Антон сидел в переполненном зале. Это была жуткая история, кошмар, все чувства вдребезги. С начала прошло минут пятнадцать, и, хотя зал уже был полон сострадания, час всеобщего плача еще не наступил. Но близился, близился…
Антону было тошно, как будто он съел сразу целый торт. Раньше досидел бы, досмотрел, лениво, без интереса, просто так, от скуки. Но теперь почувствовал, как уходит, пропадает время — минута, другая, еще одна…— впустую, бездарно.
Наступая в темноте на ноги, выбрался из зала. Дневной свет резанул глаза. Взглянул на часы: начало первого. Медленно побрел, щурясь на солнце.
То, что примелькалось, что, не замечая, видел каждый день, теперь он зорко высматривал из-за тридевяти земель, из армейской жизни. Каждый предмет, дома, деревья вырастали в значении: они оставались здесь, в прежней жизни, а он уезжал.
Антон задумчиво подошел к автобусной остановке и привычно, как каждое утро, сел в автобус. Он не думал, куда и зачем едет, все случилось само собой: дорога еще жила в нем. Он сошел и механически, как всегда, направился в проходную. И лишь здесь опомнился: спросили пропуск.
Антон растерянно пошарил в карманах и вспомнил, отошел. Кто-то его позвал. В дверях проходной стоял Чернаковский.
— Ты что, не рассчитался? — спросил он.
— Рассчитался.
— А что ж пришел?
— Ничего… так…
Мастер посмотрел на него внимательно, помолчал и спросил:
— Когда уходишь?
— Сегодня.
— А куда отправляют?
— Не знаю.
Чернаковский снова помолчал и сказал:
— Ничего, это неплохо…
— Что?
— Куда б ни отправили, все новое. Я б и сам не против.
— Что не против?
— Хорошо, когда не все позади,— сказал невесело Чернаковский. Антон молчал.— Ладно, пойду,— сказал мастер.
Он пожал Антону руку и ушел в проходную. Антон медленно побрел назад. В переулке ломали старый деревянный дом. Гусеничный кран отводил в сторону стрелу, разгонял ее и ударял висящим на цепи металлическим шаром в стену дома. Дом был весь в трещинах, но еще держался, глядя на улицу темными пустыми окнами, и вздрагивал при каждом ударе. Было видно, как внутри дома раскачивался оранжевый абажур.
Антон подумал, что люди, жившие здесь, получили квартиры в новых домах и эти квартиры лучше прежних, а вот больно, должно быть, смотреть, как ломают твой старый дом. Все мечтают о новых квартирах с удобствами — «Скорее бы сломали этот клоповник!»,— но вот приползает машина на гусеницах и железным шаром разбивает дом, в котором ты прожил столько лет; даже слезы навернутся. Но от этого никуда не уйти, вырастет новый дом, который станет для кого-то тем, чем для тебя был старый.
Шар ударил в дом, и целая стена, подняв облако белой пыли, рухнула на землю. Все даже вздрогнули. Когда пыль рассеялась, обнажилась внутренность дома. Абажур загадочно остался висеть среди обломков, мозоля глаза своим неуместным цветом.
Была в нем какая-то насмешка, но вместе с насмешкой была и какая-то горечь.
Но Антон об этом не думал. Он подумал, как много старых московских домов исчезнет, пока его здесь не будет, и как много появится новых. Они уже росли один за другим на этой улице, ставшей почти незнакомой.
Антон взглянул на многочисленные циферблаты, назойливо выглядывающие из окна часовой мастерской, и вспомнил, что его часы спешат: давно собирался проверить.
«Хоть часы за весь день починю»,— подумал Антон и зашел в будку.
Часовщик сдвинул лупу на лоб и взглянул на Антона.
— Слушаю вас,— сказал он.
— Часы бегут…
— Постараемся придержать их, чтобы вовсе не удрали,— улыбнулся мастер и протянул громадную руку. Антон удивился ее величине и опустил в нее часы, как в мешок.
— Что, сынок, думаешь, с такими руками бочки бы грузить? — спросил мастер, открывая футляр.
— Да нет…— смутился Антон.
— Подумал, я вижу,— сказал мастер.— Ничего… Все так думают, молодые и старики.— Он помолчал.— На молодых я не обижаюсь, они войны не знали.
Вся мастерская была наполнена шумом часов. Тикали секундомеры и настольные хронометры, стучали наивные ходики, сипло дышали старинные настенные часы. Они висели в деревянных футлярах, с римскими цифрами на циферблатах и с ажурными медными стрелками. На полках стояли кабинетные часы из бронзы и мрамора и современные будильники, а в углу монументально возвышались большие напольные часы. Антон заметил прислоненные к стене костыли.
— Я б и сам так думал,— сказал часовщик.— Что ж блох ловить, если сила есть.
Он опустил лупу на глаз и стал копаться в часах.
Потом сказал:
— Ты бы оставил их, я проверю.
— Я не могу, в армию сегодня ухожу,— сказал Антон.
Мастер на мгновение прекратил свои мелкие и осторожные движения инструментом, помолчал и вздохнул:
— Тогда, конечно…
Он долго молчал. Только шуршали внутри футляров шестеренки, стучали маятники и временами раздавался мелодичный бой.
— Я и сам долго не мог привыкнуть,— неожиданно сказал мастер.— Очнулся в лазарете и не могу понять: что это я такой короткий. Щупаю ноги, а там пусто. И чешутся. Ног нет, а они чешутся.
Даже сейчас иногда. И снятся… Сам себе я снюсь с ногами…
Он замолчал. Молчал и Антон: сдавило горло.
Он проглотил ком и тихо спросил:
— А потом как?
— Потом? Я до войны монтажником был, на высоте работал. Решил часовщиком стать, ноги тут не нужны. Стал учиться… А руки грубые, к железу привыкли… Ну и не получается ничего. Стал подумывать: нет мне на земле дела. Одно время руки хотел наложить. Так часто бывает. На войне человек не боится, лезет в самое пекло, а в мирной жизни всего опасается. Потом ничего, осилил себя. Теперь любые часы понимаю. Особенно люблю старинные чинить. Нравится мне их секреты разгадывать.— Он помолчал и добавил: — Значит, нашел себя…
Он поднял лупу, щелкнул футляром.
