудности, связанные с необходимостью занимать свое место в человеческом коллективе. Человек не может жить, не опираясь на результаты труда других людей, а его самого будут, в свою очередь, ценить лишь за то, что он сделал для других. Поэтому главное в жизни — приносить пользу людям. Человеку не страшны никакие заболевания, если они не мешают ему трудиться для людей, быть равноправным членом общества. Отсюда вывод: если человека постигло пускай даже серьезное заболевание (а такое может случиться со всяким), он все равно должен заполнить свою жизнь плодотворной деятельностью. Виды такой деятельности, разумеется, могут быть самые различные, и каждый конкретный случай требует индивидуального подхода.
Есть и другая сторона вопроса. К заболевшим людям нельзя во всех отношениях подходить с обычными мерками. Они могут приносить пользу обществу лишь при создании специальных условий, учитывающих их состояние здоровья. Решение этой задачи имело бы большую общественную значимость.
В очерке Льва Кокина были приведены выдержки из «Истории моей болезни с анализом литературы и методов лечения». Это вызвало поток писем от больных с таким же, как у меня, диагнозом: прогрессивная мышечная дистрофия. Узнав из очерка Л. Кокина, что я еще смолоду изучаю едва ли не всю мировую литературу, связанную с моим заболеванием,
меня просят помочь в лечении этой болезни. Позволю себе сказать следующее. С чисто научной точки зрения данная болезнь очень интересна. Выяснение более глубокой биохимической природы этой болезни не только ключ к ее лечению, но и предпосылка для открытия каких-то важных закономерностей живой материи, могущих иметь далеко идущие практические последствия. В настоящее время эффективных методов лечения прогрессивной мышечной дистрофии не существует. Однако наука накопила достаточно данных, позволяющих утверждать, что пути решения имеются.
Один человек, даже очень заинтересованный, не может решить возникающие здесь глубокие проблемы, которые под силу только крупному научному коллективу. Поэтому целесообразным в теоретическом и практическом отношениях было бы создание научного центра по изучению и лечению нервно-мышечных заболеваний, связанных с генетической предрасположенностью. Такой центр мог бы работать, скажем, в рамках Академии медицинских наук при координации с биологическими отделениями Академии наук СССР. Со страниц журнала «Юность» я хотел бы от себя и от лица многих больных и здоровых людей обратиться к соответствующим организациям с просьбой подумать о возможности создания такого научно-клинического центра.

Автор очерка Лев Кокин добавляет: УСЛОВИЕ УСПЕХА — ОБЪЕДИНЕНИЕ УСИЛИЙ
На очерк откликнулись и ученые — биологи, медики. Узнав историю Г. А. Зайцева, сотрудники Лаборатории физической биохимии Института биофизики Академии наук СССР специально обсуждали на научном лабораторском семинаре, не могут ли они ему чем-то помочь. Невропатолог из Нальчика, заслуженный врач И. М. Перельман, не только написал Георгию Александровичу, но, человек пожилой, пенсионер, нашел силы съездить к нему из Нальчика в Иваново, за две тысячи километров! Думаю, что вместе с читателями могу сказать сердечное спасибо старому доктору.
Во многих письмах спрашивается о том, что, может быть, четче других сформулировал читатель Олег Балабин: «Георгием Александровичем можно только восхищаться. А вот медициной?..» В самом деле, чем объясняются сравнительно скромные возможности в лечении подобного рода болезней? Порасспросив об этом биохимиков, биофизиков, медиков, суммирую их в общем-то единодушные объяснения.
Речь идет о целой группе нервно-мышечных заболеваний — миопатий, неодинаковых и по течению и по тому, какие именно мышцы при этом страдают. Эти болезни изучаются уже более ста лет, в том числе и отечественными учеными, среди которых наиболее известно имя покойного академика С. Н. Давиденкова. Установлено, что миопатий имеют характер наследственных болезней. Совместными усилиями биохимиков, генетиков, неврологов выявлены многие нарушения обмена веществ, приводящие к постепенной гибели мышцы. Однако первопричина всех этих нарушений пока еще неясна.
Сложность задачи усугубляется еще тем, что не до конца поняты и процессы, которые происходят в нормальной, здоровой мышце. За последние годы здесь немало достигнуто биофизиками, чьи методы позволяют вести исследования на субклеточном и молекулярном уровне, на живых мышцах, пробивая пути, недоступные классическим методам биохимии. Однако сошлюсь хотя бы на пояснения научного сотрудника Института биофизики Академии наук СССР кандидата биологических наук М. Б. Каламкаровой: многие детали деятельности нормальных мышц, которыми все мы ежеминутно и без каких-либо затруднений пользуемся, еще остаются непознанными.
Особое внимание биологов привлекли к себе в последнее время клеточные оболочки — мембраны. Не остались в стороне от этого и исследователи мышц. Экспериментально обнаружены некоторые нарушения в структуре мембран при мышечных заболеваниях, но опять-таки их первопричина пока не найдена, хотя можно думать, это дефект мембранных белков-ферментов, определяемый генетически.
Ну, хорошо, это все высокая наука… А практически, неужели необходимо распознать все до тонких тонкостей и только после этого учиться лечить? В этой довольно обычной в истории науки ситуации медицина никогда не медлила: примеров тому множество. Хотя, разумеется, неясность причин волей-неволей сковывает возможности медиков.
В той области, которая нас интересует, за последнее десятилетие научились выявлять ранние формы заболевания — и, стало быть, раньше начинать борьбу с ним и получать лучшие результаты. Опробуются и новые лечебные средства — как лекарственные, так и другие. Например, заведующий кафедрой 2-го Московского медицинского института профессор Л. О. Бадалян придает большое значение электростимуляции и кислородной терапии в барокамере. Эти способы (профессор Бадалян — один из их авторов) впервые предложены для данных целей советскими учеными. При некоторых формах болезни врачи теперь могут выделить в семьях больных возможных носителей заболевания в скрытой форме (для этого используются приемы медико-генетического анализа и особые биохимические пробы).
В связи с этим, как подчеркнула научный сотрудник Института медицинской генетики Академии медицинских наук СССР кандидат медицинских наук Л. П. Гринин, врачи настоятельно советуют близким родственникам больных обращаться в медикогенетические консультации (открытые в ряде крупных городов), чтобы определить вероятность заболевания как для самих себя, так и в особенности — врачи подчеркивают это — для будущих детей.
Ни один специалист, к сожалению, не в силах ответить на самый главный вопрос — когда эти частичные успехи сольются в успех решительный, в победу над болезнью. Однако можно и нужно говорить о другом: что следует делать, чтобы эту победу приблизить? На это в известной мере ответила прошлой весной научная конференция по исследованию мышц, состоявшаяся в Киеве,— первое собрание такого рода с участием видных ученых во
главе с директором Института биофизики Академии наук СССР академиком Г. М. Франком и президентом Всесоюзного биохимического общества академиком С. Е. Севериным. (Осенью этого года намечено провести вторую, еще более представительную конференцию.) Ответ киевской конференции в общем виде гласил: усилия многих групп и лабораторий, работающих над этими проблемами в разных городах и ведомствах, необходимо объединить.
Этот номер журнала уже был в производстве, когда в редакцию пришло письмо от В. Могилева.
Письмо это мы помещаем ниже…

Журнал Юность № 8 август 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Письмо августа

Спор о танцах все чаще разгорается в кругах людей старшего возраста, А что в это время делает молодежь? Она танцует, если можно назвать танцем жуткую пародию на танец. Часто молодые люди приходят на танцы, выпив. А что они танцуют? Шейк и снова шейк. И шейк, и фокстрот, и танго они танцуют неправильно. Ведь было время, когда учили танцам в школе, в военных училищах. Приходя на вечер, все знали, как себя вести, веселились и не чувствовали неловкости. А что происходит сейчас? В яслях и детском садике нас учат хороводным танцам и вообще танцам этого возраста. Дальше — школа. Теперь в школах бывают вечера танцев, правда, не во всех, так как это дело довольно хлопотливое. Случаются иногда стычки с теми, кто является на танцы в нетрезвом виде, а взрослые хлопот не любят. Но вечера проводятся, а где же молодежи учиться танцевать? На вечерах ведь не учат. Вот и смотрят друг на друга, кто как танцует, и подражают. И какая бы ни была музыка, движения ничем не отличаются одно от другого, и все танцы похожи, и даже вальс — прекрасный плавный танец — все танцуют, как шейк.
И то, что делается на танцевальных площадках, нередко выходит за рамки приличия. Почему ребята, идя на танцевальную площадку, выпивают? Да потому, что они не умеют танцевать, им стыдно, и, чтобы как-то загладить застенчивость и неловкость, они прибегают к алкоголю. И девушки, хоть и боятся пьяных юношей, но желание быть в кругу своих сверстников, побывать на танцах, порезвиться побеждает. А вечеринки, гулянья, праздники, семейные торжества? Редко мы видим задорные русские народные танцы. Везде тот же шейк, или, если старшие «гуляют», то просто бесформенное топтание ногами под любую музыку, а то и без музыки. Ведь танцы — это часть эстетического воспитания молодежи и вообще советского человека! Об этом нужно подумать сегодня, сейчас! Что у нас делается в этом направлении?
Есть школы бальных танцев. Проходят в некоторых городах — я повторяю, в некоторых городах — смотры, фестивали, конкурсы танцев, но это для тех, кто уже умеет танцевать. Есть передача по телевидению раз в месяц — «Танцевальный зал», но за полчаса в месяц ни один человек не научится танцевать. Есть кое-где кружки танцев, но это не охватывает широкие массы, проводится, как правило, в очень больших городах. А в небольших городах, а тем более в селе? Думается, что в школе, начиная с первого класса и до десятого, нужно учить детей танцу. Нужна и теория — объяснять детям, какой это танец, что он выражает и как его танцевать, как вести себя на танцах и вообще в обществе. Обучать русскому национальному и классическому бальному танцу, изучать плясовые танцы — с зачетом в аттестате зрелости. И возродятся былые традиции нашего народа с веселыми вечерами, с плясками и песнями. И в педагогических институтах уже сейчас следует ввести танцы, как дисциплину, чтобы каждый педагог обязательно умел танцевать, да и во всех высших и средних учебных заведениях нужны уроки танцев. Нужны и пособия. Продаются ноты и самоучители игры на разных инструментах. Нет по танцам, даже по простым, нет никаких руководств и описаний. Если родители хотят выучить ребенка музыке, они могут отдать его в музыкальную школу, или даже пригласить домой музыканта для обучения, но если они захотят научить ребенка танцевать,— увы! Хореографические школы — это уже балет, профессия, а нужно совсем другое, нужно научить всех детей танцевать хорошо и по-настоящему. Обучение танцам привьет и культуру красивого отношения к девушке, женщине. Танцы внесут в нашу жизнь много радости и красоты. Хочется, чтобы мы смогли сказать, как говорят кубинцы: «Танец — это наш национальный спорт».

Олег АВРУШИН
г. Горячий Ключ, Краснодарского края.

Редакция хотела бы узнать мнения читателей об этом письме. Интересно было бы познакомиться с положительным опытом. Напишите нам о том, как организуются и проходят танцевальные вечера в ваших школах, техникумах, училищах, как готовятся к ним ученики я педагоги, как и что танцуют у вас на домашних вечеринках, как вы научились танцевать?

