Жизнь — полосатая

Нет, Марина не позволяла себе только отчаиваться. После роковой неудачи с Пушкиным она, разочаровавшись в старшеклассниках, еще пыталась заинтересовать малышей, дети ведь так любознательны. На уроке русского языка в пятом классе — у нее не только восьмой, но и шестой и пятый — она говорила о фонетике. Разумеется же, шире, чем в учебнике: рисовала на доске юс большой и юс малый. Тщетно. К сожалению, и тут не было и тени, даже намека на какую-либо тягу к знаниям. Шум, гам, бестолковщина! Не все ли этим детям равно, какую роль сыграли в правописании нынешних слов старославянские юс большой и юс малый?
Марина двигалась, разговаривала, надо было распространять билеты на утренники. Уроки, школа, ее шальные ученики… Временами казалось, что все это ей приснилось. Стоило взять себя в руки, открыть глаза, и… Она не знала, что делать дальше. Собралась было заняться философией, принесла из библиотеки книги, но так и не раскрывала. Хотела написать статью о том, как увеличивается разрыв между умственным и нравственным развитием подростков, об их грядущей бездуховности. Но и это не получалось, неизвестно было, как ликвидировать разрыв, «Ребята, Марина Львовна — ваша новая учительница, и вы должны друг другу помогать»,— увещевал ее учеников директор. Ах, как это прекрасно звучало! Все вышло именно так, как ей и предсказывали пять лет назад, отговаривая поступать в педагогический. Вместо науки и искусства, теории стиха и теории теледейства, даже вместо Театра на Гражданке (до него ли!) перед ней встала суровая реальность школы.
Вчера, сегодня, завтра надо не размышлять, не открывать вместе со своими любознательными учениками новое, а заставлять их себя слушать, твердить, проходить, долбить. «Жи» — «ши» пишите через «и».
Волчий, лебяжий, курицын—это притяжательные прилагательные. Романтизм бывает двух типов…
Родные и знакомые еще были довольны, что помогли ей остаться в городе, не понимали, что в деревне, может, оказалось бы лучше: больше времени для собственных увлечений, больше простора, сердечности. В конце концов там хотя бы лес, поле, речка, а тут ни одного яркого пятна. Раньше она всегда чего-то хотела, хоть ерунды какой-то, но хотела, а теперь она даже не знает, чего хочет, может быть, вообще ничего. Одно и то же, убийственное одно и то же! Каждый день идет из трубы за окном дым, на столе лежат тетради, а в них — серые мысли. Казалось бы, простой вопрос: почему Гоголь объединил повесть «Тарас Бульба» и «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» в одном сборнике «Миргород»? И вот перед ней лежат ответы — не первоклассников, нет, шестого класса.
«Гоголь объединил их в один зборник для сровнения».— (Пиши грамотно. Два). «Гоголь написал
свои повести, чтобы помочь крестьянам, он сравнивает свою жизнь с жизнью декабристов». — (Ерунда, но хоть о декабристах помнит. Три с минусом). «В этих повестях есть сходство, потому что Миргород — это город, а Иван Иванович и Иван Никифорович в этом городе живут, а также и в «Тарасе Бульбе» действие происходит на Украине».— (Два). «Гоголь объединил свои повести для того, чтобы лучше понять, чем же они отличаются друг от друга».— (А для чего понять! Три). «Эти повести похожи своими героями. Тарас Бульба носил такой же костюм, как Иван Иванович и Иван Никифорович. Тарас был хорошим другом и Иван Иванович с Иваном Никифоровичем тоже были хорошими друзьями».— (Неужели? Чушь! Единица). «Место и значение повестей
сборника «Миргород» в творческом росте Гоголя и в истории русской прозы».— (Никогда не списывай!) «Я думаю, сходство этих повестей в том, что люди хотели добиться правды. Ведь когда свинья Ивана Ивановича унесла прошение Ивана Никифоровича и тот запросил милости судьи, не то, чтобы судья походатайствовал о его просьбе». — (Видишь, у самой лучше получилось. Надо следить за грамотным построением фраз! Четыре с минусом).
Чем она занята?
Почему никто над ней не смеется? Даже мама, противница педагогического института, всерьез расспрашивает о том, что было в школе вчера и что будет сегодня. На двери, как и прежде, висит выпускаемая для нее отцом стенгазета. «Марина, руки надо мыть до, а не после обеда… Закрыв за собой дверь, проверь, не оставила ли ты там ключи… Купил «От Чернышевского к Плеханову», советую прочитать». Они относятся к ней так, будто она Мариночка, и не видят или не хотят сказать, что видят неинтересную, загнанную Марину Львовну. Одна, совсем одна!
Руки помыла, чай выпила, дверь закрыла. Тетради. Все ли здесь? Все. Здравствуйте, ребята. Классная работа. К доске. Предложение для разбора. «Теплый дождь, падающий на смолистые почки оживающих растений, нежно касался коры». Записали? Причастия, прилагательные, Пушкин, романтизм, причастия.
Билеты я завтра распространю. До свидания, Ирина Васильевна, Эллочка, до свидания. Пальто надела. Тетрадки положила. Трамвай, троллейбус. Дым из трубы. Мама, папина стенгазета… И опять. Руки помыла, чай выпила, дверь закрыла. «Теплый дождь, падающий на смолистые почки оживающих растений, нежно касался коры», В магазинах появились красивые нейлоновые куртки. Купили новый шкаф. Протек потолок в коридоре.
Приходили письма от друзей, но что она могла им написать? Как хочется зареветь? Как поняла, что сеять «разумное, доброе, вечное» в данную почву она не сможет? Одно и есть утешение, что жизнь — полосатая. Авось придет счастливая полоса. Страдать и надеяться, мучиться и находить. Но нельзя же только мучиться!
Почто печалится в несчастьи человек?
Великодушия не надобно лишаться;
Когда веселый век, как сладкий сон, протек.
Пройдет печаль, и дни веселы возвратятся.
Ее Поэт смотрел на жизнь с философским спокойствием.

Журнал Юность № 4 апрель 1973

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Рубрика: Литература, Нейлоновая туника | Оставить комментарий

Ирина Васильевна

Ах, Ирина Васильевна!
Все началось с того, что завуч завела толстую тетрадь в коленкоровом переплете. «Смусина Марина Львовна. Начата в 1970—1971 учебном году» — наклеила она на коленкор белый квадратик бумаги с выходными данными. Потом разлиновала поля, разграфила страницы — старая, еще институтская привычка — и задумалась. Умная, интеллигентная ведь Марина Львовна девушка, а зачем-то хочется ей выглядеть легкомысленной. Может быть, примета времени? Уж чего-чего, а красить двери она, видите ли, сумеет. Еще тогда, летом, Ирина Васильевна решила взять над Мариной Львовной шефство. Только не спешить, дать время осмотреться, прийти в себя.
Трудно, очень трудно будет ей в школе. Ирина Васильевна захлопнула тетрадь и стала собираться домой. Безобразие, учебный год только начался, а она уже опять засиделась дотемна. Составить для себя расписание и неукоснительно ему следовать, Не-у-кос-нительно. Она накинула плащ, поправила перед зеркалом шляпку и через гулкий, пустой коридор поспешила к выходу.
Каждый день в кабинет завуча непрерывно заходили люди: учителя, товарищи из районо, технички, и почти каждый день среди этой толкотни там подолгу сидела Марина. Она спорила с Ириной Васильевной, не соглашалась ни с одним ее рассуждением.
— Нельзя задавать ребятам большие вопросы без предварительной подготовки. Такие вопросы либо задавать на дом, либо выяснять на уроках по частям, иначе занятия делаются непосильны для учащихся восьмого класса,— советовала Ирина Васильевна,
— Нет, я не хочу механически разделять на части неделимое. Я не хочу специально посвящать занятие связи украинских повестей Гоголя с фольклором или одному лишь объяснению социально-бытовых истоков характера Евгения Онегина. Я хочу сразу показать им весь удивительный, неповторимый мир повестей Гоголя, открыть всего Пушкина, всего Лермонтова,— парировала Марина.
— Но как же это возможно: всего Гоголя сразу?
— Как? Ирина Васильевна, я ведь не имею в виду все его повести. Я имею в виду мир его мыслей.
Цель урока определяет тема. Мне не нужна другая, утилитарная цель. Сегодня фольклор, завтра реализм — это, в конце концов, скучно. Нет, я ищу свой путь.
— Да-да, Марина Львовна, вы, конечно, правы. В нашей работе нет единственного, узаконенного пути. Путей много. Но все-таки. На доске опять черт те что начертили.
— Нет!
— Вы говорите, урок—это спектакль. Хорошо. Но спектакль должен быть продуман.
— Нет! Я имею в виду нечто другое, возвышенное.
Может быть, я в чем-то ошибаюсь, безусловно, я ошибаюсь. Но я экспериментирую. Каждый — разное, каждому — разное. Я пытаюсь…
Как всегда, понять было уже ничего невозможно, и, наконец, отчаявшись (как она все-таки нетерпима!), завуч решила дать Марине тетрадь, на которой было написано «Смусина Марина Львовна». Такие тетради Ирина Васильевна, оказывается, вела на каждого учителя.
— Вот, возьмите,— повертев в руках, протянула тетрадь Марине.
— Хорошо, спасибо.— Тоже сначала повертев эту тетрадь в руках, Марина ее открыла.
ЧИСЛО: 4 сентября. КЛАСС: 8 «в». УРОК: литературы.
ЗАМЕЧАНИЯ: Класс позволяет себе разговаривать. (Ну, положим, не все. Пришла бы она ко мне первого.)
ВЫВОДЫ: Урок обнаружил склонность учителя к подбору материала внешне занимательного, но без строгого обдумывания его учебной ценности. Много интересного, но для чего? (Как это — для чего? Урок должен быть интересным.) Мало внимания различным видам памяти. Учитель беспрерывно говорит. (Хорошо, а что делать, если они молчат?)
ПРЕДЛОЖЕНИЯ: 1. Чтение стихов, трудных для понимания, предварять беседой, помогающей восприятию. (Пушкина? Предварять?) 2. Аккуратнее делать записи в тетрадях учащихся. 3. Все время держать ребят в поле своего зрения. 4. Добиваться текста на каждой парте, добиваться работы с текстом. 5. Не забивать учеников собственной эрудицией, вести их за собой, помогать их творчеству, не обижая, не давя своим превосходством. (Неужели она давит? Если действительно так — плохо.)
ЧИСЛО: 8 сентября. КЛАСС: 5 «б». УРОК: русского языка.
ЗАМЕЧАНИЯ. Класс позволяет себе разговаривать. (Опять!..) Не вести урок при шуме. Следить за голосом. Он не должен быть слишком громким. (Неужели она права?)
ВЫВОДЫ: Учитель увлекается тонким анализом текста, но обучающий эффект на ее занятиях незначителен. По-прежнему мало внимания различным видам памяти. Говорит и говорит, забывая, что учащимся данного возраста трудно мыслить отвлеченно в течение длительного времени.
ПРЕДЛОЖЕНИЯ: 1. При объяснении использовать таблицы, схемы, цветной мел. (Цветной мел, таблицы, Ее совершенно не интересует, ЧТО я говорила.) 2. Подбирая тексты, обращать внимание не только на их стилистическую ценность, но и на их грамматическую сущность. 3. Экономить время при объяснении: диктовать слова, не читая предложения, из которых они взяты. 4. Все виды деятельности на уроке подчинять одной главной цели — выработке навыков грамотности. (Да, насчет грамотности, может быть, это и верно.)
Сначала даже стыдно было себе в этом признаться, но, что поделаешь, тетрадь оказалась интересной.
— Ирина Васильевна, как это здорово, что вы мне дали эту тетрадь!
— Очень рада. Видите, тут вся картина.— Ирина Васильевна подняла голову от стола, отложила в сторону месячный отчет по успеваемости.— Высокий научный уровень уроков и неумение.
— Ирина Васильевна, можно?
Решительно распахнув дверь, в кабинет вошла преподавательница математики Нина Васильевна Хотченок. Виновато рассматривая пол, за ней втянулся в дверь мальчик в растрепанной форме.
— Разбил соседу нос, а теперь говорит «простите», он, видите ли, больше не будет.— Нина Васильевна смотрела на завуча большими круглыми глазами, и непонятно было, то ли она сейчас засмеется, то ли потребует исключить этого маленького хулигана из школы.— Вторая смена у нас совсем разболталась!
Она обращалась то к завучу: требовала вызвать родителей,— то к мальчику: надо отправить его в детскую комнату милиции — и, наконец, добилась-таки, что тот заревел.
— Ну вот, на первый раз мы с Ириной Васильевной тебя прощаем,— обрадовалась Нина Васильевна.— Но если еще кого-нибудь тронешь, пощады не жди.
— Я больше не буду.
— Ладно, верим. Не дети, а форменные разбойники. — Легонько подталкивая в спину виноватого, она исчезла.
— Прекрасный Нина Васильевна педагог. Учитель потрясающий! Вам, Марина Львовна, между прочим, стоит посетить ее уроки.
— Но это же математика.
— Ничего, посетите, чтобы научиться хорошей организации класса. Вам надо думать не столько над тем, что дать детям, сколько, как дать. Нина Васильевна вам должна понравиться. Человек весь на противоречиях. Страшно интересный человек!
— Можно?
Размахивая пачкой накладных, в дверях появилась завхоз. Она требовала списать какую-то краску.
Жаловалась, что пропали двадцать пачек стирального порошка. Потом снова про краску, хорошая была краска, синяя, ультрамарин. Пропала. И почему у нее все пропадает?
Марине так хотелось поговорить. Ожидая, она опять листала тетрадь Ирины Васильевны. Более чутко реагировать на восприятие класса… Отрабатывать технику чтения. Сколько здесь всего собрано!
Следить за записью домашних заданий в дневники. Почему она раньше не обращала на рекомендации Ирины Васильевны внимания? Ведь та же говорила. Почему?
— Ирина Васильевна, знаете, что бы я сказала, если бы увидела вашу тетрадь раньше? Я…— Марина запнулась,— я бы сказала, что это методический догматизм.
За окном совсем потемнело. В сумерках неба видны были лишь белые блоки зданий да резкая, отчеркивающая красным горизонт полоса заката.
— Темно. Включите, пожалуйста, свет,— попросила Ирина Васильевна.
Марина повернула выключатель, и ей стало ясно видно еще такое молодое и уже такое усталое лицо завуча. Неудобно-то как! Ирина Васильевна сидит сейчас здесь из-за нее, Марины, а ведь у нее дом, семья, дети. Дом, семья, дети, свои какие-то желания, книги, наконец, Ирина Васильевна—тоже литератор. Марина вот уже целый месяц мучит эту женщину и не может понять, что завуч не обязана каждый день слушать ее излияния.
— Ирина Васильевна, пойдемте домой. Поздно уже,— позвала Марина. Зря она пижонила в институте. Педагогика — все-таки наука. Думать не только над тем, что дать на уроке, но и к а к, д л я ч е г о.
Простая истина, а она не могла понять ее целый месяц.
Как ей опять повезло! Что за прекрасный человек Ирина Васильевна!
— Почему вы всегда разрешали с вами спорить? — спросила уже на остановке.
— А что толку не разрешать, Марина Львовна?
Подошел трамвай, они попрощались, и завуч медленно пошла через дорогу, к дому. Застучали колеса, задребезжали стекла в вагоне. До свидания, Ирина Васильевна, до завтра, Ирина Васильевна. Ах, Ирина Васильевна!
Хоть неких дам язык клевещет тя хулою,
Но служит зависть их тебе лишь похвалою:
Ты истинно пленять сердца на свет рожденна,— писал Поэт.