— Готово.— И над барьером протянул часы Антону.
— Что я вам должен? — неловко спросил Антон.
— Ничего, сынок, носи на здоровье. Счастливой дороги…
— Спасибо,— пробормотал Антон.— До свидания.
Он вышел и подумал, что обязательно проверит здесь часы, когда вернется из армии.

Журнал «Юность» № 8 август 1972 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

По аллее Виктор направился к набережной. Он вышел на широкий солнечный плац, за которым текла река. Над водой за парком висел Крымский мост. И так же двугорбо, остро поднимался в воздух шатер цирка-шапито.
Вокруг шатра теснились вагончики на колесах. За ними в глубине ворчали звери. Было пусто, безлюдно. Стояли фанерные щиты с яркими цветными афишами.
Виктор пошел вдоль длинной железной решетки.
Казалось, что она так и поставлена вокруг вся сразу, целиком, без пауз. Лишь в одном месте среди монотонного частокола прутьев взгляд неожиданно соскальзывал в пустоту: решетка прерывалась; потом текла дальше.
Виктор робко вошел в брешь. Со всех сторон в шатер вели хрупкие лесенки; брезентовые пологи над ними были плотно зашнурованы, и весь шатер напоминал тугой рюкзак.
Только в одном месте полог был отброшен, и было видно, что внутри темно. Хищники за шатром поурчали и смолкли, и стало так тихо, что Виктор услышал, как ветер с реки играет на прутьях решетки.
Он стоял на первой ступеньке и смотрел в темноту. Оттуда доносился стук копыт. И вдруг грудь наполнили холод, и пустота, и тревога, и то позабытое предчувствие, что сейчас что-то произойдет,
и то ожидание счастья, которое вновь сделало его давним, маленьким,— послевоенный неуют; черная дребезжащая тарелка на стене: голос Левитана; комнатный холод, есть хочется, за домом пустыри и поваленные заборы, и сараи, сараи, поленницы дров, и самая большая ценность на свете — хлебные карточки, выше которой есть лишь одно: миг, когда после бега, уверток, надежд и отчаяния можно, задыхаясь и сдерживая дыхание, приникнуть к темной щели, где переливаются огни, гремит музыка и сквозь чьи-то ноги и спины виден кусок залитой светом арены.
Потом, после представления, мальчишки собирались вместе и рассказывали, кто что видел, и все обязаны были рассказывать подробно и даже показать, потому что каждый видел лишь свой кусок арены, а некоторые только купол и воздушные номера.
В другой раз, если удавалось пробраться, они менялись местами, и так раз за разом они собирали все представление по частям.
Теперь он снова был тем мальчишкой.
Он осторожно поднялся по лестнице и заглянул внутрь. Там было пусто и темно. Ряды голых скамеек уходили по кругу. Посреди полуосвещенной арены стоял рабочий в комбинезоне и держал под уздцы белого коня. На зачехленном барьере сидела наездница в черном трико и полотенцем устало вытирала лицо.
Виктор бесшумно шагнул внутрь, сел на скамейку. Брезент тотчас отсек все звуки: шелест листьев, шум движения на мосту, далекий городской гул. Рядом из проема падал дневной свет. Виктор по скамейке скользнул дальше, в темноту.
Теперь он сидел в темной отсеченной тишине. За спиной парусил брезент. Наездница подошла к коню, пустила рысью по кругу. Потом разбежалась, вскочила в седло.
Виктор, не двигаясь, сидел в темноте. Он притих, сжался, как тогда, давно, когда припадал к щели, от которой в любую секунду могли оттащить «за ухо.
Мерно скакал конь, а она гуттаперчево складывалась и распрямлялась, вся внимание и сосредоточенность, безжалостно скручивала свое тело и, даже когда становилась в седле, не улыбалась победоносно, как вечером, как на афише, а выдвигала быстро нижнюю губу и углом рта обдувала щеку, чтобы смахнуть прядь волос.
Шерсть коня влажно блестела, и мокрой была артистка. Каждое движение она повторяла еще и еще.
Виктор даже устал. Иногда конюх бросал ей полотенце, она на ходу вытиралась. Копыта глухо били в опилки.
Наконец она спрыгнула; рабочий побежал за конем, поймал уздечку. Артистка села на барьер, потом легла на спину и закрыла глаза.
— Будем еще работать? — спросил конюх.
— Нет, все. До вечера…
Он увел коня. Она продолжала лежать, не открывая глаз. Лицо у нее было измученное и бледное, а тело казалось совсем слабым, и нельзя было поверить, что оно такое сильное и упругое.
Виктор пришел в себя, вернулся из детства. На барьере лежала усталая слабая женщина; сквозь тонкую черную ткань просвечивала, как будто мерцала кожа.
Без единого звука он стал перелезать через скамейки, спустился вниз и сел над ней во втором ряду — в первом не решился.
Стояла тишина. Наверху хлопал под ветром брезентовый купол. Она внезапно открыла глаза, испуганно посмотрела по сторонам, увидела Виктора, испугалась еще больше и быстро села.
— Вы кто?!
— Я так… вошел. Было открыто…— сказал он неловко.
— Сейчас посторонним нельзя.
Волосы у нее были светлые, а шея высокая, тонкая.
— Я не посторонний,— сказал он.— Я все детство простоял у щели.
Она смягчилась, улыбнулась, посмотрела на него внимательно.
— Любили цирк?
— До смерти!
— А теперь?
— Давно не был,— признался он, чувствуя себя виноватым.
— Все так. Любят, любят, потом вырастают — перестают. Забывают.
— Да,— сказал он.— А сейчас вот усидел, все вспомнил.
— Цирк?
— И цирк тоже.
— А что еще?
— Те годы, себя, детство… И даже не вспомнил, а прожил, побыл тем, собой… Пока вы работали.
Она задумалась, опустила голову. Волосы у нее на затылке были совсем мокрыми.
