Ю. Вечерский Ю. Кузьменко

Почитайте журналы, послушайте выступления на разного рода литераторских встречах — есть уже бесспорные приметы того, что недавние указания и рекомендации партии о повышении активности литературно-художественной критики подкрепляются практическими делами. Вот еще одно свидетельство этого, еще одна отрадная весть: создан и начнет выходить с января будущего года массовый критический и библиографический журнал «Литературное обозрение». Можно надеяться, что он станет добрым попутчиком литераторов, журналистов, издателей, преподавателей, работников книжной торговли да и всех людей, так или иначе причастных к художественной литературе.
Критика получает возможность писать о литературе больше. Это отлично: грустная статистика о проценте книг, не находящих в печати никакого отзвука, достаточно известна. Но главное, критика должна стать лучше. А краткое это слово вмещает в себя и верность исходных позиций, и высокую философскую культуру, и умение соотносить художественное произведение с жизнью, и глубокую заинтересованность в успешном развитии нашего социалистического искусства, и мастерство эстетического анализа — все то, чем с момента своего появления была сильна марксистская эстетическая мысль и о чем так своевременно напоминается в постановлении ЦК КПСС «О литературно-художественной критике».
Традиции марксистско-ленинской эстетики, их значение для современной литературно-критической практики — этому посвящается наш очередной «Дневник критика».
Издательство «Художественная литература» только что вновь выпустило в свет сборник «В. И. Ленин о Л. Н. Толстом» (составление, послесловие и комментарии С. Брейтбурга. Издание второе). Ценность этого издания состоит в том, что знаменитые ленинские работы сопровождаются здесь характерными выступлениями печати того времени, статьями, с которыми полемизировал Ленин, подробными комментариями, короче говоря, всем, что помогает понять важность ленинского обращения к творческому наследию Толстого.
Маленькая эта книжечка, содержащая работы шестидесятилетней давности, лучше многих томов отвечает на злободневный сегодня вопрос, что такое социология литературы в подлинном, научном смысле этого понятия. Органическое единство социального и эстетического анализа сложнейших литературных явлений, историзм теоретического мышления, позволяющий видеть творчество большого художника в движении, в бесчисленных «сцеплениях» с эпохой, точное раскрытие взаимосвязи в художественном творчестве классового и общенародного, национального и общечеловеческого, последовательная партийность исследования, которая на поверку оказывается и его высшей объективностью,— вот он, непреходящий ленинский урок, делающий эти статьи и в наши дни бесценным руководством для каждого литературоведа и критика.
Вновь и вновь будем мы обращаться и к другому недавнему изданию, связанному с ленинским наследием. Речь идет о книге «В. И. Ленин и А. В. Луначарский» («Литературное наследство», т. 80, «В. И. Ленин и А. В. Луначарский. Переписка, доклады, документы». Издательство «Наука», 1971).
В обстоятельных письмах и кратких, в несколько строчек, записках, в докладах и распоряжениях, сообщениях и телеграммах — во всем, что составляет содержание этого обширного тома,— оживает эпоха, образно названная когда-то Леонидом Леоновым «утром новой эры». Мы видим ветерана революции, а потом первого наркома просвещения Луначарского в кипении общественно-политических событий, в делах и заботах, далеко выходящих за пределы искусства. И начинаешь понимать, как правильно поступили составители тома, представив в нем всю многогранную деятельность Луначарского, все стороны его многолетнего сотрудничества с Лениным.
Проблемы культуры, формирования социалистического искусства оказываются не изолированными, предстают в общей сложной картине творческого созидания нового мира.
Сегодня для нас аксиомами являются необходимость целенаправленного воздействия партии и государства на развитие художественной культуры, использование прогрессивных традиций классики, всесторонний учет специфики литературы и искусства и в практической работе и в понимании их социалистического содержания, их новой классовой сущности. Тогда эти аксиомы были еще теоремами, и «доказывались» они не в тиши кабинетов, а в бурных спорах, в острой борьбе с формалистическими вывертами, сепаратистскими настроениями пролеткультов, мелкобуржуазными подделками под «пролетарское искусство», вульгарно-социологическими концепциями теоретиков, мало того, с известной уступчивостью, склонностью к увлечениям самого народного комиссара просвещения. И опять-таки перед нами далеко не только история. Книга «В. И. Ленин и А. В. Луначарский» учит непримиримости в принципиальных вопросах и умению видеть в человеке главное, последовательности в отстаивании основ марксистско-ленинского учения, учит творческому подходу к их практическому применению.
Современником и соратником Ленина был выдающийся немецкий марксист Карл Либкнехт, чье эстетическое наследие, по существу, впервые стало в полной мере доступным советским читателям (Карл Либкнехт. Мысли об искусстве. Трактат, статьи, речи, письма. Составление, вступительные статьи к сборнику и его разделам, примечания М. Кораллова. Издательство «Художественная литература», 1971).
Наряду с Францем Мерингом, Розой Люксембург и Кларой Цеткин Карл Либкнехт внес заметный вклад в развитие марксистской теории искусства, посвятил этому специальный трактат, по верной оценке составителя сборника, «первый опыт цельной эстетической системы, в которой искусство рассматривается со строгой последовательностью в его отношении к революции и народу».
Сражение с немецким милитаризмом — этим, по словам Либкнехта, «злым духом, губящим культуру» — включало в себя борьбу за свободное развитие передового демократического искусства, за доступ трудящихся масс к его ценностям. «Надо широко распахнуть все окна и двери перед искусством и наукой, впустить вольный ветер духовного прогресса, дать возможность развернуться художественному творчеству и восприятию». Либкнехт исходит из марксистского положения о том, что искусство глубоко социально и по своему происхождению и по своим функциям, подчеркивает активное, действенное начало художественного творчества, предельно заостряя эту мысль: «Главная задача искусства — создание не совершенных произведений, а совершенного мира». «Апология тенденциозного искусства», «Народ» и искусство» — так называются заключительные параграфы исследования Либкнехта, свидетельствующие о том, что его поиски шли в одном направлении с Лениным, что одной из самых актуальных задач марксистских партий в ту пору была разработка основополагающих принципов пролетарской, социалистической культуры.
Наконец, откроем еще одну книгу из этого ряда — сборник литературно-критических выступлений Вацлава Вацлавовича Воровского (В. Боровский. Литературная критика. Составление и подготовка текста О. В. Семеновского и И. С. Черноуцана, предисловие И. С. Черноуцана. Издательство «Художественная литература», 1971).
Первая статья Воровского, «О М. Горьком», написана в конце 1901 — начале 1902 года. Последние вошедшие в сборник выступления датированы 1912 годом. Всего десять лет литературной работы — и, конечно, работы «по совместительству», наряду с боевой большевистской деятельностью во время первой русской революции, вынужденной поездкой в Вятскую губернию, отсидкой в московской тюрьме, руководством подпольной партийной организацией в Одессе. Разбросанные по разным газетам и журналам статьи Воровского были разысканы, собраны и впервые опубликованы вместе только в 1923 году — уже после того черного майского дня, когда белогвардейская пуля в Лозанне оборвала жизнь революционера, дипломата, публициста ленинской школы.
Воровскому довелось писать о Белинском, Добролюбове, Писареве. Он прекрасно знал наследие русских революционных демократов, восхищался их умением соединить слово и дело, «слить самих себя со своим принципом». Он прямо продолжал их очистительную литературно-критическую работу, когда действительно «пришел настоящий день», когда «лишние люди» новой поры безвременья сходили со сцены, освобождая дорогу горьковскому «герою с идеалом». Но это было не просто повторение прежних, даже самых блестящих образцов критической мысли. Боровский оценивал литературный процесс с высоты пролетарской идеологии, с позиций ленинского этапа развития марксизма. И это вместе с талантом критика придало его «поденной» работе в журналах «Образование» и «Мысль», в газете «Одесское обозрение», в «Черноморском портовом вестнике» такую глубину и точность, что подписанные им статьи, фельетоны, заметки не только пережили канувшие в Лету издания, но и читаются сегодня почти без каких-либо поправок.
Боровский чрезвычайно чуток к общественным настроениям, находящим выражение в художественном творчестве.
Голос Воровского достигает щедринского сарказма, когда он пишет о литераторах, которые не просто предавались отчаянию, но пытались довершить поражение первой русской революции ее духовным развенчанием. В одной из блестящих статей критик создает образ мародера, обшаривающего карманы убитых в ночь после битвы. Эта позорная социальная роль, по его мнению, равным образом принадлежит и тем, кто производит мрачную переоценку ценностей (рассказ «Тьма» Леонида Андреева), и тем, кто, свергая вчерашние кумиры, ищет усладу в женских или мужских телесах («порнографически-политический» роман Ф. Сологуба).
Боровский не ограничился памфлетом, посвященным упадочническим тенденциям в художественной культуре. Одним из первых, если не первым в марксистской критике он дал глубокий социально-эстетический анализ декадентства — его истоков, сущности, классовой природы. Отвлеченный рационализм, ужас перед жизнью, культ разрушения, отрицание света, разума в пользу смерти, тьмы и безумия — вся эта «вакханалия пошлости», по Воровскому, — мнимое новаторство, мнимая революционность. «Нет, господа модернисты, ваша новейшая литература — доподлинный плод буржуазного общества, его гнилой плод, порожденный им и нужный ему для самоуслаждения».
«Неясный интеллигентский революционизм, неопределенная интеллигентская идеология могли существовать, пока им не приходилось соприкасаться с классовыми интересами»,— писал Боровский. Теперь же, в пору революционных битв, история заставляет делать выбор. Один из них—стать добропорядочным буржуа, действовать в соответствии с циничным лозунгом: «Анафема принципам буржуазного общества, и да здравствует мещанское благополучие в личной жизни!» Другой, подлинный выход — расстаться с надклассовыми иллюзиями, решительно шагнуть в ряды тех, кому принадлежит будущее.
Там — расчет с прошлым. Здесь — мост в будущее, предугадывание новаторских особенностей грядущей социалистической литературы. И в любой статье, чему бы она ни была посвящена, то «во имя», которое делает литературную критику высокой публицистикой, придает ей широкое общественное звучание.
…Не годы — десятилетия отделяют нас от времени, когда была написана последняя строка книг, упоминавшихся в этом обзоре. Но они врываются в наши сегодняшние раздумья и споры, заставляют оценивать свой труд, труд критика, особой мерой требовательности, помогают выверять наше теоретическое оружие. По существу своему, по методологии, содержанию, пафосу, а не только по времени издания это книги и семидесятых годов XX века, книги-современники.