Журнал Юность № 4 апрель 1973

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Рубрика: Литература, Нейлоновая туника | Оставить комментарий

Самое высокое и самое глубокое

Марина наконец поняла, почему шумели у нее на уроках. Все было очень просто. Это была проблема некоммуникабельности. Ребята никак не могли разобраться, что она за человек. Учительница географии налегает на полезные ископаемые и требует, чтоб было тихо. Учительница физики любит решать задачи. Учительнице истории нужны даты наизусть. Физкультурнику — форма, вожатой общественная работа. А ей что надо? Марина презирала тех, кто не имеет собственного мнения, и гордилась, что имеет его сама. А надо было не презирать и тем более не гордиться. Надо было просто учить. Постепенно, переходя от легкого к трудному. Не проповедовать, не вещать, а учить — вот в чем дело.
Теперь, когда она всерьез начала заниматься с учениками, ребята стали быстро привыкать и к ходу ее мыслей, и к неожиданным параллелям, и к работе с первоисточниками. Даже непонятные поначалу слова не вызывали больше у ее учеников бессмысленного раздражения. Дети так любознательны. Особенно девочки, поразительно быстро они переняли ее утонченную лексику. «Благотворно», «квинтэссенция», «в искусстве соединяется самое высокое и самое глубокое» — так и слетало с их губ. Мальчишки были несколько холодней, беспощадней. Некоторые продолжали хихикать. Некоторые, но не все.
— Скажем, Вася Тюков, смотрите, как он к вам в последнее время прилепился! — замечала Ирина Васильевна.
— Тюков тонкий, он переживает. На нем только маска грубости. Ирина Васильевна, почему? Его все пилят-пилят. Можно же в конце концов понять, что его пилить нельзя, с ним надо возиться.
— Ах, Марина Львовна, вы же сами знаете: кому охота возиться? Когда его оставляли на второй год, я была против. Жаль, что не сумела настоять.
Между завучем и Мариной складывались какие-то особенные отношения. Им хотелось друг друга видеть, слушать. Двадцать лет разницы, и все-таки дружба.
— Ирина Васильевна, вы правы, девочки покладистее, мягче. Но я больше люблю ребят, с этими интересней,— говорила Марина. Они теперь часто вместе обедали.— Например, Саша Рудь. У нас с ним на русском такая борьба. Знаете, я ему даже сказала: не будет тетрадки — убью.
— А он?
— Он? Ничего. Принес-таки,— смеялась Марина. — Это не Тюков. Этому можно так сказать. А Тюкову — нет. Если ему, например, скажешь, что ты, мол, сидишь без тетрадочки, штаны зря просиживаешь, штаны дорого стоят, он может хлопнуть дверью и убежать из класса.
— Да, он может.
— Может, Ирина Васильевна, может. У Тюкова нет логики, зато он сердцем все так остро воспринимает. А Саша Рудь, наоборот, — настоящий исследователь. На днях я у них в шестом классе спросила, чем повесть «Тарас Бульба» похожа на былину. И он заметил: когда Гоголь говорит, что на лошадь опустилось двадцатипудовое бремя Тараса — значит, он весит триста двадцать килограммов. Эта гипербола ни в одном учебнике так не отмечена. А потом, знаете, что он сказал потом? Может быть, говорит, Гоголь имел в виду владимирских тяжеловозов. Ужасно смешной. Прелесть, а не парень.
Марине хотелось рассказать про Сашу что-нибудь еще, в последние дни она его просто полюбила. Но прозвенел звонок, и, проглотив залпом компот, она полетела в 8 «в» учить литературе. В дверях буфета образовался клубок. Дожевывая пирожки, ребята тоже спешили на уроки, Ирина Васильевна допивала свой компот, хотела съесть и фрукты, которые бурой кашицей лежали на дне стакана, но, поморщившись, отставила в сторону. Как все-таки плохо стали готовить, это совершенно непростительно. Она медленно вышла из буфета и поднялась к себе. В этот час у нее было «окно». Можно было спокойно посидеть и подумать.
На улице кружился и кружился первый снег. Из форточки текла в комнату сырость. В общем, пришла зима, А что успела Ирина Васильевна за это время? Два года назад, когда ее назначили в эту школу завучем, она считала, что ей повезло. В первую очередь с директором. Как и она, Адольф Иоганесович мечтал заставить детей тянуться к культуре.
Он был очень деятелен, деловит, и, что особенно важно, с ним можно было говорить. Обо всем — никуда из его кабинета не выходило. Невдалеке от школы Ирине Васильевне дали и квартиру. Весь этот район был новый. Не тратить времени на дорогу, начать жизнь сначала, в хорошем коллективе, с прекрасными целями — это тонизировало. Правда, домой по-прежнему попадала поздно. Конфликты, педсоветы, теперь вот Марина Львовна. Как они все в ней: и Рудь и тот же Вася Тюков. Свобода, внутренняя непосредственность, и сплетен не любит, а это так важно. Хорошо, что Марина Львовна попала к ним. В другой школе ее бы затрясло, она очень ранима. Но здесь Ирина Васильевна не допустит, она будет беречь и щадить Марину Львовну до
тех пор, пока та не научится беречь и щадить других.
Такая молодая и уже такая образованная. Есть вещи, до которых Ирина Васильевна дошла путем горьких разочарований, а Марине Львовне это было известно, как дважды два. Вот что значит родиться на двадцать лет позже. Однако хватит ли у нее терпения остаться в школе? Ирине Васильевне очень хотелось сделать из Марины Львовны учителя, смелого, тонкого, каким когда-то мечтала быть сама. Как она все близко воспринимает! Недавно прибежала — трагедия: в восьмом классе не любят Печорина. «Евгения Онегина» она им так раскрутила — повлюблялись. А «Герой нашего времени» никак не идет. Зачем, говорят, Печорин бездействует, женщин меняет. Онегин — тот, мол, хоть влюбился. Короче, никакого восхищения. Рассказывает, а сама чуть не плачет, только гордость мешает.
Совсем не чувствуют трагедии Печорина. Почему?
Действительно, почему? Ирина Васильевна рассказала ей о Горошкине. Жаль, что Марина Львовна его не учит. Очень глубокий мальчик, хочет быть архитектором, прекрасно знает историю последних лет. Начитан, сдержан. В классе, который ведет Ирина Васильевна, нет более интересного ребенка. Он на голову выше своих ровесников и в то же время может часами лежать на животе, играть с братом-первоклассником в солдатики. Так вот, ребята прозвали Колю Печориным, потому что, говорят, у него благородная внешность, хорошие манеры. Представляете? Не за внутреннее содержание, а за внешность. Может быть, отсюда к ним надо и идти? Марина Львовна тут же загорелась (она поразительно быстро все воспринимает). Театр! Почему они забыли про театр? Надо начать с театра.
На другой день прибежала со сценарием: первые наброски, писала всю ночь о Лермонтове. О борьбе и благородстве. А внешне, если им так хочется, будет сколько угодно красивых платьев, мундиров и прекрасных манер. Сам Лермонтов нигде не присутствует. Вместо него Печорин, толпа «Маскарада», герценовский мартиролог погубленных, убитых властью во цвете лет талантов: Белинский, Полежаев, Бестужев… Минута молчания. И снова стихи, сцены, Бенкендорф. Печорина будет играть Горошкин (Марина не знает этого ученика, но Ирина Васильевна их познакомит), Грушницкого — Димочка Напастников, мартиролог будет читать Тюков. Она нарисовала на листке план сцены. Декораций почти не будет. Наверху, над занавесом, надпись: «Я знал одной лишь думы власть (Лермонтов)». На правой кулисе приказ о ссылке Лермонтова на Кавказ, на левой — копия картины «Ангел со свечой» Врубеля. Копию сделает Таня Мусина. Она прекрасно рисует, и Марина уже договорилась.
Они собирались теперь в актовом зале: шум, гам, суматоха. Марина Львовна где-то нашла и притащила в школу балетмейстера, он расчертил ребятам полонез. Достала через знакомых в детском театре костюмы. Подобрала прекрасную музыку — Шопен, Бетховен. На рояле играла все та же Таня Мусина, тоненькая, простенькая на первый взгляд девочка, а такая способная.
Вспоминая, как в субботу на репетиции ребята в синих гусарских костюмах читали стихи («Не смейся над моей пророческой тоскою»), Ирина Васильевна думала: пусть дети не все так уж хорошо понимают.
Главное, они навсегда запомнят, как были синими гусарами, как ходил по кабинету шеф жандармов Бенкендорф, «трясясь от страха водянисто», как гибли, но не сдавались Белинский, Полежаев, Лермонтов.
— Ирина Васильевна, смотрите, смотрите, что одна моя девочка написала,— прилетела после звонка Марина. На листке, приложенном к сочинению, было: «Я люблю смотреть телевизор, но не все подряд. Люблю собак, лошадей, обезьян. Люблю читать и что-нибудь жевать. Люблю, когда тюльпаны (разные) стоят в синей вазе. Люблю корчить рожу зеркалу. Люблю, когда не решается задача, а потом ругаешь себя и выйдет. Люблю наш театр и еще одну учительницу и не люблю, когда тебя ни за что обругают».
— Марина Львовна, одна учительница — это, конечно, вы. Но и насчет «обругают», не о вас ли это?
— Да, у меня есть такая дурацкая черта. Я злюсь, когда меня не понимают. Но посмотрите: «люблю театр» — чудо! Надо, чтобы все они подружились: она, Коля Горошкин, Тюков.
Марина ходила взад и вперед по кабинету и с возбуждением рассказывала Ирине Васильевне о предстоящей премьере. Потом побежала на репетицию, с репетиции домой. Было уже темно и одновременно светло. Серебристый, белый, летел и таял вокруг нее снег. И она, как в кино или в каком-нибудь спектакле, ловила его в ладони и, не чувствуя, что набрались полные сапоги, запрокинув голову, подставляла под снег щеки, нос, глаза, лоб, себя всю. Как это здорово, что она нашла в завуче человека с убеждениями, личность по самому большому счету, как это прекрасно, что нашла в себе силы исправиться, стать совсем другой и в то же время остаться той, прежней Мариной! Вот она, взрослость.
Грущу и веселюся.
В веселье грусть моя;
И от чего крушуся,
Тем утешаюсь я,— Её Поэт был, как всегда, прав.