— Устали? — спросил он.
— До чертиков,— ответила она.
— А вечером, когда огни и музыка, будете улыбаться и блестеть глазами?
Она грустно улыбнулась, покивала с печалью.
— Работа…
— Нравится?
Она посмотрела на него, как будто удивилась, что они незнакомые люди; им легко говорилось и
даже не по пустякам, даже всерьез.
— Вы знаете, издали все красиво.
— Знаю,— сказал он.
— А близко… вот… видите…
Он молчал.
— А есть еще то, что никто не видит. Манеж — гостиница, гостиница — манеж. Днем репетиции, вечером представления. Едва добираешься до постели.
В субботу и воскресенье по два, а то и по три выхода. И в праздники… У других хоть свободные дни, а мне нужно лошадь выводить. И все время на колесах. Разъезды… Гостиницы, гостиницы… А жизнь идет, ничего не видишь…
Он молчал. Было стыдно, что в ответ он не рассказывает о себе, не делится, вроде не принял откровенности или, того хуже, вполне благополучен.
— Вы освободились? — спросил Виктор.
— Да, до вечера.
— Я провожу вас, погуляем.
— Спасибо,— сказала она мягко.— Я бы с радостью. Но мне вечером выступать, нужно отдохнуть. А то ничего не смогу. Посплю в вагончике.
Он молчал, не зная, что сказать. И во второй раз сегодня подумал, что не умеет разговаривать с людьми просто так, без дела.
— Вы приходите вечером,— сказала она просто.— Я оставлю вам контрамарку. А потом погуляем.
— Да,— сказал он.— Приду. Конечно.
Она пружинисто пошла через манеж, и тело ее снова было сильным и упругим. Виктор бегом поднялся к выходу, нырнул наружу. И ослеп — привык к полумраку.
Он медленно прошел за решетку. Возле нее стояли яркие, разрисованные щиты. И бежал белый конь с красно-синим плюмажем, и стояла в седле розовая наездница, улыбалась бесстрашно и гордо.
Виктор подошел к парапету набережной. По реке бежал речной трамвай. Мелкие волны ударяли в гранит. От нагретого камня приятно тянуло теплом.
Виктор лег животом на край, свесился вниз головой.
В затылок пригревало солнце. Было тепло, уютно. Внизу, на воде, играли яркие блики, переливался слепящий блеск. Но отнюдь не радужно всплыли в памяти послевоенные годы, холодные, серые дни, уроки впроголодь, неуютные сумерки, слезы и его юная решимость пробиться.
Сквозь логику и строгую четкость последних лет невнятно, как масляные пятна на бумаге, проступили, стали яснеть — кто-то наводил фокус — смутные воспоминания, старые вещи, какие-то предметы, незначительные детали, милые щемящие пустяки, давно забытые, потерявшие ценность.
Зеленый тихий двор, тяжелая мебель, скрипучий паркет, малиновый абажур, желтоватая бумага книг, медная настольная лампа, старые пластинки, чье-то ночное парадное, бульварная скамья с тайной алгеброй на спинке — большие буквы и между ними плюс… Все имело смысл и доброту.
Оказывается, все это жило в нем. Оно таилось под глянцем последних лет, под новыми, удобными вещами, забылось за отмеренными, правильными днями, за блеском полировки, за проклюнувшимся едва комфортом. Исподволь зрело и вот определилось: старые, неудобные, неуклюжие вещи и прежняя жизнь важнее нынешней правильности и порядка и важнее многих ловких, удобных вещей, которые каждый день окружали его теперь. И даже дороги и близки,
Выходило: у того, что он имел когда-то, были свое лицо и душа, но потом они подевались куда-то, растаяли, исчезли. И тогда он был богат, а теперь беден.
Он почувствовал сожаление. Точно не приобрел за все годы, но потерял — упустил что-то важное, самое ценное, без чего и жить не стоит.
Он вспомнил годы, когда шел вперед, сцепив зубы. Он пробился. Но выковывая себя в дороге, он сам, добровольно, лишал себя зрения, слуха, вкуса и обоняния. И привык так жить. И с тем остался.
Это была непомерная плата.
Виктор сощурил глаза, замер, застыл, погрузился в солнечное тепло, в блеск, в оцепенение, в дрему.
И то ли придумалось, то ли приснилось, то ли привиделось среди блеска и водяных бликов, что скачут они вдвоем на конях — в зной — по степи.

Журнал «Юность» № 8 август 1972 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Антон брел, брел и не заметил, как оказался в переулках возле Плющихи. Здесь было пусто, тихо, грелись на солнце кошки, иногда дорогу перебегали сонные собаки. С Садового кольца и с набережной сюда слабо доносился ровный тугой гул. От больших улиц переулки были ограждены высокими домами, а сами, тесно сплетаясь, петляли среди покатых косогоров. Здесь, почти в центре Москвы, среди близких высоких домов, провинциально стояли двухэтажные деревянные дома, потемневшие от времени, в которых даже летом окна между рамами были проложены ватой и украшены елочными игрушками. За домами лежали зеленые дворы, отделенные друг от друга покосившимися заборами и сараями.
Антон свернул за угол и сел в автобус. На заднем сиденье сильно трясло. Антон смотрел в окно. Он уже не останавливал глаз на деталях, которые нужно было запомнить, на отдельных домах, окнах, витринах — взгляд его рассеянно скользил вдоль улицы: эти переулки, улицы и бульвары жили в нем как одно целое, как живет в человеке детство.
Автобус выскочил на Садовое кольцо, круто развернулся и понесся к Смоленской площади. Здесь Антон вышел, дошел до угла Арбата. Слегка изгибаясь, весь Арбат лежал перед ним. Антон еще не уехал, но Арбат уже жил в нем, весь сразу, не дробясь на детали, как живет в тебе родина, когда ты вдали от нее.
Рядом заворачивал троллейбус. Внезапно над его крышей загремел металл, раздался звон. Троллейбус дернулся и остановился. Водитель рванул дверь, запальчиво выскочил, но тут же скис; запал его исчез. Задрав голову, он тоскливо смотрел вверх. Прохожие замедляли шаги, некоторые останавливались.