Журнал Юность № 8 август 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

М.Позняев
(к 3-й странице обложки).
Теперь, кажется, взялись за кропотливое обозрение работ художников-самоучек. Как славно, что их отделили от пестрой гурьбы примитивистов и стали величать по-особенному — назвали наивными реалистами.
Откровение, вполне испытанное нами полтора десятка лет тому, при «втором пришествии» Нико Пиросманишвили, не исчерпано. Видимо, уже созрела необходимость издания толстого фолианта, подобного югославской и чешской «антологиям» народных картинок, пришла пора регулярных вернисажей — так много повсюду слышится имен забытых и новоявленных. Тем более есть к тому способные люди (например, Т. А. Маврина, написавшая книжку о мастерах из Городца, Б. Бутник-Сиверский, автор дотошного труда «Народные украинские рисунки»).
Одно грустное обстоятельство в тщании современников: повторять похвалы, высказанные впервые нашими отцами и дедами давным-давно. Такое приключилось и с Пиросмани и с Марией Примаченко, колхозницей села Болотня, что под Киевом.
Книга писателя Геннадия Гора «Константин Панков, ненецкий художник» (издательство «Аврора», 1973) познакомила любителей с художником Пайковым, познакомила наново: картинки Константина Панкова еще в 1937 году были отмечены золотой медалью Парижской международной выставки.
Панков — сын ненца и эвенки. Большую долю своей жизни он провел на Севере, занимаясь охотою и рыбарством. В середине тридцатых годов в Институте народов Севера в Ленинграде существовала художественная мастерская. Ее возглавляли А. Успенский и Л. Месс. Вместе с другими там занимался Панков.
Времени на рисование он получил мало. Когда началась война, он стал разведчиком и стрелком-снайпером. Воротиться в мастерскую ему не было суждено. Константин Алексеевич Панков был убит на Волховском фронте тридцати двух лет от роду. Картины и рисунки — наследство и завещание — сбережены его друзьями и почитателями (немногими тогда).
Один из них, Г. Гор, отобрал семнадцать работ и почтил память погибшего мастера добрым словом.
Вот перед нами книга.
Что рисовал Панков и зачем он это делал? Путь к осознанию странного мировосприятия самоучки не нисхождение, но восхождение. Я не побоюсь вспомнить об античных вазах, о японской и китайской графике. В самом деле, странные волнистые «поющие» горы Панкова с продолговатыми бурыми и черными штрихами растительности, горы туманные, будто призрачные, набирающие цветовую силу на границе с атмосферою, напомнят и по форме и по колориту свитки Сэссю, или росписи храма Цяньфодун. или разрисованные ширмы.
Но суть в невероятном изяществе простых, точнее, простоватых охотничьих сцен К. Панкова. В ощущении эстетичности бытия автора, так легко переносимой на бумагу. Вот где самое большое родство с художниками прошлых веков.
Константин Панков — реалист до корней волос. Но мало есть в наше время и таких романтиков, как он. Свои горы, деревья, облака, свои реки он описывает с такой же гордой одержимостью, с такой детской влюбленностью, как Моне — свой Руанский собор, во все погоды и времена.
Посмотрите сами, сколь обширна выдумка и сила художника, удивитесь разнообразию вроде бы повторяющегося на его полотнах сюжета. Перефразируя поэта, воскликну: многочисленные панковские охотники и рыбаки не то чтобы варьяции, но темы.
Константин Панков образовался как блестящий мастер до того, как впервые переступил порог Эрмитажа. Геннадий Гор вот что пишет: «Успенский и Месс пока откладывали эту экскурсию… именно потому, что Панков не видел раньше картин, если не считать портретов, которые висели в институте. Первую же увиденную работу большого мастера он мог воспринять как абсолют, как незыблемую норму, которой он обязан подражать, всецело подчинив свою волю законам «чужого» видения». Не произошло такого.
Спасибо учителям. Но спасибо и ученику, истинно народному таланту.
Панков — художник. Панков — композитор, музыкант. Панков — добрый и храбрый охотник. Вот он на своей картине «Весна» ловит рыбу. Крепкий, жизнерадостный человек. Цветут фантастические дерева, кусты, травы. Дрожит рябью, синим пламенем горящая река. Летят в небе птицы. Весна Константина Панкова теперь продолжилась руками его друзей.

Журнал Юность № 8 август 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Надежда Кожевникова

В заводском комитете Московского автомобильного завода имени Ленинского комсомола меня спросили:
— Значит, вас интересуют рабочие династии? Ясно… Что ж, есть у нас такие. И не одна. К примеру, Бугины… Шесть человек из этой семьи работают у нас на заводе. Вот познакомьтесь с ними. Не пожалеете…
Рабочая семья Бугиных молода. Мать, Марья Васильевна, приехала в Москву из деревни Савинково, Орловской области, в 50-е годы, тогда и пришла на завод. Отец, Евгений Федорович, демобилизовавшись по окончании войны, прибыл в столицу, а до войны
тоже в деревне жил… Да, значит, в завкоме ошиблись: действительно, шестеро Бугиных работают на заводе, но пока только два рабочих поколения — отцы и дети… Деды же и прадеды были крестьянами…
Так вот, об этих отцах и детях, об их конфликтах и радостях, о том, что думают сегодня отцы о детях и дети об отцах, пойдет у нас разговор. На примере одной семьи — крепкой, рабочей, дружной.
Возможно, два эти поколения станут началом рабочей династии. Все основания для этого уже сейчас вне сомнения. Но пока… пока Бугиных семеро: мать, отец, два сына, две невестки и десятимесячный внук…
Живут Бугины, как и семьдесят процентов работающих на АЗЛК, в новом, Люблинском, районе столицы. Недалеко отсюда — большой заводской стадион, Дворец водного спорта. Завершается строительство нового Дворца культуры.
Бугины живут в отдельной квартире, пока двухкомнатной.
— Вот Толик из армии вернется, заявление подадим, а то тесновато становится, семья-то растет,— говорит Марья Васильевна, знакомя меня со своим хозяйством.
Анатолий — это младший сын. До армии работал в кузовном цехе слесарем-сборщиком. Успел уже обзавестись семьей. Жена его, Тамара, работает в цехе сборки. А сын, Сашок, что-то там пищит за стеной — с ним нянчится другая молодая семья, Люда и Саша. Саша работает в кузовном, а Люда — в отделе технического контроля. Вечерами учатся в автомеханическом техникуме; недалек уже день, когда и Люда и Саша получат дипломы механиков. Глава семьи, Евгений Федорович, — рихтовщик в том же кузовном цехе. Он-то, собственно, и привел туда, увлекши собственной профессией, обоих своих сыновей.
…Глава семьи…
Высокий, смуглый, неслышно ходит он по комнате в мягких тапочках, прислушиваясь к нашей беседе, и чуть что поглядывает на жену. Ведь именно она, Марья Васильевна, всему и всем здесь хозяйка. Все Бугины-мужчины подчиняются ей: сыновья — чуть шутливо, посмеиваясь (как же, молоды, горды!), а отец — абсолютно серьезно. Уж он-то знает, сколько сил, энергии постоянно, как говорится, «без страха и упрека», тратит мать на семью. И какие трудности, испытания пришлось ей выдержать. Он-то знает! Ведь прожили они вместе без малого двадцать пять лет — серебряная свадьба скоро… А если вспомнить, какой он ее тогда, четверть века назад, встретил, увидел, полюбил? Если вспомнить — что, сильно изменилась?
— Нет,— говорит он мне.— Такая же и была. Может, только чуть-чуть пополнела…
Марья Васильевна смеется:
— Что ты, Жень! Я же тонюсенькая тогда была. И косы, помнишь какие… Если б ты меня такую, как сейчас, встретил, так разве влюбился бы?
— Наверняка! Ну, ладно, вы уж простите меня,— это он обращается ко мне,— я пойду посмотрю, что там с внуком…
— Серьезный он у меня! — улыбается Марья Васильевна.— И смущается, как мальчишка, не любит, когда мы с ним о нашей молодости при ком-нибудь малознакомом вспоминаем. Ну, будто ревнует. А почему бы не вспомнить? Ведь и тогда хорошо было, пусть и трудновато… Вот, к примеру, как мы с Женей поженились… После работы — ведь на заводе вместе работали — поехали в Ждановский загс: ни свидетелей, ни цветов, ни музыки, ни шампанского. Расписались, на трамвай сели, на «двадцатку», и обратно поехали… Вот и вся свадьба. Другое дело — у наших сыновей. Гостей полон дом, пир, веселье. Мы с Женей у сынков на свадьбах отгуляли вроде и за себя самих. Хорошо так на душе было: молодежь веселилась. И мы с нцми. А ведь зря, думаю, сейчас ворчат на молодых-то. Ну, зачем ворчать, старость только свою показывать? Не завидовать же, что им легче живется, чем нам в их годы,— радоваться надо. И нечего ребят молодыми годами корить. Да и потом, свои у них теперь трудности, и много: и знать им надо больше и уметь. Время идет, и другие сейчас требования. И ведь не бездельничают они, молодые.
Работают — любо-дорого посмотреть. Вот, к примеру, и мои ребята… Иной раз придешь к ним в цех, встанешь незаметно в сторонке: Саша, Толик, руки у них мелькают, ловкие — не углядишь. Точно, как часы, работают. Посмотришь на них да и думаешь: «Ну, чего тебе еще надо, мать? Главное, чтоб трудились. Чтоб честными, работящими выросли». Нет, правда! — Марья Васильевна смущенно улыбнулась.— Я не хвастаюсь, в самом деле, хорошие у меня сыновья…
— Молодые, молодые…— Евгений Федорович (он уже вернулся от внука), оказывается, не всегда безоговорочно принимает точку зрения жены. Сейчас вот он готов с ней и поспорить:— Молодые!
Дисциплины у них нет, у молодых. Вот я, к примеру, если в вечернюю смену работаю, из дома без десяти три выхожу. А на месте надо в четыре быть. Так я спокойно, не спеша еду: автобус полный — следующего подожду, без нервотрепки чтобы… И успею спокойно по цеху пройтись, место свое рабочее подготовить. Всегда на работу загодя прихожу, такая у меня привычка, и, между прочим, смолоду… А эти, нынешние молодые, летят сломя голову. В наипоследний момент…
— Так не опаздывают ведь,— защищает молодых Марья Васильевна.
— Но могут опоздать! — Евгений Федорович грозно повышает голос.— Зачем же рисковать понапрасну?! Потом выговора выслушивать. Неудобно ведь, неловко. Самого себя уважать надо…
— Вот и неправ ты, Женя.— Марью Васильевну не так легко победить.— Ты время не умеешь экономить. А им, молодым, оно в два раза, а то и больше дороже, чем тебе. Потому и спешат они, понятно?..
Вы, старики, за полтора часа, как гуси, плывете. Бродите потом по заводу без толку, все равно же раньше смены не заступите: другие уйдут, тогда… И нечего хвастать, что ты на завалинке смены поджидаешь, дисциплинированный какой…
— И вовсе не на завалинке, а свои производственные дела выясняю… Всегда найдется что до смены сделать. Завод ведь. А потом, зачем ты говоришь так: мол, старики…
— Ну, не обижайся, не обижайся, Жень… Я ведь тоже, значит, старуха…
(А он и не обижается, я вижу.)
Марья Васильевна поправляет скатерть на столе:
— Я, конечно, при сыновьях с отцом так не разговариваю. Берегу отцовский авторитет. Но ведь, кроме меня, кто ему объяснит, если он не прав? Вот и приходится… Жень, ты не сердись. Лучше согласись со мной.
— Ты всегда так: согласись да согласись. А если у меня свои на этот счет соображения? — Евгений Федорович опять выходит из комнаты.— Надо проверить, как там мясо в духовке, не пригорело ли…
Едва муж выходит, Марья Васильевна говорит гордо:
— Он у меня кулинар! Такие блюда готовит… Научился еще в армии. А потом, когда мы в Расторгуеве жили, ему даже чаще приходилось готовить, чем мне. Приду с работы иной раз такая усталая, как сноп на кровать валюсь. А Женя мне и супчику подаст и посуду сам вымоет. Знаете, трудно нам тогда приходилось. Когда поженились, жили в семейном общежитии, в комнате на восемь человек. Потом комнату нам дали. Сашок родился, за ним — Толик.
На работу ездили — два часа в один конец. Девять лет вот так прожили. А потом, 14 октября 1961 года,— на всю жизнь число запомнила,— получили мы вот эту квартиру. А несколько лет прошло, и видите, мала нам она, больший простор требуется…
Марья Васильевна обводит глазами комнату. Представляет уже, наверное, стены новой квартиры, и мебель новую, и новый вид из окна… Она, хозяйка, мать, раньше других в семье начинает обдумывать, планировать, готовиться к предстоящим переменам. И утром она встает первая, в половине шестого, чтобы успеть приготовить еду, убрать, постирать, да мало ли еще что! Мужчины, если им во вторую смену, могут и подольше поспать, а у матери всегда забот — не пересчитать, не переделать…
В семье у Бугиных зарплату, как в кассу, сдают Марье Васильевне.
— Я деньги только в день получки в руках и держу,— шутливо ворчит Евгений Федорович.— А мать у нас — казначейша. Какими суммами ворочает!..
— Значит, так,— задумывается Марья Васильевна,— сколько же это у нас вместе-то выходит? Отец 75 250 рублей приносит, я — 130, если в среднем брать. Саша — 160—180, Люда — 90. Толик — примерно 160—180 рублей, Тамара столько же… А много получается! — Марья Басильевна вроде и сама удивлена.— А что удивляться-то? — возражает она самой себе.— Все уже на ногах, все зарабатывают. Мы теперь с отцом можем быть спокойны — детей своих в люди вывели…
…Детей своих в люди вывели…
…Сыновья избирают себе профессию отца и приходят на тот же завод, в тот же цех, где отец трудится уже много лет. Конечно, сама заводская атмосфера, в данном случае еще и живая, я бы сказала, очень творческая работа по созданию малолитражного автомобиля «Москвич», увлекает. Но увлечение не всегда призвание. Увлечения меняются, а призвание — на всю жизнь. Старший Бугин действительно помог (собственным примером!) Саше и Анатолию
найти свое призвание, и не случайно сыновья пришли в кузовной цех. Сейчас они рабочие, но будут и техниками, а, может, позднее инженерами. И я твердо убеждена, побывав в бугинском доме, что завод имени Ленинского комсомола — истинное призвание не только нынешних Бугиных, но и будущих…
Наверное, это и есть ощущение кануна династии. И, значит, в завкоме не ошиблись, когда предложили мне познакомиться именно с ними…
…Щелкает замок в передней, слышатся возня и смех — они тотчас обрываются, едва вошедшая в комнату молодая пара замечает посторонних.
Люда и Саша. В глазах Люды растерянность. Саша спокойно, с достоинством подходит, протягивает для приветствия руку: «Александр…» Походка тяжеловатая, солидная, не соответствует юношески легкому его телу. Саша высок, выше отца, а когда наклоняет голову, светлая, густая челка падает ему на лоб. Лицо узкое, смуглое, с внимательным прищуром глаз. И у Саши и у Люды на пальцах обручальные кольца, новенькие, блестящие: «Пять месяцев
как поженились». Видно, что оба еще не очень свыклись с новой для них ролью супругов.
— Надень кофту, дует от окна,— говорит Саша, придерживая жену за плечи. А она, искоса глянув на окружающих, осторожно отводит его руки…
— Как мы познакомились? — переспрашивает меня Саша.— Да как часто водится — случайно. Я в заводскую поликлинику зубы пришел лечить, а она,— Саша кивает на жену,— кабинет хирурга искала. Пока ждали, разговорились. «Где живете?» — спрашиваю. «На Соколе», говорит. «Ну,— думаю,— далеко.
Провожать не поеду. Зуб только что вырвали — болит, нет сил!..» Не поехал. А потом снова встретились и снова случайно — в вечерней школе. Опять провожать не поехал. Потом я в армию ушел. Вернулся — в техникум поступать решил, к экзаменам готовиться. Мать предлагает: «Тут девушка одна со мной работает, так она тоже не так давно в техникум сдавала. Спросить, может, остались у нее какие билеты, конспекты?» «Спроси»,— говорю. Прихожу за конспектами — вижу, та самая Люда. И с тех вот конспектов стали мы с ней встречаться почти что каждый день…
— Ты меня тогда еще в кино пригласил,— говорит Люда.
— Когда?
— Ну тогда же, когда конспекты брал…
— Что-то не припоминаю… Разве такое было? — Саша поддразнивает жену.— По-моему, это ты мне сказала: давай, мол, завтра встретимся после работы, в кино сходим…
— Что?! — Люда возмущена.— Может, я первая с тобой объясняться стала?
— Ну нет, чего не было, того не было. Это ж мое мужское преимущество, с чего бы я стал его
тебе отдавать? — Улыбаясь, Саша пытается обнять жену, но она обиженно вырывается и пересаживается подальше в кресло…
— …Конечно,— продолжает Саша,— мать права. Отдельно нам с Людой жить надо. Не потому, что с родителями ссоримся или мешают они нам, нет, конечно. Дружно живем. Но мать говорит: «В отдельном доме вы оба станете самостоятельней. И Люде надо почувствовать себя настоящей хозяйкой». Правильно. Очень мы эту отдельную квартиру ждем — себя самих, наконец, сможем проверить, испытать на взрослость, что ли… Хоть и знаю точно: буду без родителей скучать. Вот мать: на ней весь дом держится. Раньше всех встает, позже всех ложится. И кажется, сил в ней, как в молоденькой девчонке. Сейчас-то у нас с деньгами порядок. А раньше, когда мы с братом маленькими были, туго приходилось. Но мать и одевала и обувала нас очень прилично, даже хорошо. А когда я после армии вернулся, повела меня по магазинам. И то, говорит, надо купить, и это. Костюм сшила, пальто, ну, целое приданое. И брату все так же, когда решил он жениться. Вышли мы с ним как-то во двор нарядные! Мать глядит из окна, улыбается. И вдруг как заплачет… Мы с братом даже испугались. А она рукой нам замахала: мол, идите, идите, это я так… На заводе нашем я еще до армии начал работать, а потом, демобилизовавшись, туда же устроился. В свой же цех, на конвейер. Брат напротив, на подсборке стоял, а я «на крыльях». То есть крылья ставил на кузова. Нас так «крыльщиками» и называют. И очень хотелось мне побольше заработать. Нет, не из жадности, правда.
А хотелось теперь, когда из армии вернулся, большую сумму в семью вносить, чтобы и другие почувствовали и я сам: теперь вот уже не пацан, взрослый, мужчина… И еще хотелось, чтобы мать поняла: недаром она нас с братом столько лет тянула, ради нас на себе экономила. Иной раз даже разозлишься: «Что это ты Толику третью пару ботинок покупаешь, а сама столько лет ходишь в старом пальто?!» А она: «Ладно, ладно, в следующем месяце…» Месяц проходит — опять тащит обновки нам… Мы, конечно, и сами могли бы ей подарок купить — так ведь все деньги-то у нее, у матери. Ну ничего, соберемся как-нибудь, разоденем мать, как невесту!.. А отец, он у нас только с виду тихий. Спорщик!.. Газеты, журналы до последней строчки вычитывает, и что интересно ему показалось, вырежет и спрячет. Потом обсуждать что-нибудь начнем — у кого одна, у кого другая точка зрения. Тут отец эти свои вырезки несет: «Ну как,— говорит,— видите? Кто прав?» Ох и упрямый…
— Ты зато у нас голубь.— Люда насмешливо смотрит на мужа.
— Нет, конечно. Никто из нас не голубь. Но тем не менее живем — не ссоримся, любим друг друга, уважаем…
…Саша сидел в кресле напротив — современный, модно одетый парень. Приветлив, улыбчив — было легко, свободно с ним говорить.
— Саша, а как ты считаешь, кто такой сегодняшний рабочий человек? Что ты в себе самом ощущаешь, чего не было или нет, даже в твоих родителях? Понимаешь: не опыт — в этом мы с родителями не можем соперничать. Что-то другое…
— Видишь ли,— начинает Саша,— когда-то мы жили в Расторгуеве, в поселке, родители рассказывали, да? Ну так вот, приходилось вставать очень рано, в 5—6 часов. Родители перед работой везли нас в детский сад. Выводили за руку на улицу — мы с братом спросонья и не видели ничего, не замечали.
А отцу с матерью нужно было не только свою усталость, невыспанность утреннюю преодолевать, но и следить, чтобы мы с Толиком не раскапризничались. Мы же, само собой, капризничали, а они успокаивали, никогда не раздражались. А может, и раздражались, но виду не показывали. Не ругали нас, не сердились, а просто… Ты заметила, как наша мать иногда смотрит? Ну, если она хочет, чтобы сосредоточились мы, обдумали что-то, самостоятельно решили.
Долго так смотрит, пристально. И начинаешь соображать: «Да, да, права ты, мама…» Вот так она и в детстве на нас смотрела… Им с отцом раньше трудно было, да и сейчас нелегко: за всех нас переживать, волноваться. Но мать, сколько бы дел и забот у нее ни было, все еще чувствует себя сильной, молодой. А почему? Да потому, что всегда — и дома и на работе — сил своих не жалела. Закалка у нее такая. Как погиб ее отец на фронте и остались они с матерью одни — так и на всю жизнь: сама, сама, никогда ни на кого не рассчитывая. А потом вот отца встретила…
— У нас в семье,— продолжает Саша,— сейчас уже три семьи образовались. Тесновато стало. Толик из армии вернется — как разместимся? Я матери и говорю: «Что делать-то будем?» А она посмотрела на меня не то что с осуждением, ну, в общем, выразим.