Журнал Юность № 4 апрель 1973

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Рубрика: Литература, Нейлоновая туника | Оставить комментарий

Опять неправдоподобное

Прошло время. Уже и подтаивала и опять становилась хоккейным полем большая лужа около школы. На окнах класса появился, а потом был смыт дежурными Карлсон Который Живет На Крыше, нарисованный к Новому году. Не хватало лишь старинных фонарей. Однако теперь было не до фонарей. Смусину назначили заместителем директора по воспитательной работе. С ней всегда случалось что-нибудь неправдоподобное. На эту должность в школе причиталось лишь полставки, и большого желания занять ее никто из учителей не изъявлял, А Марина согласилась и, кроме того, что вела уроки, должна была теперь организовывать внеклассную работу: линейки, вечера, сборы… Конечно, сразу становиться начальником, хотя бы и на полставки, просто неприлично. Но Марина не собиралась быть начальником. Не ради скоропалительной карьеры — ради Театра на Гражданке пошла она навстречу администрации. Ведь театр — это тоже внеклассная работа. Им-то она и будет заниматься в первую очередь.
Что касается остального, то восьмиклассники будут ходить по Петербургу Пушкина — ведь они пока такие темные; девятиклассники побывают в Петербурге Достоевского. Домик Петра и Петропавловская крепость, Зимний дворец, Нарвская застава, Университетская набережная — большие и маленькие ее ученики побывают везде, где жил, боролся и в любых условиях создавал нетленное их город. Ведь мы все так же отрешенно и отчаянно ищем, ждем совершенного, скажет она ребятам. Талантливое начало, не правда ли?
Только где взять на все это сил, да и умения тоже?
Хорошо еще, что она живет с родителями и ей ничего не надо делать дома. Впрочем, если бы и не с родителями, все было бы так же. Ее личная жизнь всегда шла урывками, кое-как, в промежутках между грандиозными увлечениями. Вот и сейчас, если бы не театр, не ребята, которые, по словам Ирины Васильевны, так к ней прилепились, и не сама Ирина Васильевна, отдежурила бы Марина в школе положенные три года и ушла. А теперь она уже не знала, сможет ли, уйдет ли. Взять даже урок, обыкновенный урок — ведь это было просто чудо, когда она входила в класс и в тишине (конечно, относительной, но все-таки…) говорила:
— Почему Гоголь объединил «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» и повесть «Тарас Бульба» в одном сборнике?
Раздавался шепот, ребята понемножку вертелись.
Но как приятно было видеть, что они думают. Думают, а не просто вертятся и болтают о какой-нибудь чепухе.
— Ну, кто первый? Вика? Антипоза?
— Гоголь объединил их, чтобы читатель сравнил эти повести, — звонким голосом говорила Вика; она знала, что хочет сказать.— Например, в Запорожскую Сечь казаки вступали без всяких больших церемоний и без бумаг. А в «Иване Ивановиче», наоборот, одни церемонии.
— Хорошо, а теперь, что думает по этому поводу Оля Моева?
Очки, косички с бантиками.
— Марина Львовна, по-моему, Гоголь как бы соединяет два мира. Воинственный, смелый мир Тараса и безразличный, жалкий мир Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича.
— Два мира, так. Юра?
— В одной повести описано давнее время, а в другой — время, когда жил Гоголь.
— Ну и что? Снова Вика?
— В «Иване Ивановиче» надо писать много жалоб и тратить время на то, чтобы эти жалобы разбирали, а в Запорожской Сечи все споры решают быстро, без писанины.
Как уверенно гнула эта девочка свою линию.
— Правильно. Ну, а кроме писанины? Юра, ты, кажется, еще что-то хочешь сказать?
— Я думаю, Гоголь сравнивает давнее время с современным, чтобы показать свое отношение к Миргороду.
— А какое отношение? Помните, что пишет Гоголь вначале: «Прекрасный человек Иван Иванович!» И Иван Никифорович тоже очень хороший человек.
Ну-ка, Саша Рудь?
— Иван Никифорович добренький, толстенький. Он и помириться хотел. Это Иван Иванович не согласился. Хотя он тоже не злой, просто очень самолюбивый.— Оглядываясь по сторонам, садится, любит работать на публику.
— Хорошо, так, может быть, они действительно прекрасные люди? Однако какие, например, у этих прекрасных людей фамилии?
Над партами разом поднимался лес рук: повеселиться они всегда бывали рады.
— Перерепенко, Довгочхун… Смешные… Марина Львовна, а у полтавского комиссара — Пухивочка.
— Правильно, смешные. Даже сам Иван Иванович пишет в своей жалобе на Ивана Никифоровича что? Помните? «Вышеизображенный дворянин, которого уже самое имя и фамилия внушает всякое омерзение, питает в душе злостное намерение поджечь меня в собственном доме».
Как приятно было слушать их хохот. Но нельзя терять главную мысль! Все-все-все, быстро успокоились. В темпе, не тяните время, так ничего не успеете.
Раз, два, три…
— Гоголь смеется над этими «прекрасными» людьми. Что они делают целыми днями? Например, Иван Иванович, что он больше всего любит?
— Охотиться на перепелов! Отдыхать под навесом! Дыни!
— Совершенно верно. Прекрасный человек Иван Иванович! Он очень любит дыни. А Иван Никифорович? Саша Рудь?
— Иван Никифорович любил закаляться, он велел вытащить во двор ванну и сидел там по горло в воде.
— Ну ты, Саша, сегодня даешь.
— Марина Львовна, почему? Он и чай, сидя в ванне, пил. Поставил туда стол.
— Ладно, Саша, ладно, потом. Оля?
— Он ничего особенно не любил. Целыми днями отдыхал, забавлялся, а ружье проветривал вместе с одеждой,
— Согласна. Но подумайте, зачем вообще в этой повести ружье? Нельзя ли это как-то связать с «Тарасом Бульбой»?
Молчание. Великолепное, обворожительное молчание.
— Хорошо, забудем на время о ружье. Оно нам пригодится позже. А сейчас вспомним, как кончается повесть. Юра, мне очень приятно на тебя смотреть, но если не помнишь, смотри лучше не на меня, а в книгу. Вика?
— Повесть кончается грустно. Время идет, и этот судья уже умер, а они все ссорятся, ссорятся, и
дождь льет. Гоголь говорит: «Скучно на этом свете, господа!»
— Саша?
— Я думаю, может быть, Иван Иванович и Иван Никифорович могли бы жить так же весело, как Тарас и как запорожцы. Наверное, поэтому у Ивана Ивановича и шпага есть и ружье. Тарас был самолюбивый, и они тоже самолюбивые. Мне, правда, их жалко. Их, по-моему, бюрократия довела.
— Молодец. Ребята, видите, теперь Саша у нас молодец. (Честно говоря, он и всегда был молодец.)
— Правильно. Они глупы и никчемны. Но, оказывается, у никчемного Ивана Никифоровича хранится ружье, когда-то он не был толстым и даже «готовился было вступить в милицию и отпустил было уже усы». Но что стало с ружьем?
— Марина Львовна, ружье можно смазать маслом.
— Конечно, Юра, ружье можно исправить. А что уже не исправишь?
— Жизни?
— Да, ребята, жизни. Не исправишь жизни этих людей, которую они прожили зря, истратили на бесплодную тяжбу.
— Марина Львовна, а если бы повесть кончалась весело, то читатель не стал бы над ней задумываться, правда? — сделала открытие Вика.— А так как повесть кончается грустно, читатель задумывается: «Почему так грустно кончилась эта веселая повесть?»
И вспоминает Запорожскую Сечь и видит, как было лучше свободным людям, чем когда свободных людей нет. Гоголь хотел, чтобы люди задумывались над тем, что всем надо жить на равных правах, как в Запорожской Сечи. Правда?
Умница, Вика, умница. И Саша какой молодец.
Замечательные ребята. Трудно поверить, что еще недавно в тех же работах по Гоголю она читала совершенные глупости. Однако нельзя упрощать социальные устремления Гоголя. Почему — она им еще объяснит. Все дело в его таланте. Раскрыв книгу, чуть нараспев, она читала ребятам Белинского: «…Заставить нас принять живейшее участие в ссоре Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем насмешить нас до слёз глупостями, ничтожностью и юродством этих живых пасквилей на человечество — это удивительно, но заставить нас потом пожалеть об этих идиотах, пожалеть от всей души…— вот, вот оно, то божественное искусство, которое называется творчеством; вот он, тот художнический талант, для которого где жизнь, там и поэзия!»
— Видишь, Саша, не зря тебе было их жалко.
Конечно, не каждый день бывали у нее такие прекрасные уроки. Но они бывали, И теперь, нося в себе и этот свой успех с Гоголем и другие, думая о том, как давать шестиклассникам Тургенева и не дать ли восьмиклассникам лермонтовский «Маскарад» («Иван Иванович» тоже не входил в программу, а она впихнула, и как здорово получилось), готовясь к новой постановке в театре и просто бегая по школе, Марина от души готова была утверждать, какая у нее удивительная профессия. Удивительная, прекрасная, идеально человеческая работа. «Чем вы там занимаетесь? Чем гордитесь? Бумажки, бумажки, а у меня живое дело. Масса интересных людей, дети и та же наша завуч, Ирина Васильевна»,— говорила она знакомым.
Но иногда на Марину нападала хандра, жизнь казалась жуткой и беспросветной. Линейки, отчеты, линейки. Самым трудным в ее работе было скрывать от ребят, когда она делает что-то через силу, У Ирины Васильевны этого не было видно. А у нее ребята сразу видели. Ах, если бы за ней был только один, собранный из лучших, любимых детей класс (или пусть два, ну, три класса) и один театр; если бы в ее классах было по двадцать, ну, по двадцать пять — тридцать, но не по сорок же учеников; и если бы не было никаких отчетов,— она бы никогда не хотела уходить из школы. И никогда не жалела бы, что так скоропалительно согласилась стать заместителем директора. А сейчас? Сейчас иногда жалела.
Где живут мои утехи,
Там все горести живут,
И в желаниях успехи
Жестокое сердце рвут.— Поэт прекрасно понимал это состояние.

Журнал Юность № 4 апрель 1973

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Рубрика: Литература, Нейлоновая туника | Оставить комментарий

Какой успех!