Троллейбусные штанги, как жерди, торчали в стороны. Оголенный провод свисал, закручиваясь и пересекая мостовую. Его медленно и опасливо объезжали машины. Движение застопорилось, стало тесно, и крик автомобильных гудков наполнил улицу. На тротуарах толпились люди.
Водитель троллейбуса пошарил в карманах, нашел две копейки и направился к телефонной будке. Появился милиционер, перекрыл движение. Вскоре примчалась аварийная машина. Из кабины быстро выскочили рабочие, проворно забрались на вышку; скрещенные подпорки стали выпрямляться, площадка с рабочими поползла вверх.
Антон удивился. В одном из рабочих он узнал Диму Лаптева. Насколько Антон знал, тот работал электриком в жэке, брал рубли и трешки у неумех.
Они быстро и ловко подтянули провод и стали крепить. Работали они споро и точно, ни одного лишнего движения, все инструменты под рукой, и только изредка перебрасывались словами. Рядом с Антоном стояли двое приезжих, держа в руках сетки, наполненные свертками и пакетами, и Антон слышал, как один другому сказал:
— Хорошо работают.
И все незнакомые люди, кто стоял и смотрел, были уже объединены этой работой, обсуждали ее и даже подавали советы.
— Лапоть! — крикнул Антон громко.
Его голос прозвучал отчетливо и неуместно.
— Что горло дерешь?! — спросил рядом старик,— Люди работают…
Но больше всего его удивил сам Лаптев. Он слышал, Антон мог поручиться, но не подал вида, только на секунду скосил вниз глаз и продолжал работать.
Когда машина отъехала, возобновилось движение, люди стали расходиться, Антон подошел к машине.
— Ты что? — недовольно спросил Лаптев, спрыгивая на землю.— Все смотрят, а ты…
И держался он официально, как часовой на посту.
Антон даже растерялся.
— Ты вроде в жэке работал? — спросил он, — Теперь не работаю,— хмуро ответил Лаптев, как будто отодвигая Антона, как будто опасаясь, что тот снова выкинет что-то неуместное.
В это время Лаптева позвали.
— Звони,— милостиво разрешил он, залезая в кабину.
Антон хотел сказать, что не сможет, уходит в армию, но машина ушла. Он перешел на другую сторону Садовой и свернул в переулок. Антон брел, размышляя, как переменился Лаптев: еще недавно хвастал, что зарабатывает иногда десятку в день и что работа не бей лежачего, а вот не выдержал, ушел. Теперь и деньги не те и работа опасная: жди, что где стрясется, и мчись выручать, как на войне.
Антон понял, что Лаптев гордится, когда работает на виду у всей улицы: и работа вроде бы не мирная, и он здесь, на этой улице, сейчас самый главный.
Антон вспомнил, как подкатила машина и еще не успела остановиться, а Лаптев стремительно лез вверх, точно матрос парусного корабля.
Он услышал гомон голосов и свернул за угол. Среди старых желтых домов на задворках больших зданий стоял павильон «Пиво-воды № 14». Гомон голосов встречал прохожих еще в переулках и пугал невидимым происшествием. Потом глазам открывалась очередь. На перекрестке пахло пивом.
Стоящие впереди отклеивались от окошка павильона, пробирались в толпе с полными кружками, разбредались вокруг в поисках местечка. На камнях под музыкальной решеткой, похожей на сдвинутые лиры, стелили газеты с легендарной воблой. Ветки густых деревьев образовывали зеленый навес.
«Пиво-воды № 14» располагались в центре неглубокой лощины с пологими склонами, по разным сторонам которой стояли два высотных дома: Министерство иностранных дел и Совет Экономической Взаимопомощи. Они были видны с тихого пивного перекрестка.
А внизу, между ними, среди столичной московской суеты, под близкий гул Садового кольца, жила себе вольная мужская республика, кипела своими страстями.
Антон взял кружку пива, поискал место, пристроился. Рядом молча потягивал пиво пожилой рабочий в кепке. Вокруг стоял галдеж.
— Там сыграли вничью, дома выиграют…
— А мастер мне: никаких отгулов…
— Заезды — так себе, я в ординаре ставил…
Пивной дух плыл в переулки. Горячились студенты, удрали с лекций; у ног послушно стояли портфели. Тихо беседовали два пенсионера. Спорили болельщики. Между кучками бродил со своим стаканом маленький, невзрачный человек.
Он сунулся к студентам, они отлили пива, но остаться не разрешили. Болельщики и не капнули.
Пенсионеры стакан долили, но заворчали: «Ступай, ступай…» Человечек выпил свой стакан, собрал пустые кружки, понес к окну.
— Вот помощничек,— сказала продавщица.— Хоть в мужья бери.
— Я б пошел,— объявил человек из очереди.— Все равно, что на пивной бочке жениться.

Журнал «Юность» № 8 август 1972 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Вдоль гранитного парапета Виктор вышел к парковому причалу. Под ладонью заскользил поручень турникета. Подходил речной трамвай. Мелкие волны шлепали в стенку. Деревянный причал поскрипывал и качался. Вода неровно лизала набережную: на гранитной стене оставался темный влажный след.
Толстая женщина-матрос приняла чалку, намотала на кнехт. Река светилась под солнцем и блестела в иллюминаторах, солнце било в глаза и отражалось в окнах на другом берегу. Был виден Крымский мост, за ним галереи крыш, а набережные — в обе стороны, далеко, до горизонта, оправленные камнем. На солнце камень стерег реку добродушно, но в тени мрачнел.
Катер прилип к причалу. На корме под тентом сидела Лена. Виктор не обомлел, не поразился, смотрел легко, спокойно. И даже больше удивился своему спокойствию, чем ей.
А он три месяца мечтал о встрече, придумывал слова. И вот теперь стоял спокойно, щурился на солнце, молчал. Такой был день.
Она увидела его и удивилась.
— Что ты делаешь в Центральном парке культуры и отдыха? — спросила жена, глядя с палубы вниз на причал.