Журнал «Юность» № 8 август 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Валентина Юдина

История, которую я расскажу, документальна. В ней не выдумано ни слова.
Жила в небольшом городе Коврове девочка Ира Головкина. Русые косички, бледное лицо,белые бантики. Жила с мамой на тихой улице, в деревянном уютном доме.
Мама часто болела, и Ира, хоть и росла хрупкой, приучилась с малых лет все делать сама: могла истопить печь, сшить сарафан, привыкла ходить в магазин. Самостоятельно решала, гулять ли ей сразу после школы или сначала сделать уроки. Уроки, впрочем, делала без особого труда, книги прочитывала залпом. Так все и шло. И вот окончено восемь классов.
Радостно начиналось лето. Иру избрали в комитет комсомола школы, заместителем секретаря, направили на учебу в лагерь старшеклассников «Искатель», что под Суздалем, на берегу чистой речки Нерль. В лагере собралось много девчонок и мальчишек, все одногодки, вес активисты, умники-затейники. Ира приметила среди них Андрея Вашкевича, его интеллигентные очки, его точную, безукоризненно правильную речь… Ей стало хорошо среди летнего гомона, среди сверстников.
…А в другом городе, во Владимире-на-Клязьме, жила другая девочка — симпатичная, серьезная Алла Сергеева, свободно уже читавшая Байрона в оригинале (с детских лет увлекалась английским языком).
Алле тоже дали путевку в лагерь на Нерли. Прошли первые костры, собрания. Стали входить в жизнь ребят «институты самоуправления»: штабы, комитеты, советы.
Аллу Сергееву избрали в актив, Иру не избрали.
Но Ира считала, что это справедливо, и втайне надеялась, что на новых выборах дойдет очередь и до нее. Она сумеет показать, на что способна. Правда, смутили Иру в первые же дни частые маршировки, сбор упавших за ночь сосновых шишек — на то был особый указ Эммы Васильевны, начальницы лагеря. Смутили и длинные паузы среди дня, ничем не заполненные: ни лесом, что синел вдалеке, ни речкой, ни работой в соседнем колхозе. И хотя Ира не могла похвастаться завидным здоровьем, она все-таки очень ждала встречи с колхозным полем. Ждала. Но не дождалась.
Через семь дней ее исключили из лагеря.
Все произошло довольно просто. Во время вынужденного безделья (стоял зеленый полдень, верещали кузнечики, пахло луговой травой) Ира со своей подружкой Галей вышла за околицу лагеря. Их долго было видно: забор у лагеря невысокий, по пояс, а они и не прятались, шли и глядели по сторонам.
Нашли одуванчик, нашли розовый камешек по дороге. Встретили стог свежескошенной травы — от него пахнуло сладким дурманом. Они наперегонки к стогу — и бултых, как в омут речной.
А вслед им смотрела Эмма Васильевна…
Потом Галя плакала на собрании и обещала «исправить поведение». Она умоляла как угодно наказать ее, но только не отправлять домой. Ира же не плакала, не каялась: она подавленно молчала, не в силах сразу осмыслить происшедшего. И не видела, как поднимались руки: «Исключить Ирину Головкину за нарушение лагерной дисциплины, выразившееся в самовольном уходе к стогу сена».
Одной из первых подняла руку девочка из Владимира, Алла Сергеева. Очень решительной и категоричной была она в свои пятнадцать лет. Откинув со лба прядь, тряхнув головой, она сказала звонко:
— Мне тоже бывает скучно. Но что станется, если каждый начнет уходить с территории лагеря?!
Кто проголосовал «против»? Андрей Вашкевич.
Впрочем, говорят, один в поле не воин. Ни храбрый Андрей, ни Алла, читавшая в подлиннике «Чайльд-Гарольда», не знали, что Ира Головкина после исключения за «уход к стогу сена» попала в больницу с тяжелым нервным расстройством и долго болела.
…Я приехала в Ковров, когда в школе уже начались занятия. Ира выбежала навстречу мне — в коричневом форменном платьице с кружевным воротничком. Мы проговорили тогда весь день. Она была возбуждена, много рассказывала о школе, о книгах. Но иногда я замечала на ее лице ту мучительную грусть, что запомнилась мне с нашей первой встречи. «Видно, думает про «Искатель»,— догадывалась я и просила:
— Ира, да что ты? Забудь.
— Я забыла как будто, но как вспомню их лица злые…
Я познакомилась с Аллой Сергеевой чуть позже описываемых событий и все силилась понять: может быть, желание делать, как все, как посчитал нужным кто-то из старших, продиктовало Алле ее поступок? Пыталась вызвать девочку на откровенность, но безуспешно. Лишь позднее, когда я приехала из Коврова и, отыскав Аллу в ее английской школе, рассказала про Ирину болезнь, про ее переживания, в Алле что-то словно оттаяло…
И вот миновало два года. Все это время я переписывалась с Ирой и Аллой. Недавно, перечитывая их письма, подумала: ведь тот конфликт, осмысление которого шло постепенно — через письма, разговоры, раздумья, помог одной девочке еще больше утвердиться в себе, а другой — пересмотреть, переоценить многое.
Вот эти письма. Я публикую их с разрешения девочек.
Письмо от Аллы (осень 1970 года):
«Я не могу понять, только догадываюсь, что была тогда в чем-то неправа. Но я всегда считала, что не могут же все ошибаться. Так не бывает. А вот сегодня, знаете, почему Вам пишу? Потому что вспомнился один случай. Он тоже произошел у нас в «Искателе», уже после исключения Иры. Может быть, Вы о нем слышали, не знаю. У одной девочки потерялся фотоаппарат. Искали его, искали. И, отчаявшись, приказала Эмма Васильевна всем нам предъявить личные чемоданы и баулы на досмотр. Эдик Мосин, начальник штаба, не дал на это согласие, но и ему пришлось доставать из-под кровати свой чемодан. Фотоаппарат так и не нашли, но представляете, как все это было унизительно; особенно я чувствую это теперь, когда вспоминаю, и никак не пойму, почему мы все подчинились. Понимаете, все?! Но с Ирой Головкиной, мне кажется, другой случай.
Здесь, с фотоаппаратом, не было виновника, а только подозрение. Ира же все-таки ушла за территорию лагеря… Может, конечно, исключать за это не надо было! Не знаю…»
Письмо от Иры (1970 год, осень):
«Прочитала повесть В. Каверина «Школьный спектакль». Какие глубокие чувства вызвала эта книга! Я стала сравнивать с жизнью прочитанное и подумала: а есть ли среди нас девчонки и мальчишки, способные на стойкую, преданную дружбу? Я не говорю — любовь. И вот, к моему огорчению, многое оказалось не так, как у Каверина. Все же маловато у нас мальчишек-рыцарей и девчонок, способных на серьезное чувство. Относиться ко всему слегка стало модой».
Еще письмо, но после молчания:
«Идут занятия. У нас был странный случай. Один мальчик написал статью в стенгазету, а ему вставили туда какие-то слова, которые он не писал и не хотел писать. Он посоветовался со мной, а я посоветовалась с комсомольским активом нашего класса и школы. И мы сказали, мы решили, что этот мальчик напишет в другом номере стенной газеты, что произошло… Про лето я уже и забыла вроде бы, так давно оно кончилось».
Шли месяцы, девочки учились в девятом, письма писали нечасто.
Потом наступило их последнее каникулярное лето.
Однажды в почтовом ящике я обнаружила письмо.
Те же аккуратные Ирины строчки:
«О себе? Девятый класс кончила с похвальной грамотой. Училась печатать на машинке — печатаю быстро. В десятом хочу нажать на учебу, а еще заниматься в кружке современного танца… В августе снова введу строгий режим, разленилась…»
А вот Алла:
«Читаю Брехта и Заболоцкого. Прочитала Харпер Ли «Убить пересмешника». Странно, что в этой довольно большой библиотеке нет совсем Ахматовой и Булгакова.
Увлеклась работой с пионерами. И вот опять вспомнила «Искатель».
Вы не знаете, как здоровье Иры?
Помните, я говорила Вам, что Ира была неправа, раз не захотела делать, как все. Теперь, пожалуй, я бы так не сказала. Хотя с ребятами, которые тебя окружают, считаться надо. Ведь не одной же ей было скучно подметать каждый день опавшие за ночь листья и шишки с деревьев. Мы тоже с удовольствием занялись бы чем-нибудь стоящим во время трудового часа. Но молчали и делали вид, что заняты работой. А раз она такая смелая, не захотела быть,
как все, почему бы ей не поговорить с ребятами?!
Мы бы все вместе пошли к Эмме Васильевне и убедили ее, что лучше мы будем пилить дрова для соседнего детдома или пропалывать свеклу. Но Ира никому ничего не сказала. А ушла одна. Поэтому ребята и возненавидели ее, раз она хочет быть самой умной. Значит, все-таки она была неправа… Я совсем запуталась».
Следующее письмо от Аллы пришло не скоро и было совсем не похоже на предыдущее. Прежде чем привести его здесь, я немного засомневалась — оно вроде было на иную тему:
«Мы не понимаем друг друга, а без понимания, по-моему, не может быть настоящей любви. Я уважаю его за человечность, доброту. Недавно он привел к себе в дом совершенно чужого человека. Тому негде было ночевать. Разве каждый на это решится?! Но он не может найти себя.
Я решила посвятить свою жизнь детям, буду учительницей. Меня привлекает работа с «трудными» ребятами. И хочется в глушь, может быть, на Крайний Север. Переводчицей не хочу быть. Читать английских поэтов — согласна, но и только, А он ничего не выбрал. Ну, как ему помочь?..»
Письмо было длинное и, видно, писалось долго — летом и в сентябре, уже в десятом классе. А концовка такая: «Ах, если бы можно было вернуться в прошлое, в «Искатель», и исправить непоправимое».
Я написала об этом Ире. Я написала, что Алла дружит с парнем, думает о своем и его призвании в жизни. И получила ответ. Об Алле ни слова:
«Сначала расскажу про Ригу. Жили мы на туристической базе. Каждый день ездили в Старый город. Понравилось в Музее народного быта (а были еще в Музее истории Риги и Музее Революции). В огромном лесопарке расположены целые деревни, усадьбы разных эпох, предметы утвари. Рядом озеро… А Старый город! Нет двух похожих домов, улицы вымощены булыжником, идеальная чистота. Домский собор (XIII век!) — смешение многих стилей. На шпиле Золотой петух, национальный символ счастья… В Домском соборе один из лучших органов мира. Мы были на концерте. Впечатление — долгое, как от моря. Хотя я плохой ценитель музыки, но от Баха и Моцарта наслаждение получила огромное…»
А вот письмо Аллы:
«Я стала внимательнее приглядываться ко всем: к мальчишкам, девчонкам, учителям. И, знаете, даже поразилась: какие все разные. Нет двух людей, похожих друг на друга. Значит, наверное, и нельзя требовать, чтоб они поступали или жили все одинаково. А я вам когда-то писала про Иру, что она должна была прийти к ребятам, поговорить, объяснить.
А может, и вовсе не должна, раз у нее такой характер. Правда, мне больше по душе другие люди, ну, что ли, более общественные. Но в одном я, кажется, становлюсь уверенной: нельзя осуждать человека за индивидуальность, если этот человек правдивый и честный и не приносит вреда другим…»
И еще от Аллы:
«У нас в классе столько событий. Понимаете, наш десятый в школе был много лет лучшим и вдруг стал худшим. Почему? Потому что ребята взрослые и им хочется, чтобы с их мнением считались. У нас был диспут «Что значит быть честным? Как вы боретесь с нечестностью в вашем классе?».
И все свелось к… успеваемости. Если уж на то пошло, хоть изредка, но каждый ученик списывает.
Ситуации бывают такие, что списывают. Но разве только об этом на диспуте надо было говорить?.. Мне кажется, что злополучное списывание будет до тех пор, пока существуют «оценки» за незнание и за неумение. Я что-то путаю, наверное. Но главное вот что: предметом нашего диспута была пустота. Да, да — диспут был ни о чем. А ведь Сухомлинский писал (я теперь много читаю, не только английские книги), что недопустимо делать предметом обсуждения в коллективе ничего. Теперь я вспоминаю то коллективное обсуждение Иры в «Искателе» и понимаю, что нам предложили обсудить ничего и даже обсуждать это ничего. Что мы и сделали, глупенькие… Кстати, на днях во Владимире шел фильм «Доживем до понедельника». Я думаю, в нем поставлены интересные проблемы. Отношения учителей и учеников. Как стать таким, как Илья Семенович? Как не стать таким, как эта учительница литературы? Как быть честным?»
Письмо от Иры:
«…Алла Сергеева… Нет, сейчас я уже не сержусь на нее. Если она толковая, умная девочка и любит Олега, как Вы пишете, или дружит с ним по-настоящему, я бы посоветовала вот что: он должен получить серьезное общее образование, потому что потом на таком фундаменте можно строить что угодно. Пользуясь своим неписаным правом, я приказала прямо-таки ему учиться (я говорю о человеке, с которым у меня большая дружба. Раньше я стеснялась Вам это сказать)…
У нас был диспут в Доме пионеров: «Что значит быть современным человеком?» Всякие точки зрения. И такая: если он умнее ее и больше знает, то она становится рабой мужчины. И дальше этот парень говорил все о равноправии в труде, в жизни.
Я долго думала и пришла к выводу, что равноправие… возможно в духовном. Женщина облагораживает юношу, мужчину. Вы не согласны? Я думаю, что женам декабристов надо было выйти на Сенатскую площадь вместе с мужьями. Без всякого оружия, конечно. В светлых платьях выйти на площадь. И они победили бы тогда…
Снова об «Искателе» хочется написать. Мне все еще частенько напоминают о той истории, а я старалась забыть…»
Письмо от Аллы, в апреле 1972 года, после завершения третьей четверти (до экзаменов на аттестат зрелости рукой подать):
«Я начала сомневаться: куда идти — в педагогический институт или на филологическое отделение университета. Страшно: вдруг я стану заурядным учителем, а их и без меня много… Все чаще я ловлю себя на том, что раздражаюсь, нервничаю. Становлюсь нетерпимой. Если так будет и дальше, то двери школы для меня навсегда закрыты. Но хочется… хочется быть не вообще педагогом, а знать что-то глубоко и нести это знание другим.
И еще: помогать ребятам, то есть моим будущим ученикам, становиться честными, справедливыми и добрыми людьми.
Да, я забыла вам сказать, мы иногда встречаемся — те ребята из «Искателя», которые живут в нашем городе. И недавно мы договорились после экзаменов съездить к Ире, попросить у нее прощения. Может быть, Вам покажется нелепым — через два года извиняться, но лучше поздно, чем никогда. Алла».
От Иры была короткая записка перед экзаменами:
«Последние недели в школе… Грустно и радостно…» Два характера. Два человека, вступающие сегодня в большую, «взрослую» жизнь.
Бескомпромиссный характер Иры был ясен сразу. Алле понадобилось немалое время, чтобы осознать свою неправоту. Ведь, по сути, меж той девочкой, которая резко кидала свои обвинения в лицо «провинившейся», и той, которая писала мне, цитируя Сухомлинского, лежит целая эпоха. Я вспоминаю наши первые встречи, разговоры с Аллой. Она вся была во власти каких-то усредненных представлений о жизни. Мы спорили. Она кидалась в эти споры без оглядки, обрушивая на меня целый поток «истин»:
«Не может один быть прав, а все неправы», «Плохо, когда человек хочет быть самым умным» или «Почему она не захотела делать, как все?»…
Шли дни. Они приносили с собой много нового, не всегда и не сразу понятного: конфликт с Ирой, унижение при обыске (помните, пропал фотоаппарат), первая любовь, хорошие книги, диспуты… И постепенно в человеке начинало что-то меняться. «Нет двух людей, похожих друг на друга. Значит, наверное, и нельзя требовать, чтоб они поступали или жили все одинаково» — эти слова из письма шестнадцатилетней девочки говорят о многом.
А Ира? Она в свои пятнадцать лет была старше своих сверстниц. Самостоятельна в решениях, правдива. Последние школьные годы (тоже, как и у Аллы, до отказа заполненные событиями) активно утвердили в Ире то доброе начало, которое зародилось, очевидно, еще в детстве. «Я не переношу людей глупых, а есть удивительные типы…» Это уже позиция… Два года с волнением и любопытством я наблюдала, как взрослеют мои девочки. И вот теперь уже знаю точно: они выстоят перед трудностями, всегда будут добрыми, принципиальными, честными, ибо ничто не оставляет в каждом из нас столь глубокого следа, как уроки юности.

