Зульфар Хисматуллин
Хурматуллин два дня не выходил на работу — пьянствовал. Два дня его трактор стоял без дела. По этой причине два дня на ферму не завозили корм для скота. Директору совхоза это окончательно надоело, и он вызвал Хурматуллина к себе.
— Почему прогулял? — строго спросил он.
— Теща заболела,— последовал ответ,— в больницу ее возил.
— Ты мне сказки не рассказывай! Мне все известно про твою пьянку.
На это Хурматуллин был вынужден ответить:
— Больше это не повторится, товарищ директор!
— Не первый раз слышим! Чем человечнее к тебе относишься, тем наглее ты становишься. Что же с тобой делать? — сказал директор совхоза.— Баста! Я тобой вот как сыт! Позови-ка председателя рабочкома.
Вскоре в кабинет вошел председатель рабочкома Фаизов.
— Ну, председатель, скажи, как нам быть с этим Хурматуллиным.
— По-моему, его следует наказать.
— Слыхал, Хурматуллин? Тебя никак нельзя без наказания оставить. Придется тебе снова объявить строгий выговор.
— Выговоров у него навалом. Выговор для него, что для стены горох. Может быть, на сей раз оставить его без наказания?
— Оставить без наказания человека, который два дня не выходил на работу?! Может быть, благодарность ему объявить? От имени дирекции совхоза! Ха!..
Фаизов глубоко задумался.
— А что?.. У всякой лошади свой норов. Одна кнута требует, к другой с лаской надо подходить.
— Хе!.. Значит, говоришь, ласка нужна…— проговорил директор, смягчившись.— Слушай, Хурматуллин, а если мы тебя не накажем, исправишься? Прогулов больше не допустишь?
— Век вашей доброты не забуду,— проблеял Хурматуллин.
На другой день, будучи пьяным, он вместе с трактором свалился с моста в реку. К счастью, сам Хурматуллин остался жив и невредим, но трактор пришлось отправить в мастерские на ремонт.
— Вот как ты отплатил нам за нашу человечность, неблагодарная твоя душа! — Таким возгласом встретил директор тракториста.— Ну, скажи, какое тебе наказание придумать?
Хурматуллин молчал.
— Что профсоюз скажет?— спросил директор председателя рабочкома.
— Профсоюз за то, чтобы еще раз испытать человека. Следует воспользоваться плюсами материального стимула. Иначе говоря, заинтересовать его премией.
— И ты думаешь, он исправится?
— Кто знает… Может, и начнет по-человечески работать.
— Испытать, конечно, можно,— сказал с сомнением директор.— Ну, как, Хурматуллин, даешь слово исправиться?
— Даю.
— Ладно, поверим тебе в последний раз. Даем тебе денежную премию. Только смотри, парень, слов на ветер не бросай. Докажи в конце концов, что ты человек.
— Буду вкалывать, товарищ директор.
Через некоторое время Хурматуллин снова стоял перед директором.
— Ну, сейчас чем думаешь оправдаться?— сказал директор.— Совесть у тебя есть, скажи мне?
Загубить новенький мотор у трактора!..
— Больше этого не повторится, товарищ директор. Каюсь!
—«Каюсь, каюсь…» Каяться ты мастер. А мотора нет. Мотор — тю-тю. Что будем делать, профсоюз?
— Надо еще разочек его испытать. Есть путевка в Кисловодск. Может быть, ему стоит там подлечиться? Глядишь, и начал бы работать с новыми силами,
Директор безнадежно махнул рукой.
— Пусть едет.
К приезду Хурматуллина из Кисловодска его трактор был отремонтирован. Но после первого же дня работы он вернулся с поля пешком и ввалился прямо в кабинет директора совхоза.
— Трактор потерял,— объявил он.
— Как «потерял»? — опешил директор.— Что это тебе иголка, что ли?
— Обмывали мое возвращение с курорта. Ну и… ничего не помню.
Трактор Хурматуллина и в самом деле исчез. Искали его на дне озера Тузлукуль, прочесали окрестные леса, отправили к соседям ходоков. Но трактор как в воду канул.
Директор похудел и, казалось, стал меньше ростом. При виде гонцов, возвращающихся с пустыми руками, глотал валидол.
— Ну, что, что с этим Хурматуллиным делать? — спрашивал он у сослуживцев, и те видели, какие у него красные от бессонницы глаза.
— Надо воздействовать на него культурой,— отвечали те,— воспитывать его надо. Давайте отправим его в путешествие по нашей стране! Есть отличная путевка. Десятки охотников на нее!
— Отдай ее ради бога этому типу. Пусть собственными глазами увидит, как настоящие люди живут, пусть облагородится. Пусть это ему уроком будет.
Из путешествия Хурматуллин вернулся действительно совершенно другим человеком. Прямо с вокзала он явился в директорский кабинет.
— Вот что,— плюхнувшись в кресло, проговорил он, — нашу страну я объездил, желаю теперь отправиться вокруг света. Путевка больно дорогая, поэтому обязуюсь натворить такое, чтобы полностью оправдать все ваши затраты.

Перевел с башкирского
В. Федоров

Журнал «Юность» № 5 май 1974 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

И. Давыдов

рассказ
Раз в неделю одна из девушек аэростатного поста, где служила Лелька, уходила в кухонный наряд на КП отряда. Кроме командиров и штабистов, там обедали еще и аэростатчики с трех ближних постов. Поэтому кухонной работы на КП хватало, Лелька вообще не любила стряпать, даже дома, до войны, и поэтому кухонные наряды были ей не по душе. Но ходить надо — служба! — и Лелька ходила.
Однажды во время Лелькиного наряда в полуподвальную кухню командного пункта неожиданно впрыгнул через форточку громадный черный кот. А Лелька как раз солила суп и от испуга выронила банку с солью в котел. Банка осталась целая, ее удалось выловить поварешкой, а соль разошлась. И больше варить суп было не из чего.