— Набирался культуры и отдыхал.
— А теперь?
— А теперь решил посмотреть столицу с борта теплохода.
Она удивилась еще больше, уставилась на него, притихла.
Палуба мелко дрожала. Иногда с воды приносило брызги. С середины реки парк был виден весь сразу, осенний, желто-зеленый, местами багровый. Над деревьями поднимались колеса аттракционов.
За мостом теснились дома, уступы крыш, между ними угадывались дворы, переулки, дома поменьше.
Тысячи окон смотрели на реку. Город чутко следил за мужчиной и женщиной, угадывая их состояние, и в эту минуту они ничего не могли от него скрыть: он знал о них больше, чем они сами.
Навстречу шла самоходная баржа. На корме стояли двое детей и собака, глазели на берега. Женщина в тельняшке развешивала вдоль борта белье.
— Гармони не хватает,— сказал Виктор.
Из темного проема в белой кормовой надстройке, откуда-то снизу, из глубины, вылез всклокоченный мужчина с гармонью, зевнул, лениво сел, пожмурился на солнце и стал гармонью благодушно распиливать тишину. Вдруг потянуло лугом, околицей, родиной, Россией…
Баржа прошла. Они оба оглянулись: на черной корме внятно выделялись светлые буквы «ЗВЕНИГОРОД». Вспомнили шоссе туда, березовые рощи, и косогоры, и ледяные родниковые ручьи, и холмы, и лесные овраги, и белые церкви на зеленых холмах, и солнечные поляны, и себя, там, вдвоем — давно, жизнь назад.

22
Они вышли на Киевском причале. За площадью и сквером шумел вокзал. С Бородинского моста открывались Ленинские горы, река, берега, далекие и близкие дома, людской муравейник у вокзала…
— Слушай,— неожиданно предложил Виктор.— Выпьем пива?
Она снова удивилась:
— Что так вдруг?! — Он никогда не пил пиво на улице.
— Знаешь, захотелось…
За мостом они свернули налево и вышли к перекрестку за большими домами. У пивной палатки теснилась очередь. Вокруг стоял гомон мужских голосов.
— Кажется, здесь единственная женщина,— засмеялась Лена, глядя по сторонам.— Пестрое общество…
И вдруг толкнула его локтем и показала глазами: в стороне под деревьями, ни на кого не глядя, задумчиво тянул пиво Антон. Виктор спрятался за соседей.
— Не хочу, чтобы он видел,— сказал Виктор жене, и они, стоя так, чтобы очередь их закрывала, наблюдали за Антоном из-за чужих спин и голов.
Он не двигался, не смотрел по сторонам, не обращал внимания на соседей и был задумчив, даже сосредоточен. Таким Виктор его никогда не видел.
Потягивая пиво, Антон думал. Он впервые задумался так всерьез о себе, о маме, о Гале, об Арбате — жаль расставаться,— но больше всего он думал о брате. Виктор и знал больше, и институт закончил, и спортсмен, и всегда делает только то, что полезно и нужно, и твердый он, волевой, как говорят, рациональный, а вот стало Антону вдруг его жалко, как маленького. Уж очень одинок. А теперь совсем один остается. Нет у него ни друга, ни подруги, и жена ушла, да вот еще он, Антон, уезжает. Он не думал об этом раньше; жили — не дружили, а расставаться — защемило.

Журнал «Юность» № 8 август 1972 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

С гитарным звоном подвалила веселая компания: три парня, три девчонки. Шумно потеснили Антона и пожилого рабочего, устроились. Гитарист повертел стриженой головой.
— Петька, тащи всем,— сказал он и сунул купюру.— Нам по две, девчонкам по одной.
Кучерявый Петька сунулся в окошко. Очередь поворчала, но не зло, лениво, больше для порядка.
— Гуляйте,— сказал гитарист.— А то уеду, никто не вспомнит.
— Что ты, дружок! — запротестовала блондинка. — Мы тебя ждать будем.
— Ты будешь! Держи карман!
— Последний нонешний денечек…— Гитарист взял аккорд и крикнул:— Эй, ты! Выпить хошь?
— С удовольствием,— ожил слонявшийся человечек, засуетился, зашаркал, прибежал — стакан наготове.
— Пей, угощаю.— Гитарист опрокинул кружку в стакан, пиво хлынуло через край. Человечек приткнулся рядом, радуясь, что его приняли в общество.
— Я тебе откровенно скажу,— заявил он гитаристу категорично.— Ты человек правильный, широкий.
Я таких уважаю.
— Уважаешь?
— Уважаю!
— Ну так спой!
— Пожалуйста.
А что?
Знаешь. «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…»
— Не, не знаю.
— Погоди,— вмешался Петька.— Ты лучше спляши. Кружку отдам.
Все смотрели на человечка.
— Я не умею,— сказал он тихо.
— Во-во, смешнее будет,— засмеялся Петька.
Человечек стал озираться по сторонам, но глянул на полную кружку, тяжело решился. Он стукнул ногой в землю, неловко подпрыгнул. Одна из девчонок стала прихлопывать.
— Вприсядку,— подсказал Петька.
Человечек выбросил ногу, но не удержался, сел на землю. Девчонки засмеялись.
— Давай, давай! — постанывал Петька, заходясь в хохоте, очень довольный своей выдумкой.
— Бросьте! — вмешался пожилой рабочий в кепке.— Что куражитесь? — Ты, дядя, не впутывайся,— ответил гитарист.— Тебя не трогают, молчи.
— А то пиво отнимем,— добавил Петька и протянул руку к кружке.
Антон ударил его по руке.
— Эй, вы! — крикнул высокий студент.— Вам что, делать нечего?
Лена тоже высунулась из очереди, хотела вмешаться, но Виктор ее остановил.
— Погоди,— сказал он,— посмотрим…
— А ты кто такой?! — спросил гитарист у Антона.— Схлопотать захотел?
— От тебя?! — сказал Антон презрительно.
— Хоть от меня.
— Плевать я хотел.
Гитарист окинул его взглядом.