Шло время, и, несмотря на огорчения (они неизбежны!), Марина окончательно освоилась со своей новой должностью. Линейки, сборы, собрания — порой она уже чувствовала себя здесь как рыба в воде. Поручала, требовала, проверяла и, что очень важно, ни на минуту не забывала и о любимом, самом духовном своем детище — Театре на Гражданке. Кажется, совсем недавно Марина создавала свой первый, «лермонтовский», спектакль, а если посчитать, с тех пор прошло уже столько времени — удивительно! Вывести спектакли за рамки просто спектаклей, столкнуть их со сцены в зал, сделать центром вечеров-диспутов, даже комсомольских собраний — вот о чем мечтала теперь Марина.
В результате появился пятый в репертуаре их театра спектакль «Монологи» или другое название — «Человек во все времена».
В актовом зале горели теплым пламенем свечи в старинных подсвечниках. Шел импровизированный спектакль. Актеры сидели вперемежку со зрителями тесным полукругом. Легко, как бы сами, переходя от одного чтеца к другому, звучали стихи. «Кто этот дивный великан, одеян светлою бронею… Не ты ль, о мужество граждан, неколебимых, благородных» — Рылеева, «Иди в огонь за честь отчизны, за убежденье, за любовь» — Некрасова.
— Гражданское мужество декабристов. Гражданская лирика Некрасова. За годы, что учитесь в школе, вы не раз слышали это слово: «гражданственность». Примеры гражданских чувств, мыслей, подвигов не раз приводили в сочинениях. Однако задумаемся опять: что значит быть гражданином?
Вопрос не простой и не праздный,— мягким, сосредоточенным на смысле голосом вела разговор Марина.
— «Не может сын глядеть спокойно на горе матери родной, не будет гражданин достойный к отчизне холоден душой,— ему нет горше укоризны…»,— как бы отвечая на ее вопрос, читала Некрасова Лена Обухова.
— «А что такое гражданин? Отечества достойный сын»,— продолжала за Леной Марина.— Нет ничего благороднее, чем быть достойным сыном своего отечества. Ведь это значит принадлежать к числу тех, чьи чувства ответственности, долга столь сильны, что заставляют человека действовать, презирая собственное благополучие. Почему, например, Рылеев написал целую оду гражданскому мужеству? Почему он написал: «Но подвиг воина гигантской и стыд сраженных им врагов в суде ума, в суде веков — ничто пред доблестью гражданской»?
— Потому что гражданин — это этот, как вы говорили, сознательный член общества,— высказался Вася Тюков.— Он не только в военных сражениях, он всегда борется за счастье других. Васька-двоечник, хоккеист Васька и — «сознательный член общества»!
— Правильно, Вася, верно. Возможность проявления истинно гражданских чувств дают не только времена необычайные, но и наша повседневная жизнь,— обрадовалась Марина.— Сказать в лицо человеку, что ты думаешь о его действиях, если они кажутся тебе плохими. Еще? Какие поступки близки к проявлению гражданственности?
— Выдать на собрании правду,— улыбнулся Дима Напастников.
— Расти образованным человеком,— осторожно вставила Таня Мусина.
— Выбрать себе профессию, с которой больше всего сможешь сделать для человечества,— авторитетно сказал Шура Жемчужников.— Не помалкивать, как некоторые. Уметь отстаивать свое мнение. Двоек не получать…
Рассуждения сыпались, как из рога изобилия. Вот оно, реальное воплощение новых, осенивших Марину идей. Она долго шла к этой постановке. Стремление к идеалу — единственный и вечный путь мастера. По дороге был сделай «блокадный» спектакль — по стихам и дневникам Ольги Берггольц.
Они выступали с ним перед людьми, пережившими блокаду. Потом лирическая композиция из стихов, дневников, писем Павла Когана, Михаила Кульчицкого, Николая Майорова, Бориса Смоленского — «Сквозь время».
Потом, правда, появился спектакль, который несколько выпадал из общего русла. Правил без исключения не бывает. Он назывался «Обозрение-плакат «Наш марш». Четкие звуки маршей, синие блузы шагающих в колонне ребят. То выстраиваясь в виде шестеренки, то замирая пирамидой в форме террикона, они перечисляли фабрики, шахты, электростанции. Ведущий: «Есть ли у нас возможности для выполнения контрольных цифр на 1931 год?» Хор: «Да, такие возможности у нас имеются!» Ведущий: «В чем состоят эти возможности?» Хор: «Прежде всего требуются достаточные природные богатства». Ведущий: «Есть ли они у нас?» Хор: «Есть!» Участники поднимают над головой бумажные кубики (у каждого один кубик). На них написано: «Железная руда», «Нефть», «Уголь», «Хлопок», «Хлеб».
Появился этот спектакль случайно — попросили знакомые. У кого-то там было задание организовать посвященный пятилеткам вечер на фабрике. Попросили помочь, и, деваться некуда, Марина села писать сценарий. Что нужно для фабрики? Ну, конечно, побольше цифр, дат и названий. А как впихнуть их все в одно действие? Ее вдруг осенило. В двадцатые годы был театр «Синяя блуза». «Мы синеблузники, мы профсоюзники», оптимистические ритмы маршей, физкультурные построения. Знакомым сценарий понравился: такая тема — и свежо, ново! Но в клубе его не взяли, показался слишком формалистичным.
«Одни марши да кубики — этого мало»,— сказали ей там. Не поняли (а может быть, наоборот, поняли?), что она хотела переломить содержание формой в стиле театра «Синяя блуза».
Однако в любом случае они были неправы. Да, Марина полностью отдала себя поискам формы, но разве это предосудительно? Ведь она все равно сделала свой сценарий приподнятым, броским, красивым — чего же боле? Во всяком случае, она искренне этим увлеклась. Выкидывать написанное было жалко, и Марина поставила «Наш марш» с ребятами. Детей, как известно, можно научить всему. Впрочем, вскоре и она, и ребята про этот спектакль забыли, они увлеченно готовились к нынешним «Монологам».
— Порядочность, благородство — это не дается от природы, как цвет волос или глаз,— говорила Лена Обухова.
— Нельзя ждать момента, когда ты будешь испытан «на разрыв», надо воспитывать в себе эти качества,— поддерживал ее Шура Жемчужников.
«Как складно, красиво они иногда могут говорить, настоящие ораторы!» — радовалась Марина. Она заранее подобрала для своих актеров лишь стихи, а остальное должно было быть сплошной импровизацией. И урок и в то же время пьеса, героями которой стали не только Рылеев и Некрасов, но и вслух размышляющие об их стихах ребята. Первое действие закончилось, и началось второе, более лирическое, оно было посвящено тому, как жил, о чем думал, в чем сомневался, каким был человек до нас. «Я — это я, а вы грехи мои по своему равняете примеру». Ах, как читал Шекспира Вася Тюков!
Любимая его книга «Идем в атаку» (автора, конечно, не помнит), и вдруг в его устах 121-й сонет Шекспира. Это было чудесно, великолепно, необыкновенно.
Словно став выше ростом, он читал перед ребятами и сидевшими среди них учителями: «Пусть грешен я, но не грешнее вас». Да, ради этого стоило работать в школе!
— Пожалуй, вы и меня втянете,— сказала учительница математики Нина Васильевна Хотченок. Она встала и, словно в драмкружке (тридцать лет назад так оно и было), высоким, с выражением голосом стала читать отрывок из «Анны Карениной». Это было, конечно, свидание Анны с сыном, («…Сережа! Мальчик мой милый! — проговорила она, задыхаясь и обнимая руками его пухлое тело.— Мама! — проговорил он, двигаясь под ее руками, чтобы разными местами тела касаться ее рук…») Ни выступление Нины Васильевны, ни тем более прочитанная ею сцена не
входили в составленный Мариной примерный сценарий, скорее наоборот, нарушали его гражданственное направление, но ребята слушали с вниманием, а некоторые девочки и со слезами в глазах. Нина Васильевна так этим расчувствовалась, что даже прочитала им в придачу Есенина. Это была «Анна Снегина». («Когда-то у той вон калитки мне было шестнадцать лет. И девушка в белой накидке сказала мне ласково: Нет!») Вот какая была атмосфера. Жаль, конечно, что после выступления Нины Васильевны некоторым девочкам тоже захотелось читать про любовь, а не о месте человека в обществе,— об этом месте когда-то, еще будучи школьницей, Марина так много думала. Но это она, а ее ученики — некоторые из них еще не всегда по-настоящему понимают значение слов: государство, социальный, общество. Государство путают с обществом, а ведь эти понятия хоть и близки и тесно связаны, но разные. Впрочем, не беда, у Марины еще есть время сделать их более развитыми. Главное, что они тянутся, запоминают.
Успех, глобальный, фантастический успех!
— Ирина Васильевна, Адольф Иоганесович! Эллочка! Какой успех! — прыгала на другой день Марина.
Глаза у нее были широко открыты, и сердце билось, как сумасшедшее. Тогда она еще не представляла, чем обернется для нее этот успех в будущем.
В нас страсть желание и действие творит,
Она движение сердечное чинит,— писал Поэт.

Журнал Юность № 4 апрель 1973

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Рубрика: Литература, Нейлоновая туника | Оставить комментарий

Полезное увеселение

Беда пришла неожиданно. Однажды Марина вспомнила, что в студенческие годы у нее был знакомый в рукописном отделе библиотеки — милый, предупредительный человек. Они не виделись уже около года, а можно ведь повести ребят к нему в хранилище. Показать им настоящие рукописные средневековые книги — такая возможность! По обыкновению быстро Марина нашла своего знакомого и, хотя тот был не совсем здоров, сумела уговорить его. Когда речь шла о ребятах, она могла добиться чего угодно. Короче говоря, в воскресенье Марина уже ждала своих у входа в хранилище.
День был солнечный, в воздухе пахло весной. Настроение великолепное. Однако прошло десять минут, потом двадцать, а никто из ребят не появлялся.
Что такое? Может быть, они перепутали место встречи? Расхаживая взад и вперед возле подъезда, Марина перебрала все возможные варианты. Наконец, замерзла, разозлилась и пошла извиняться перед своим знакомым. Ужасно стыдно. Она ему столько о них рассказывала, какие это умные, возвышенные, интеллигентные дети. Он, больной, встал ради них с постели. Мариночка, здравствуйте, а где же ребята? Где, вот именно где? Не было слов.
Чтобы как-то успокоиться, Марина зашла в отдел редких изданий и попросила журнал «Полезное увеселение». За август 1760 года. Слова с ятями, виньетки заголовков. Когда-то этот журнал был одним из источников ее диплома. Сонеты, стансы, элегии — давно не перечитывала она своего Поэта. Их встреча была случайной, как всякая встреча с любовью.
В тех временах, в тех небесах… Марина пыталась вернуть себе настроение прошлых лет, когда она в этих, написанных старинным слогом стихах находила удивительно современные настроения и ритмы.
«Равно как в солнечный приятный летний день являет человек свою пустую тень, и только на нее свободно всяк взирает, но прочь она бежит, никто ту не поймает…» Нет, ничто не захватывало и не уносило ее в дивный мир поэзии. Наоборот, она возвращалась все к тому же. Почему эти дети не пришли? Как они смели не прийти? Марина столько для них сделала! Ради них она стала заместителем директора по воспитательной работе, создала театр. Сценарий последнего спектакля писала, например, в зимние каникулы, а могла ведь выпросить у Ирины Васильевны пару дней и съездить в Михайловское. Еще летом познакомилась с одним человеком. Студент, будущий художник. Побывать бы с ним у Пушкина зимой, побродить вдвоем по парку, именно там, у Пушкина, попробовать понять, что она значит для этого человека, что он — для нее.
Всем, всем пожертвовала ради этих детей. Даже здесь, в библиотеке, не была целых полгода.
В понедельник перед уроками Марина собрала ребят.
— Как это можно, чтобы учитель, женщина, ждала вас целый час на морозе?
— А что, разве никто не пришел? — удивился Шура Жемчужников.
— А вы этого не знали? Ну-ка, кто был вчера в библиотеке? Шаг вперед.
Они долго переглядывались, молчали.
— Марина Львовна, нам много задали,— попыталась исправить положение Таня Мусина.
— Мать велела с братом погулять.
— А у меня дядя приехал.
— По телевизору был хоккей.
— Видите, мы не нарочно.
— А то, что больной, занятый человек встал ради вас с постели?
— Но ведь каждый думал, что другие придут,— заметил Шура. Видно, он нисколько не чувствовал себя виноватым.
— И это говоришь ты, директор театра?
Марина была вне себя от обиды. Она ждала от них чего угодно, но не этой пассивности, не этих пустых, глупых лиц. Она не стала объясняться дальше, просто хлопнула дверью класса и ушла в 6-й «б» давать урок русского языка. Вторник, среда, четверг. Марина извелась за эти дни, но не склонилась.
Не проводила репетиций, даже на уроках никого из «театральных» не вызывала к доске. Что можно сказать людям, которых не уважаешь? Наконец в пятницу на большой перемене к ней подошла целая депутация. Таня Мусина, Лена Обухова — все девочки — и Вася Тюков с Мишей Анциферовым.
— Марина Львовна, мы — куда хотите!
— Мы поняли…
— Мы везде будем ходить!
— Никогда…
— Ни-за-что…
— Пожалуйста, простите нас!
— Хотите, мы с Мишкой пол в зале вымоем? — Это Вася Тюков. Так трогательно, что и обижаться больше невозможно.
— Только не каяться, не каяться! Считайте, что «втык» от меня вы уже получили. И будем сегодня репетировать. Да, а где же остальные? Шура Жемчужников, Дима Напастников, Юра Федосеев, где они?
Пауза.
— Марина Львовна, они не придут,— высказала, наконец Таня Мусина.
— Почему не придут?
— Шурик говорит, он полностью с вами во взглядах разошелся. Он говорит, вы видите в театре
только саму себя,— объяснил Тюков.
— Саму себя?
— Но вы же правда мало с нами советуетесь.— Это сказала Лена Обухова.
— Ленка! —Таня дернула подругу за руку.
— Что? Правда, Марина Львовна, вы же сказали: в воскресенье идем в библиотеку — и ушли. А, может быть, мы не можем.
— Ленка!
— Шурик сценарий написал,— вступил в разговор Миша Анциферов.
— Какой?
— Не знаю. Он говорит, что вам не покажет.
— Он хочет быть этим, настоящим директором, чтобы и ключи от зала и все у него,— пояснил Вася Тюков.
— Но у меня только одни ключи!
— А он хочет свой театр организовать. Он говорит, что ваш театр — это несовременный. Патетики слишком много.
Удар был ниже пояса. Недавно ушел из театра Коля Горошкин. Тот самый умный, интеллигентный мальчик, которого за его благородную внешность ребята прозвали Печориным. Марина возлагала на него столько надежд!
Это случилось, когда Марина прочитала ребятам сценарий «Нашего марша». Прочитала и стала распределять роли. Толю, конечно, ведущим. «Мы будем говорить о героическом, полном романтики мире». Он может так подать эти слова. И вдруг услышала:
— Я, Марина Львовна, из-ви-ните, уже полгода занимаюсь в художественной школе, потом, вы же знаете, Нина Александровна у нас научное общество организовала при агрофизическом институте. Не успею, не смогу…
В общем, она его отпустила. Тогда и в голову не могло прийти, что, может быть, этот уход не совсем случаен. А теперь, выходит, она видит в театре только саму себя… Ну и ну! Вася Тюков, и тот по-настоящему не осуждал Шурика. Много патетики? Конечно, то был отнюдь не шедевр, но ведь после «Нашего марша» они поставили великолепные «Монологи». Саму себя! Да как они могут говорить такое?
— Марина Львовна, все еще образуется. Я думаю, Шурик вернется! — сказала Таня Мусина.
— И Димка и Юрка тоже вернутся. Ничего у них не получится! — уговаривали свою учительницу ребята.
— Знаете, Димочка просто хочет в институт поступить, на второй год не хочет оставаться,— объяснял Вася Тюков, сам второгодник, которого вся школа знает.
— Ты думаешь, им времени жалко? Нет, они по-своему правы,— не вытерпела Лена Обухова. Как она всегда стремилась к справедливости! — Например, Шурик. Марина Львовна, он директор и хочет, чтобы вы считали его первым. Он…
— Первыми не делают, первыми становятся,— резко оборвала ее Марина. И повернулась и пошла.
— Марина Львовна, куда же вы? Подождите!
Но она не оборачивалась. За что она их сейчас обидела? Впрочем, переживут. Прозвенел звонок.
Надо было разбирать с пятиклассниками «Муму» Тургенева. Горе Герасима — она так мечтала об этом уроке. Но теперь урок, конечно, не вышел. Они не хотели понять ни времени, в которое жил Герасим, ни Тургенева, который описывал именно это время. Называли Герасима злым за то, что послушался барыню и утопил Муму, а не убежал вместе с ней, своей любимой собачкой, из города. Ругали Тургенева за то, что он написал такого злого Герасима.
Милая, но полная чепуха. А повернуть урок не получалось. Марина дергалась, обличала: «Не Герасим и не Тургенев, вы сами злые». Но ребята упрямились и твердо стояли на своем. Юные максималисты, ах, как она от них устала!
Хотелось пойти к Ирине Васильевне. Почему эти дети могут заставить целый час ждать себя на морозе, краснеть перед знакомыми, а потом еще требовать какие-то ключи (такая мелочность!), говорить, что им нужен свой театр (а этот чей же?), и вообще считать, будто они достигли всего сами. Много патетики? Хорошо, она виновата. Но вы, вы-то чем лучше? Нет, если уж вы такие правильные, то отчего позволили себе не прийти, когда вас ждали? Почему? Откуда? Как? За что они ее так не любят? Хотелось уткнуться во что-нибудь теплое и поплакать. Мечты и — действительность. Неужели так будет всю жизнь?
Равно как в солнечный приятный летний день
Являет человек свою пустую тень,
И только на нее свободно всяк взирает,
Но прочь она бежит, никто ту не поймает,
Так счастье я поймать стараюсь всякий день,
Но, ах! хватаю лишь одну пустую тень,— писал Поэт. Элегия называлась «Какие мне беды»…