В тот день аэростатчики морщились, плевались и наперебой спрашивали Лельку, в кого она так страстно влюбилась. А высокий, голубоглазый и румяный командир аэростатного отряда, который казался Лельке человеком очень пожилым — ему было уже больше тридцати,— впервые за все время обратил на нее пристальное внимание, поискал, к чему бы придраться, и сделал ей строгое внушение за то, что пуговицы гимнастерки не начищены у нее до зеркального блеска. И вообще запомнил Лельку.
Когда она снова пришла варить обед на КП отряда, командир, увидав ее, подозвал к себе.
— Ты вот что, Кротова…— сказал он, покусывая яркие губы и поглаживая темную родинку на левой щеке.— Ты лучше не суп вари, а отнеси пакет в Тимирязевскую академию, командиру отряда Смирнову. Постарайся лично в руки. В крайнем случае— старшей связистке под расписку. А суп без тебя сварим…
— Есть отнести пакет командиру отряда Смирнову в Тимирязевскую академию! — отчеканила Лелька, приложив к пилотке руку, и лихо щелкнула каблуками. Знала, что это у нее хорошо получается.
— Дорогу-то найдешь? — усмехнувшись, спросил командир.
— Поспрашиваю.— Лелька шмыгнула носом.
Москвы она не знала. Даже не представляла, в какую сторону сворачивать, когда выйдет с КП.
— Смотри! — Старший лейтенант разложил на столе план Москвы.— Вот здесь мы сейчас.— Толстый, с рыжими волосами и обломанным ногтем командирский палец уперся в скрещение Чистопрудного бульвара и улицы Чернышевского.— А вот где академия!— Другой рукой командир провел вверх и влево к зеленому многоугольнику.— Через всю Москву топать. Как за газом. В ту же примерно сторону. Только держать севернее. То есть правее. До Сокола дорогу знаешь?
— Еще бы! Почти каждый день взад-вперед с газгольдером!
— Можно до Сокола, а потом северо-восточнее.
Там недалеко. Но получается крюк. Лучше по бульварам до сада «Эрмитаж», а потом по Каляевке.
Просто и надежно. Знаешь сад «Эрмитаж»? Там еще оперетка летом играет…
— Знаю,— почти прошептала Лелька.
Ей показалось, что командир намекает на тот случай, когда она уговорила девчат свернуть с широкого Садового кольца и провести полный водорода газгольдер мимо сада «Эрмитаж» — авось, удастся увидеть на улице кого-нибудь из знаменитых опереточных артистов?.. Никого из артистов они, конечно, не увидали, а с громадным, неповоротливым газгольдером едва не застряли в узком, изогнутом Лиховом переулочке, когда выходили снова на Садовое кольцо. Лелька от страха и название-то переулочка запомнила. Действительно — Лихов! Неужели командиру сообщили об этом случае? Вроде девчонки-то с ней были надежные…
— Боюсь, что вернешься ты уже после одиннадцати.— Командир вздохнул.— Трамваи ходят плохо, а по Каляевке и трамвая нет… Надейся на свои ноги. Поэтому вот тебе ночной пропуск. Придешь — доложишь мне. А потом уже на свой пост. Получи в каптерке хлеб и колбасу. На целый день идешь. Отправляться немедленно!
— Есть отправляться немедленно! — отчеканила Лелька, взяла пакет, пропуск и побежала в каптерку. Еще разглядывая план столицы на командирском столе, Лелька твердо решила, что обязательно пойдет туда и обратно мимо сада «Эрмитаж». Если в прошлый раз не удалось повстречать знаменитых артистов, может, сегодня удастся? Ходят же они когда-то на репетиции, на спектакли и обратно домой?! Не по воздуху же летают!..
Но увидеть опереточных артистов и в этот раз Лельке не удалось, хотя по дороге в Тимирязевку она минут пятнадцать крутилась возле сада «Эрмитаж», вглядываясь во всех прохожих. Ни один из них не напоминал артиста. И в саду было тихо, пусто, только слышался шорох желтых листьев, которые падали с деревьев. «Может, на обратном пути? — подумала Лелька.— Как раз после спектакля угадаю…»
Однако обратно в этот день Лельке идти не пришлось. И на свой пост этой ночью она не вернулась. Потому что была эта ночь в Москве страшной и на всю жизнь запомнилась московским аэростатчикам.
Но по дороге в Тимирязевку Лелька этого еще не знала.
Она шла по Москве весело, улыбалась нежаркому сентябрьскому солнцу; под новенькими ее кирзовыми сапожками жалобно похрустывали сухие, желтые листья. Дорога была пока что знакомая: почти каждый день с пустым газгольдером на химический завод, а потом — с полным, громадным и неповоротливым, как слон,— обратно, на пост, к своему аэростату, прожорливому и ненасытному. Каждый день ему нужна подкачка. И поэтому каждый день все, кто не в наряде, уходили за водородом.
У Оружейного переулка Лельке пришлось подождать (пока ждала, разглядела на угловом доме название переулка). Поперек Каляевки, по Оружейному, двигалась воинская часть. Бойцы шли усталые, запыленные, увешанные скатками, карабинами, короткими лопатами, противогазными сумками и вещевыми мешками. Некоторые, сверх того, тащили на себе минометную плиту или короткий минометный ствол. Одно слово — пехота. Откуда-то и куда-то. Вероятней всего, на фронт, потому что взводы полные, квадратные — что вдоль, что поперек. А с фронта они полные не ходят… Да и минометы не должны бы увозить с фронта.
…Еще летом сорок первого Лелька рвалась на фронт из далекого Нижнего Тагила, с Вагонки. Ездила из своего поселка за двенадцать километров в центр города, в военкомат, просила, настаивала, заискивала, требовала, плакала и даже скандалила.
Добилась только одного — обещания:
— Вот если кончите курсы сандружинниц, пошлем на фронт. Медиков там не хватает.
Лелька поступила на курсы. Училась вечерами, до ночи, и не скрывала от подруг:
— Я всю эту психотерапию быстро освою! Мне лишь бы до фронта добраться! А там я не клизмы буду ставить. Пойду в разведку!