Журнал «Юность» № 8 август 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Публицистика
Р. Минасов
Почему он взял с полки именно эту книгу? Чем она привлекла его внимание? Может быть, именем автора? Или броским, не без налета интриги, названием? А может, и теми другим вместе?..
Тимофей Алексеевич Ромашкин и сегодня, пожалуй, не смог бы однозначно ответить на этот вопрос. Хотя где-то внутренне, видимо, определяющей его интерес, была тема войны. Книга Гельмута Вельца называлась «Солдаты, которых предали»…
Ромашкину не довелось вместе со своей дивизией дойти до стен рейхстага. А шел он к победе от самого Сталинграда. Сто дней в боях — и ни единой царапины! И, наверное, десятки раз дрался с фашистами врукопашную — линия фронта для него проходила на узком клочке земли, под крышей металлургического завода «Красный Октябрь»…
В одном из рукопашных боев, уже в Приднепровье, в феврале 44-го, капитан Ромашкин был тяжело ранен. Два года врачи боролись за его жизнь…
А после войны, после выздоровления Тимофей Ромашкин со своим многочисленным семейством поселился в Цимлянске. По возможности трудился. Но старые военные раны постоянно отрывали его от дел, и Тимофей Алексеевич снова и снова отправлялся на лечение.
В библиотеке одного из одесских санаториев весной 67-го года он и увидел книгу Гельмута Вельца.
Заинтересовавшись, начал ее листать, посмотрел оглавление — и застыл, пораженный… Одна из глав называлась «Бой за цех № 4»…
Сердце Ромашкина бешено заколотилось, он побледнел и едва удержался на ногах. Юная библиотекарша испуганно спросила:
— Что с вами?
— Ничего, ничего…
Он сел, отдышался и залпом прочитал главу. Его поразила точность и обстоятельность, откровенность и беспощадность, с которыми автор описывал события тех дней. Ведь в том страшном, многодневном бою за мартеновский цех (цех № 4) завода «Красный Октябрь» оборону держал (вместе с подразделениями 39-й гвардейской дивизии и рабочим батальоном) и батальон, где командиром был Иван Бойков, а комиссаром — Тимофей Ромашкин. А командиром того немецкого саперного батальона, который пытался овладеть цехом, был Гельмут Вельц.
Такие ситуации случаются, как видите, не только в кино. Гельмута Вельца и Тимофея Ромашкина столкнула лицом к лицу жизнь — сначала в дни великой битвы на Волге, а затем — много лет спустя после войны…
Прочитав книгу Вельца, Ромашкин решил написать ему письмо. Ответ из ГДР не заставил себя долго ждать. Вельц высказал готовность поделиться с, Ромашкиным документами из своего военного архива.
Письма пересекали границу в обоих направлениях. Международная почта стала посредником в диалоге двух людей, которые в том бою были противниками. Диалог этот, поначалу настороженный, постепенно, день ото дня становился все откровеннее, теплее, превращался в беседу единомышленников — борцов за мир.
И Ромашкин и Вельц в своих письмах и воспоминаниях вольно или невольно, но очень часто обращаются к своим детям, а через них и ко всей современной молодежи. «Будьте такими, как мы!» — говорит молодому поколению бывший офицер Советской Армии. «Не будьте такими, как мы»,— предостерегает немецкую молодежь бывший офицер вермахта.
Актуально звучат слова Вельца: «Если старшее поколение прогрессивного мира выиграло войну, то молодое должно выиграть борьбу за мир». Нет, это не из книги «Солдаты, которых предали». Это из письма к Тимофею Ромашкину.
«…Я рад узнать в вас командира героических защитников мартеновского цеха. Если вы прочли мою книгу, то уже знаете, как глубоко я уважал и уважаю сейчас этих бойцов…»
Гельмут Вельц думает, прежде всего, о юных. Он пишет, что выиграть борьбу за мир — историческая задача молодежи. «И мы, — продолжает он, — должны ей в этом помочь».
«Дорогой Тимофей, — обращается он к Ромашкину, ту я думаю, что мы… лично можем очень много рассказать. Мы должны протянуть друг другу руку и посмотреть друг другу в глаза, чтобы знать, что сегодня мы, объединенные одной волей, стали товарищами и друзьями и идем в едином строю. Поэтому я надеюсь, что мы встретимся в Волгограде. …Я не хотел бы заканчивать письмо, дорогой Тимофей, не сказав вам, что я от всего сердца рад и счастлив, что именно вы, мой прежний ожесточенный противник, сегодня стали моим другом. Я многому научился в вашей великой стране и сделал правильные выводы из истории. Я верен дружбе с народом великого Советского Союза. Сердечно приветствую вас. Автор книги «Солдаты, которых предали» Гельмут Вельц».
Для капитана Вельца война кончилась задолго до падения Берлина.
26 декабря 1942 года цех № 4 был взят подразделениями Таращанского полка. Оставшиеся в живых немецкие офицеры и солдаты сложили оружие. Однако среди пленных, убитых и раненых не оказалось командира немецкого батальона. Он тогда ушел. Но недалеко и ненадолго… 31 января 1943 года Гельмут Вельц был взят в плен, и это стало определяющим во всей его дальнейшей судьбе.
Уже в «волжском котле» Вельц пришел к тяжелым, трагическим для него, офицера вермахта, раздумьям. В своем дневнике он записал: «Высокие слова насчет будущности рейха и смысл принесенных жертв уже не вызывают во мне такого отклика, как раньше. Я вижу, куда они завели нас. И на родине уже у многих появилось недоверие к руководству. Дни, когда мы терпим поражение, заставляют нас сильнее задумываться. Меня, во всяком случае…»
И продолжает уже в книге: «Да, я пережил гибель целой армии, душевный паралич, приказ погибнуть.
Я видел раздавленных и расплющенных солдат, отмороженные ноги, пустые глазницы, поднятые вверх руки. У меня до сих пор звучат в ушах безумные вопли и предсмертные крики. Я до сих пор чувствую горький запах пожарищ…»
Три вехи были решающими в последующей жизни Вельца: битва на Волге, «Дом Лунево» под Москвой и образование Германской Демократической Республики.
Гельмут Вельц стал членом Союза немецких офицеров и членом комитета «Свободная Германия», штаб-квартира которого размещалась в доме отдыха «Лунево» на Клязьме. Здесь же он вступил в ряды СЕПГ.
Закономерно, что по окончании войны Вельц избрал своей родиной Германскую Демократическую Республику. Закономерно, что, поселившись в Дрездене, активно сотрудничал с членами инициативной группы по оздоровлению жизни в молодой республике. Наконец, закономерно и то, что Гельмут Вельц избирался обер-бургомистром Дрездена, а затем возглавил одно из химических предприятий города.
Человек принципиальный, Вельц считал делом чести поделиться своими раздумьями о войне, рассказать о виденном и пережитом, ничего не скрыв, — откровенно-от начала и до конца.
В канун 20-летия победы над фашизмом издательство «Мысль» в Москве выпустило на русском языке книгу Вельца. Среди исторических исследований и мемуаров, посвященных немецкой катастрофе на Волге, эта книга личных воспоминаний занимает особое место.
И, рассказывая о бое на заводе «Красный Октябрь», Вельц уже понимает, что здесь столкнулись не просто два противоборствующих батальона, но две идеологии, две морали: людей, сознающих правоту своего дела и ответственных за будущее человечества, а потому готовых пожертвовать жизнью ради победы, и людей, гонимых на Восток авантюрой бесноватого фюрера.
Однако мысленно вернемся к тому бою… Тому бою, который беспощадно честно описал в своей книге Гельмут Вельц. Тому бою, который Ромашкин и Вельц вспоминают вновь и вновь сегодня…
Читая книгу, понимаешь закономерность эволюции Вельца. Сначала сомнение: «С каждым днем солдаты все больше начинают задумываться. Они видят, как вперед бросают одну за другой танковые и пехотные дивизии и как эти дивизии вскоре превращаются в груду металла и шлака, в горы трупов. Они видят, как постепенно падает боеспособность войск. И они
задают себе вопрос: к чему эта мясорубка? Они спрашивают себя: ради чего здесь принесено в жертву столько людей?»
Потом — прозрение и вступление на путь активной борьбы с фашизмом, борьбы за новую Германию: «Я начал осознавать, что фашистская Германия должна была проиграть войну, потому что фашистский режим вел войну несправедливую. Он преследовал в ней разбойничьи цели и действовал преступными средствами… нам удалось внезапно напасть на Советский Союз. Только в плену я понял, что эти первоначальные успехи вовсе не означали превосходство немецкого оружия. У меня исчезли иллюзии о войне как рыцарской битве. Война человечеству не нужна, народы должны жить в мире, тот, кто встает под знамя германского милитаризма, шагает к гибели».
Прорвав оборону на участке 685-го стрелкового полка 193-й советской стрелковой дивизии, фашисты рвались к Волге. Удержать всеми силами завод «Красный Октябрь» стало первоочередной задачей наших воинов. Особенно тяжело пришлось первому батальону 253-го Таращанского полка 45-й стрелковой дивизии имени Щорса, Командование этим батальоном взял на себя заместитель командира по политчасти капитан Тимофей Ромашкин. За четыре дня непрерывных боев — с 1 по 4 ноября — батальон отразил двенадцать яростных атак гитлеровцев. В этих боях первый батальон за 4 дня истребил более 400 гитлеровцев и уничтожил более двадцати огневых точек врага, улучшив позиции своей дивизии.
Таращанцы не только выдержали натиск врага, но и сами перешли в наступление, продвинулись вперед на 300 метров и 8 ноября закрепились в мартеновском цехе (№ 4) завода «Красный Октябрь». Фашисты не смирились с потерей столь важного опорного пункта… На протяжении более полутора месяцев за цех шли ожесточенные бои. Здесь дрались богунцы и донцы, саперы и бронебойщики, минометчики и пулеметчики. Здание цеха несколько раз переходило из рук в руки, но закрепиться в нем нашим бойцам долгое время не удавалось.
Самым решающим боем, окончательно определившим судьбу завода, был бой, завязавшийся 11 ноября 1942 года…
«Приказ на наступление. 11.Х1.42.
1. Противник значительными силами удерживает отдельные части территории завода «Красный Октябрь». Основной очаг сопротивления — мартеновский цех (цех № 4). Захват этого цеха означает падение Сталинграда.
2. 179-й усиленный саперный батальон И.XI овладевает цехом № 4 и пробивается к Волге. Ближайшая задача — юго-восточная часть цеха № 4…» (Из приказа командира 79-й пехотной дивизии генерала фон Шверина).
«Во что бы то ни стало удержать занимаемые позиции. Не допустить продвижения противника. Назад не отходить. 11.Х1.42».
(Из телеграммы командующего 62-й армией В. И. Чуйкова командиру 45-й стрелковой дивизии). Батальон таращанцев оборонял цех № 4 (мартеновский).
Батальон Гельмута Бельца занимал позиции в соседнем цехе № 3.
Вот два живых свидетельства о событиях этого дня и последующих 46 сутках бесконечного ближнего боя.
Гельмут Вельц. Смотрю на часы: 02.55. Все готово. Ударные группы уже заняли исходные рубежи для атаки… Невидимые снаряды… завывая и свистя, рассекают воздух и рвутся в пятидесяти метрах впереди нас, в мартеновском цехе. Но наша артиллерия уже переносит огневой вал дальше, вперед.
Тимофей Ромашкин. Немцы будто обезумели. С шести утра — десятая атака!
— Практически от полка остался неполный батальон, — говорит командир нашего полка Можейко, — а удержаться надо.
Немцы бьют из пулеметов, что-то орут. Они снова идут в атаку. Я командую: «Залповый огонь из всех видов оружия!»
Гельмут Вельц. Авиация целыми неделями бомбила этот завод. Эскадры бомбардировщиков… сменяли друг друга. Гаубицы, пушки и мортиры переворачивали все вверх дном. Здесь не осталось ни единого клочка целого места. Открывают огонь русские снайперы. Против них пускаем в ход огнеметы. На несколько мгновений становится светло, как днем.
Тимофей Ромашкин. Очередная атака отбита. Мы вновь возвращаемся в мартеновские печи, весьма надежные укрытия. Эту тактику применяли не раз, оставляя наверху лишь наблюдателей.