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Рубрика: Литература, Нейлоновая туника | Оставить комментарий

Адольф Иоганесович! Ах, Адольф Иоганесович!

В тот несчастный день, когда произошел раскол и ее театр покинули почти все мальчишки, Марине очень хотелось пойти к завучу. И все-таки она решила не ходить. Она поплакала в туалете, подвела, как ни в чем не бывало, глаза — и ей уже были не нужны утешения. Пусть даже ее ждет трагическая судьба, все равно нельзя делать из этого мировую трагедию. Другим людям бывает еще хуже. Надо отойти от случившегося на некоторое расстояние, досмотреть так, как, отходя, мы смотрим на картину или скульптуру, охватить в целом, а потом говорить с завучем. Или, может быть, вообще не говорить? Разве это приятно — рассказывать, как от тебя ушли, покинули тебя директор театра Шура Жемчужников, трагик Дима Напастников, второй трагик Юра Федосеев… Однако в школе ничего не скроешь. Еще когда Марина подводила в туалете глаза, Ирина Васильевна уже все знала.
— Марина Львовна? Ну, что там у вас произошло? — поймала она ее в коридоре.
— Ничего особенного. Просто некоторые ушли из театра.
— И это «ничего особенного»?
— Конечно. Большинство-то осталось.— Марине явно хотелось уйти, но завуч ее не отпускала.
— Вы думаете, ничего страшного не случилось?
— Да. Я не хочу, чтобы они возвращались. Они не имеют права вести себя так, будто никому и ни в чем не обязаны.
— И?
— Ирина Васильевна, я не хотела говорить об этом сегодня. Но раз получилось, послушайте, с чего все началось.
Чтобы не мешать дежурным, которые пришли натирать в коридоре пол, они с завучем отошли к окну. Там и стояли: две фигуры в углу большого, широкого коридора. Было тихо, только шуршали щетки о паркет.
— И вы считаете, это началось из-за лени? Они не хотят серьезно работать, изучать историю театра?— опершись о подоконник рукой, спрашивала Ирина Васильевна. Марина кивала.
— Пожалуй, насчет Димки вы правы. Он действительно больше всего любит внешнюю сторону.
Но Шурик? Не думаю.
— Шурик? Он играть не умеет, а хочет быть первым,— обиженно хлопала глазами Марина.— Первыми не делают, первыми становятся. Я зря сделала его директором. Он говорит, что я вижу в театре только саму себя. Что у меня слишком много патетики,— вырвалось у нее. Теперь Ирина Васильевна будет ей сочувствовать.
— Нет, Марина Львовна, вы не только себя хотите видеть в театре. Но, к сожалению, иногда это у вас не получаете — Ирина Васильевна улыбалась.
Так трудно говорить, когда от тебя ушли, покинули тебя, а она, всегда такая тонкая, не принимает это всерьез?
— Вспомните, почему ушел из театра Коля Горошкин.— Ирина Васильевна продолжала улыбаться.— Это случилось до того, как они не явились в библиотеку.
— Он сказал, что занят: художественная школа, научное общество при агрофизическом институте.
— И вы этому поверили? Знаете, что он мне сказал? «Марина Львовна читала сценарий «Наш марш», и мне что-то показалось так скучно»,— Ирина Васильевна осеклась.— Марина Львовна, что с вами?
— Ничего,— замерев, сказала Марина. Надо было как-то скрывать свое отчаяние: она ее не понимала.— С «Нашим маршем» я ошиблась. Это правда, его не надо было ставить. Но почему они…— обида так и рвалась наружу.— И Коля ваш и эти, почему они не прощают мне никаких ошибок? Я же ведь тоже человек. Говорят, что я им не хочу давать ключи от зала.
— Марина Львовна, не надо. Я знаю, мне тоже приходилось пережить это. Столько им отдаешь, и вдруг они не такие, какими бы хотелось их видеть.
Обидно, правда? — Ирина Васильевна решительно взяла ее за руку.— Но, Мариночка, поймите, их интересы не могут замыкаться только на вас. Вы говорите, зачем они бегают, гоняют бессмысленно мяч…
— На улице я еще допускаю. Но почему перед репетицией, в зале? — оправилась Марина.
— Почему, ожидая вас, они не могут посидеть, порассуждать о поэзии — да? Вы хотите быть у них единственной, самой первой. А для них вы все-таки только еще одна учительница — интересная, умная и, между прочим, не очень добрая.
— Недобрая? Может быть. Но, Ирина Васильевна, что я им сделала? Попросили знакомые, и для них написала сценарий о первых пятилетках. Да, в клубе его не взяли, а мне жалко было выкидывать. Но в клубе не взяли «Наш марш» не потому, что он скучный. Им не понравилось другое.
— Вы думаете? Когда смотрела, у меня, признаться, разболелась голова. Жаль, что я вам этого сразу не сказала. Даты, цифры, марши, построения в виде шестеренки, построения в форме террикона — ничего другого там не было.— Ирина Васильевна собиралась с мыслями.— Уж если вы взялись, разве нельзя попытаться сделать какую-нибудь инсценировку. Есть же хорошие книги! А сейчас? Ребята правы. Там было слишком много маршей и слишком мало мыслей.
Она никак не понимала, что Марина пы-та-лась переломить содержание формой… Ну, да ладно.
— Ирина Васильевна, хорошо. Потом у нас был другой спектакль — «Монологи». Он вам так понравился.
— Да, прекрасный был спектакль.— Ирина Васильевна отвернулась к окну.
— А-а-а-а-а,— вдруг как угорелый сорвался с места и вихрем понесся мимо них в сторону лестницы освободившийся от натирки пола дежурный класс.
— В рекреацию, ребята, в рекреацию. Нельзя шуметь. Идут уроки,— останавливала своих обезумевших учеников дежурная учительница. Как здесь говорят: не коридор — рекреация. Первая школа, где Ирина Васильевна слышит это слово, а работала в трех. Она обернулась. Размахивая над головами щетками, стадо дикарей продолжало нестись в сторону лестницы.
— Ирина Васильевна, но почему они ушли, что я им сделала? — не обращая внимания на шум, спрашивала Марина.
— Не знаю. Я думаю, вы, Мариночка, еще слишком высокомерны с ними.
Надо было все-таки успокоить этих человекообразных. Ирина Васильевна вся подобралась, оправила кофту и с суровым, казенным лицом двинулась вперед.
— Что вы имеете в виду? — продолжала сзади Марина.
— Некоторую вашу недемократичность. Демократия,— вы очень любите это слово,— Ирина Васильевна остановилась. Там продолжали орать бледнолицые, а здесь, прислонившись к подоконнику, молча стояла эта большая обиженная девочка с дамской сумкой у колен. В конце концов дежурная и сама справится. Ирина Васильевна вернулась к Марине.
— Признайтесь, вам и сейчас не нравится работать с трудными,— сказала она.
— Но они-то не трудные.
— Все ребята, когда с ними происходит конфликт, трудные. Первыми не делают, первыми становятся. Вы, Марина Львовна, говорите это и о директоре театра Шурике Жемчужникове и о двоечнике Кутепове из пятого класса.
Какие были у Ирины Васильевны мягкие, бархатистые интонации. Какой задумчивый взор!
— Да, я с ребятами на равных, а по-другому мне скучно. Это то, почему из меня учитель никогда не получится,— выпалила Марина.
— Учитель из вас уже получился. Даже заместитель директора по воспитательной работе.
— На полставки.
— Да, а терпимости для этой работы у вас не всегда хватает. Беспощадность. Трудно простить неспособность. Взять того же Шурика. Пусть он плохой актер. Но он пишет хорошие сочинения. И сценарий у него мог получиться интересным. А он даже не хочет вам его показывать. Надо быть проще.
— Не умею, не хочу, не буду! — Марина так ценила Ирину Васильевну, а она… учит! Учит и только.— Проще? Демократичнее? Может, мне вообще только ,с неспособными и возиться? Как ваша Нина Васильевна, да? Но из всех сильных учителей это единственный учитель, который умеет с неспособными. Она да еще вы,— Марина задумалась.— Ирина Васильевна, интересно, почему так, что слабые учителя обычно любят слабых учеников? Чем слабее учитель, тем охотнее он работает со слабыми.
«Все-таки очень интересно она мыслит». Ирина Васильевна смотрела на занятую своим открытием Марину и не знала, что ей ответить. Слабые учителя любят слабых учеников потому, что ни те, ни другие не умеют мыслить. Марина Львовна — сильный учитель, ей нужны единомышленники: Коля Горошкин, Шура Жемчужников. Но для них она недостаточно демократична. Коля не хочет играть в плохом спектакле, даже если его сценарий написала сама Марина Львовна. Шурик вообще плохой актер. Они не слабые, и Марина Львовна их за это любит, но они слишком для нее трудные. Чем тут может помочь Ирина Васильевна?
Марина уходила из-под ее влияния. Уходила так, как от самой Марины ушли сначала Коля Горошкин, потом Шура Жемчужников, Дима Напастников. Быть единственной, неповторимой, самой первой? Ирина Васильевна давно знала, что это невозможно,— опыт.
Марина Львовна очень увлекающийся человек, она не может с кем-то долго дружить. Зря Ирина Васильевна не могла сдержать сегодня своей улыбки, нельзя было дать почувствовать, что иногда ей трудно принимать Маринины трагедии всерьез. Столько сил, столько времени вложила она в свою ученицу, а теперь наступила пора прощания! Никогда ученики не бывают точно такими, какими бы хотелось их видеть. Обидно, правда?
— Ладно, Марина Львовна, мы еще потом поговорим. Хорошо? Звонит звонок, пора на урок.— Ирина Васильевна взяла с подоконника тетради, указку, портрет Достоевского. Надо было собраться с мыслями, отойти от случившегося на некоторое расстояние, охватить в целом, а потом говорить. Как бы это сделать, чтобы Марина Львовна не совершила ошибки и не ушла вдруг из школы? Прекрасный ведь она для школы человек, идеальный, почти идеальный. Если бы все учителя были такими глубокими людьми… Да, Марина Львовна — прирожденный учитель, говорил сегодня директор Адольф Иоганесович. А конфликт? Растут дети, растет и Марина Львовна.
Ирина Васильевна ушла, а Марина осталась. Ей было не по себе и снова хотелось что-то сказать,
доказать Ирине Васильевне. Но что? Она сама четко не знала. Просто это должно было кончиться как-то не так. И Марина продолжала растерянно стоять возле окна.
— Что это вы, Марина Львовна, задумались? — вдруг услышала она рядом с собой голос директора.
— Я? Знаете, у меня в пятом классе так интересно. Никак не понимают горе Герасима, говорят, что он злой.
— Да? — Он минуту помолчал.— Тогда вот что: пойдемте-ка в буфет чай пить.— Решительно, быстрыми шажками Адольф Иоганесович двинулся в сторону лестницы. И откуда он взялся? Да еще чай пить, надо же! Марине совсем не хотелось сейчас слушать проповеди директора.
— Это конфликт между вами, выросшей, и ребятами, которые продолжали воспринимать вас как
старшую подругу. А вы уже не хотели быть подругой, вы стали учителем, — помешивая в стакане, высказывал свои мысли Адольф Иоганесович.— Я думаю, дальше таких бурных переживаний не будет.
Я считаю, что ребята, перегорев, признают вашу ведущую роль. Это ваша победа, большая победа, что большинство ребят осталось.
— И театр у нас остался,— кивала Марина.
Какой, оказывается, умный, проницательный человек Адольф Иоганесович! У каждого есть свой путь, и этот свой путь Марина хорошо чувствовала. Если уж быть учителем, то надо вести ребят за собой.
Слова директора — самое правильное, что она слышала по поводу своей истории. Оказывается, Марина слишком мало его ценила. Адольф Иоганесович! Ах, Адольф Иоганесович!
Веселостей лишася,
Веселием горю;
Бедами отягчася,
В бедах утехи зрю,— писал Поэт.