Журнал «Юность» № 8 август 1972 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

В апреле — мае в залах Академии художеств прошла выставка молодых художников, работавших по договорам с Академией и в ее творческих мастерских. Были выставлены произведения, выполненные в 1967 — 1972 годах художниками большинства союзных республик. Это событие имело уже достаточно обширную прессу.
Редакция журнала «Юность», публикуя работы молодых художников, дает читателям возможность составить о них собственное мнение. Поэтому мне, участнику экспозиции, вряд ли имеет смысл давать оценки своим коллегам. Но, мне кажется, интересно поговорить об особом значении именно этой выставки для большинства ее участников.
Надо сказать, что в отличие от тех многих случаев, где соседствуют авторы, впервые видящие работы друг друга, здесь были представлены коллективы людей, которые долго трудились бок о бок не только в институтских мастерских, но и в творческих мастерских Академии художеств.

Эта форма организации работы молодых художников заслуживает того, чтобы на ней остановиться подробнее.
В творческие мастерские принимаются сразу после окончания института или спустя небольшой срок после него те, кто с отличием закончил институт. И здесь в течение трех лет молодые художники имеют возможность готовиться к своим первым последипломным выставкам, пользуясь благожелательным вниманием и советами старших коллег. В академических мастерских создается атмосфера общей творческой заинтересованности.
Для примера укажу на московскую графическую мастерскую.
Кроме Е. А. Кибрика, руководящего мастерской с 1966 года и не прерывающего творческих контактов с ее питомцами и после окончания срока их пребывания в ней, работы мастерской регулярно просматривали А. А. Дейнека и Д. А. Шмаринов, помогали мастерской художники Ю. И. Пименов и Л. В. Сойфертис, О. Г. Верейский и Вернер Клемке, шефствовавший над ее художниками в ГДР, во время их пребывания там по соглашению между Академией искусств ГДР и нашей Академией. Бывали в мастерской и члены немецкой Академии Г. Тухольский и К. Э. Мюллер. Если к этому добавить, что молодым художникам предоставляются длительные
командировки по выбранным темам, материалы, натура, наконец, договора по окончании срока пребывания в мастерских, то станет ясно, от скольких организационных и бытовых трудностей избавили мастерские своих питомцев в первое, самое трудное время их становления, какие возможности
творчески окрепнуть, поверить в себя дала она им.
Мастерские стали местом передачи творческих традиций молодым художникам. В мастерских создается азартная атмосфера творческого соревнования, где младшие хотят работать лучше старших, старшие же ревниво стараются не ударить лицом в грязь. Ощущение коллектива как творческой среды стало багажом едва ли не более ценным, чем толстые папки этюдов и эскизов, которые увозят с собой художники по окончании мастерских.
И будучи благодарным выпускником творческой мастерской Академии, я рад предоставившемуся поводу сказать слово своей признательности ей. Впрочем, дело не только в этом. Смысл этого развернутого отступления о творческих мастерских еще и в том, что без нею не был бы ясен характер той работы, результатом которой явилась большая часть экспозиции нашей выставки.
Сама выставка показывает, что молодое поколение живописцев, скульпторов, графиков входит в жизнь не случайным скопищем разрозненных одиночек, а сплоченным отрядом с общими традициями, с общими этическими и эстетическими принципами. И в этом, по-моему, самый значительный итог выставки.
Еще одно конкретное замечание о ее специфике.
Надо сказать, что в большинстве экспоненты уже участвовали в республиканских, всесоюзных да и зарубежных выставках, но ни на каких других до этой они не имели возможности увидеть свое творчество так полно. Достаточно сказать, что живописцы наряду с сюжетными вещами представляли серии портретов, пейзажей и натюрмортов. Пейзажи и портреты вместе с эскизами росписей и витражей показали монументалисты, что же касается графиков, то экспозиции в 12—15 листов одного автора отнюдь не были исключениями.
…Теперь выставка уже закрыта. Настает наше время отрабатывать авансы…

Журнал «Юность» № 8 август 1972 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Владимир Гоник

повесть
Улицы были еще сонливы, и пусты, и влажны после ночной уборки. В тишине за домами вставало солнце. Раздувая белые усы, Арбатскую площадь обходила поливальная машина. Брызги горели на солнце. В них рождалась и пропадала маленькая радуга.
Все выглядело свежим, чистым, и вывеска — белое на синем «Молоко» — добавляла опрятности и прохлады. Возле молочной остановился фургон, шофер ловко выгрузил сетки с бутылками.
Наступила осень, бабье лето, окна на ночь уже закрывали, но некоторые оставались открытыми, и слабый ветер шевелил разноцветные шторы. Где-то зазвонил будильник. Донесся шум убегающего троллейбуса, просвистел за домами — дальше, дальше — и стих.
В одном из арбатских переулков, в старом желтоватом доме, спал мальчишка. Остриженная голова, розовое лицо, губы сонно распущены. Уличный воздух слабо теребил шторы, и солнце вспыхивало и гасло в переменчивых щелях, а солнечные блики бродили по комнате и шарили по углам. В углах валялись коньки, клюшка, футбольный мяч, на стене висела гитара, а на столе поблескивали металлом магнитофон и транзистор.
В комнате еще стояли чертежная доска, книжный шкаф и аккуратно застеленная вторая кровать. Солнечные блики добрались до полок и отразились в стекле.