Но когда курсы были окончены, на фронт не послали. В военкомате уже служили другие люди, пожилые, кривобокие, а один даже глухой — все ему кричали на ухо,— и претензии предъявлять было некому. А те молодые, бравые, что обещали, уже воевали где-то на западе. И вместе с прочими «вагонскими» сандружинницами послали Лельку в госпиталь принимать раненых, мыть их, устраивать, кормить, пичкать лекарствами, колоть злыми шприцами.
И клизмы тоже приходилось ставить. Куда денешься, раз надо?
А после дежурства в палатах, порой не отдохнув ни часа, шла Лелька в свой цех, в свой ОТК, к конвейеру, на котором «варили» уже не вагоны, а танки. Шла работать. То, что делали девчата в госпитале, не считалось работой. Это считалось отдыхом.
Весной сорок второго пополз слух, что девчат наконец-то пускают в армию. С целой кучей подруг, прямо из госпиталя, в белом халате, Лелька рванулась в военкомат. А оттуда, разбрызгивая мокрый апрельский снег, уже бегом бежала в горком комсомола. Оказалось, что объявлен призыв ЦК комсомола и что по радио про него не скажут, в газетах его не напечатают, но списки добровольцев уже второй день пишут в горкоме.
Вместе с тысячами других уральских девчат, в длинном-предлинном эшелоне из одних пульмановских теплушек Лелька нежданно-негаданно попала в Москву.
В громадных и пустых Чернышевских казармах, куда привезли девчат прямо с Казанского вокзала, Лелька снова, уже в третий раз, прошла медицинскую комиссию и услыхала, что направляют ее в какой-то второй ПАЗ.
— Это что еще за «паз»? — поинтересовалась она.
— Полк аэростатов заграждения,— спокойно объяснил ей длинный худой капитан с косым шрамом на щеке.— Вы, девушка, будете служить в самом центре Москвы.
И тут Лелька взорвалась. Столько месяцев ждала, терпела, курсы кончала, клизмы ставила, столько всяких комиссий прошла! И, пожалуйста — центр Москвы! За чужими спинами!
— Это что у вас тут за безобразие! — закричала она на трех командиров, сидевших за столом.— Что вы творите? Мы же добровольцы! Мы на фронт ехали! А не здесь, в тылу, мышей давить! Отправляйте на передовую! Мы свои права знаем!
Вообще-то никаких своих прав она не знала. Просто так кричала. Вырвалось. Но все равно — должны ведь быть у нее какие-то права!..
Командиры за столом глядели на нее молча, без улыбок, даже как-то устало. Видно, не она первая тут «качала права». Потом длинный худой капитан со шрамом поднялся, шагнул к окну, обернулся и тихо, совсем по-деловому спросил:
— А вы, девушка, каким оружием владеете?
Лелька сразу поняла, что кричала зря, и опустила голову. Никакого оружия, кроме пушек на уральских танках да самодельных финок у довоенной «вагонской» шпаны, она отродясь не видала.
Другой командир, молоденький, белобрысый, звонко сказал:
— Нос вытрите, девушка! Стыдно!
Лелька подумала, что плохо отмылась утром, в эшелоне, перед Москвой. В вагоне было грязновато, и воды — два ведра на всех, на полсотни девчат. Умывались наспех, в полутьме, кое-как. Не иначе на носу — паровозная сажа.
Лелька выхватила из рукава платочек, послюнила уголок и стала старательно тереть кончик своего вздернутого носа.
Командиры захохотали. А длинный, со шрамом, даже согнулся от смеха возле окна.
Лелька поняла, обозлилась, спрятала в рукав платок. «Опять влипла! — подумала она.— Вечно я влипаю!»
Командиры все еще смеялись. И Лелька невольно улыбнулась им. Что ж, на самом деле, смешно.
Провели, как маленькую.
— А вы, девушка, и будете на фронте,— уже серьезно сказал капитан со шрамом.— Московское небо — это не тыл. Это фронт. И называется так же. Ваш полк входит в Московский фронт противовоздушной обороны. А теперь идите. Не задерживайте.
И Лелька пошла.
Бомбежек навидалась, стрельбы зенитной наслушалась. Несколько раз возила вместе с другими девчатами зенитные снаряды в Можайск, а там бомбежки были непрерывные, злые. Сгрузив снаряды, девчата сейчас же прыгали в окопы — прятались от бомб. И однажды в таком окопе крупный осколок врезался в земляную стенку как раз в том месте, где только что стояла Лелька.
Коренастый, толстомордый шофер, возивший снаряды, выковырнул этот осколок, еще горячий, покидал с ладони на ладонь и протянул Лельке:
— Возьми на память. Тебя ведь чуть не убил.
Лелька отмахнулась:
— Если б убил — взяла бы. А так — на что он мне?

2.
Давно уже остались позади и Бульварное кольцо и тихий «Эрмитаж», в котором слышен шорох падающих листьев. Лелька топает по бесконечному асфальтовому тротуару Каляевской и думает, что хорошо бы заприметить водопроводную колонку, остановиться и пожевать хлеб с колбасой, запивая его чистой водичкой. В желудке тогда будет полнее, противогазная сумка на боку легче.
А полный желудок никогда еще не был Лельке в тягость. Особенно с начала войны. Уж чего-чего, а пожевать Лелька всегда любила. Удивительно только, как не разнесло ее с такого аппетита. Фигурка держится не хуже, чем у киноартисток, что в знаменитых фильмах играют.
Колонка отыскалась неожиданно, в коротком боковом переулочке, и на ней лихо, набекрень, сидела командирская фуражка, а рядом, засучив рукава и расстегнув ворот, умывался лейтенант. Был он худенький, поджарый, чернявый и молоденький. Как раз такой, каким и должен быть, по Лелькиному убеждению, настоящий мужчина. Только нос у него был длинноват. Этакий мощный рубильник, Ну, да с носом редко кому везет. У него вот длиннее, чем надо бы, у Лельки — короче. Тоже не радость…
Лелька подошла, остановилась в стороне, не зная отдавать честь или нет. Командир без фуражки, да и глядит в землю, а не на Лельку. И в то же время не отдашь честь — потом неприятностей не оберешься. Такие фрукты встречаются — за одно неотданное приветствие готовы упечь на «губу».