Журнал Юность № 4 апрель 1973

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Рубрика: Литература, Нейлоновая туника | Оставить комментарий

Ну, прости!

(От автора)
Когда я приехала в Ленинград, в школе на Гражданке был праздник. Вешали стенды, бегали ребята с еловыми гирляндами, пробовали микрофон. Чтобы не мешать, я решила пока посмотреть школьную газету. Она висела как раз напротив актового зала. Пыталась угадать, что здесь написано учениками Марины, и, как потом выяснилось, не ошиблась. «Школа в селе Грузино, куда мы ездили с шефским концертом, просто прелесть: чистые рекреации, всюду цветы, красота, благоразумие». Кто еще мог так выражаться?
— Дружина, к построению на торжественную линейку при-готовить-ся! — раздалось из репродуктора.— К выносу знамени стоять смир-но!
Застучал барабан. Мимо по коридору к дверям зала проплыло знамя, за ним барабанщик в новеньком галстуке, за барабанщиком — девочка с закинутой в салюте рукой.
— Привет нашему дорогому го-стю!..
Отирая затылок платком, в зал прошел генерал с синими лампасами. Раздались рукоплескания.
— Ну как они? Хорошо несли знамя? — подошла ко мне Марина. До этого мы с ней никогда не встречались, но уже давно переписывались.— Скорее в зал, а то ничего не увидим!
Мы сели у входа, на последнем ряду стульев. Отсюда хорошо было видно и одетых в белые рубашки ребят, и раскрасневшуюся пионервожатую с микрофоном в руке, и генерала на сцене. Он как раз начал свое выступление. Марина быстро вытащила из сумки очки и, протерев, посадила их на нос. Затем уткнулась в происходящее.
— Что за безобразие? — подпрыгивала она на стуле, когда барахлил микрофон.— Почему Тюков его как следует не наладил?
Пять лет получала я полные переживаний Маринины письма (сначала еще студенческие), статьи, эссе, стихи в стихах и стихи в прозе и представляла ее себе не совсем такой. Она должна была бы быть тоньше в талии, быстрее в движениях. А тут строгий голубой костюм, облегающий крупную фигуру, старинный кулон, квадратные очки в тонкой оправе — да, это была настоящая учительница. Гораздо больше учительница, чем я предполагала. Наконец линейка закончилась. Сказав несколько слов пионервожатой, Марина тоже освободилась. Оказывается, она сегодня утром опоздала, и девушке пришлось работать за двоих: репетировать шаг со знаменосцами, менять ведущего. Утром Марина была на похоронах руководителя литературного клуба «Дерзание». Она хоронила человека, которому когда-то, еще школьницей, приносила первые статьи о своих поэтах, первые стихи.
— Никак не могу прийти в себя. Ему было только тридцать восемь.— Марина медленно убрала в сумочку очки и задумалась.— Я никогда раньше не чувствовала, как летит время. Все наши там были.
Мы его так любили!
Она тряхнула головой, и мне стало видно, как она устала, и как трудно ей говорить, и как хочется домой. Мы решили встретиться завтра. С утра, благо, это будет воскресенье, Марина покажет мне город.
— Прожить полжизни и ни разу не побывать в Ленинграде? — Прощаясь, она укоризненно покачивала головой.
На другой день утром, точно в девять, Марина была у входа в гостиницу. Ее большая, в ярком малиновом пальто фигура сразу бросалась в глаза.
Рядом, притопывая, стоял худенький, с бородкой, молодой человек.
— Игорь, художник, студент последнего курса.
Очень хорошо знает город,— представила его Марина. Игорь держался спиною к ветру, но это не помогало, было очень холодно.
— Давайте начнем с улицы Росси. Классическая простота и одновременно такая возвышенность.— Марина кутала нос в пушистый, из серого песца воротник.
— Но почему не с Растрелли? — подпрыгивал художник.
— Потому что твой Растрелли, по-моему, провинциален. На его зданиях слишком много завитушек. Нет строгости.— Она глубже натянула серую шляпу и решительно потащила нас вперед. Шляпа у Марины тоже была из песца. Обилие песца (она называла его недопеском: ни белый, ни голубой) делало ее представительной дамой. Только развевающиеся на ветру брюки клеш несколько скрадывали эту представительность.
В городе стало совсем пасмурно. Ветер усилился, полетел мелкий колючий снег. Все мы быстро замерзли. Но Марина продолжала тащить нас вперед, лишь шляпу натянула еще глубже на уши. От улицы Росси она шла к Медному Всаднику. И это длилось уже более двух часов. Лицо у нее посинело, голос охрип, а она словно не замечала, все показывала и говорила, шла как ни в чем не бывало — через огромное, забитое снегом Марсово поле, в центре которого горели кирпичным цветом фонари, мимо облупленного, обдуманно неприметного здания Третьего отделения.
— Собственной Его Императорского Величества канцелярии,— презрительно бросала она.— А, между прочим, рядом с этим полицейским участком, в доме Николая Тургенева, Пушкин написал свою оду «Вольность».
Одной рукой Марина прикрывала от ветра лицо, другой указывала дорогу. Людей вокруг было мало.
Ветер стал еще сильнее. В рукава, за воротник, в ботинки набивался и медленно таял там снег. Надувались пальто. Наконец, замерзшие, мы, казалось, уже не шли, а летели.
— И все-таки это прекрасно! В такую погоду особенно ясно видно, чего стоил этот город. За-мы-сел Пет-ра,— размахивая руками и песцами, летела впереди нас Марина. Она выглядела очень сильной. Не только нас, но и целую свою школу, наверное, могла утащить сейчас за собой. Терла щеки, отряхивала с воротника и шляпы снег, но не бросала своего замысла: к Всаднику надо прийти через весь начатый им город. И вот мы пришли. Застывшие в воздухе копыта. Пятна на Всаднике, медь зеленеет от времени. Стремительно простертая вперед рука.
И ни души рядом. Кому охота гулять в такую погоду?
— Посмотрите, какое небо! — придерживая шляпу рукой, запрокинула Марина голову.— Серые, зеленые, с голубизной в разрывах, посмотрите, как мчатся над городом эти холодные тучи! Представьте, как целый день стояли вот на таком ветру декабристы.
Из шести орудий ударил огонь. Появились раненые. Несколько человек бросились бежать по льду через Неву. Одни из них шли, другие ползли. Некоторых из добравшихся на тот берег, говорят, втащили к себе на двор кадеты. На той стороне реки был Первый петербургский кадетский корпус. Мальчики пытались помочь раненым, делали им перевязки, добыли на кухне еду. Но на другой день раненых у них забрали. Глухая была пора.
Она замолчала. Скованная льдом, лежала впереди Нева. За ней сверкал шпиль Петропавловской крепости.
— Итак, через город мы пришли к Петру, а от Петра к декабристам. Экскурсия закончена.— Теперь Марина улыбалась. Она не могла просто показывать.
Она нас учила, как на уроке. Даже ветер и тот использовала в своих целях.
— А как вы думаете? Каждому уроку должно соответствовать все, даже одежда,— говорила она.
Мы сидели в кафе и блаженствовали. Тепло, народу немного, официантка вежлива, обед горячий. На столах горят разноцветные лампы, синие, красные, лиловые. Что еще надо?
— Когда в восьмом классе я вела Пушкина, обязательно надевала на уроки то шаль, то кулон с прозрачным камнем, то блузку,— продолжала свою мысль Марина.— А когда мы говорим о трагической любви и тому подобном, я бываю в строгом платье с закрытым воротником.
— Стоячим? — спросил художник.
— Да, стоячим. Ты его знаешь, то, черное.— Осторожно дуя на ложечку, она пила кофе.— Конечно, у меня бывали и накладки. Например, я говорю ребятам про голубой цвет в стихах Блока. Цвет надежды, дороги, дали. Цвет, который много обещает и мало дает. И вдруг слышу смех на последней парте, где сидит Ирина Васильевна с методистом.
— Понятно, ты была в голубом, — заметил художник.
— Нет, на мне была серая юбка, серая кофта и голубой шарфик.— Разведя перед лицом руками, она показала, как он был завязан. Мы засмеялись. — Завтра у меня факультатив по искусству Древней Греции, и я опять буду в черном платье.— Марине явно нравился этот разговор.
— А почему не в белом? — рассеянно спросила я.— В Греции носили белые туники.
— Как вы угадали? — оживилась она еще больше.— Я давно мечтаю сшить себе тунику. Только не белую, а голубую. Голубую тунику из голубого нейлона.
— Тунику из нейлона? — спросил художник, — Но ведь не из крепдешина же! — Марина подумала.— Креп-де-ши-новая туника. Нет, не звучит. А нейлоновая в моем стиле. Она будет у меня легкая.
— Учительница в нейлоновой тунике,— сказал художник.
— Нет, я не хочу быть учительницей. Я хочу быть режиссером, который ставит на уроках спектакли.
На следующий день мы опять встретились с Мариной в школе. Уроки кончились. Дежурные убирали оставшиеся от субботней линейки еловые гирлянды. Натирали полы, вешали на стену новый выпуск газеты. На блестевших свежим глянцем фотографиях видно было и генерала на сцене и приподнявшуюся над своим стулом Марину — «Микрофон сломался!»
— Как они плохо снимают. Всегда схватят в самый неподходящий момент,— отвернулась она от газеты.— Пойдемте лучше ко мне.
Прижав к боку пачку тетрадей, Марина вела меня в свой кабинет. Где еще можно уединиться в школе?
— Там в футбол гоняют, а мы репетируем. Ужасно мешает,— распахнула она дверь одного из классов. Это и стыл ее кабинет, рядом с физкультурным залом. Здесь Марина занималась со старшеклассниками литературой, и здесь же стоял шкаф с ее любимыми книгами по искусству, висел портрет ее любимого режиссера Мейерхольда и фотографии сцен из ее любимых спектаклей. Марина села за стол, я — на первую парту перед ней.
— Ну как, ничего? Мы хотим сделать здесь нечто вроде малой сцены для диспутов, просмотров.
Сегодня она была в черном, очень идущем к ней платье со стоячим воротником, том самом, которое обещала вчера надеть для Древней Греции,— высокая, стройная, действительно словно сошедшая со сцены. Если бы только не потрепанные тетрадки у нее на столе и не заляпанная мелом доска.
— К детям надо идти от доброты, ласки, от того, что ребенку хочется, а мы часто идем от принуждения — должен!
Она стала проверять тетради. Что-то подчеркивала, удивленно вскидывала брови, ставила крючки.
— Как здорово было в школе у Сухомлинского!
Когда у него происходил с ребятами конфликт и они были недовольны, дети ставили в вазу фиолетовую хризантему.
На серой, в кляксах промокашке она нарисовала вазу и в ней большой цветок. Я вспомнила тунику.
— А если бы они ставили зеленый кактус?
— Кактус? Нет, не звучит,— она не обиделась, но и не улыбнулась.— В школе все должно быть красиво. Это же страна Детства! Ребята ежедневно должны открывать в нас необычное. Между прочим, меня и в школе за это не любят: необычное.
— А Ирина Васильевна, а Адольф Иоганесович?
— Ирина Васильевна? Ну что вам сказать про Ирину Васильевну? Сначала была Коммуна Юных Фрунзенцев, туда еще иногда ходила со мной мама, потом клуб «Дерзание», это уже более серьезное увлечение, потом институт: Альфонсов, Западов, потом она.
— А потом Адольф Иоганесович?
— Нет, с Адольфом Иоганесовичем проще. Меньше личного. Он для меня идеал трезвости! А Ирина Васильевна была кумиром. Но вдруг я увидела ее обычность и, нет, не разочаровалась, я и сейчас люблю ее, но…— Марина подумала и решительно добавила:— У нас с Ириной Васильевной произошло то же, что и у ребят, ушедших из театра, произошло со мной. Я сделала их разборчивыми людьми и сама пострадала от их разборчивости.
Она упрямо уткнулась в свои тетрадки. Их надо было проверить до Древней Греции.
— Что вы имеете в виду? — спросила я.
— Спектакль «Наш марш». Ребят надо уважать. Они не обязаны делать то, к чему ты сам не относишься серьезно.
— Но при чем тут Ирина Васильевна? Она ведь говорила то же самое.
— Да, но мне хотелось, чтобы она не так говорила,— смешалась Марина.— Она слишком учительница.
— А вы? Что это вы говорили сегодня на уроке насчет золотых цепей?
— Которые я буду для них заказывать? В шестом классе? — Марина улыбнулась.— Это значит: дуб дубом, только золотую цепь на тебя повесить. Лукоморье-то Пушкина они проходили, должны уметь использовать. Я вообще-то могу и закричать: «Брось эти дурацкие штучки!» Знаете, к этому так легко привыкаешь.
— Но ведь ребята на вас за это не обижаются.
— Вы полагаете?
— Не знаю, у меня было мало хороших учителей.
— А у меня были. И в школе, и в клубе «Дерзание»,— Марина задумалась.— Только, чем я делаюсь старше, тем больше мне их делается жалко. Все они так уставали. Тридцать восемь лет одному из них было… И вот уже его нет. С ним ушел целый этап в моей жизни. Пока он был, это время было еще рядом: зайдешь к нему в клуб, и опять девочка. Да, никогда я не думала, что мне придется заниматься вот этим,— показала Марина на тетрадки.— Хотя… Как-то в том клубе у нас был диспут «О преподавании литературы в школе». Мы вовсю ругали учителей. А потом встал приглашенный на этот диспут методист из института усовершенствования учителей — старенький, с усиками. Встал и говорит: «Правильно, литературу преподают вам плохо. Вы способные, умные, эрудированные — да. Но учителем-то никто из вас не станет». И правда, никто из наших ребят в школу не пошел.
— А вы?
— Нет, этот диспут, конечно, ни при чем, но все-таки. Старенький, с усиками… Сейчас мы ставим новый спектакль: «Люблю и ненавижу», «Ты и вокруг тебя» — другое название. Ребята сами пишут сценарий. Какие у тебя в жизни интересы? Считаешь ли ты своих родителей несовременными? Это они предлагают такие темы. Ужасно интересно! Как ты относишься к общественной деятельности? И рядом — почему нельзя бегать на переменах?
Марина достала из сумки папку с разной формы листочками и читала теперь эти листочки.
— Я их верну, обязательно верну в театр. И Шурика и Колю Горошкина. Они посмотрят этот спектакль и вернутся. Если… если я не уйду из школы.
— А вы еще собираетесь уходить? — спросила я.— Когда я была на уроках, мне так хотелось у вас учиться.
— Да, театр, мои уроки, ребята — это единственное, что меня тут держит. Они ведь такие, просто
прелесть. Смотрите.
В это время распахнулась дверь, и в кабинет влетел Вася Тюков. В руках у него болтались коньки
с большими хоккейными ботинками, волосы еще были мокрые от снега.
— Марина Львовна, я не опоздал?
— Нет, но почему ты в таком виде? Иди, скажи ребятам, что я сейчас освобожусь.
За дверью раздались голоса. Хором тонкие голоса девочек, и среди них гулко бас Васи Тюкова: «Почему, говорит, ты в таком виде?» Марина смеялась.
В черном платье со стоячим воротником она должна была сейчас вести занятие по Древней Греции.
— Не уходи из школы,— сказала я.
— Может быть. Но я так мечтаю о свободном времени, когда можно будет засесть и писать то, что хочется,— телесценарий, например. Ведь это моя мечта — телевидение!
— А ребята? А Ирина Васильевна?
— Да, и Ирина Васильевна. Я не знаю. Я так хочу во всем разобраться. И с Ириной Васильевной тоже. Мы с ней родственные души — может быть, поэтому нам и трудно?
— Не уходите,— сказала я еще раз.
— Не знаю. Я подумаю.
— Марина Львовна! — В класс ворвались не желавшие более ожидать ребята.
Но, ах, я еду… льзя ль снести?
Я еду… мучусь я… я еду… ну… прости!
— писал Поэт.