— Пойдем поговорим…
Пошли вдоль желтой фабричной стены, перешли дорогу, у черного бревенчатого сруба свернули во двор. Петька и третий парень шли поодаль.
— Постой,— сказал Виктор Лене.— Я взгляну. Кабы беды не было…
Он пошел за мальчишками, не спуская глаз с Петьки и третьего, готовый в мгновение перекрыть им дорогу.
Антон шел твердо, но чутко, внимательно, чтобы не прозевать внезапный удар. Виктор следил за теми, двумя, но все чаще поглядывал на Антона. Его удивило, что младший брат, которого он всегда считал рохлей, идет спокойно, даже решительно.
Антон и гитарист остановились, молча смотрели друг на друга. Петька и третий двинулись к ним.
Антон взглянул на них мельком, шагнул спиной к забору и остановился. Ждал. Те приближались.
— Стоп, детки,— сказал Виктор, выходя из-за угла.
Он подошел к забору и остановился рядом с Антоном. — Ну подходите, отшлепаем вас.
Те застыли. Дело принимало неожиданный оборот.
Трое на одного — куда ни шло, но трое против двоих…
Братья стояли рядом, спокойно ждали. Антону вдруг стало весело, легко, надежно. И Виктор чувствовал, что он не один: на брата можно положиться.
Уверенность друг в друге делала их спокойными и даже снисходительными.
— Что же вы, ребята? — насмешливо спросил Виктор.— Веселей…
— Хотели поговорить,— напомнил Антон,— теперь стоите, топчетесь…
Уверенность и внутренний покой всегда вызывают в противнике обратные чувства.
— Я, может, на два года ухожу.— Гитарист стал спускать на тормозах. Он провел ладонью по волосам.— Понял?!
— Ну и что? — спросил Антон и провел по своим.
— Так ты свой! — обрадовался гитарист.— Что ж ты молчал?! За это что следует? — Он повернулся к приятелям.
— А пошли вы! Над убогим издеваетесь. Смотреть тошно! — сказал им Антон и повернулся к брату.— Ты как здесь оказался?
— Да так, случайно… Ты сейчас куда?
— Домой.
— Ну иди, я скоро приду.
Они вместе дошли до перекрестка и здесь расстались. Виктор направился к очереди. Лена уже взяла пиво и высматривала его. Он увидел ее и улыбнулся: модно одетая, красивая женщина — светлые волосы, большие зеленые глаза, длинные, стройные ноги — стояла в толпе мужчин с двумя кружками пива. Она ему понравилась, но как-то спокойно, даже умиротворенно. Теперь она для него была не все, было у него еще что-то, он знал. И, как любая женщина, она почувствовала это.
— Была драка? — спросила Лена.
Он молча покачал головой. Потом подумал и сказал:
— Прозевал я Антона.
— Как?! — не поняла она.
— Не заметил, как взрослым стал.
Она смотрела ему в лицо.
— Я думал, его конструировать надо, собирать по частям, натаскивать, а он до всего сам дошел. Грустно… Далеки мы были. Жаль, что я поздно понял.
— Почему поздно?
— В последний день…
— Как?!
— Он сегодня в армию уходит,— сказал Виктор.

Журнал «Юность» № 8 август 1972 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Антон брел домой. Был третий час, а ничего он не успел, не приобрел в дорогу. Он шел арбатскими переулками вдоль старых домов.
Они стояли здесь давно, и каждый имел свое лицо.
По вечерам сквозь окна были видны картины в дорогих рамах, иногда иконы, лепка на потолках, голландские изразцовые печи, старинная темная мебель и книги, книги, кожаные переплеты, золотое тиснение.
В последние годы в тихих переулках неслышно, неприметно появились высокие дома, втиснулись, стали вкрадчиво среди старых особняков. И так же неприметно исчезали давние дома, а вокруг новых появлялись зеленые газоны и стоянки машин. На газонах в одну ночь возникали молодые березки и голубые ели.
На одном углу продавали котлеты. «Особые»,— прочитал Антон на ярлыке. На ходу взглянул, не нашел ничего особого.
Антон вошел в знакомый проходной двор, не торопился: времени вдоволь. Во дворе было безлюдно. Он сел на скамейку. За деревянными флигелями поднимались кирпичные дома. Теперь трудно было сказать, где кончается один двор и начинается другой.
Когда-то каждый двор был вся жизнь и целый мир, в котором росли, пока не уходили в улицы.
Теперь в улицы уходили рано, минуя дворы, и дворы захирели, сникли. Случайные люди, сокращая дорогу, проходили по ним из одного переулка в другой.
Он шел, рассматривая знакомые всю жизнь места. Он не думал о них прежде, не замечал, а расставаться — открылись глаза. Его остановил непривычный в городе шамкающий деревенский голос:
— Сынок, где ж тут третий корпус?
Среди домов потерянно озиралась старуха в платке, плюшевом жакете, длинной темной юбке и мальчиковых ботинках. На земле стоял деревянный чемодан с висячим замочком.
Антон остановился, повертел головой, поскучал, сказал неопределенно:
— Вот, наверное…— и побрел дальше.
Еще недавно в субботних электричках, вырываясь из города на волю, весело тешились, шамкая под таких старух: «Чтой-то ейный свекор животом ослаб, мается, кажный секунд до ветру бегат…» — резвились.
Он прошел несколько шагов и обернулся. Старуха, надрываясь, волокла чемодан. Край ударял ей по коте. Она поставила чемодан, ладонью вытерла с лица пот, и, переведя дух, вцепилась в него двумя руками, и натужно потащила дальше. Антон догнал ее.
— Бабушка, погодите, сейчас точно узнаем.
Она поставила чемодан. Антон отыскал среди домов третий корпус, вернулся, взял чемодан.
— Я помогу…

Журнал «Юность» № 8 август 1972 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Чемодан был тяжелый. Внутри ничего не смещалось, лежало, плотно, туго, «Гостинцы»,— подумал Антон и вдруг вспомнил давний детский вкус этого слова и давнее нетерпение, как будто нашел что-то старое, знакомое, но забытое.
Старуха семенила рядом.