На всякий случай Лелька отдала честь и щелкнула каблуками. Фиг с ним — рука не отвалится.
Лейтенант выпрямился и, вытирая шею громадным носовым платком, спросил:
— Вы ко мне?
— Нет, товарищ лейтенант! — бойко ответила Лелька и снова щелкнула каблуками.— Я к колонке. Я подожду.
— Зачем же, валяйте!
Лейтенант равнодушно скользнул взглядом по Лелькиному лицу, нахлобучил на затылок фуражку и легко, пружинисто пошел в глубь переулка, продолжая на ходу вытирать шею, уши, волосатые руки.
Лелька смотрела ему вслед, и вдруг ей стало до боли обидно, что вот так, незаинтересованно, словно на косоротую старуху, поглядел на нее этот симпатичный, хоть и длинноносый лейтенант. И другие мужчины так же на нее глядят. И дело тут не в выгоревшей форме рядового состава, не в грубых кирзовых сапогах, которые на Лельке. От иной девчонки в точно такой же форме глаз оторвать не могут. А по Лельке скользнут — и в сторонку. Хоть и хороша фигурка.
Позабыв про колбасу и про хлеб, Лелька вытащила из противогазной сумки маленькое круглое зеркальце и стала разглядывать свое лицо.
Просто черт знает, что за физиономия! Курносая, толстогубая, пухлощекая, с резкими косыми складками от уголков рта. Никакой тебе элегантности. Уж чего только Лелька не делала! И губы красила, и пудрилась, и брови выщипывала в тонкую ниточку — ничто не помогало. А мужчин поначалу только вывеска и интересует. Порой вывеска-то блеск, а за ней ничего, пустота, фитюлька. Стоящий человек разберется в этом — и отвалит. Но если вывеска не завлекательная, даже разбираться не захочет.
А ведь с Лелькой никто бы не соскучился. И не то чтобы она специально смешила или веселила. Просто она живет, думает, говорит, делает что-то, а людям вокруг от этого весело. Еще в детдоме одна подруга ей сказала:
— У тебя, Лелька, все мозги смешинками утыканы. Какой извилиной ни шевельнешь — обязательно смешинку заденешь.
И армейская служба, как все в Лелькиной жизни, начиналась со смешного.
На учебном пункте аэростатного полка девчат, только что привезенных из Чернышевских казарм, постригли коротко, «под мальчика», и послали получать форму. А Лелька за формой не спешила — и так не убежит. И потому получила вместо юбки ватные мужские брюки: юбок на всех не хватило.
Вырядилась она в стеганые брюки, в громадные мужские ботинки с черными обмотками, на глазах у подруг сделала характерное мальчишечье движение, будто подбрасывает щиколоткой монету, и обратилась к вошедшему в казарму капитану:
— Дяденька, дайте закурить!
Капитан взорвался:
— Немедленно на «губу»!
— За что? — удивилась Лелька.
— За обращение не по форме! На вас одежда бойца, а не клоуна!
«Губы» на учебном пункте еще не было. Лельку заперли в пустом классе, где по стенам были развешаны наклеенные на марлю таблицы с черными контурами немецких самолетов.
Лелька походила вдоль стен, поглядела на эти контуры, потом спокойненько поснимала все, свернула в пухлый, мягкий рулон и улеглась на полу, примостив этот рулон под голову. И отлично проспала до самого позднего утра. Остальных подняли в шесть, заставили бегать, заниматься гимнастикой, а Лелька и не слыхала подъема. Когда открыли класс, нашли ее все еще спящей на этих таблицах.
Потом Лелька убеждала девчат, что спать на «вражеских самолетах» очень даже удобно. Особенно, когда под боком не тонкая армейская юбка, а толстые, теплые и мягкие ватные штаны. Их теперь и менять на юбку не хочется.
Лелька говорила серьезно, потому что это была святая правда. А девчата смеялись, конечно. И капитан тот смеялся.
Через месяц на этот же самый учебный пункт пришло одной девчонке письмо с Урала, что на фронте погиб брат. Девчонка повалилась с этим письмом на койку и заревела.
К ней подошла подруга — утешать. Но, узнав, в чем дело, тоже заплакала.
Подошла еще одна утешительница. И тоже разрыдалась: у нее на фронте были три брата.
Затем подошла Лелька. Тихо спросила:
— Кто крайний плакать?
И все невольно улыбнулись. И стих плач. А Лелька и вправду не знала, в чем дело. Просто приметила, что подходят одна за другой и начинают реветь. Как тут не подлезть с вопросом?
И все-то вот так в ее жизни: Лелька — всерьез, а людям — смех.
…Ничего нового не сказало Лельке зеркальце, ничем не утешило. И чернявый лейтенантик за это время утопал далеко по переулочку, скрылся за поворотом. Лелька спрятала зеркальце обратно в зеленую противогазную сумку, вынула хлеб, колбасу, складной алюминиевый стаканчик, который выменяла у моториста своего поста на перочинный нож со штопором, и принялась обедать.

Журнал Юность № 5 май 1974 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

3
Дорогу все-таки приходилось спрашивать, и объясняли люди по-разному, а кто-то даже сказал, что Лелька уже дала крюку. Но, в конце концов, она вышла на Лиственничную аллею, которая должна была упереться прямо в академию. И уже когда топала Лелька пыльными своими сапогами по этой километровой аллее, залетный циклон обрушил на Москву бурю, которую все зенитчики столицы, и особенно аэростатчики, запомнили на целую жизнь.
Ветер свалился на северо-запад Москвы резко, без обычного постепенного усиления. Промчался по аллее вдаль, мгновенно обогнав Лельку, плотный, крутящийся столб пыли. Слева, на пятиэтажных студенческих общежитиях загрохотало железо, свернулось спиралью, и целый клубок его с жалобным звоном врезался в пожелтевшую траву. «Если б стоял кто возле дома,— мимоходом подумала Лелька, — снесло бы голову напрочь».