Журнал Юность № 4 апрель 1973

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Рубрика: Литература, Нейлоновая туника | Оставить комментарий

Березовые перезвоны

Евгений Максимов

рассказ
В эту весну на Родивона-ледолома, когда, по народным поверьям, происходит встреча солнца с месяцем, выдался тихий, ветреный день.
— К ядреным хлебам,— вспоминали старики забытую примету:
Зоря знала от конюха дедушки Антона, что в день Родивона-ледолома — первый выезд в поле, проба земли.
Выехал пахать в этот день и Ваня Рогов. Гудит, гудит его трактор за рощей. Роща росла сразу за околицей.
Зоря рано утром прибегала обычно в рощу, чтоб полюбоваться зеленым дымом среди белых стволов.
Дыма, конечно, не было — это так казалось ей. У Зори были васильковые глаза с темно-зелеными крапинками, и эти крапинки в глазах похожи на россыпь камешков на чистом дне Днепра. Когда Зоря смеялась, эти камешки как бы вспыхивали разноцветьем.
И вся она, Зорька, веселая, гомонливая, походила на бутон диковинного цветка, еще только готовившегося показать свою красоту. Еще неизвестна его красота, скрыта в бутоне, но почему-то кажется: он красив и неповторим.
В эту весну Зоря как-то сразу повзрослела. Стала стройной и радовалась, что юбки — ранее просторные — теперь были узки в бедрах; а белая кофточка, подаренная школьными подругами в день рождения, теперь уже и вовсе не годна.
Отец и мать мало внимания обращали на семнадцатилетнюю Зорьку, больше заботились о старшей дочери Екатерине.
Екатерина не походила на шумную и белокосую младшую сестру. Высокая, черноволосая, глаза спокойно-задумчивые. Ее в Малой Вишеньке считали гордячкой. И не напрасно. Катя любила, чтоб ей подчинялись все: отец, мать и сестра.
Катерину с каждого гулянья провожает Ваня Рогов, тот самый спокойный и застенчивый тракторист, что сегодня первым выехал в поле.
Ваня с Катей обычно стоят в саду под голубой тенью от шалаша. Иногда Зорька посматривала на них из окна. Высоко в небе луна бодала холодные тучи, крякал мороз в яблонях, да так, что иней сыпался и вставал полосами, а Катя с Ваней стояли и стояли.
Катя прибегала домой за полночь, стуча замерзшими ногами. Снимала через голову платье, как бы нечаянно заглядывала в зеркало, но Зорька-то знала, что сестра любуется молочной белизной своего красивого тела.
В предлетье, когда на берегах Днепра крупные малиновые цветы сочевника-весеннего уже отходили и делались синими, когда стала набирать силу ярица за рощей, Зоря взяла документы и поехала в Смоленск поступать в пединститут. Узнав, что документы приняты, отец сурово посмотрел на красавицу Катю, с трудом окончившую начальную Маловишеньскую школу, и сказал:
— …Хоть одна из нашего рода ученой станет!
На второй день после возвращения домой Зоря пришла к председателю колхоза Софье Ивановне
Ереминой и с порога крикнула:
— Софья Ивановна! Хочу до приемных экзаменов дояркой быть!.. Я очень умею доить.
С удивлением все, кто был в правлении, оглянулись на бывшую школьницу, а она, не давая опомниться, положила на стол заявление:
— Я так и знала, Софья Ивановна… что вы не откажете.
— Сильна птаха-а! — сказал усатый бухгалтер Семен Семенович.
Софья Ивановна сурово сдвинула тонкие брови, поправила пышные, белые волосы и крупными, аккуратными буквами, похожими на славянскую вязь, написала в углу заявления: «Разрешаю».
— Дура! — сказала дома Катя.— Меня пять раз на заседание правления вызывали, в доярки хотели втянуть. Легко ль дояркой в колхозе быть! Иная коровенка по два ведра молока зараз дает! За три дойки — семьдесят ведер от группы… Годны ль твои рученьки?.. Анфиса Сидорова не тебе чета, а руки уже больные…
— Потому и пойду,— упрямо ответила Зоря.
— Так у Анфисы пять детей, муж умер, их кормить, одевать надо! А тебе-то зачем?
— Ты, Катя, запоздала родиться! — тихо сказала Зоря.
Отец отмалчивался, сосредоточенно о чем-то думал.
— Через неделю сбежишь! — завершила разговор сестра.
— Нет! — почти выкрикнула Зоря. И уже тише: — Не сбегу.
Отец молча встал, подошел к ней, погладил по голове и твердо сказал, как будто сам себе:
— В меня пошла…
Вечерами Зоря готовилась к экзаменам, а когда никого не было дома, училась плясать сербияночку.
Теперь уж не услышишь родного напева сербияночки и цыганочки — ушли их времена. Барыню еще плясали с горем пополам, а те танцы забывались.
Как-то в разгар сенокоса пришла в клуб и Зоря. Когда заиграли «дамский вальс», девчата стали нарасхват приглашать ребят. Не поторопишься — не достанется. Катерина не торопилась, знала, что никто не посмеет пригласить ее Ваню. Вот она оправила модное платье, выпрямилась, собираясь важно пересечь круг, и в это время сестра, сидевшая почти рядом с Ваней, торопливо поднялась, взяла его за руки:
— Разрешите, Иван Степанович…
Все опомнились только тогда, когда они закружились. Танцевал он без прижиманий, без вывертов, просто и свободно. Екатерина побледнела и больше не танцевала ни с кем.
Зато Зоря танцевала, пела, смеялась и под конец вылетела в круг и крикнула конопатому и рыжечубому гармонисту Ване Чугунову:
— Ваня! Давай ее, всеми забытую… Сербияночку!
Сыпанул с ходу гармонист нежнейшей дробью на нижних ладах, и заплакала гармонь, будто жалуясь собравшимся на то, что зря забыли-разлюбили такой благородный, славившийся издревле на Руси танец…
Зоря плавно поплыла в пляске, неторопливо, в такт отбивая каблуками, сплела руки над головой. Нате, мол, полюбуйтесь. И в старинном танце этом все будто впервые увидел ее гибкую и стройную фигурку, пышные белые косы, а в глазах — сине-зеленые огоньки…
И все удивились: когда же эта Зорька превратилась из девчушки в девушку? Как же они просмотрели этот день? А Зоря остановилась посреди круга, устремила куда-то вдаль затуманенный взгляд и протяжно, выделяя каждое слово, запела. Все притихли, даже, может быть, погрустнели, вспомнив старинный танец.
Люди заулыбались, глаза у них потеплели, Зоря не заставила долго ждать, спела еще две частушки. А некоторые подумали, что Зорька, как раньше, вот сейчас, прямо с круга, выскочит с деревенскими ребятишками и, крикнув что-нибудь лихое, бросит в пыль чью-то кепку. Ничего такого не случилось.