— Телеграмму отбила, а никто не встретил. Может, не получили… Сын у меня здесь живет. И невестка.
Лицо у нее было морщинистое, маленькое, в кулачке она зажала бумажку с адресом. Они оба заглянули в нее, посмотрели номер квартиры, поднялись по лестнице.
Антон поставил чемодан у двери, позвонил и сказал:
— Я пойду.
— Спасибо, милый,— просто сказала она и спросила: — Может, подождешь, яблочками угощу?
— Ну, что вы! — засмеялся Антон.— Спасибо.—
И под звук открываемой двери пошел вниз.
Дверь открыла женщина в бигуди, посмотрела на старуху, удивилась:
— Вам кого?
Но и старуха тоже удивилась и удивленно ответила:
— Никитиных…
— Не проживают,— услыхал Антон и остановился: он свое дело сделал, помог и ждал из любопытства, чем кончится.
— Как не проживают?! — ахнула старуха. — А где ж они?!
— Выехали месяц назад.
— Как же так? Я телеграмму давала,— растерянно сказала старуха, ужасаясь безнадежности и черной пустоте, которая открывалась перед ней у этой двери.
— Ничего не знаю,— ответила женщина спокойно.
Она была уверена в прочности своего покоя и правоты, и ей было хорошо, легко, оттого что она была в безопасности, но и никому не вредила. Совесть ее была чиста.
Она даже невинно-благодушно переждала потерянное молчание старухи.
Ждал и Антон, но так, не очень твердо — задержался на секунду, сейчас уйдет: мало ли у него сейчас своих забот. Ему, между прочим, сегодня идти в армию…
— Вот напасть!..— пробормотала старуха.— Где ж мне их искать?
Женщина пожала плечами: она и так была любезна сверх меры.
— Что ж мне делать? — в горьком бессилии спросила старуха, боясь, что вот-вот начнется обратное движение двери — и тогда все, конец. А пока дверь открыта, есть надежда.
— Не знаю, не знаю,— уже нетерпеливо сказала женщина, и дверь в ее руке медленно тронулась с места, поехала.
— Милая, погоди…— взмолилась старуха в отчаянном желании спросить последнее, главное, самое важное для нее, поймать в себе этот решающий вопрос, который все ускользал, не шел на ум, без чего и уйти нельзя. И вот нашла, спросила в тревоге: — Не случилось ли у них чего?! Что это они уехали?!
Женщина с досадой глянула на старуху: мальчиковые ботинки, деревенская юбка, плюшевый жакет,— сказала с насмешливым сожалением:
— Квартиру получили,— и захлопнула дверь.

Журнал «Юность» № 8 август 1972 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Антон взглянул вверх: старуха неподвижно стояла перед дверью; бумажка с адресом висела в узловатых пальцах. Он пробежал через три ступеньки, позвонил. Никто не вышел. Он прижал палец к звонку и держал, пока дверь не открылась.
Теперь женщина была рассержена. Она даже открыла рот, но увидела новое лицо, забыла возмутиться.
— Вы посмотрите,— медленно проговорил Антон, глядя ей в лицо.— Может быть, адрес оставили.
Она немного помолчала, потом сказала:
— Посмотрю,— и закрыла дверь.
Они стояли, ждали. В парадном было тихо, с разных этажей сквозь закрытые двери доносились глухие звуки. Полз откуда-то запах жареного мяса.
Антон почувствовал голод, вспомнил снедь, приготовленную мамой к проводам, сглотнул слюну. Подумал, что в армии будет вспоминать мамины обеды и те холодные ужины под газетой, которые ждали его, когда он, выскочив из темной закрытой станции метро, бежал по ночным переулкам, предвкушая вкусную еду, торопился, как голодный молодой волк.
Он подумал, что будет вспоминать и эти последние поезда, пустынные вагоны, развозившие рабочих второй смены и подгулявших полуночников, и уснувшие станции, и ночные московские улицы, темные дома, гулкую внятность своих шагов, и одинокие бессонные окна.
Дверь отворилась, женщина молча сунула старухе бумажку и обиженно захлопнула дверь. Антон заглянул, присвистнул.
— Гольяново! — и сказал, как товарищу: —Туда пилить и пилить.
Она сокрушенно покивала и спросила:
— На метре?
— Не только. Метро, потом автобус. Лучше сразу на такси.
Ему приятно было выглядеть видавшим виды горожанином. Она печально вздохнула. Он посмотрел на часы — без двадцати три.
— Пойдемте, посажу вас,— сказал Антон и взял чемодан.

Журнал «Юность» № 8 август 1972 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Снова они шли через двор, переулками вышли на Арбат.
— Подождите,— сказал Антон и поставил чемодан,— поймаю машину.
Она стояла, вся в своих мыслях, он танцевал на мостовой, махал руками; все такси были заняты.
— Не горюйте, бабушка,— сказал Антон весело.— Адрес есть, доберетесь.
Она улыбнулась, поверила. Потом осмотрелась, увидела красивые старинные дома и с ними другие, серые, под самое небо.
— Ох и дома! — сказала она, задирая голову а Антон засмеялся. Ей стало совсем весело, легко.
Наконец им повезло, машина остановилась. На картонке под ветровым стеклом стояло 18.00.
— Куда? — спросил шофер.
— Багажник откройте,— сказал Антон.
Водитель вылез из машины, пошел к багажнику.
Антон открыл заднюю дверь.
— Садитесь, бабушка.
Она полезла на заднее сиденье.
— Вот и довезут вас, куда надо,— сказал Антон.— Бумажку покажите.
— Спасибо, родной, дай бог тебе здоровья. Без тебя пропала б…
Антон сунул чемодан в багажник,
— Ты не едешь? — спросил водитель.
— Нет, я так, помог только…
— А-а…— протянул шофер и хлопнул крышкой багажника.— Посторонний?
— Да…
— Ничего, отвезем. Куда ей? — спросил шофер.
— В Гольяново.
— Ого! Бабуля, это далеко, дорого станет,— скасал шофер.— Деньги-то есть?
— Скольки? — осторожным, тонким голосом спросила старуха.