Она уже бежала к академии. Бежала изо всех сил, потому что понимала: сейчас хлынет дождь. Даже наверняка ливень. И боялась она не столько за себя — что ей-то, молодой, под дождем сделается? — сколько за пакет. Спрятать некуда, размочит его, ничего потом этот Смирнов не разберет, и влетит опять же Лельке. А пережидать дождь где-нибудь под крышей тоже рискованно. Шут его знает, что в этом пакете? Может, что срочное? Может, никакой дождь не должен задержать?
Ни о чем, кроме пакета, не думала она, когда, очертя голову, неслась по Лиственничной аллее к Тимирязевской академии. И лишь когда, еще не отдышавшись, отыскала Лелька в гулком, пустоватом и холодном здании аэростатчиков, вспомнила она про аэростаты, беззащитные и опасные в такую сильную бурю.
Невысокий, плотный, с короткой шеей, сминавшей стоячий воротник гимнастерки, Смирнов топтался возле подоконника в сбитой на затылок фуражке и кричал в телефонную трубку:
— Держите аэростаты, черт возьми! Некогда новые мешки с песком подвозить! Чем держать? Собой держите! За спуски цепляйтесь!
Он бросил трубку, и, пока телефонистка вызывала другой пост, Лелька осторожно тронула Смирнова за локоть.
— Вам пакет, товарищ старший лейтенант.
Смирнов оглянулся, молча выдернул у Лельки из рук пакет, оторвал полоску сбоку, не ломая сургучных печатей, и вынул маленькую бумажку с машинописным текстом.
Пробежав ее взглядом, он криво усмехнулся и бросил Лельке через плечо:
— Передай своему командиру, что пришлю! Завтра же пришлю: нам не жалко!
— Есть передать, что пришлете! — Лелька привычно вскинула к пилотке руку, щелкнула каблуками и уже хотела, было повернуться через левое плечо. Но не удержалась и спросила: — А что пришлете?
Смирнов как-то странно, дико поглядел на нее, но в эту секунду телефонистка протянула ему трубку.
— Девятый на проводе, товарищ старший лейтенант.
И снова Смирнов кричал в трубку, что надо держать аэростаты и цепляться за спуски. Лелька слушала его и вспоминала, как несколько месяцев назад была такая же страшная буря, и, вместе с другими удерживая свой аэростат, Лелька провисела почти целый день на этих самых крепежных канатах, которые называются спусками. На Лелькином-то посту все обошлось: высокие дома заслонили. А рядом, у Покровских ворот, сорвавшийся аэростат поднял на полсотни метров Машу Иванову, знакомую «вагонскую» девчонку. Полчаса провисела Маша на такой страшной высоте, где Лелька наверняка сознание потеряла бы от ужаса.
Да еще если рядом болтается вырванный из земли тяжеленный штопор и бьет тебя ребром то в лоб, то в затылок, то в плечо… Машу потом опустили, продержали одиннадцать дней в госпитале и наградили медалью «За отвагу». Маша теперь здоровая и, как всегда, веселая. Но где-то на окраине, под Люблино, аэростат так же сорвался в ту бурю и насмерть убил Настю Васильеву, табельщицу с «Уралмаша». Писали про нее дважды во фронтовой газете «Тревога», Лелька сама читала. А позже на все аэростатные посты прислали портреты Насти Васильевой, такие же, как в газете.
И вот теперь девчонки из Лелькиного расчета снова висят по бокам аэростата, а Лелька болтается тут, у черта на куличках, и неизвестно зачем.
— Разрешите идти? — вырвалось у нее.
Но Смирнов не слышал. Смирнов кричал в трубку:
— …Что? Людей не хватает? Сейчас кого-нибудь пришлю!
Он обвел сумасшедшими глазами комнату и остановился на Лельке.
— Немедленно в парк! — скомандовал он.— Двести метров направо от подъезда. Там тандем. Они не справляются.
Лелька поднесла к пилотке руку, хотела сказать привычное «Есть!», но Смирнов рявкнул:
— Бегом марш!
И Лелька побежала, грохоча тяжелыми кирзовыми сапогами по гулкому коридору академии.
Лелька отлично знала, что такое тандем. Это два аэростата на одном тросе, на одном посту, а людей столько же, сколько везде. И, значит, на каждом аэростате бойцов висит вдвое меньше.
У Насти Васильевой на окраине, под Люблино, тоже был тандем…

4
Дождь на улице уже хлестал вовсю. Ветер шел на Лельку плотной упругой стеной, и бежать против него было никак невозможно. Лелька двигалась по мокрой песчаной аллее, с силой впечатывая каждый шаг, нагнув вперед голову и отталкивая плечами, грудью тугую стену ветра. Буквально вдавливалась в него. Двести метров до поста казались длинной, изнурительной, бесконечной дорогой.
Аэростаты были вытянуты в линию на этой же широкой аллее и глядели в хвост один другому. Между ними стоял на колодках зеленый грузовик с лебедкой. На ближнем аэростате не было никого — только болтались, как обычно, балластные мешочки с песком,— а все девчата и один рослый солдат, видимо, моторист, висели на дальнем. Лелька шагнула ближе и увидела, как качается, взмывает вверх и падает вниз нос аэростата.
«Оттяжку сорвало!» — поняла Лелька и рванулась вперед.
Под носом аэростата, уже над Лелькиной головой, качалась во все стороны, плясала и извивалась носовая оттяжка — прочный канат, прихваченный к самому аэростатному носу. Лелька подпрыгнула, пытаясь поймать его, но канат больно хлестнул ее по щеке и не дался в руки. Лелька подпрыгнула еще раз, и канат сбил с ее головы пилотку, а в руки снова не дался. Лелька стала прыгать подряд, как в детстве, когда крутила скакалку, и, в конце концов, ухватилась за канат, повисла на нем всем телом, подвернув под живот руку, и притянула нос аэростата к земле.