Солдаты приносят тела убитых медсестер, бывших студенток мединститута Симы Мерзловой и Оли, фамилия которой стерлась в памяти. Девушки выносили с поля боя раненых, и, когда ползли с истекающим кровью старшиной Куликовым, немецкий пулеметчик дал по ним очередь. Сима, умирая, прикрыла своим телом раненого. В ее санитарной сумке, прошитой пулями, нашли дневник и книгу Н. Островского «Как закалялась сталь». И вот сержант Пагорсин в минуту передышки приносит нам в мартеновскую печь книгу. Первые и последние страницы ее опалены, истрепаны и запачканы кровью и сажей. При скудном освещении читать эти страницы было невероятно трудно, но это не помешало книге стать организатором нашего мужества и стойкости. В самые тяжелые минуты кто-нибудь находил подходящее место и начинал читать вслух.
А когда в дневнике Симы солдаты обнаружили строки: «Я и Оля решили стать такими, как Павка Корчагин. И мы будем такими»,— то наша ненависть к врагу и решимость отстоять цех утроились.
Гельмут Вельц. Через небольшую щель проникает свет. Иду на свет, распахиваю дверь и оказываюсь в другом подвале, несколько большем. В центре горит костер. Вокруг него сидят и лежат около ста пятидесяти солдат.
Впечатление безрадостное.
Изможденные лица, изодранное обмундирование, из брюк вылезают коленки. Залатывать никто и не думает: нет ни времени, ни иголки с ниткой. Поскольку на смену частей нет надежды, процесс разложения воинской дисциплины, видно, идет все сильнее. С сапогами также не лучше — развалились, подметки привязаны тонкой проволокой. Никого это не волнует. Некоторые солдаты, насквозь промерзшие и промокшие, сидят так близко к огню, что того и гляди пламя перекинется на них. Они тупо уставились на огонь. Другие с закрытыми глазами растянулись на животе, подперев голову руками. Храпят совсем выбившиеся из сил, накрыв голову шинелью. В углу о чем-то шепчутся двое. У того солдата, что поменьше ростом, в руках «Железный крест» с новенькой лентой. Справа в углу делает перевязки фельдшер, поливая раны йодом.
Атмосфера полной безысходности и какого-то странного полусна.
Бой за цех только начинается, а чем он кончится?
Тимофей Ромашкин. Надо контратаковать. Фашисты должны думать, что нас больше, чем на
самом деле. Смотрю на лица бойцов и командиров. Устали… Но готовы в любую минуту ринуться в бой. Вот неустрашимый офицер Крамзин, который после каждого боя невозмутимо, назло врагам громко играет на баяне вальс «На сопках Маньчжурии».
Молоденький красноармеец Славин. Это наш летописец. Он выводит неумелой рукой пусть порой наивные, но искренние стихи, которые потом мы все переписываем в свои фронтовые тетрадки…
Пора начинать…
Гитлеровцы обороняют цех № 3 двадцатью пятью пулеметами, шестью минометами и двумя пушками. Все подступы к цеху заминированы. Перед входом сооружены искусственные препятствия — два ряда проволочного заграждения, завалы из железного лома, а сами входы забаррикадированы и также заминированы. За толстенной кирпичной кладкой стены с севера гитлеровцы неуязвимы. Даю команду атаковать с севера.
— Товарищи! — обращается к бойцам командир роты Анатолий Сухарев.— Бандитов винтовками и пулеметами не взять. Приготовить противотанковые гранаты. Ползком вперед!
Плотно прижимаясь к земле, устремились вперед бойцы. Они обгоняют друг друга. Первым у стены цеха оказывается Александр Кириченко, за ним подползают Чектуаров, Иван Таханов, Чехотов, Патрушный…
Чектуаров бросает гранату. Вслед летят десятки других. Оглушительные взрывы, сопровождаемые криками и стонами фашистов, несутся из-за стены. И тогда взвод лейтенанта Гончарова и взвод лейтенанта Шишкина бросаются в атаку. Завязывается рукопашная. 57 немецких солдат и офицеров нашли в этом бою свою могилу.
Гельмут Вельц. Оглушительный грохот: нас забрасывают ручными гранатами. Обороняющиеся сопротивляются всеми средствами.
В этот самый момент над цехом как раз взвивается красная ракета, за ней — зеленая. Это значит: русские начинают контратаку…
Тимофей Ромашкин. По приказу командира полка Мажейко саперы-комсомольцы Похлебин, Моторенко, Урянский, Кузьминых вместе с группой саперов отдельного саперного батальона под командованием младшего лейтенанта Шолоха неторопливо разложили в мешки 200 килограммов тола, обвязались шнурами, взяли оружие, лопаты, кирки. Саперы поползли к третьему цеху. Беспрерывно стрекочут пулеметы и автоматы противника. За 25 метров до стены цеха саперы начинают рыть траншею, чтобы безопаснее было добраться до цели. Четыре часа они вгрызаются в мерзлую землю. Но вот тол заложен под стену. Выпускаю красную ракету. 30-метровая стена с грохотом рушится, хороня под своими обломками десятки фашистов.
Пошли вперед штурмовые группы.
Первыми врываются в южную часть цеха старшина Кузнецов со своим взводом. С севера влетает группа старшего лейтенанта Сухарева. На левом фланге электростанцию берет штурмом старший лейтенант Крамзин. В то время как наши штурмовые группы овладели окраинами цеха, бойцы артбатареи на руках перенесли туда свои противотанковые пушки и стали уничтожать огневые точки врага, расположенные внутри цеха.
Гельмут Вельц. Итак, конец! Все оказалось бесполезным. Не понимаю, откуда у русских еще берутся силы? Просто непостижимо. Бессильная ярость овладевает мной. Первый раз за всю войну стою я перед задачей, которую просто невозможно разрешить.
Тимофей Ромашкин. Уже потом, когда бой окончен, я смотрю на лица погибших товарищей: Кобзев, Масленников, Турыкин, Гречушников… У Гречушникова открытые глаза и на бледном лице улыбка. Я поднял его мертвое тело и прислонил к груди. А он, убитый, все улыбался прекрасной, мудрой улыбкой.
И я вспомнил, как рассказывали мне о сержанте Тарасове. Он, когда по Волге уже шла шуга, вместе с другими саперами переправлял на лодке боеприпасы. Река дыбилась от разрывов фашистских бомб и снарядов. Тарасов, чтобы не падали духом молодые бойцы, беспрестанно шутил, рассказывал смешные истории.
Если солдаты улыбались, Тарасов говорил им серьезно:
— Когда смеетесь, поворачивайтесь лицом к фашистам. Они, гады, наблюдают за нами из биноклей. Так пусть видят наши улыбки, пусть бесятся.
Я гладил улыбающееся лицо Гречушникова и думал о том, что он, мертвый, победил.
Гельмут Вельц. Итог уничтожающий. Больше половины убиты или тяжело ранены. Теперь цех снова полностью в руках русских. Итак, цех прямой атакой не взять! Осознание этого факта потрясает меня. Ведь такого мне еще не приходилось переживать за все кампании. Мы прорывали стабильные фронты, укрепленные линии обороны, преодолевали оборудованные в инженерном отношении водные преграды, брали хорошо оснащенные доты, захватывали города и деревни. Нам всегда хватало боеприпасов, нефти, бензина, стали, чугуна, цветных металлов и резины. А тут, перед самой Волгой, какой-то завод, который мы не в силах взять!
Для меня это отрезвляющий удар: я увидел, насколько мы слабы.
Чем это кончится — Сталинград и вся война?
…В одном из своих писем Тимофей Алексеевич спросил Вельца: а что бы он сказал сейчас рабочим завода «Красный Октябрь», если бы встретился с ними?
Гельмут Вельц прислал ответ, содержание которого звучит как политическое кредо автора:
«Сталинград сыграл не просто чисто военную роль в Великой Отечественной войне Советского Союза. Для многих немецких соотечественников Сталинград стал поворотным пунктом в их сознании, в их психологии, поворотным пунктом от нацизма к тому строю, который утвердился сейчас в Германской Демократической Республике.
Можно сказать, что Сталинград положил начало существованию нашей Демократической Республики.
Мы поражены волей и решимостью советских людей, построивших на Волге город лучше, чем он был, мы поражены вашими успехами в науке, технике, культуре. И я сделаю все возможное в моих силах, чтобы никогда не повторились трагические дни Сталинграда.
Сегодня есть Германская Демократическая Республика, которая противостоит империализму в центре Европы, есть братский союз с Советским Союзом, и мы будем беречь этот союз и укреплять его, чтобы преградить путь любым военным нашествиям и авантюрам.
Это говорит вам один из тех, кто тридцать лет назад пришел в Сталинград врагом, а потом понял, что маршировал не туда. Позвольте заверить вас в искренности моих слов и моих чувств».
Именно эти слова он и сказал рабочим в Музее истории обороны завода «Красный Октябрь», когда весной 1973 года побывал в Волгограде.
…Мы поднимались от Волги в гору. Тимофей Алексеевич Ромашкин шел грузно, с частыми остановками: сердце…
Вот он поднял с земли проржавелый кусок металла, прочертил им воздух с востока на запад, сказал со вздохом:
— Шлаковая гора…
Вот на этой-то горе гитлеровцы в ноябрьские дни 1942 года находились от берега Волги в каких-нибудь пятидесяти метрах… Здесь батальон таращанцев четверо суток без передышки отражал одну за другой атаки фашистов, стремившихся во что бы то ни стало сбросить батальон в Волгу…
Мы идем по территории завода «Красный Октябрь». Останавливаемся перед бывшим зданием центральной лаборатории, сохранившимся до наших дней как памятник. Обрушенные стены, скрученные в жгуты балки, лестничная площадка, поросшая бузиной,— вот все, что осталось от лаборатории. На остове чудом уцелевшей южной стены чернеет надпись, сделанная мазутом: «Здесь стояли насмерть герои-таращанцы!»
Идем дальше. Вот тут был КП командира полка майора Мажейко. А вот там почти сто дней сидели враги. Этим маршрутом ходили на подрыв стены третьего цеха комсомольцы Кузьменко, Моторенко, Похлебин…
Я слушал Ромашкина молча. Давно хочу спросить, да все откладываю. Но вот не удержался:
— Скажите, Тимофей Алексеевич, как объяснить ваше нынешнее дружеское общение со своим бывшим врагом, который убивал ваших товарищей?
— Не вы первый задаете этот вопрос… В прошлом году я приходил сюда с сыном, Виктором, который служил в армии здесь, в Волгограде. Когда я ему все это показал и рассказал, он с недоумением спросил: «Простил ты, что ли, отец?»
— И что же вы ему ответили?
Ромашкин выдержал паузу, словно собираясь с силами:
— Вот уже тридцать лет я часто вижу во сне Сталинград. Руины мартеновского цеха, печи, в которых мы укрывались. До сих пор слышу голоса погибших друзей, вижу, как, прижавшись спинами к стенам мартеновской печи, они слушают нескончаемую музыку войны… Такое не забывается…
Ромашкин замолчал. Потом медленно продолжал:
— Сегодня я, как и тысячи других ветеранов, исполняю волю тех, кто, защищая Родину, отдал на сталинградской земле самое дорогое — жизнь! И я всю послевоенную жизнь посвятил исполнению заветов павших… Простите, если говорю выспренне, но не в словах дело…
Тимофей Алексеевич попросил у меня сигарету, закурил, глубоко втянул в себя дым.
— Человек должен нести ответственность за то, что происходит в мире. Нас такими воспитали. Нам не безразличны судьбы стран и народов. Мой бывший враг был обманут фашизмом, но сейчас он олицетворяет ту Германию, которая очень скоро прозрела и поняла, по какому гибельному пути ее вели…
Своей книгой Вельц откликнулся и на мою боль, на боль миллионов моих соотечественников. Я счел делом совести откликнуться на горькую исповедь своего бывшего врага еще и потому, что нашел в ней логику честного поиска, которая, как известно, неизбежно ведет к формированию прогрессивных взглядов и убеждений…
Мы направлялись к выходу из заводского двора. И вновь остановились у легендарной стены.
— Это было здесь,— рассказывал Ромашкин.— На 10-й день боев за центральную лабораторию. Лейтенант Масленников говорил мне: «Разреши, комиссар, атаковать. Есть верный план. На этот раз мы их возьмем». Операция предстояла рискованная. Я спросил: «А если погибнешь?» «Только ценой победы,— произнес лейтенант уверенно. Потом добавил:
— Ну, а если… Тогда, комиссар, если ты останешься в живых, приведи сюда своего сына, который, я верю, родится после войны, и расскажи ему, как и за что мы не жалели жизни». Лейтенант Масленников при решающем штурме лаборатории подорвался на мине. Ему было двадцать лет — столько же, сколько моему Виктору, когда я приходил с ним сюда…