2
Пока младший брат спал, Виктор спустился на улицу и побежал. Он пробежал мимо посольств, булочной, молочной… Этой дорогой он бегал каждый день.
Дышал он ровно, размеренно и бежал легко, без напряжения. Взгляд скользил по знакомым старым домам, не задерживаясь: каждый камень Виктор знал наизусть и никогда не замечал тихой приветливости арбатских домов и переулков, по которым настоящие москвичи тоскуют в чужих местах.
Так он бегал круглый год в любую погоду. Антона мать жалела, поднимать не давала: «Он у нас младший, еще хлебнет…»
Виктору брат казался сонным и рыхлым. Не знает, чего хочет, плывет по течению; даже спортом занимается от случая к случаю, пуговицы коллекционирует — нашел увлечение. А вырос под метр восемьдесят… То торчит дома вечер напролет, мается, то шляется неприкаянно где-то до полуночи, то сидит на сквере с гитарой. Пожестче бы с ним, перекроить — упустили время. А Лена сказала задумчиво:
— Определится… Людей не кроят, учат, — и добавила невесело: — Ты хороший конструктор, — как будто сожалела, как будто подытожила прежнее.
Не нравилась ему в ней эта, как он называл, «гуманитарщина». Он вообще не любил неопределенности, не любил, когда в людях не было четких граней.
В мире все точно и определенно: черное и белое, холодное и горячее, правое и левое… Все ясно, понятно, все известно, и можно все объяснить.
Когда Лена готовила обед, ходила на работу, когда изредка отправлялась с ним в гости, в театр, а чаще в кино, когда стремительно и резко, по-мужски играла в пинг-понг, когда они вместе с приятелями ходили в походы, Виктор был спокоен: все налицо, понятно, правильно, нормально.
Но временами, после чтения, или музыки, или просто сама по себе она подолгу необъяснимо сидела, не двигаясь, точно оцепенев, невидяще глядя перед собой.
Она становилась далекой и непонятной, отделенная от него скрытой преградой; он испытывал раздражение и смутную тревогу.
Бывали дни, когда она часами бродила одна. А он не позволял себе так транжирить время: чтобы набраться кислорода, достаточно двадцати минут.
Он твердо знал: делу — время, потехе — час.
То, что было в ней зыбкого, ускользающего, неопределенного, чему он никак не мог подобрать названия, он относил за счет ее филологии. «Тоже мне наука»,— говорил он.
Он забывал об этом, когда жена легко и гибко шла навстречу: светлые волосы, большие зеленые глаза, длинные, стройные ноги,— прохожие обращали внимание; когда она азартно нападала топспинами, посылая шарик в край теннисного стола, улыбаясь и локтем отводя волосы после удачного удара; когда быстро и экономно управлялась с домашними делами; когда была точна в характеристиках, обязательна в обещаниях и совсем не по-женски пунктуальна во времени.
Но иногда…
Он не понимал, как один человек может быть так переменчив. Или даже не то… Не меняясь, быть таким разным в одно время.
Иногда она была рассеянной, непонятной, противоречивой. Она как будто уходила от него, оставаясь рядом. И часто ставила его в тупик. Ни за что на свете он не стал бы тратить ночь на книгу, выпрошенную до утра. А Лена могла. И даже посматривала на него с сожалением, когда он гнал ее спать.
Как будто он не требовал того, что правильно и нормально, а сам попадал впросак.
У них не ладилось. Периоды благополучия и покоя сменялись раздражением и непониманием.
И вот уже три месяца не виделись, хотя и не развелись.

Журнал «Юность» № 8 август 1972 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Он обежал переулками круг и вернулся. Вошел во двор, замкнутый домами, достал из кармана резину, на виду у всех окон принялся за гимнастику. В домах за много лет к нему привыкли: пропусти день — всполошатся.
Скамейки, грибок, борта песочницы были еще в росе. Сырой, темный песок выглядел вязким. Виктор, напрягая мышцы, растягивал резину. По утрам положено делать гимнастику. Он знал, что жить нужно просто, и старался жить просто — изо дня в день делать, что положено.
Положено работать, бывать в театрах, музеях, развиваться, читать художественную и техническую литературу, повышать уровень. Полезно по утрам бегать, делать зарядку. Духовное должно сочетаться с физическим, будем гармоничны. Хочешь не хочешь — надо! Жизнь проста, не нужно только усложнять. Он, как часы с самозаводом, заводился от движения; пружина всегда оставалась тугой.
В парадном было сумрачно, пахло кошками. Широкая лестница, ступеньки мелкие, как в больнице.
Когда-то на площадках между этажами висели зеркала. Теперь лишь внизу остался темный щербатый осколок. Виктор заглянул: из черноты и трещин вырезались глаза. Короткие волосы, прямой нос, сухие скулы, ничего, лицо твердое, надежное. Он побежал вверх.
На втором этаже за дверью, как всегда, кричала Прасковья Банина, работник прилавка. Как всегда, она обличала соседей, погрязших в грехах, и поминала строгие и праведные былые времена.
Когда-то и у нее был муж, но бежал давно, скрылся, законспирировался, исчез. И считалась она как бы снова девушкой. Оттого и кипела Прасковья гневом.
Виктор открыл дверь, пошел по длинному коридору, в котором висели корыта, велосипеды и стояли шкафы с висячими замками.
Давно можно было получить новую отдельную квартиру в светлом доме где-нибудь у Речного вокзала, в Тушине, в Щукине, у Серебряного Бора — там, где просторно и чисто, и всегда свежий воздух, а поблизости лес и вода, и взгляд не замыкается, как здесь, на стенах домов, а постоянно видно далеко. И толчеи нет, мельтешенья, как в центре, нет путаницы переулков. Все просто, ясно, геометрично.
Он не понимал странной привязанности матери к тихим, застенчивым переулкам, по которым в начале лета плыл тополиный пух, к извечной булочной и молочной, к маленьким зеленым дворам и меланхоличному Гоголевскому бульвару. Но матери терять Арбат — отдирать живое с кровью.

4
Она ждала его с завтраком во второй комнате. Когда-то у них была одна большая, но после его женитьбы разгородили.
— Спит? — спросил Виктор.
— Пусть поспит, последний день…— вздохнула мать. Она вспомнила что-то, опустила голову.
— Мать, ну что ты все сначала? — сказал Виктор.
Она молча включила утюг, постелила на другой половине стола одеяло. Потом вышла в громадную общую кухню, в которой стояло множество столов и несколько газовых плит, сняла с веревки белье.
Вернулась, села ждать утюг и сидела печальная, как будто болела.
— Пойми, он не на фронт идет, просто в армию, — сказал Виктор.— Как другие мальчишки.
— А вдруг война?
— Да какая война?!
— Газеты пишут…
— Тебе хоть не давай читать. Сейчас мирное время! А война — все пойдем, не он один.
— Ты-то институт окончил…
— И он мог… Кто мешал? Ему, видишь ли, деньги нужны были. Транзистор, магнитофон… Вот и пошел зарабатывать на игрушки.
— Молодой еще, все ему хочется. Сейчас у всех есть.
— Ничего, в армии поймет, что к чему. Мы не научили, сержант научит.
Мать лизнула палец, тронула утюг, стала гладить.
Виктор допил кофе и встал.
— Антону к пяти,— напомнила мать.
— Я знаю, отпрошусь,— ответил Виктор.
Он ушел, а она печально гладила трусы, майки, носки… Антон спал.