— Пятерка…
— Пятьдесят рублей! — ахнула старуха и всплеснула руками.
— Пятьдесят — это когда было. Теперь пятерка.
Антон тоже нагнулся, и теперь они смотрели друг на друга через кабину.
— Повезете по счетчику,— сказал Антон.
— Ты вот что,— сказал шофер строго.— Ты не в свое дело не суйся. Посадил — гуляй! Дальше тебя не касается.
Антон посмотрел на часы: почти три.
— Ладно,— сказал он зло, открыл переднюю дверцу и сел на сиденье.— Поехали.
— Шел бы ты, мальчик…— угрожающе начал шофер.
Двумя пальцами Антон молча потянул картонку, прижатую к стеклу. На обратной ее стороне был номер парка и телефон диспетчера. Вытащил, положил в карман. И ждал спокойно, скучал.
— Ах ты!..— свирепо сказал шофер и замолчал.
Потом добавил угрюмо: — Верни.
— Приедем, верну,— ответил Антон.
— У меня машина неисправна.
— Вызывайте аварийную, мы подождем.
— Я в парк поеду.
— Поехали…
Но шофер не тронулся с места, закурил и сидел не двигаясь, молчал. Старуха робко застыла на заднем сиденье. Ей было боязно, что шофер гневается, что она причина гнева — наделала всем хлопот, и чувствовала она себя кругом виноватой. Сидели, ждали. Мимо проносились машины.
Шофер докурил, бросил окурок в окно, крутанул резко ручку счетчика и… поехал. Антон сунул картонку в проволочный зажим.

Журнал «Юность» № 8 август 1972 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Они мчались по улицам. Солнце горело и ярко множилось в окнах, вспыхивало и гасло в стеклах машин, и блеск его гладко скользил по витринам, отражающим глубину улиц. Мимо плыла Москва.
— Видали мы таких,— ворчал шофер.— По счетчику! Да по счетчику я тебе сам заплачу, чтоб ты ко мне не садился. Все грамотные стали, права качают. А что у меня план, ему дела нет. Приедем, кто ко мне сядет? Холостяком поеду. За свой счет…
Было это неинтересно, скучно, тягостно. Но Антон не слышал почти, так, краем уха, издали, глухо Он смотрел в окно.
Он не видел отдельно каждого человека, дом, окно, каждое отражение солнца, но все собралось в нем, свелось в одно — движение, блеск, многолюдье, переменчивая живость города, громадные новые здания, старинные особняки, исчезающие печальные дома из дерева, знаменитые церкви, стадионы, пестрота, краски, разноголосица звуков, бульвары, парки, мосты, набережные, вокзалы… В нем сейчас жил весь огромный город, такой суетный и беспокойный, но в то же время такой привычный, свой, домашний, в котором собралось, слилось, свелось в одно так много разного, несовместимого, и оттого столь многоликий, но и столь прекрасный. Он даже рад был, что случилась оказия: напоследок проехаться по Москве.
Хлынули какие-то светлые потоки, переливались, били, струились, празднично разгорались. И даже если гасли, то легко, без сожалений. Он поверил, что да, теперь запомнит, увезет с собой, готов к отъезду — твердо, всерьез; появилось предчувствие нового и даже нетерпение: скорей в дорогу.
Навстречу текли улицы, площади, город открывался перед ним: они остались один на один.
Далеко, за толстой стеной, еще звучал недолго голос таксиста: «Ни днем, ни ночью нет тебе покоя, мотаешься, никто спасибо не скажет…» — но глухо, ватно и все слабел, пока не исчез. Антон один двигался по городу.
Все было светло, прозрачно, чисто. Солнце дробилось в стеклах, воскресало многократно, и Антон
забыл обо всем, кроме того, что он прощается с Москвой.
Они проехали старую часть города. Потянулись незнакомые районы, пустыри и поля, застроенные новыми домами, иногда в конце улиц был виден лес.
Изредка среди высоких и длинных зданий неожиданно и странно возникали остатки прежних деревень, темные срубы, огороды, сады, одинокие, неприкаянные церкви… Они казались детьми, заблудившимися в уличной толпе. Когда-то это был неблизкий пригород — за Преображенским, за Измайловом — да и теперь он оставался дальней окраиной Москвы.
И улицы здесь назывались далекими местами России: Байкальская, Алтайская, Уссурийская, Камчатская… Антон даже почувствовал себя в далекой дороге.
За домами и полем гудела кольцевая дорога, и сразу за дорогой живописно лежала настоящая русская деревня и темнел лес.
— Все. Дальше не поеду,— вышибли его из движения слова таксиста.
Машина стояла. Здесь был конец автобусного маршрута, кольцо. Впереди тянулся большой пустырь. За ним белели новые дома. Через пустырь вела ухабистая дорога.
— Что? — рассеянно спросил Антон, стремительно возвращаясь из праздника в будни.— Приехали?
— Мне машина дороже,— сказал таксист.
— Отвезем бабушку, я поеду с вами назад. — предложил Антон.
— Это городской транспорт, а не вездеход,— ответил шофер, радуясь, что игра пошла в чужие ворота и можно отыграться.— Я не обязан. Платите деньги и освобождайте машину.
«Опоздаю»,— подумал Антон и сунул деньги.
— Такие, как ты…— начал он, но слов не нашел и вылез, хлопнув дверцей. Потом вытащил старуху и чемодан.
У бровки паслись автобусы. Машина круто развернулась и ушла.
— Вам туда,— сказал Антон и показал на далекие дома. Старуха из-под ладони по-деревенски напрягла глаза.
— Далече,— сказала она.
И Антон стоял, смотрел.
— Вон куда заехали…— бормотала старуха,— пути нет, почитай, деревня…
Она протянула Антону деньги, но он не взял, нерешительно посматривая на часы, на дома, на автобусы.
А она была так озабочена, что ничего ему не сказала, все бормотала что-то неразборчиво и так,
бормоча, ухватила свой чемодан, поволокла. Антон догнал ее и отнял чемодан.

Журнал «Юность» № 8 август 1972 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области