Мокрый, грубый канат обжигал ладони, казалось, кожу сдирал с них, и Лелька уже испугалась, что не хватит у нее силы долго терпеть эту адскую боль. Однако тут же вспомнила, что, наверно, Маше Ивановой тогда, в ту бурю, в пятидесяти метрах от земли, было больнее. А провисела она полчаса… И ведь не чужая какая-нибудь, не из другого теста сделанная, а своя, «вагонская».
Лелька уже приготовилась терпеть боль буквально до потери сознания, но вдруг почувствовала, что канат безвольно ослаб в ее руках, что ноги уже не в воздухе, а на земле и что вообще она уже не притягивает аэростат, а лишь страхует оттяжку, которую стоящая рядом девчонка ловко захлестнула за железное кольцо ввернутого в землю штопора.
Нос аэростата стоял теперь ровно, почти недвижно, только чуть оседая назад под порывами ветра.
Девчонка разогнулась, провела рукой по пояснице, крикнула сквозь ветер:
— А ты молодец! Откуда взялась?
— Смирнов прислал,— ответила Лелька, глядя в круглые серые глаза девчонки. Потом перевела взгляд на мокрые петлицы и поняла, что ловкая девчонка и есть старший сержант — командир этого аэростатного поста.
Дождь по-прежнему хлестал вовсю, и голова промокла до самого последнего волоска. Лелька нагнулась, пошарила по земле, нашла свою пилотку. Пилотка была в грязи и мокрая насквозь. Надевать такую не решился бы, наверное, даже мужчина, а не то что женщина. Лелька заткнула ее за пояс.
— Цепляйся за второй аэростат! — крикнула сероглазая девчонка.— Я сейчас туда других переброшу.
Чтоб поровну. Мы уж думали, сорвет этот…
До второго аэростата Лельку буквально донес ветер. Казалось, раскинь руки, оттолкнись от земли, и он потащит тебя, как желтый листок с дерева.
Лелька повернулась к аэростату, подождала, пока не показались с другой его стороны девичьи ноги в сапогах, крикнула: «Прыгай!» — и повисла на спуске.
Аэростат плавно качнулся, подался слегка в ее сторону, но тут же Лелька ощутила толчок с другой стороны и рывок аэростата обратно. Он снова встал ровно, но осел чуть-чуть под тяжестью двух тел. Тотчас же Лелька ощутила еще два легких толчка, и на корме повисли еще двое.
Она висела на аэростате, промокшая до нитки, замерзшая, потому что ливень становился все холоднее, и думала почему-то о ночном пропуске, который тоже наверняка безнадежно размок в кармане гимнастерки. С таким пропуском по ночной Москве не пройдешь, и либо опять заберут в комендатуру, уже второй раз, либо надо куковать в Тимирязевской академии до утра. И так и этак
влипла. И так и этак не миновать нарядов вне очереди, а то еще и «губы». Такое уж Лелькино счастье — всегда влипает. Только со стороны это кажется интересно да весело. А вот попробовали бы сами!..
Невольно вспомнилось Лельке первое увольнение в город. Вернуться на пост нужно было к подъему аэростата. Но Лелька не смогла вернуться ни к подъему, ни после. Ее не было на посту всю ночь.
Девчата потом рассказали, что грубоватый и прямолинейный моторист понял это по-своему: «Вырвалась девка на волю и загуляла».
Лелькины подруги на него зашипели. Они были уверены, что с Лелькой случилась беда.
Вернулась она утром, к спуску аэростата, с запиской из комендатуры. А попала туда потому, что забыла на посту увольнительную. Для выхода в город надевали новенькую гимнастерку, и, торопливо натянув ее, Лелька забыла увольнительную в старой. Если б жила она в казарме, ее вернули бы обратно с проходной. Не выпустили бы без увольнительной. Но аэростатчики жили в обычных московских дворах, были мелкими группами разбросаны по всему городу, и проверять выход с поста было просто некому. Все свои знали, что у Лельки увольнение, и она спокойно ушла. Никаких неслужебных дел у Лельки в Москве не было, и она просто отправилась в центр, к Кремлю, пройтись по Красной площади, поглядеть с мостов на Москву-реку. На Манежной площади Лельку и остановил патруль.
Лелька привычно потянулась к карману и с ужасом обнаружила, что он пуст. Она забыла переложить в новую гимнастерку из старой и увольнительную записку, и зеркальце, и платочек, и губную помаду, и карандаш с блокнотиком в тоненьких стальных корочках. Пришлось идти в комендатуру.
Там, конечно, спросили:
— Почему в самоволке?
Лелька объяснила все, как было.
— Все-то вы одинаково врете! — с добродушной и усталой улыбкой сказал пожилой, морщинистый дежурный майор,— Хоть бы уж девушки придумывали что-то оригинальное!
Лелька замолчала: если не верят, чего же доказывать?
— Будете строевой заниматься! — неожиданно строго объявил майор.— До седьмого пота! Чтоб запомнилось!
В комендатуре было полно задержанных. И все рядовые. Одна Лелька — ефрейтор. Вот ей-то майор и приказал:
— Погоняешь их как следует и сама походишь, подумаешь, почем нынче самоволки. А потом мы посмотрим, что вы умеете. Не умеете — добавим. Пока не будете уметь.
Лелька выстроила всех рядовых, увела строевым шагом за дальний сарай, остановила.
— Мужики,— сказала, — давайте покурим.
Мужики покурили. Угощали и Лельку, только ей это было без надобности. Попробовала она как-то, да потом прокашляться не могла. И солдатскую свою пайку махорки, как все девчата, выменивала у моториста на сахар.
— Ходить-то умеете? — спросила Лелька.
— Умеем.
— Перед начальством пройдете?
— Пройдем.
— Ну, ладно. Курите тогда.
Не подвели Лельку рядовые. Красиво прошли. Может, потому что не устали?
А Лельке пожилой майор благодарность объявил. Когда она потом рассказывала это на своем посту, девчата хохотали, завидовали:
— Везучая ты, Лелька! Все тебе как с гуся вода…
Со стороны оно, конечно, так… А попробовали бы сами трястись от страха по дороге в комендатуру и потом целую ночь гадать, что там на посту и как да какими ласковыми приветами встретит ее после этой ночи начальство.