Журнал «Юность» № 8 август 1972 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

От проходной дорога шла мимо темно-красного старого здания. Над щербатой кирпичной стеной чернели закопченные стекла в два этажа. С другой стороны тянулись желто-белые штабеля свежих досок. Пахло деревом и смолой.
Это был еще не завод — начало. Завод угадывался за углом здания. Оттуда шел тугой ровный гул.
Из него вырезались отдельные временные звуки: вой пилы, металлический скрежет, звонкие удары, шипение сварки. Когда звуки исчезали, мерный рокот заполнял пространство впереди. Это было похоже на невидимое за дюнами море. Море он видел однажды. И сейчас, как тогда, ждал с нетерпением и тревогой, что откроется перед ним. Ждал, пока шел вдоль стены.
Антон увидел просторную площадь, покрытую асфальтом и обсаженную деревьями. Газоны с цветами, белый Сордюр. В разные стороны, как в парке, шли аллеи, заросшие сиренью. И только вдали, за кустами и деревьями, смутно проглядывались корпуса. Как павильоны в Сокольниках. Он даже разочаровался. Антон ожидал скоплений труб, эстакад, бетонно стеклянных разновысоких корпусов, связанных металлическими лестницами и переходами. Как на рисунках в книгах. Он никогда не видел заводов вблизи. Ни он, ни одноклассники.
По вечерам они сидели на бульваре с гитарами.
Постукивая, похлопывая, пели баллады битлов, цыганские песни, с надрывом, жестоко жалея свою пропащую судьбу и себя, но иногда просто и грустно «Однозвучно гремит колокольчик» или «Степь да степь кругом» — в этих лохматых городских парнях вдруг просыпалось что-то давнее, протяжное, забытое, чего они и не знали вовсе, но вот ожило, повело.
Они заранее все обсудили и решили. После школы пойдут вкалывать, заработают, купят магнитофоны, транзисторы, мотоциклы, приоденутся. Тогда и собраться достойно можно, с девчонками, и пойти, куда хочется, а не сидеть на скамейке, щупать карманные швы, удить копейки. И поехать куда-нибудь… А дальше видно будет. Потом, когда-нибудь, успеется…
В первые за два года он спал так поздно в будний день. А два года назад он впервые встал непривычно рано, раньше брата, и впервые пошел на работу. В тот день многое было в первый раз. И автобус, которым он потом ездил всегда, и дорога, и завод… Его удивило, что многие в автобусе здороваются, хотя входят и выходят на разных остановках. Потом, позже, он узнал, что в этот час каждый имеет свой автобус, свой трамвай или троллейбус и своих попутчиков — изо дня в день, многие годы. А раньше он думал, что совпадения случайны, люди ездят как придется, как он
сам, прыгал на что подвернется и редко-редко встречал знакомые лица.
Он представил, как по всей Москве люди едут на работу, и вот их стало на одного больше: он, Антон, сам увеличил их число — впервые едет вместе со всеми, и это еще не работа, только дорога к ней, но и она знакомит людей и собирает их вместе.

7
У начальника литейного цеха было смуглое лицо, черные волосы и печальные черные глаза. Очки глаза увеличивали, наполняя все помещение скорбью. Он грустно смотрел на Антона: множество таких мальчиков перебывало здесь — сначала с направлением отдела кадров, потом с обходным листком. То же будет и с этим. И прическа подтверждает: волосы на лбу и на ушах. Начальник был спокоен и мудр, все знал наперед.
Он вызвал мастера Чернаковского, представил Антона, сказал грустно: «Желаю удачи» — и вновь озабоченно склонился над бумагами: надо было выполнять план, а людей не хватало. Антон понял: в глазах начальника он не работник, один из многих — мелькнет, исчезнет.
Антон вышел за мастером в коридор. Мастер иронически осмотрел его прическу и спросил:
— После школы?
Антон кивнул.
— Сбежишь скоро?
— Почему сбегу?
— Для литейки образования много.
— Посмотрим…
— Посмотри,— усмехнулся мастер и открыл дверь.
У Антона даже дыхание перехватило.

Журнал «Юность» № 8 август 1972 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

День и ночь гудели вагранки. Самым острым был момент, когда пробивали летку. Он всегда казался внезапным, хотя его все ждали.
В отверстие ударял жидкий чугун. Становилось шумно и жарко. Пыль застила свет, гулял черный ветер.
По стенам и закопченным стеклам крыши метались огненные сполохи и громадные тени.
Белая струя по дуге падала в громадный обожженный ковш. Цех наполнялся каленым светом, гул закладывал уши. Подъемный кран поднимал ковш и тащил его через весь цех. Из ползущей под крышей кабины вниз поглядывала крановщица. С ковшиками на длинных ручках бегали разливщики, заливали металлом формы. На черных, как у негров, лицах горели белки глаз. Новичку казалось, что он попал в преисподнюю.
Здесь нужно было смотреть в оба. Если кто-то стоял на дороге, в спину громко и зло орали. Первое время Антон настороженно вертел головой; услышав крик, дергался, отлетал. Это приметили и, развлекаясь, неожиданно рявкали в спину, просто так, для смеха,— его как ветром сдувало. Потом ничего, привык…
Вначале казалось, что в грохоте, в спешке, в горячке, в непрерывном движении нет никакой системы, все беспорядочно и суетно. Но, привыкнув, присмотревшись, он заметил продуманность в каждом шаге и во всей работе. Черноволосый скорбный начальник цеха не зря корпел над бумагами. Все знали свои места и свой путь по цеху от ковша к форме. И плавки шли добротные, без брака.
Были редкие минуты, когда цех замирал в своей пустынной громадности, длинный, емкий, погружался в сонное оцепенение, в протяжную тишину — только пыль дрожала и роилась в столбах света, опускавшихся сквозь просветы в стеклах. Все громадное застекленное пространство наполнялось тайным значением пустоты и беззвучия.
Даже тогда, когда Антон сам все здесь знал, был уже не учеником — рабочим, цех часто и неожиданно открывался необычной, скрытой стороной и скрытым смыслом общего труда. Это узнавание длилось долго и, казалось, будет длиться всегда.
Ему нравилось чувство приобщенности, хотя он его не понимал, к чему-то серьезному — к длинному прокопченному зданию с запахами обожженного камня и формовочной земли, к огню и металлу, к множеству связей, которые сплетались здесь между людьми.
Антон никогда раньше не думал о людях вокруг.
В цехе все они сначала казались одинаковыми. Постепенно он стал их различать.
Он узнал, что Попов ждет ребенка, Мирошниченко по воскресеньям ездит на птичий рынок, Поликарпов ловит рыбу, Лурье жонглирует, Зарубин вырезает из журналов красивых женщин. Нельзя было бок о бок работать с людьми и ничего о них не знать.
Даже о мастере Чернаковском, который скрывал свое настоящее имя Ануфрий, а придумал себе, как ему казалось, более красивое — Арнольд. Антон узнал, что у него взрослый сын, а жена Чернаковского звонила иногда в цех и низким голосом просила передать мужу, чтобы он развесил белье, если вернется домой раньше, чем она. И однажды Чернаковский проговорился, что в юности мечтал быть известным футболистом.
Теперь Антон понимал в цехе каждое слово. Он понимал даже то, что не говорилось: выражение глаз, взгляды, молчание. Особенно ему нравилось, когда случалась срочная важная работа.
Все молча и слаженно двигались, чувствуя рядом друг друга, как в хорошей хоккейной команде: пас, не глядя, на свободное место, а партнер уже там, должен, обязан — нет, даже не это, просто знает, где ему быть. И вот работа идет сама, без усилий, легко, накатанно — вагон сообща толкнули под уклон. Все было ясно, понятно. И все оттого, что они знали друг друга и друг в друге были уверены.
Цех вызывал уважение. Это было что-то твердое, настоящее, не на словах.
Когда, отворачивая лицо от ковша с раскаленным чугуном, Антон бежал по цеху, когда напряженно следил за красно-белой струей, наполняющей форму, и позже, когда чугун, темнея, остывал и твердел, Антон не думал, зачем все это. Он не думал, куда пойдут детали и для чего они вообще. Он как будто был отрезан от их дальнейшей жизни. Его дело было наполнить форму чугуном, остальное его не касалось.
Но однажды, когда он выходил из проходной, раздвинулись ворота, и громадные грузовики с прицепами повезли дощатые ящики, на которых были написаны далекие адреса. Антон представил эти далекие места и неожиданно подумал, что в этих ящиках его работа. Эта простая мысль удивила его.
Оказывается, то, что он бездумно делал изо дня в день, эхом откликалось вдали. Тогда он подумал, сколько машин работает повсюду с его помощью; он представил все эти машины — выходило немало.
Они не могли работать без него, как не могли без многих других, незнакомых людей. Он подумал, что связан теперь с множеством людей, которые его не знают, и все они накрепко связаны своими машинами. Так ему представилось движение, которое продолжало его бег с ковшом к форме, и далекий результат этого бега.
Грузовики тяжело перевалили через помост над рельсами и скрылись в переулках. Антон постоял минутку и повернул назад.
— Забыл что? — спросил вахтер.
Антон вернулся к цеху, но внутрь не зашел. Он стоял у входа, пока не выехал электрокар с деталями. Он проводил их в механический цех и впервые шел за ними, как экскурсант, от станка к станку, которые их обтачивали, сверлили, фрезеровали — и так обошел весь завод, пока не добрался к сборочному конвейеру. Здесь его деталь попадала на свое место, теряясь среди других; ее уже не было видно, но он знал: она здесь, внутри, без нее никуда.
С тех пор при виде грузовиков, выходящих с ящиками из ворот, он сразу представлял весь долгий путь своей детали. Но в самом начале был он, Антон, с ковшом на длинной ручке. И когда он бежал к форме и, напрягаясь, опрокидывал в нее красно-белую струю, он знал, что будет дальше с остывающим чугуном, пока грузовики не выедут с ящиками за ворота. Антон даже гордился, хотя не понимал своей гордости: просто приятно было, что с него все начиналось. В работе появился смысл.
Антон не думал, не понимал отчетливо, но угадывал в работе всеобщую связь людей.
Когда все увидели, что Антон работает не хуже других и вроде не собирается бежать, ему простили и среднее образование и прическу и признали своим. Даже начальник, заметив его, удивился, узнал; его печальные глаза расширились преувеличенно за крутыми линзами. Он подумал, что в своей калькуляции может рассчитывать и на этого лохматого парня.