Журнал «Юность» № 8 август 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Л. Бажанов

«Я чувствую, что в искусстве я прав»
Поль Гоген
Гоген. С этим именем связаны легенды, созданные почитателями и врагами, трагедии, восторги настоящих ценителей искусства и людей, в искусстве ничего не понимающих, с этим именем связана история европейской живописи; это имя художника.
Жизни и творчеству Поля Гогена посвящено огромное число монографий, научных статей и мемуаров, изданных во всем мире. Авторы анализируют произведения художника, ищут в его сложной жизни объяснение созданных им образов, стараются определить место его творчества в истории искусства, пытаются выразить свое отношение к работам мастера. Но обо всем, что связано с Полем Гогеном, написать невозможно. И эти строки являются лишь скромной данью уважения одному из значительнейших художников Франции.
Девяносто лет назад тридцатипятилетний биржевой маклер неожиданно для семьи и друзей отказался от карьеры финансиста, и во Франции появился художник Поль Гоген. Конфликт со своим обществом, разрыв с семьей, нищета, болезни, скитание по свету — такова цена творчества этого художника.
Гоген пришел в искусство в тот период, когда импрессионизм из направления революционного, гонимого, отвергаемого превратился в почитаемое и ценимое течение в живописи — работы художников-импрессионистов стали регулярно экспонироваться на крупных выставках, торговцы картинами, маршаны, начали охотно и за большие деньги покупать произведения импрессионистов. Импрессионизм завоевал право на жизнь. В начале своего творчества Гоген следует импрессионистической манере живописи (например, «Пейзаж в Арле», 1888 г.), но очень скоро собственное видение и отношение к природе, новое понимание художественного произведения как автономного мира уводят художника на путь самостоятельных поисков. Гоген стремится к глубине содержания, большей плотности образа в отличие от импульсивности, непосредственности передачи зрительных ощущений в работах импрессионистов. Он очень внимателен к натуре, стремится проникнуть в ее смысл, в ее содержание. Он обращается не только к зрительным впечатлениям, но и к своему знанию, к своим переживаниям, к своей памяти и художественному опыту. Гоген категорически отверг современные ему каноны академической живописи и обратился к традициям искусства архаической Греции, к искусству Востока.
Некоторые работы Гогена кажутся загадочными сценами, фрагментами неизвестной легенды. У зрителя возникает желание разгадать, понять сюжет картины. Такое желание возникает перед картиной «Здравствуйте, господин Гоген» (известны несколько вариантов этой работы; мы воспроизводим картину из собрания Хаммера). Зритель ощущает, что перед ним не простая жанровая сцена и не автопортрет, а попытка как бы отстраненного взгляда на самого себя, попытка создать некоторый многозначный символический образ. Эта черта гогеновского творчества была близка определенному кругу французских художников и литераторов того времени — Поля Гогена провозгласили главой художников-символистов.
Однако не таинственность сюжетов определяет искусство Гогена. Цветовая гармония, декоративность линейной композиции — в этом раскрывается сущность образов художника. В одном из своих писем он писал: «Цвет, вибрирующий так же, как и музыка, способен выразить самое общее и, стало быть, самое неуловимое в природе — ее внутреннюю силу».
Цвет не перенесен в картины Гогена непосредственно из природы, он создан волей художника. Может ли быть лошадь зеленой? В картине — да. Мой пятилетний сын со всей непосредственностью неискушенного зрителя сказал:
— Очень грустная лошадь.
Очевидно, и это верно. Во всяком случае, Гоген не ограничивается простым изображением, а старается наполнить его определенным настроением, содержанием.
Порвав с официальной культурой своего времени, Гоген обратился к культурным пластам, не изуродованным буржуазной цивилизацией. Он пишет свои картины на Мартинике, в Бретани, на островах Океании, проникаясь духом древних культур этих мест. Синие, золотисто-желтые, розовые, изумрудно-зеленые цвета, собранные в причудливые декоративные пятна, создают музыкальный ритм в полотнах Гогена. Женщины, мужчины, животные, деревья, изображенные художником, как бы участвуют в торжественном ритуале единения человека с природой. Мир вечный, значительный…
Его работа «Женщина, держащая плод» — это не психологический портрет таитянки, а обобщающий образ природы, не обремененной суетностью, от которой бежал Гоген, извечно обновляющейся и продолжающей себя.
Картины Гогена однажды раскрываются зрителю, захватывают, покоряют своей глубокой чистотой, вызывают радость и ощущение сопричастности основам бытия. Эти картины плохо поддаются анализу; нередко анализ разрушает их образный строй. Может быть, в этом одна из причин того, что художники и искусствоведы чаще приходят к Сезанну или Матиссу, чем к картинам Гогена. Но рано или поздно к холстам Поля Гогена возвращаешься и снова ощущаешь радость.
Творчество Гогена-живописца, несомненно, имеет большое значение для развития европейского искусства новейшего времени. Его живопись нашла развитие в творчестве Бернара, Дени, Серюзье и в творчестве Анри Матисса, оказала влияние на художников, стремящихся к усилению экспрессии в своих работах, и на художников, ищущих обобщенной декоративности. Однако вряд ли можно назвать непосредственных продолжателей гогеновского творчества — искусство Гогена оригинально в своей цельности и по-своему неповторимо.
Репродукция не в силах передать всей тонкости и своеобразия гогеновской живописи, и все же мы хотим предложить вниманию читателей несколько репродукций с его работ.