Три наряда вне очереди, которые она тогда схватила, конечно, чепуха. А вот что ей с тех пор ни одной увольнительной в город не дали, этого никто не замечает. Все понемногу ходят — только Лельке нельзя. И не пикнешь, не попросишь: сейчас же ткнут тебя носом в ту треклятую ночь.
А теперь еще эта ночь добавится…

Журнал Юность № 5 май 1974 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

5
Все-таки на первом аэростате девчатам было труднее, чем на втором. Ветер упорно дул вдоль аллеи, и первый аэростат принимал на себя всю мощь ударов, рвался и трещал, а второй почти спокойно прятался за его спиной. Только изредка вздрагивал и метался под особенно сильными порывами.
Быстро темнело. Время, казалось, остановилось. Оно не приносило никаких перемен. И только по сгущавшейся темноте можно было понять, что оно уходит, утекает, исчезает. Все так же безостановочно дул ветер, лил дождь, иногда гремел гром, и, как испуганные животные, вздрагивали и метались аэростаты, и висели на них, вперемежку с балластными мешками, мокрые, окоченевшие люди.
У Лельки онемели руки, ноги, шея, и все тело стало, будто не свое, будто чужое, каменное, И тускло, устало, даже лениво хотелось, чтоб все это хоть как-то кончилось; пусть любым страхом, пусть даже смертью, только бы кончилось!
Не выдержала, отпустила руки, заплакала и побрела куда-то в сторону одна девчонка с первого аэростата. За ней кинулась другая. И сейчас же аэростат освобожденно рванулся, задрал корму и выдернул из земли железный крепежный штопор. Лелька заметила, как черной молнией метнулся он в воздухе, и вслед за тем раздался отчаянный девичий вопль.
Лелька изловчилась, поменяла руки, повернула голову и увидала, что кто-то корчится и стонет наземле возле первого аэростата. Мгновенно Лельку сдуло вниз. Она молниеносно казалась возле упавшей девчонки.
— Руку, руку, осторожней! — просила та.— Руку перебило.
Лелька узнала голос сероглазого старшего сержанта.
— Где у вас пост? — крикнула Лелька.
— Налево, в землянке… Да ты давай к аэростату! Сорвет ведь! Я сама…
— Вот перевяжу — тогда и к аэростату,— ответила Лелька.— Я все-таки медсестра.
Землянка была метрах в пятидесяти от аэростатов, и поперек ее крыши, раскинув во все стороны сломанные свежие ветви, лежал тополь.
«И не слыхали, как сбило»,— подумала Лелька. Раздвигая прикрывшие вход мокрые ветки, девушки в темноте пробрались в землянку, и несколько раз Лелькина спутница вскрикнула: ветки задевали перебитую руку.
В землянке Лелька сказала: «Потерпи»,— и, не обращая внимания на стоны и вскрики девушки, осторожно прощупала руку от плеча до запястья. Штопор перебил локтевую кость, но перелом был закрытый и вокруг него быстро нарастала опухоль.
— Где у вас тут огонь? — спросила Лелька.
— Сейчас нашарю,— ответила девушка.— Тебя как звать-то?
— Лелькой.
— А меня Ниной. Вот спички. Чиркни. Коптилка в углу.
Лелька засветила коптилку, быстро огляделась в землянке, усмехнулась.
— Как в пещере. И спите тут же?
— Нет, спим в академии. Тут только пост.
— Ну, это еще ничего. Клеенка тут отыщется? И бинт хорошо бы…
— Клеенка на столе. Бинт в аптечке, возле коптилки. А ты бойкая. Москвичка, должно быть? Москвички все бойкие.
— Тагильская я,— ответила Лелька.— С Урала.
— Ишь ты! Землячка! А я с Ревды.
— Ничего себе землячка! Меж нашими городами километров двести, не меньше.
— Тут мы все земляки! Раз с Урала… В одном эшелоне ехали…
Лелька быстро отыскала бинты, сдернула клеенку со стола и располосовала ее. Потом предупредила Нину:
— Ну, теперь снова терпи. Положено гипс, раз перелом. Или хотя бы шину. Но шины тут нет. И загипсуют тебя другие. А я уж подручными средствами.
Она сделала тугую повязку, замотала поверх нее руку полосами клеенки, снова закрепила бинтами, спросила:
— Может, тебя переодеть? Есть тут что сухое?
— Шинели только. Да ты иди, я сама закутаюсь.
— Шла бы ты вообще в академию, на КП. Там бы и гипс положили.
— А пост? Аэростаты как же?
— Я покомандую. Ефрейтор все-таки! — Лелька усмехнулась.— Большой начальник. Опять же аэростатчица. Ну, бывай!
Она рванулась из землянки в темноту, к аэростатам. Мокрые, холодные ветви упавшего тополя хлестнули по лицу, но Лелька быстро пробилась сквозь них и помчалась к широкой аллее.

6
Все опять висели на первом аэростате. На втором не было никого. А первый метался и стоял косо, задрав кверху корму и слегка повернувшись набок. Лелька поняла, что сорвавшуюся оттяжку так и не закрепили. Она сразу кинулась туда, к этой оттяжке, но мужской голос остановил ее резким окриком:
— Не сметь!
Лелька вздрогнула, задержалась, и голос уже тише добавил из темноты:
— Там штопор пляшет.
— Найди запасную оттяжку! — распорядилась Лелька. — Я этого плясуна захлестну.
Оттяжку ей подали через минуту. Однако захлестнуть штопор было не так-то просто. Он метался в темноте, почти невидимый, дважды стукнул Лельку по голове, и она уже чувствовала, что сражение со штопором может кончиться для нее плохо.