9
С мастером отношения складывались сложно.
Чернаковский был флюгером и то говорил грозно: «Целых семь дней!» — то скромненько: «Всего одна неделька…»
Это был суетливый маленький человек. На мелком теле крупная голова, сухие, ломкие волосы, птичье лицо. Ноги у него были короткие, и, когда он торопился, казалось, что он катится на колесиках.
Торопился он всегда и везде. Любое дело, пустяковое без него, при нем оборачивалось грандиозной проблемой, для решения которой требовалось напряжение всех сил и громкий клич.
Чернаковский стремглав срывался с места и бросался в работу, как в драку, не щадя ни себя, ни других, разводил жар до небес. Начиналась суматоха, стены ходили ходуном от трудовых усилий.
Ему все казалось мало — орал, крыл кого-то, распаляясь и взвинчивая себя еще больше. Все бешено вкалывали и, в конце концов, делали что нужно.
Потом выяснялось, что начали не с того и делали все не так, чесали через голову левое ухо правой рукой… А можно было сначала минутку подумать и сделать все просто и тихо.
Они не раз сталкивались. Мастер редко разбирался, кто прав, кто виноват. Главное было принять меры. Как будто включался мотор, стоящий на последней передаче. Следовал взрыв, и мастер нес без дороги, закусив удила.
Разойдясь, Чернаковский на ходу придумывал коробы обвинений; он вообще любил приврать. Но, обругав зря и попав впросак, никогда не извинялся.
Рассказывал анекдот и делал вид, что ничего не произошло.
В работе он признавал лишь горение и порыв и не любил тех, кто работал тихо и скромно. И, бывало, этим пользовались: некоторые клокотали, бездельничая.
Бывшие однокашники не раз звали к себе. Дима Лаптев работал электриком в жэке, Саня Гуляев — слесарем в ремонтной мастерской. У них случались чаевые и «левая» работа, и, как ни говори, это не литейный цех.
Но Антон не ушел. Дело было вовсе не в том, что уход зачтется победой Чернаковского, и не в том, что обходной лист пришлось бы подписывать у начальника цеха. Он, конечно, подпишет, но рассчитывать на Антона перестанет.
Антон угадывал, не понимая ясно и не умея назвать, что в длинной цепи, которую представлял путь его детали по заводу и дальше, выпадет одно звено, Конвейер, разумеется, не станет, и грузовики по-прежнему будут вывозить за ворота ящики с адресами, но он, Антон, выпадет из единой связи, соединяющей многих людей, и окажется в стороне.

Журнал «Юность» № 8 август 1972 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

После работы он принимал душ и ехал домой. Всегда одной дорогой. На ней все было известно, каждый дом, каждый столб. И та старуха с собакой, и толстая продавщица мороженого, и постовой на углу. Даже люди в автобусе, кроме случайных. Изо дня в день, в одно время. Иногда он задерживался: играл за цех — летом в футбол, зимой в хоккей. Но и дома всегда одно и то же. Книги брата мудрены, в библиотеку тащиться неохота. Послоняется до вечера, вечером телевизор. Но больше сидел по-прежнему с ребятами на бульваре, бренчали на гитарах. И магнитофон был теперь, и транзистор, и деньги, но как-то все лень, тускло. Даже пуговицы бросил собирать.
По выходным ездили в Лужники. Во дворце или на большой арене людно, все заводятся, можно поорать, отвести душу. Можно посидеть потом в шашлычной, потрепаться.
Изредка он заходил к Галке, бывшей одноклассница. Они никогда особенно не дружили, просто жили близко и еще в школе виделись чаще других.
Она поступила в иняз. С первым студенческим годом Галя сильно изменилась, стала красиво и модно одеваться, обрезала волосы. Все меньше было им о чем говорить. У нее зачеты, однокурсники, кафе «Лингва» — помолчат или переберут кто где.
И катилось все само собой, час за часом, опадали дни, недели и месяцы, год сменил год. Прошли и исчезли, как капли в песке. Минуло два года. И все это время скреблась в Антоне надежда, что переменится что-то, переломится, пойдет по-другому, что-то случится. Он ждал. Ничего не случилось. Но не об этом речь.
Настал день, когда он получил повестку из военкомата.