Утром сестра сказала Зоре:
— Послушай, ты ведешь себя как идиотка! Прыгаешь, вертишься…
Вспыхнул и потух огонек в Зорькиных глазах. Спокойно и рассудительно сказала сестре:
— Ты старшая сестра, и я тебя уважаю. Но я не люблю, Катя, таких, как ты, важных и холодных:
«Батя, подай!», «Мама, принеси!», «Зоря, сходи!» Выйдешь замуж за Ваню Рогова: «Ваня, подай!», «Ваня, сходи!» Я люблю таких, что готовы хоть в реку с обрыва за любого человека, за его жизнь… Как березняк звенит, люблю. Ты слышала когда-нибудь перезвоны березняка на морозной зорьке? А я, может, через этот звон из Малой Вишеньки уехать не могу… Он в нашей березовой роще по-особому звенит… Только в ней такой удивительный звон.
Еще в голубой сутемени вскакивала Зоря с постели и, гремя подойником, бежала к ферме. Надо было до прихода доярок провести уборку коров тети Анфисы — ведь у нее пять малолетних детишек. Зорька до ее прихода успевала убрать, вычистить стойла, кормушки, задать корм. К приходу доярок они с тетей Анфисой, обе довольные, начинали дойку.
За Зорей закрепили высокоудойную группу Пелагеи Сидоровой, ушедшей нынче на пенсию. Девять коров давали по два ведра молока каждая за одну дойку. Нелегко это давалось: ночью ныли руки, порой казалось — все кости в них переломаны. Зорька вскакивала с постели, выбегала на крыльцо и, ежась от ночной прохлады, размахивала руками, как плетьми.
Мехдойка не работала: не было шлангов. Да и не подходила она для высокоудойных коров сычевской породы: не до конца выдаивала…
В клуб Зоря не ходила, и колхозных девчат сейчас туда что-то не тянуло. Там иногда раздавалась душераздирающая музыка. Несколько пар извивались в чудных, незнакомых танцах: девицы с глазами, подмалеванными синькой и узкими, как у японок, ребята с бородками и баками. Это веселились отпускники — бывшие жители Малой Вишеньки, приехавшие на каникулы.
Как-то заскочила Зоря в клуб по пути с вечерней дойки и как была в беленьком халатике, пропахшем разнотравьем и молоком, замерла у входа.
С придыханиями пела радиола. К Зоре подошел заводила этих танцев — дюжий парень с гривой на голове, весь в бляхах, как на проездной сбруе колхозного жеребца Изверга.
— Разрешите, Вирсавия… О мадонна! — процедил он, явно кого-то изображая.
Зоря внимательно рассмотрела его куртку, покрытую бляхами, опять вспомнила проездную сбрую на жеребце Изверге и усмехнулась.
— О! Молись, блаженная! — воскликнул парень, все еще продолжая играть кого-то.
— У нас в старообрядческой церкви на попа вакансия есть,— вдруг сказала Зорька.— Может, дадите заявку… Волос вполне подходящ…
— Что? — опешил парень.
— Ну, а на попа не выйдет, будете просвирки печь…
Доярки везли с заречного поля высоченные возы клевера. Зоря сидела на переднем возу и пела на все поле, ей подпевали с соседних возов.
Обвисла листва от предгрозовой жары. Парило. Подводы поравнялись с парнем в выгоревшей и черной от мазута безрукавке. «Иван с работы идет»,— догадалась Зоря, чувствуя, как вдруг заколотилось сердце под кофтенкой и опалило щеки, догадалась и запела еще звонче.
Он поравнялся с возом, взглянул на Зорьку. Она слегка улыбнулась, смотря ему в глаза, и, нисколько не смущаясь, пела и пела.
Иван, опершись ногой на оглоблю, вскочил на воз, сел рядом.
— На свидания ходишь? — улыбнулся Иван.
— А ты назначь,— тихо ответила Зоря.
Он совсем рядом увидел ее глаза с россыпью зеленых крапинок, туго натянутую на груди ситцевую, в белый горошек кофтенку и совсем детские губы.
Так они и ехали молча до деревни, а женщины на задних возах притихли в ожидании.
Шло к закату лето.
Вокруг Малой Вишеньки под тяжестью ягод гнулись кисти дикого малинника, и его душный запах надолго поселился в деревне. Только не до малины было людям, изнывающим на работе. Не кончился сенокос, как с беззвучной спелицей пришла жатва.
Зоря уехала сдавать вступительные экзамены, а через три дня прислала отцу телеграмму: «Первый — «отлично».
Отец Сидор Ильич на радостях и тайком от всех поставил на печь бидон с брагой. Украдкой забирался на печь, прикладывался ухом к нагретому боку бидона и шептал:
— Ходит, неладная… Землю роет! К добру…
Беда пришла негаданно. Обильная доза дрожжей сделала свое дело. В обед на печи ахнул взрыв, а вместе с пылью, дико крикнув, свалился смертельно перепуганный вороной кот, и, не выясняя обстановки, как камень брошенный, вылетел в окно — только стекла посыпались.
— Эх, рванула, стерва! — выругался Сидор Ильич, стаскивая с печи развороченный бидон.— Как фугас!
Ладно, старухи не было на печи… Вот был бы эффект! Заикалась бы до гроба…— И тут же горестно заметил: — К беде это! Провалит Зорька! Как пить дать провалит!
Весь день Сидор Ильич ходил хмурый, с каким-то предчувствием. Не зная, на ком сорвать зло, он мрачнее тучи сел обедать.
Придраться к жене не было повода. Острая на язык, она, чутьем угадывая неладное, была в этот день непривычно вежлива и снисходительна.
Совсем неожиданно Сидор Ильич опрокинул на колени чашку огненного борща и, взревев, пошел на всех зверем:
— Наварили крысиду какого-то! Вонища, как от нефтебазы!
— Надо было рукавицы надеть — все безопасней… и очки комбайнские, — попробовала пошутить Катя…
— Что рукавицы! Я еще без рукавиц могу!
А ты…— с новой силой вскипел отец,— и с рукавицами не сможешь ничего…
— Стоит ли так кричать из-за борща? — пыталась уговорить мать.
Сидор Ильич распалился еще больше:
— Из-за борща на «Потемкине» восстание зачалось!
…Зоря приехала радостная, возбужденная.
— Отец! Сдала. И… на заочное перевелась.
Что было потом! Отец кричал, топал ногами. Наконец успокоился и сказал с тихой досадой:
— Да, видимо, правду говорят, что курица не птица, а баба не человек.
Катерина надменно улыбнулась и вставила:
— Батя, это старо. Теперь иначе говорят: «Курица не птица, зато баба — орлица».
Не слушал ее Сидор Ильич, продолжал:
— Раньше у баб ум был короток, так хоть волос длинен… А сейчас ум короток, волос короток и… платье тоже. Нет, вы мне скажите: чем отличается воробей от соловья? — и сам себе ответил: — Воробей — тот же соловей, только закончил филармонию… заочно.
Зорька тихо плакала всю ночь, а отец просидел на крыльце, погруженный в свои думы.
Утром он, хмурый и сосредоточенный, ходил без дела по избе. Зоря понимала: из-за нее не спал — и очень жалела отца.
Председательша Софья Ивановна сидела в правлении за столом в старой фуфайке. Грустная и притихшая.
— Ну что? За расчетом пожаловала? Все уезжаете, все в город… А хлеб вам подай, мясо подай… — и с тоской выкрикнула: — Где заявление-то, давай…
— Осталась я, Софья Ивановна! — тихо сказала Зоря.— На заочное перевелась…
— Ну-у? — Софья Ивановна выскочила из-за стола… и, забыв, что она председатель да и Зорька не школьница, схватила ее за руки и закружила по комнате.

Наступила осень.
Сентябрь еще дарил прощальные зори, но были они уж не такие веселые. Безмолвно сгорали за Днепром спелицы, будто напоминая об уходе лета.
Грустно пахло нивяниками-поповниками и лиственной прелью. Белела у дорог ясколка — предвестница осени. Алые гроздья рябин гнули долу ветки.
Комбайнер Тихон убирал последнее поле, и Зоря, приехавшая за сеном, увидела, что девчата, отвозившие зерно, как полагалось делать после последнего снопа по старому обычаю, стали кувыркаться через голову по жнивью, сверкая загорелыми икрами и крича на все поле:
Жнивка, жнивка, отдай мою силку:
на пест, на колотило, на молотило,
на кривое вере-те-но-о!
Зоря не выдержала и стала кувыркаться вместе с ними.
Только трудно было Зоре. Отец и мать не разговаривали с ней, никак не могли ей простить, что осталась в колхозе. Да еще дояркой. Но они молчали, а Катя открыто насмехалась.
А Зорька вскакивала в сумерках, когда все еще спали, и, позванивая подойником, бежала на ферму, где с песней, с шутками работала жадно, как одержимая.
Софья Ивановна на днях заглянула на ферму, долго и молча любовалась работой Зорьки, а уходя, заявила громко, так что услышали все:
— Мал золотник, да дорог!
Правда, руки еще ломило ночами, но уже не так — привыкли, только усталость к вечеру чувствовалась во всем теле жуткая.
Второго октября в честь Зори Ильиной у здания райкома партии высоко взвился красный флаг, она в районе стала победителем соревнования по надою за сентябрь.
В этот день, забежав в кабинет председательши поговорить о красном уголке на ферме, она, дожидаясь в сенях своей очереди, услышала в приоткрытую дверь такой разговор:
— Не спорю: награды заслуживает,— говорил парторг,— но у нее нет показателей за пятилетку. А райком требует…
— Пусть требует,— прервала его Софья Ивановна.— Зоря Ильина покажет себя и в пятилетке. Горит на работе девка… В райкоме не чинуши — поймут.
— Может, и поймут,— согласился парторг.— Только ведь условия такие…
Зоря выскочила на улицу, подставила разгоряченное лицо ветру, с радостью ощущая тепло кофточки, нагретой осенним солнцем, чувствуя, как приятно оттягивает назад голову тяжелый узел волос, как легко пружинят ноги и словно бы звенит каждый мускул тела.
А над Малой Вишенькой в недосягаемой бездне умиротворенного неба с безысходно-тоскливым плачем, будто не желая расставаться с этими привольными местами, плыл журавлиный косяк.
«Мама говорила, что сегодня Аринин день, — вспомнила вдруг Зоря, — если на Арину журавы летят, то на покров морозы нагрянут.— И уже практически задумалась: — Это надо учесть».
…В этот день она встала морозным утром.
Перламутром отливала галька на том берегу Днепра, а по реке шел последний в этом году пароходик, На палубе играла музыка, и две какие-то пары шли в непонятном для Зори танце… За рекой по пустынному полю вдаль убегали электрические столбы.
Занятая своими мыслями, Зоря почти столкнулась с Иваном Роговым.
— Ты слышал когда-нибудь, как звенят березы? — спросила она.
— Нет,— улыбнулся он.— Как шумят — слышал, Звона не слыхивал… Не довелось.
— Пойдем! — сказала она.
В роще было как-то светло, уютно. Белокорые березы замерли в тихой дреме на почтительном расстоянии друг от друга и были сказочны в своей нетленной красоте на фоне морозной малиновой зари.
В их голых ветвях замерзли капли воды и теперь при первых лучах солнца вспыхивали диковинными бусами: нежно-бирюзовыми, фиолетовыми, огненно-оранжевыми, рубиновыми и даже черными.
Эти бусы берез вспыхивали, искрились, множились, Тонкий, нежный звон шел с востока, оттуда, где разгоралась морозная заря. Он шел, нарастал, дробился на множество серебряных отголосков и ее вздохом замирал.
— Что это? — шепотом спросил Иван.
— Это березовые перезвоны,— тоже шепотом ответила Зоря.
А неземной перезвон вновь рождался где-то на востоке, и не спеша докатывался до них, и со вздохом снова умирал.
Ване Рогову казалось: попал он в заколдованное царство, вот миг и… исчезнет его Зоря, как в сказке Снегурочка, вслед за волшебным этим, неведомо откуда доносящимся звоном.
— Это ветерок колышет застывшие капли на березах,— шепотом, будто боясь спугнуть эти диковинные перезвоны, рассказывала Зоря.— Эти звоны не всегда услышишь. Только на морозной зорьке, когда ветерок легкий-легкий и только с востока…
— А почему?
— С других сторон рощу ельник стережет и не пропускает ветер, а с востока — Днепр. Я уже пять лет слушаю… Научилась…
Ваня Рогов глянул ей в глаза и впервые удивился, какие ж они необыкновенные.
Деревня Ключики, Смоленской обл.

Журнал Юность № 4 апрель 1973

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Рубрика: Литература | Оставить комментарий

Акварели Василия Сурикова

Плывя по Енисею, невольно вспоминаешь давний совет: если хочешь лучше познать поэта, направляйся в его страну. Все здесь могуче, привольно, кряжисто, как характеры героев Сурикова и он сам.
Ныне улицы Красноярска заполнены вечно спешащими автомобилями. Потоки транспорта! Однако не только они, но и множество иных примет сразу же завладевает вниманием человека, приехавшего сюда, и погружает его в атмосферу крупного индустриального города, обступившего дом-музей художника.
Именно здесь мне довелось впервые остаться наедине с акварелями Сурикова и удивиться их особой звучности, пластической мощи, «чувствующих» себя вполне уверенно в окружении современных жизненных ритмов.
В честь 125-летия со дня рождения мастера выставка суриковских акварелей открылась в Третьяковской галерее, и в этом номере «Юности» читатель знакомится с некоторыми работами из ее экспозиции.
Акварель принято считать искусством изысканным, утонченным, а эти качества как-то не ассоциируются с акварельными этюдами к «Утру стрелецкой казни», «Меншикову в Березове», «Боярыне Морозовой». И тем не менее Суриков достиг в своих акварельных работах подлинного артистизма в передаче интимных чувств, задушевных мыслей. Эти листы он не предполагал показывать на выставках. Они были своего рода изобразительным дневником — путешествовал ли Суриков по Италии, вспоминал ли о родных местах, рисовал ли близких людей. Акварели он доверил без утайки всю мажорность своих красок, энергию ритмов, резкого выявления которых все-таки остерегался в больших исторических композициях, особенно поздних. Имея в виду свои лучшие акварели и автопортреты, Суриков с полным основанием считал на закате дней, что он своим талантом родствен новым поискам художественной молодежи.
Сурикова не увлекает задача передать иллюминационные световые эффекты, бравирование эскизной незаконченностью формы, как не привлекает и пейзаж-настроение. Его виды природы — это крепкая и полнокровная, лишенная суеты программа жизнедеятельности. Его портреты отмечены таким же непоказным, уверенным в себе жизнелюбием, первозданным здоровьем эмоций.
Однако они одновременно и доверительны и индивидуальны. Мечта, фантазия художника всегда полнились антеевой силой, земной мощью.
Иван Купцов

Журнал Юность № 4 апрель 1973

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Рубрика: Искусство | Оставить комментарий