Журнал «Юность» № 8 август 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Владимир Козырин

Типичная для нашего завода картина: участок реконструируется без остановки производства.
За серыми заградительными щитами вспыхивают ослепительные молнии электросварки, брызжет огненный горох. Пулеметная дробь пневматических зубил, вой гайковертов, грохот жести, змеиное шипение клепально-сварочных аппаратов. В нос бьет горьковато-кислый душок. В беспорядке валяются ржавые обломки железа. А сбоку, пощелкивая ячейками ведущей цепи, степенно движется конвейер: тут «делают программу».
Ко мне подошел парень в брезентовке, испачканной солидолом, в надвинутой на самые глаза белой монтажной каске с козырьком. «Слесарь-сборщик, а в брезентовке и в каске»,— отметил я про себя.
— Маршагин?
— Точно! А что дальше? — с вызовом спросил парень.
— Да вот интересно, как тебе удалось добиться первенства в соревновании,— сказал я.
— Газетчик?— Лицо Маршагина сморщилось.
— Нет,— успокоил я его.— Я мастер из соседнего цеха. Хочу поучиться.
— Все ясно, начальник. Значит, дело было так. Перешел из передовой бригады в отстающую. Ну, как Гаганова… Понял? Привет родным!..— Он помахал мне рукой.
«Парень с гонорком»,— подумал я, но не сдаваться же. Я пошел с ним рядом.
— Хочу поучиться. Серьезно…
— Тут вот тоже серьезно! — Маршагин вынул из кармана заводскую многотиражку и прочел: «Ветер развевал его кудри…» А где они у меня? — Он приподнял каску, и я увидел жесткий, слегка примятый бобрик. — Или вот: «Как-то в театре ему пришла идея…» А я давно не был в театре. Возможно ли, рационализатор и не любит театра?.. Ну уж какой есть! Не люблю театр. Вот кино, книги…
Я знал уже о нем кое-что. В цехе про него говорили разное. В бюро кадров: «Маршагин-то? Он с приветом, все ему не слава богу, вечно что-нибудь отчебучит!» В комитете комсомола: «Парень что надо, напористый, энергичный. Горяч, правда!..» В бухгалтерии: «Деньги любит». В партбюро: «Парень дельный: о производстве думает, рационализирует, старательный. Трудяга. Но в обиду себя не даст. И принципиальный. Мы его скоро думаем в кандидаты принять…»
А до этого он сменил несколько заводов и городов. Чуть ли не летуном числился. В Ярославле, на одном из заводов, в ответ на просьбу мастера остаться на работе сверхурочно, вспылил: «Не пойду! И другим не советую. Вы штурмовщину устраиваете. Напишу об этом в «Правду»!» И ушел домой. Ему этого не простили. Вспомнили, что и раньше отказывался работать сверхурочно. И тут же ярлычок приклеили: лодырь, бездельник. Вспомнили, как он когда-то резко разговаривал с работниками бухгалтерии. И как рассказывал рабочим из другой бригады о случившемся на участке. В результате появилось в трудовой книжке традиционное: «По собственному желанию».
Потом были Кандалакша, Стерлитамак, Ростов, Одесса. В Москве задержался проездом: узнал, что па нашем заводе можно устроиться. Решил зимой подработать деньжат, а к лету перебраться в родной Новосибирск.
— Никогда бы раньше не поверил, что так получится. Вот мы говорим: соревнование. Сколько я работал до этого, столько раз слышал о соревновании, а ведь никогда не думал, что благодаря соревнованию стану рационализатором!
В семьдесят первом году это было.
На заводе летом всегда рабочие требуются. Хотел Маршагин сразу к испытателям, но попал в механосборочный, на участок мелких серий. Бригада была в общем-то неплохая, но не нашел общего языка с мастером. Собрался было уже уходить, но тут назначили нового мастера — Петра Ивановича Милованова.
Тот дела повел круто: начал сразу с вопроса о соревновании. Собрал бригаду, спросил у каждого, кто какое брал личное обязательство. Многие не знали. Писал за них обязательства прежний мастер.
Не знал своего обязательства и Маршагин.
— Вот вам поручение на дом,— сказал Милованов,— каждому продумать и написать личное обязательство своей рукой и в понедельник утром принести мне. Только прошу не писать по трафарету.
Прежние ваши обязательства — словно под копирку. И еще: без глупостей, без самоочевидного. Вот, например, такого: обязуюсь не нарушать трудовой дисциплины, не опаздывать на работу, не совершать прогулов, обязуюсь выпускать продукцию только хорошего качества. А кто ее примет, продукцию плохого качества?.. И еще один бич: неконкретность.
Маршагин берет обязательство экономить электроэнергию, смазочные материалы, бережно относиться к инструменту. А сколько сэкономить? Ведь можно и двадцать киловатт сэкономить и сто пятьдесят. Короче, обязательства должны быть конкретные.
— Сыты по горло! — крикнул кто-то.
— Верно! Выдумали волокиту! — поддержал Маршагин.
— А вот с тебя-то я и начну! — сказал мастер. — Прямо сейчас садись и пиши…
Прежде редко занимался этим делом Алексей Маршагин. Даже не знал, с чего начать. Однако с «шапкой» справился быстро: «Обязуюсь отлично трудиться…» А дальше?
— К какому числу выполнишь план?
— К 27 декабря.
— А это почему?
— Все так пишут…
— Да, но бригада-то выполнила прошлый годовой план к десятому… А в этом году, выходит, все вы снижаете, темпы.
Алексей хотел было возразить, но подумал: «Один черт, через два месяца сбегу, буду писать все, что скажет».
— Теперь пиши: «Обязуюсь сэкономить двадцать киловатт электроэнергии и внести одно рацпредложение по увеличению производительности труда».
— Ну, ты уж извини-подвинься — этого я писать не буду. Какой из меня рационализатор? Я в школе-то еле-еле тянул.
— Ты нормальный человек?
— Допустим…
— Каждый рабочий может стать рационализатором. Это уже доказано. Стахановым можешь ты не быть, но внести предложение по улучшению условий труда или лучшей организации производства обязан.
— Да какое ж это обязательство, товарищ мастер? Это принудиловка!
— Пиши дальше: «Обязуюсь не превышать лимита по рекламациям, снизив их на 100% по своей позиции…»
— А что я буду иметь от этих обязательств, а? Вам-то они для галочки нужны, а мне зачем?
— Затем, чтоб тебя человеком сделать, чудило!
Подходил к концу месяц. Мастер готовился к подведению итогов. Но бригаду, в том числе и Алексея, это почти не волновало. Они уже привыкли к обычному ритуалу: скучненькое собраньице, на которое придет не больше трети ребят бригады. Мастер зачитает список лучших, на его взгляд, рабочих. Эти же передовики обычно официально становились и
победителями в соревновании по участку. Все. Ни премии, ни почета. Звание «Лучший по профессии» обычно давали по очереди всем, чтоб не обидеть кого.
Новый мастер все построил по-иному… На собрание по подведению итогов заставил прийти всех до единого. На участке стало известно, что на подведение итогов Милованов пригласил членов комитета комсомола, бухгалтерию, плановое бюро, цехком.
— Для чего это? — удивлялись люди.
— Для дела. Болельщики нужны. Знаете, когда на стадионе мало болельщиков, игроки хуже играют.
Так и тут. Надо, чтоб подведение итогов было ярким, торжественным… Солидная аудитория настраивает на серьезный лад.
А тут еще выяснилось, что на собрание мастер пригласил даже четырех девчат с других участков.
— А их-то зачем? — спросил предцехкома Холодов.
— Вот эта, в красной шапочке,— подруга Маршагина, а рядом с ней — Шебунина. А Шебунин занял первое место. Пусть ему будет приятно. И ей почет.
— А на каком же месте Маршагин? На четвертом? Да вы что, он же уйдет, если вы это при дивчине скажете…
— Все будет в ажуре. Он сибиряк, парень самолюбивый. Когда его заденет, начнет состязаться по-настоящему.
…Собрание по подведению итогов прошло бурно и интересно. На первом месте оказался Виктор Шебунин, слесарь-сменщик. Это немножко подстегнуло Маршагина. Кто победил? Середнячок. Да он же никогда больше 110 процентов не вытягивал! Постановили: за победу в соревновании по участку наградить слесаря-сборщика Шебунина Виктора бесплатной путевкой в дом отдыха, выдать ему денежную премию в размере 50 рублей и занести в цеховую Книгу почета.
Красный уголок загремел аплодисментами, все встали. Алексей, открыв дверь, помчался в общежитие.
Утром с мастером не поздоровался.
— Ты чего надулся-то? — подошел Милованов.
— Тоже мне нашли передовика! Да я его всегда могу причесать!
— А чего же не причесал? Болтология… А ты знаешь, на сколько ему наряд закрыли?
— Рублишек, наверно, на двести,— усмехнулся Алексей.
— А двести восемьдесят не хочешь?
Маршагин нервно выдернул из кармана яркую пачку сигарет, закурил…
На свидание к своей Кате в тот день Алеша не пошел. Что-то не очень радостное для себя высмотрел он в ее глазах, когда они переглянулись на том собрании…
Через неделю мастер объявил:
— С завтрашнего дня у нас на участке начнем выдавать ежедневное подведение итогов, в которых будут указаны заработок рабочего и процент выполнения нормы за день и с начала месяца. Там будет графа с указанием процента, который вам нужно сделать, чтобы выполнить свое соцобязательство. Вчера в цехкоме согласились еще с одним моим предложением. Теперь победитель соревнования за год получит право передвигаться в очереди на квартиру.
Это сообщение многих подзадорило.
— Соревноваться будем по десятибалльной системе,— продолжал мастер.— За каждые пять процентов перевыполнения нормы — лишний балл. За внедрение и применение интересных приспособлений, повышающих производительность труда,— еще пять баллов. За отличное качество работы — четыре.
Если человек учится,— единичка обеспечена. И, конечно, за культуру производства, если нет замечаний со стороны инженера по технике безопасности и начальника хозслужбы, добавляется два балла.
Чтобы не было ненужного ажиотажа (социалистическое соревнование — это не состязание наперегонки, это, прежде всего, взаимная помощь), будем делать так: Иванов, например, умеет проделывать операцию, экономя против нормы десять секунд. Так вот: если он откроет свой секрет и обучит прогрессивному приему других, ему начисляется пять баллов сразу на три месяца вперед. Ясно?
— Нет, не все ясно, товарищ мастер! — поднялся Маршагин.— Допустим, я или кто-то другой окончит техникум, а работать останется здесь. Учиться дальше вроде уже некуда: у него за плечами техникум. А другой учится в 9-м классе, и ему — балл, а у кого диплом техника — ничего? Несправедливо.
— Пусть учится в школе передового опыта — буду ставить балл. И учтите: у кого в школе будет за месяц без уважительных причин более трех пропусков — балл снимается. Я сам буду проверять.
На другой день на участок принесли первые итоги по соревнованию. Милованов стал их зачитывать.
И почему-то начал с Маршагина.
— Итак, у слесаря-сборщика Маршагина, табельный номер 4267, на сегодня такие показатели. Заработок за вчерашний день без премии составил 6 рублей 24 копейки, норма выполнена на 120 процентов. С начала месяца по отношению к плану идет с опережением на 12 процентов. Он отстает от нашего лидера Шебунина сегодня на 10 процентов, но вчера почти догнал его — недобрал 1,5 процента. Причина уважительная: был простой на смежной операции.
На другой день вечером мастер опять говорил о ходе соревнования. Опять Маршагин отстал на 5 процентов. И это тревожило: ведь простоев в этот день не было. Маршагин заметил, что с появлением «молний» (они теперь вывешивались через день) у всех появился интерес к работе, к общим делам.
Уже с утра, во время перекуров, начинались разговоры о тех, кто лидирует, делались прогнозы.
Однажды Маршагин, идя из столовой, услышал за будкой разговор:
— И ты думаешь, он догонит Витька? Кишка тонка! — Это голос слесаря Николая Рябцева.
— При всех сказал вчера: «причешу». Сибиряк, сам знаешь,— говорил Миша Котов.
— Слепой сказал: посмотрим. Только мало каши ел твой Маршагин, чтоб Витька «сделать».
— «Сделает», вот увидишь — он парень напористый,— уверенно заявил Котов.
«Ну все! Уж теперь-то надо выложиться,— решил про себя Маршагин. — Только в чем же секрет его успеха? Ведь все вроде делают одинаково. Почему к вечеру оказывается, что Шебунин всегда на 5—8 процентов обходит?.. Приписки быть не могло: мастер и контролер все проверяют и учитывают».
На другой день на участке появился информационный щит. На нем — фамилии всех членов бригады. Против каждой — цифры: их брали из журнала мастера. На стенде в разделе «Какое место занимает по участку» против фамилии Маршагина стояла цифра «4». Это его огорчило. Ведь вчера же был он на втором месте. Из-за него даже люди спорили. Как о футболисте. А теперь засмеют.
После смены он подошел к мастеру.
— Петр Иванович, почему так получается? Идем и начинаем работать одинаково, а к концу смены вдруг Шебунин впереди?
— А разве на беговых дорожках не так? Все вроде начинают вместе, а финиш разный. Ты знаешь, на чем горишь? На затяжке кулачка. Я наблюдал за вами не раз. Он берет сразу правой рукой шайбу, шплинт и гайку. А левой, ты это заметь, уже держит кулачок. И за счет этого выгадывает обычно пять — восемь секунд. Вот они в итоге-то и набегают к концу смены, превращаясь в дополнительные детали. Медлишь ты и на подгонке восьмерки. Он заранее ставит все под один угол, чтобы потом не тратить времени на развороты. И на каждых трех дисках выгадывает по пять секунд. И опять набегают у него дополнительные проценты. Вот все это и выводит его на первое место. Ты не стесняйся, подучись у него. Тут ничего зазорного нет!
— Но он же тогда дополнительные баллы получит за распространение ценного опыта,— вроде как в шутку бросил Маршагин.
— Получит, верно. Смотри в будущее, не живи сегодняшним днем. В этот месяц он победит, а затем, усвоив его метод, опередишь ты. И потом давай думай. Тут одной, как говорят, «нутряной силой» и «пупком» не возьмешь. Продумай, как сделать держатель диска. Может, подставку оборудовать специальную. Или еще что-нибудь. Придумаешь — получишь фору в семь баллов. Ты же знаешь Ефимова Николая, который на Доске почета в заводской аллее висит? Сейчас он заслуженный рационализатор РСФСР. А вот восемь лет назад также считал,
что ни к чему не способен. И начал-то с простого: переставил с одного места на другое пустячную деталь. А потом пошел дальше. В рационализации важно сделать первый шаг, перебороть косную мысль, живущую в нашем сознании подспудно. Дескать, раз люди однажды что-то сделали,— значит, сделали совершенно. Нет. В каждой операции, если внимательно присмотреться, можно внести десятки рацпредложений. Думать надо, изучать…
После этой беседы Алексею спалось плохо. В голове возникали десятки вариантов, как обогнать Шебунина. Но вывод напрашивался один: надо внести какое-то рацпредложение. Пусть даже небольшое. Тем более, мастер тотчас поддерживает всякое новшество. Для начала решил усвоить прием Шебунина: единовременный захват трех деталей одной рукой — «хватку Шебунина», как называл этот прием мастер. Целую неделю он приходил на полчаса раньше, во время пересменки под видом подготовки рабочего места учился правой рукой брать сразу шайбу, шплинт и гайку, а левой держать кулачок. И вдруг через два дня обнаружил, что сделал на 25 деталей больше. Через пять дней мастер на оперативке сообщил:
— За вчерашний день на первое место по всем показателям вышли два человека — Шебунин и Маршагин. У них по 127 процентов выработки. Но за внедрение нового способа единовременного захвата трех позиций Шебунину, как я и говорил, набавляется пять баллов. Поэтому он пока впереди. Но я вижу, что Маршагин задумал что-то серьезное. И ты, Виктор, особо-то нос не задирай.
…Дня через два после этого, стоя у конвейера, Алексей вдруг подумал: что, если для гаек, шайб и шплинтов соорудить вверху небольшой шкафчик с отделениями? Против каждого отделения сделать своего рода спуск. Подходит деталь — задевает спущенный книзу шкив. Дверца открывается, и из шкафчика в руки сборщика скатываются шплинт, гайка и шайба. А подачу кулачка сделать так. Ящик с педалью. В ящике — кулачки. Когда нужна деталь — нажимаешь на педаль.
Он продумал еще раз. Потом сказал мастеру. Тот, внимательно выслушав, похлопал по плечу Алексея:
— Молодец! Умная идея! Мы же тут сразу убиваем двух зайцев: механизируем ручной труд и убыстряем саму сборку. И можем процентов на пять повысить производительность. Я после смены зайду к механику. Посоветоваться надо. Вот видишь, ты уже начал рационализировать и даже изобретать.
— А если не понравится механику? — опасливо покачал головой Алексей.
— Не понравится механику — пойдем дальше. Но даю слово: эту идею мы внедрим у себя. А ты думай о другом. Правда, ты в этом месяце, наверно, уже первое место не получишь: Шебунин на сегодня здорово опередил тебя. Ты в начале месяца много накопил минусов. Но второе — за тобой.
Однако Алексея теперь почему-то уже не очень-то волновало, кто будет первым. Его захватил, как говорил мастер, «дух изобретательства и рационализации». Еще не зная точно судьбу первого своего маленького изобретения, он начал думать о другом. Ему пришла в голову дерзкая мысль: сократить сам конвейер метров на двадцать. Что это даст? Во-первых, сократится число рабочих. Во-вторых, освободится большая производственная площадь и будет где поставить станок-дублер, из-за отсутствия которого очень часто были простои. А чтобы норма выработки участка не снизилась, увеличить звездочку вала, и конвейер пойдет быстрее. Управиться можно: ведь будет же внедрен его, как назвал мастер, «шкаф автоматической подачи узловых деталей по пятой позиции».
Эта мысль понравилась всем. И уже через неделю в заводской многотиражке, где говорилось о рационализаторском движении на заводе, писали:
«Большие надежды подает начинающий изобретатель молодой слесарь-сборщик Алексей Маршагин…»
Раз двенадцать перечитал заметку Алексей. Впервые в жизни о нем написали в газете. И не в какойнибудь там стенной, а в настоящей, печатной.
Шебунин побеждал Алексея три раза. До самого октября при всем своем желании Маршагин так и не смог его догнать. Обидно было. Не хватало-то считанных процентов. Помешала Алексею и одна пришедшая рекламация. Горькое чувство досады на себя не покидало его все время. И хоть имел Маршагин двести двадцать рублей заработка, а норма выработки не была ни разу ниже 120 процентов, он все-таки был собой недоволен.
В декабре наконец внедрили все его предложения, и он сразу получил «опережение». Но и без этого ему удалось обойти Шебунина на 1,2 процента по культуре производства и выработке.
Вовек не забыть ему того радостного собрания по подведению итогов. И награждения бесплатной путевкой, денежной премией в размере 100 рублей и занесения в Книгу почета не забыть…
— Так и остался я на заводе. И уж теперь — баста. Отсюда никуда не уйду, тут мой дом. Сейчас думаю, как бы улучшить подачу верхней автоматической линии. Имеется тут одно предложение, сейчас бегаю с монтажниками. Я-то сегодня во вторую смену, а с ними так, до работы… Ну пока, а то Шебунин опять вчера вырвался вперед…