11
Губы Антона дернулись, вздрогнули смеженные веки. Он открыл глаза, но был еще там, во сне, смотрел невидяще, замороченно, не узнавал предметы. Потом взгляд потвердел, стал яснеть. Антон что-то вспомнил, вскочил, с ужасом посмотрел на часы. Было девять. Он рванулся к одежде, остановился и, сообразив, что спешить некуда, вяло сел на кровать.
Он сидел, как гном на пеньке: голову опустил, локти положил на колени и кисти рук свесил между ног. Вдруг пропала привычка к окружающим давним вещам. Он разом почувствовал время, прожитое здесь — с детства до сих пор. Каждый предмет внезапно открылся не только самим собой, но другим, полным значения. Клюшка, коньки, игрушечный пистолет, письменный стол, за которым просидел десять лет, старый круглый будильник, настольная лампа, продавленное кресло, разрезной нож — ничего этого с ним не будет. Теперь, когда он уезжал, все, что его окружало, виделось иначе.
Последние дни веселился. Сейчас вдруг впервые не понял — угадал: разом отсекается все, что было до сих пор, уносится, остается позади — все, к чему привык. Вместо «есть» становится «было». Всерьез, надолго… Стало страшно.
Он сунулся к зеркалу, взглянул на себя стриженого. Ничего себе прическа! Быстро достал из стола фотографию, последнюю перед стрижкой: волосы, гитара — нормальный человек. А теперь… Голова голая, уши торчат. Чтобы заглушить страх, стал гримасничать, а потом скорчил такую рожу, что сам развеселился.

12
Со стопкой глаженого белья вошла мама. Антон зевнул, в зевке протянул «доброе утро», вышло сладко, неразборчиво, мычливо, томно. Она с жалостью посмотрела на него, голого, сонного, теплого — какой из него солдат, сложила белье на стуле.
— Поспал бы еще, сынок…
Антон сжался весь, расправился, потянулся, потер лицо ладонью.
— Что-то много ты мне собрала,— сказал он.
— Ничего, пододенешь свое. Своя ноша не тянет.
— А носков зачем столько? Портянки дадут…
— Говорят, если портянки намотать на носки, не сбиваются ноги.
Он дернулся, выпятил грудь, стукнул голыми пятками, отдал честь.
— Ничего, мать… Не собьем!

Журнал «Юность» № 8 август 1972 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Было непривычно завтракать в это время. В будни работал, по выходным валялся в постели. И еда отличалась — утро после праздника: шпроты, сардины, сухая колбаса, сыр, паштет, холодец — мать постаралась. Готовила снедь к проводам, но Антону сегодня можно все целый день.
— Пойдешь куда? — спросила мать.
— Погуляю,— сказал он неопределенно с набитым ртом.
Она молча положила на стол десять рублей.
— Ты у меня молодец,— засмеялся Антон.
Сегодня он принадлежал себе. Он еще не знал, как проведет последний вольный день. Каждая минута выросла в цене. Завтра — казарма, строй… Сегодня еще сам себе хозяин. Но все меньше, все короче… Время таяло.
Придумать бы что-нибудь… Собрать парней, девчонок, рвануть куда-то. Чтобы всего вдоволь — запомнить, врезать в память.
И провожать его некому. Не было у него подруги. У всех были, а у него нет. Не мог выбрать. Это как в вагоне метро: сидишь, пялишься на девушку, но вот остановка, и входит новая, еще лучше, и ты уже смотришь на нее и забыл о прежней. А поезд несется к следующей остановке.
Он медленно оделся, спустился вниз, лениво побрел по переулку. Солнце пригревало, но не настойчиво, а по-осеннему, застенчиво, не знойно. Деревья были еще зелеными, но уже проглядывалась желтизна и не так виделась, как ожидалась.
Все было, как всегда: посольства, булочная, молочная… Вывеска конторы, две старухи у двери, афишная доска, кошка в окне… Он шел спокойно, даже благодушно. Но внутри, в глубине, как опухоль, гнездилась тревога. И временами всплывали в памяти отрезанные слова: «Последний нонешний денечек…»

14
Через проходной двор он вышел на пустырь позади школы. Мальчишки играли в футбол.
Этот пустырь передавался поколениями прогульщиков как самое сокровенное. С первого класса, сколько Антон помнил, это было достойное место. Здесь играли в ножички, в расшибалочку, в футбол, сюда ходили драться, жечь костры. Такой пустырь полагалось иметь каждой школе. Иначе рухнул бы мужской мир.
Он сидел, щурясь на солнце, смотрел игру. Ноги зудели, хотелось поиграть. Хоть беги к мальчишкам.
Они играли с толком, грамотно, в пас, каждый на своем месте, не то что когда-то, гурьбой. Даже скучно стало.
Антон посмотрел на кирпичное школьное здание.
Здесь он знал каждый камень, лестницу, класс, все дырки в заборе и все закоулки. Десять лет ходил он сюда в любую погоду. Сейчас вспомнились смешные школьные истории, всякие случаи, какие-то детали, клички… Даже огорчения показались привлекательными. Все неожиданно приобрело значение и показалось далеким, безвозвратным. Он понял: это навсегда. И слово это еще мгновение жило в нем и прижимало к земле неодолимой тяжестью.
Два года назад он расстался со школой без сожалений. А увидел сейчас — защемило. Чуть ли не захотелось пережить все заново. Он дорого дал бы, чтобы посидеть минутку за партой, и он завидовал мальчишкам, игравшим во дворе в футбол, и тем, чьи головы виднелись в окнах.
Это старое кирпичное здание вдруг показалось таким невыносимо близким и своим, что даже больно стало. Жил рядом, не вспоминал, а расставаться — резать по живому. Он еще не знал, как всю жизнь саднит у человека внутри при слове «школа».
Антон поднялся, прошел школьный двор, вышел на улицу. Галя жила в пятиэтажном доме, построенном в начале века. Даже снаружи от него несло степенным благородством. Понятно было, что дом наполнен старинной мебелью, фарфором, книгами, блестит паркет, пахнет устоявшимся уютом, дорогим медовым табаком.
Лестница была светлая, чистая, без надписей на стенах. На двери блестела медная дощечка с вязью гравировки. Антон нажал плоский кремовый клавиш. В прихожей нежно, как арфа, проиграл музыкальный звонок.
— Здравствуй, Антон, Галя в институте,— сказала Галина мама. Она была в ярком, цветном фартуке, и пахло от нее вкусно, по-домашнему.
— А-а…— сказал он неловко.— Я забыл.
— Что-нибудь передать? — спросила она сдержанно, но любезно.
— Нет, ничего, спасибо,— переминаясь, сказал он.— Я… в армию иду…
— В армию? — не поняла она.— Солдатом?
— Да…— ответил он, как будто сознался в чем-то.
— Счастливой дороги,— спохватилась она.— Я передам Гале.
— До свидания,— сказал он и пошел вниз.

Журнал «Юность» № 8 август 1972 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Переулками Антон вышел к Гоголевскому бульвару. Уже падали листья, но незаметно, еще не дружно, одиноко; редкий желтый зигзаг прочерчивал воздух. И когда лист уже лежал на земле, его след еще тянулся за ним, висел в воздухе.
Уже заметнее была чернота стволов и чугунной бульварной решетки. Но отчетливой она станет лишь зимой, на снегу. Антон подумал, что зимой его уже здесь не будет.
Давно он не был на бульваре в это время. На скамейках, пристроив фанерки, играли в домино пенсионеры. Гуляли с колясками молодые женщины. Но больше всего было старух и детей. В этот рабочий час на бульваре среди старых и малых он почувствовал себя слишком явным, заметным и неуместным, лишним.
Он миновал памятник Гоголю и вышел на угол Арбата. Старая улица была сонливой и тихой.
За «Прагой» на бетонном проспекте кипело движение.
Антон вышел на площадь и попал в толпу. Целый день текла она над тоннелем в самом узком месте площади, сжимаясь и растекаясь, как в песочных часах. Из-за угла кинотеатра скрытый пульс метро через равные паузы выталкивал на площадь густые порции людей. В толпе яркими кляксами выделялись букеты продавцов цветов, смуглых девушек и усатых красавцев в широких кепках. Антон дошел до знаменитого университетского двора. На площади, по которой день и ночь неслись машины, этот двор был оазисом.
Старое желтое здание с белыми колоннами замыкало уютный зеленый двор с трех сторон. С четвертой, со стороны улицы, его надежно ограждала чугунная решетка, оправленная камнем. Вдоль решетки густо росли деревья и стояли скамейки.
В углах дома деревья образовывали зеленые ниши.
В них застенчиво стояли статуи: справа Герцен, слева Огарев. Середину двора занимал ровный газон, росли цветы. Шум площади сюда почти не проникал. Двор казался далеким, загородным. А назывался среди завсегдатаев «психодромом».
Днем здесь было весело. Здесь прогуливали лекции, спорили, отдыхали, смеялись, читали, флиртовали, курили, но особенно людно становилось в перерывах между лекциями, когда из всех дверей валили студенты. В глазах пестрело от яркой одежды, красивых девушек, элегантных костюмов щеголей, модных лохмотьев чудаков оборванцев — все перепутывалось, и казалось, что ты попал на веселый карнавал. Приезжие, шагая по тротуару, столбенели и ошарашенно смотрели сквозь решетку во двор.
К вечеру становилось тихо. Сидели влюбленные, забегали поболтать и выкурить сигаретку девушки и молодые женщины, иногда на скамейке негромко бренчала гитара, а совсем поздно шли приглушенные мужские беседы, и даже ночью в темноте под деревьями печально вспыхивал и гас огонек уединенного курильщика.
Сейчас был как раз перерыв между лекциями.
У Антона зарябило в глазах. Он стоял на тротуаре и смотрел сквозь прутья решетки. До него доносились слова, обрывки фраз; он удивился легкости, с которой здесь толковали о разных вещах. Вдруг подумал, как мало знает. Стало тревожно, не по себе. Как будто прозевал что-то свое, верное, упустил единственное в жизни — настоящую любовь.
Заныло внутри, а кожу обожгло зудом: Антон не мог оставаться на месте. Он рванулся вперед, обгоняя прохожих. В окнах гостиницы «Националь» висели глянцевые картинки, рекламы путешествий.
Он подумал, что нигде еще не был. Обернулся в тревоге. Все вокруг было с детства знакомо. Гостиница «Москва», Исторический музей, Кремль, Александровский сад, Манеж. Они были всегда, всю жизнь.
Вдруг в его стопроцентном зрении прорезалась какая-то новая цель, дополнительная возможность.
Все вокруг было по-прежнему и иначе. Он подумал, что он уедет, а все останется. И смотрел уже другими, зоркими глазами. То, что было привычным, стало новым и незнакомым. Антон подумал, что вот жил день за днем, а ничего не успел.
И уезжал пустым.
Он взглянул на часы: начинался двенадцатый час.
И все теперь уходило надолго, далеко. Его охватила лихорадка. Нужно бежать, торопиться, пока еще есть время, успеть хоть что-то, хоть чуть-чуть, немного…

16
Он быстро дошел до Волхонки, поднялся к Пушкинскому музею. Во дворе было пустынно. Вдоль газона гулял милиционер. Был санитарный день.
Антон торопливо двинулся к Каменному мосту.
С моста были видны набережные, Кремль, купола церквей, деревья, особняки, крыши и встающие друг над другом дома. Антон старался все запомнить, сохранить. Никогда раньше не думал он о городе вокруг себя, не замечал. И набирался Москвы напоследок: за день — на два года.
За мостом он свернул, переулками вышел к Третьяковской галерее. И здесь было пусто, гулял милиционер. Выходной. Не везло. Антон сорвался и побежал.
Он бежал, торопя себя, пытался что-то схватить, втиснуть в память, увезти с собой, боялся упустить последнее — не знал что, обегал музеи, галереи, выставки, как будто старался надышаться. Но везде был выходной, ремонт, смена экспозиций и «Закрыто» просто без причины, как утро после ночи.
Такой был день.
По центру Москвы носился человек призывного возраста, стриженный под машинку, рвался в двери — двери были закрыты.
«Не успел»,— подумал Антон.
Он вернулся к себе на Арбат. В «Художественном» шел восточный фильм. И чтобы день не был совсем порожним, Антон купил билет.