Журнал «Юность» № 8 август 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

маленькая повесть
Олег Руднев

Мы сидим у подбитого немецкого танка и нетерпеливо поглядываем на тропинку — по ней вот-вот должен прибежать Петька. Мы уже больше часа наливаемся злостью и досадой. Времени славу богу, а «Буржуя» все нет и нет. «Буржуй»— это Петька, фамилия его — Агафонов. Но это по метрике или по тетрадкам. Для нас он «Буржуй». Мы не виделись почти два дня — ездили на огороды.
И вот теперь, когда все собрались вместе и можно начинать дело, Петьку словно собаки съели.
Все — значит, Володька Киянов, Витька Полулященко, Ванька Кондратенко, Гришка Рудяшко и я. Но это тоже, если читать по метрикам или по тетрадкам. У нас все куда короче: Володьку — он меньше всех ростом — называли «Шкет», Витьку — он вечно спал — «Совой», Ваньку — никто так не прыгает, как он, — «Козлом»; мы всем гуртом не можем свалить Гришку с ног и звали его «Бугаем», а меня — «Майором Булочкиным». Но это еще ничего. Сначала меня
вообще называли «Булочником». За то, что раздавал в школе хлеб. Сами же выбрали, а потом и пошло и пошло. Спасло кино «Небесный тихоход». Крючков там летчика играл, Булочкина. Кое-как удалось потихоньку перекрутить «Булочника» на «Булочкина».
Но потом наши прозвища менялись, забывались и исчезали совсем.
А Петька, он всю жизнь был «Буржуем» — и при оккупации и после нее. Его за что ни схвати — везде сплошное «буржуйство». Даже в годах. Нам по тринадцать, ему послезавтра четырнадцать. На один год всего дела, а ходит на вечерние сеансы. Нас не пускают, хоть убейся, а ему пожалуйста. Уж как мы ни ублажаем тетю Пашу — в дверях всегда стоит она,
даже в выходные,— как ни льстим, как ни заискиваем, все бесполезно. Вредная тетка. И ведь главное — не упросишь, не обманешь, знает каждого, как облупленного. Только у Петьки все получается, как он хочет.
Бродим мы, бродим возле «кинухи», зубами от злости щелкаем, всякие планы строим, несчастья на голову контролерши призываем — все без толку. Наговоримся всласть, наругаемся и — куда денешься? — начинаем собирать гроши на билет Петьке. Уж так
хочется посмотреть, уж так хочется, столько разговоров о картине, что мы согласны смотреть даже чужими глазами. Обходится это нам недешево. Во-первых, Петька требует, чтобы билет ему купили на самый дорогой ряд, во-вторых, никто не знает, когда он вернется. Редко бывает, чтобы сеанс не прерывался из-за отсутствия света. Иногда эти перерывы бывают так часто и тянутся так долго, что зрителей просят прийти досмотреть картину на следующий день. Помню, «Золотой ключик» мы всей братвой ходили смотреть три дня.
В общем, собираем мы Петьке гроши, и он идет.
Высокий, с черным пушком под носом, в гимнастерке, галифе и здоровых солдатских сапожищах — все, конечно, отцовское. Петька подходит к тете Паше, небрежно протягивает билет и, не удостоив нас даже взглядом, исчезает в дверях фойе.
При фашистах в кинотеатре была конюшня. Теперь лошадей убрали, выбросили стойла, поставили лавки, в центре — несколько рядов деревянных кресел, натянули экран и начали показывать кино. От каменного пола и сырых, облупленных стен тянуло такой промозглой сыростью, что мы потом даже летом, на солнце долго не могли прийти в себя.
А зимой… Зал не отапливался, и когда экран вдруг угасал, в холодной темноте начиналось что-то невообразимое. Свист, крики, топот, словно в очереди у кассы. Появлялась тетя Паша с керосиновой лампой. Шум становился тише, но ледяной мрак еще зловещей.
Впрочем, люди мерзли и бранились не столько оттого, что было холодно и неуютно, а потому, что вдруг исчезала жизнь, которая только что глядела на них с экрана.
И стоило ему вновь вспыхнуть, как в зале мгновенно наступала тишина, куда-то уплывал холод, а с ним вместе и все заботы. Плакали, смеялись, хлопали, скрипели зубами и вдруг замирали в таком молчании, что, казалось, было слышно дыхание механика из будки.
Шел второй послеоккупационный год. Петька исчезает в фойе, а мы бродим и бродим,
как неприкаянные.
Квартальчик, в котором расположен кинотеатр, маленький. Мы его, наверное, с сотню раз обойдем, пока не появится Петька. А он придет и начнет выкобениваться. Не спеша скрутит цигарку — из всех нас только он умеет крутить козью ножку, закурит — только он умеет так курить — с прихлебом, с присвистом, кажется, дым идет даже из ушей, а потом посмотрит на нас своими «буржуйскими» глазищами и скажет:
— Это вам, пацаны, знать не полагается.— И томит душу до тех пор, пока кто-нибудь из нас не вызверится:
— Ну и хрен с тобою, подавись ты своим кино!
Тогда только Петька смилостивится и расскажет. Манера говорить у него неторопливая, основательная. На слушателей он почти не смотрит и слова выбирает, как яблоки на рынке. Одно к одному, чтоб выбрать — так выбрать.
Если признаться, так слушать Петьку интереснее, чем смотреть кино. Нам как-то довелось увидеть то, что «Буржуй» недавно рассказывал. Мы ошарашенно глядели на экран и никак не могли понять, зачем там изуродовали Петькин рассказ. После этого случая, когда мы собирались вместе, кто-нибудь из нас обязательно просил:
— Ну, давай, сбреши что-нибудь.
Петька не обижался, рассказывал. Рассказывал так, что уже через несколько минут мы верили каждому его слову.

Журнал «Юность» № 8 август 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области