Журнал «Юность» № 8 август 1972 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Виктор сидел в отделе, вперившись в палисадник за окном. Все предметы, явления, люди всегда имели для него твердый, буквальный смысл: стол — это стол и ничто иное. Что было на виду, то было все, и каждое слово значило только то, что обозначало: ни в чем не было ничего скрытого, какой-то другой, неожиданной сути. Все можно было рассчитать, сконструировать, вычислить.
Но сегодня мысль не катилась наезженно, буксовала: кто-то насыпал песочек в отлаженный механизм. Антон уезжал. Друзей нет. Мама старенькая.
Жена ушла. И что же? Один?
Он вспомнил прошлогодний разговор с Леной.
— Ты хороший конструктор,— сказала она, как будто сожалея.— Тебя бы еще оживить.
— По-твоему, я неживой? — спросил он.
Она помолчала, собираясь с мыслями.
— Ты никогда не сомневаешься,— сказала Лена — Сомневаться, иметь право на сомнения — тоже радость. Я думаю, кто ее не знает, тот обделен, несчастен. Хотя не подозревает об этом.
— Значит, все дело в сомнении? — спросил он насмешливо.
Сейчас он вспомнил этот разговор.
— Что-то ты малохольный какой-то,— сказал начальник, приятель, партнер по пинг-понгу.
— Нет, я так, ничего…
— Что стряслось?
— Особенно ничего. Так, вообще… Брат в армию уходит, мать волнуется.
— Когда уходит?
— Сегодня.
— Что ж ты молчишь?! Шагай домой!
— Да, пожалуй…
Он вышел на улицу. Было солнечно. Стояли последние погожие дни. Тепло было грустное, осеннее. В этом уходящем тепле бабьего лета, в неярком солнце, в желтеющих листьях проступала обреченность: уж скоро, скоро… Росло сожаление об ушедшем лете.
Он медленно брел и не заметил, как оказался в переулках Мещанских улиц. Вспомнил, что в тупике, застроенном маленькими деревянными домами, живет Андреич.
Они изредка виделись на работе, хотя были давно знакомы. Познакомились несколько лет назад, когда инженеров и рабочих послали на воскресенье в подшефный колхоз. Виктора и Андреича поставили рядом копать траншею, и они понравились друг другу, потому что каждый видел, что другой ловко управляется с лопатой и ломом и работает добросовестно, хотя платы никакой не полагалось; дело было в выходной, а кормили и лентяев и ретивых одинаково. Не умели они, взявшись за дело, работать в часть того, что могли; на том и сошлись.
В стремительном беге дней, в сумасшедшей скорости московского центра Виктор забыл эту тихую улицу, темные срубы за палисадниками, маленькие оконца с геранью, кошками и резными наличниками, старух у ворот, калитки с железными щеколдами, и теперь даже не верил, что он в Москве и что поблизости день и ночь гудит Садовое кольцо.
В трещинах асфальта и плешинах земли росла трава. По мостовой и в палисадниках слонялись озабоченные собаки. Старухи у ворот, на мгновение умолкая, провожали его глазами: передавали от двора к двору.
Андреич работал сварщиком. Он жил с женой, тещей, двумя дочками и кошкой в небольшом, обшитом тесом доме с зеленой крышей. Виктор не собирался заходить, но, увидев в окне сквозь желтеющие листья знакомое лицо, как-то странно и нелепо потоптался у изгороди, направился к входу, а потом повернулся и бросился назад.
Он порыскал в переулках, обнаружил магазин и, удивляясь себе, купил бутылку водки. Где-то за домами гремел старый трамвай. Все было непривычно: и эти переулки, и магазин, и эта бутылка среди бела дня, которую он неумело и открыто нес, сжимая в пальцах горлышко.
В окно уже пялилась вся семья; жена, две дочки, теща и даже кошка. Виктор смущенно вошел под взглядами.
— Я смотрю: никак гость? — сказал Андреич, пропуская его в дом.
Он познакомил Виктора со всеми домочадцами, и все тотчас исчезли, как будто предстоял серьезный тайный разговор. За дверьми настала такая ответственная тишина, что Виктор почувствовал вину за то, что не может сказать ничего секретного и важного.
Цветы в вазонах и большой фикус в кадке застили свет. В комнате стоял полумрак. И мебель здесь была простая и старая, довоенных времен. Виктор неловко поставил бутылку на стол.
— Придется вам одному,— сказал Андреич. — Мне во вторую выходить.
— Нисколько нельзя?
— У меня правило. С электричеством работаю.
— Да… Это верно,— сказал Виктор и подумал, что не умеет он разговаривать с людьми просто так, без дела. Хозяин поставил перед ним рюмку, принес квашеной капусты, хлеба, сел напротив и внимательно смотрел в лицо. Виктор не знал, о чем говорить.
Он вспомнил, с какой легкостью люди везде заговаривают друг с другом, как легко сходятся, откровенничают, и он напряженно думал, что бы ему сказать, и это сковывало его еще больше. К тому же эта проклятая обязывающая тишина. Виктор даже представил, как за дверьми все ждут, что же он скажет.
Пить не хотелось. Он наполнил рюмку и, злясь но себя, что его занесло сюда, выпил. Потом отодвинул бутылку и сказал:
— Спрячьте до другого раза.
Андреич усмехнулся и спросил:
— Будет ли другой раз?
Виктор растерялся:
— А чего ж…
— Вам ведь пить не в охоту.
— Пожалуй,— согласился Виктор.— Как это случайные собутыльники по рублю сбрасываются?.. Андреич засмеялся:
— Общительность требуется. Вам не случалось?
Виктор представил, как он с кем-то выпивает в подворотне, и даже засмеялся:
— Нет. А вам?
— Мне приходилось. Раза два-три…
— Я б не смог.
— Люди всякие бывают: слабые, сильные… К ним иногда снисходительность нужна. Да и вообще не все то главное, что на виду. Один гнет свое непреклонно, прет по жизни, как поезд по рельсам, а жизни в нем никакой, одна жесть. У человека все живое, теплое: тело, кровь. Тронь его острым — больно станет.— Он помолчал.— Вы извините, что с вами не выпил. Я, правда, перед работой не пью.
— Да я и сам не очень-то хотел,— сказал Виктор.— Не знал, как зайти.
— А просто и зашли б. Мы ж и знакомы давно и работали вместе. Что тут причину надумывать?..
Я ж вижу, вы не по делу, забота у вас. Отвыкли люди ходить друг к другу с заботами. По делу могут, а так, поделиться, разучились.
И вдруг Виктора потянуло рассказать этому человеку о жене, о брате, о матери, послушать, что тот скажет, но он сдержался, промолчал.
Они посидели немного, Виктор встал.
— Я пойду, извините,— и, стыдясь, опустил лицо и направился к двери.
Переулками и дворами он вышел к Троицкой улице, спустился на Самотечную площадь и долго шел по Садовому кольцу. Теперь он снова был собран и досадовал на временную расслабленность.
«Нужно за собой следить,— думал он.— Так недолго и совсем распуститься. Начнутся приступы откровения, мягкотелость…» Но пока он шел, затягивая себя в привычные шоры, временами появлялись и исчезали сказанные недавно слова: «Не все то главное, что на виду».
Он свернул с шумного Садового кольца и бездумно петлял переулками. Он редко здесь бывал.
Москвичи, кроме своего района и дороги на работу, часто не знают многих уголков громадного города и, случается, годами не бывают в стороне от мест своей привычной жизни. И вдруг не узнают давних районов, удивляются переменам и даже могут заблудиться.
По странному совпадению три месяца назад он шел этой улицей. Тогда он только расстался с Леной и шел озабоченно, не замечая ничего вокруг. Его окликнули, он обернулся. Из маленькой будки выглядывал плечистый мужчина.
— Огонька не найдется?
Над будкой висела вывеска «Ремонт часов».
— Что-то новое,— прохладно отозвался Виктор.
— Будка новая, только поставили…
— Будку я вижу,— сказал Виктор, глядя в крупное мужское лицо.— Но я не об этом. Я к тому, что сено к корове не ходит. Нужен огонь, выйди прикури.
Часовщик помолчал, поиграл желваками, а потом пересилил в себе что-то, усмехнулся:
— Люблю я с доставкой на дом. Чтоб полный сервис…
— Тебя бы грузчиком на стройку,— зло сказал Виктор и двинулся дальше.
Теперь он не верил своим глазам, на месте старых двухэтажных бараков поднимались высокие новые дома. Он даже поискал дощечку с названием улицы. Нет, все правильно, вот даже часовая мастерская та же. Он остановился и застыл.
К маленькой будке подъехала инвалидная коляска.
Открылась дверца, из нее высунулись две руки с костылями, нашли точки опоры, и следом в дверцу протиснулся плечистый человек, навалился на костыли и стал медленно придвигаться к дверям будки, на которых висел замок. Он упирался костылями в землю, подтягивал к ним мертвые, тяжелые ноги и проволакивал себя вперед. Так он добрался к дверям, достал из кармана ключ, снял замок.
Виктор перешел на другую сторону улицы, чтобы видеть, что внутри. Человек втащил себя в будку, отставил костыли, уперся руками в стенку и в барьер и неожиданно легко на руках перебросил себя в кресло. «Не все то главное, что на виду…»
Виктор подбежал к ближайшему киоску и купил спички. Потом медленно пересек улицу, подошел к широкому окну будки, выходящему на тротуар. За стеклом стояли и висели часы разных марок, Все они показывали точное московское время. Виктор машинально оттянул рукав и взглянул на свои: они немного отставали, Он перевел стрелки и придвинулся к оконному стеклу. Мастер, вставив в глаз лупу, собирал маленькие дамские часики Виктор стукнул в стекло Часовщик поднял голову и удивленно открыл второй глаз. Виктор зажег спичку, жестом предложил огня.
Мгновение человек ничего не понимал, потом улыбнулся и сделал руками крест — бросил. Он достал из коробки леденец, кинул в рот. Спичка догорела и обожгла пальцы Виктор взмахнул кистью, потряс пальцами и подул на них, как маленький.
Они через стекло улыбнулись друг другу, Виктор двинулся дальше. «Не все то главное, что на виду…»
Он добрел до Центрального парка. Здесь было тихо, приветливо. Пусты были аллеи и лужайки среди кустов, на асфальте лежали палые листья, играли солнечные блики. Гладко и ровно тянулись стриженые газоны, Захотелось снять ботинки, погулять по траве босым, чтобы ноги ощутили бархатный холод газона.
Какой-то старик ответственно и строго работал на пруду веслами. Виктор тоже взял лодку, стал грести. Капли, срываясь с весел, горели на солнце.
Сквозь освещенную воду таинственно виднелось дно. На воде покачивались желтые листья.
Виктор сдал лодку, направился к качелям. Медленно двигалась очередь детей Он скромненько встал последним. И так медленно, спокойно, почти умиротворенно обходил час за «асом аттракционы, пока не обошел все и даже удивился что больше нет — втянулся.

Журнал «Юность» № 8 август 1972 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области