У другого конца аэростата, возле носа, страшно затрещала и повалилась поперек аллеи береза. Видно, один из ее сучьев перебил переднюю оттяжку, и аэростат, рванувшись, на какую-то секунду наклонился на тот бок, где вертелась и прыгала Лелька. Неуловимый черный штопор покорно лег на песок у ее ног. Лелька прыгнула на него, словно кошка на мышь, вцепилась и захлестнула запасную оттяжку за его кольцо. Теперь штопор был не опасен: канат длинный, можно усмирить.
Уже через секунду аэростат перевалился обратно, и штопор взмыл вверх, ободрав Лельке канатом ладони. Но штопора она теперь не боялась. Боялась аэростата — удастся ли усмирить его?
Запасную оттяжку Лелька замотала за дерево и слегка притянула этим корму аэростата. Потом кинулась к носу. Но тут все успели и без Лельки. Две девушки висели на носу, а моторист привязывал к лопнувшей передней оттяжке новый конец.
Так продолжалось всю ночь. Одно за другим валились по сторонам деревья, не переставая хлестал дождь, лопались оттяжки, и Лелька вместе с мотористом носилась вдоль аэростата, привязывая то одну, то другую.
В сапогах было полно воды, она лилась через край. Прилипшая, мокрая одежда сковывала тело, тормозила движения. Стыли под холодными струями спина и непокрытая голова, саднило содранные штопором ладони.
В середине ночи ненадолго мелькнул мокрый и злой Смирнов — видно, носился всю ночь по постам,— пообещал прислать еще кого-нибудь, но так никого и не прислал. Наверно, некого было. Видно, весь небольшой КП был в разгоне и вперемежку с бойцами висел на аэростатах.
Выползла на аллею в накинутой шинели сероглазая Нина с перевязанной рукой. Но ее дружно прогнали обратно в землянку.
Под утро, когда уже светало, отчаянный, видно, последний порыв бури сорвал первый аэростат со всех оттяжек. Он висел над землей, и удерживали его теперь только люди да шестнадцать обязательных балластных мешочков с песком. И никто из бойцов уже не мог спрыгнуть, чтобы закрепить канат. Спрыгнешь — нарушится равновесие, аэростат скинет остальных бойцов, как скинул их в апреле на посту уралмашевки Насти Васильевой, и уйдет. И тогда все муки зря.
Ветер стал стихать, прекратился дождь, а люди все висели, и никто из них не решался отпустить крепежные канаты.
И тут снова появился на посту мокрый, охрипший Смирнов.
Он пробежал вдоль аэростата, понял, в чем дело, и кинулся крепить оттяжки с носа — одну, другую, третью.
Лелька первой смогла спрыгнуть на землю и побежала к корме — крепить оттяжки. За полчаса все было сделано: аэростат смирно стоял на биваке, а ошалевшие после бури люди — мокрые, грязные, измученные — переминались рядом, еще не веря, что все кончилось, что все остались живы, что аэростаты не унесло. Пройдет день, высохнет одежда, подкачают аэростаты, и вечером они снова подымутся в небо, преграждая вражеским самолетам путь к столице.
— Хорошую девушку вы нам прислали, товарищ старший лейтенант,— тихо сказал моторист.
— Плохих не посылаем.— Смирнов устало улыбнулся.— Помогла?
— То есть даже очень! Без нее мы бы аэростат упустили. Может, вы ее нам оставите?
— Ишь ты! — Смирнов качнул головой.— Она, небось, и у себя не лишняя! Как тебя звать-то, ефрейтор? — Ольга Кротова, товарищ старший лейтенант.
— Объявляю тебе, Кротова, благодарность от имени командования!
— Служу Советскому Союзу!
Забывшись, Лелька привычно отдала честь и тут только вспомнила, что грязная пилотка заткнута у нее за пояс и что «к пустой голове руку не прикладывают».
«Ну вот, опять!..» — подумала Лелька.
Вокруг смеялись девчата. Смеялся круглолицый Смирнов. Смеялся длинный, в короткой гимнастерке, моторист. Махнув рукой, засмеялась и Лелька. Что уж тут делать, когда все над тобой смеются?

Журнал Юность № 5 май 1974 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

7
В Тимирязевской академии, в холодноватой просторной комнате, где стояли восемь аккуратно застеленных девичьих коек, Лельке дали сухую одежду и сказали:
— Пойдем сейчас завтракать. Потом высушишься, отгладишься и лети на волю.
За завтраком Лелька была с девчатами уже совсем как своя. Будто год в этом расчете. Ей подваливали в миску и гречневой каши, и пахучей тушенки, и хлеба положили столько, что не съесть. Лелька не налегала на хлеб: знала, что он из чужих пайков.
А вот каши с тушенкой наелась под завязку.
Каждый рассказывал какие-нибудь страшные случаи из своей жизни. И у всех выходило, что страшней сегодняшней ночи ничего не было. Лелька тоже хотела рассказать что-нибудь ужасное, но ничего такого не припомнилось. Конечно, под бомбами в Можайске, на машине с зенитными снарядами Лельке было не веселее. Но вспоминать об этом здесь не хотелось. Зато вспомнилось кое-что из довоенной жизни, которая была будто и не у Лельки, а у кого-то другого,— такой невероятно далекой и красивой она казалась теперь из военной Москвы, из пустоватой столовой академии, где должны бы обедать студенты, но где завтракают сейчас бойцы.
— Это еще что!.. — Лелька осторожно, вполголоса вмешалась в разговор, и все сразу притихли.— Я вот однажды, не от радости тоже, за день две зарплаты получила. До сих пор помню. Больше ни разу не удавалось!
— А как же это можно, за день две зарплаты?
— Вот так и можно! Не было б счастья, да несчастье помогло. Я тогда работала в отделе кадров писарем. Я ведь шибко грамотная: семь классов в детдоме кончила. А с дисциплиной у нас строго было, хуже, чем здесь. За двадцать минут опоздания уже увольняли. Вот вышли мы как-то в обед на лужок. А у нас хорошо на Вагонке! Это в Тагиле так поселок называют, от вагон-завода. У нас там луг, лес, ручей — прямо через дорогу от отдела кадров. Сидим на травке, жуем бутербродики. Птички вокруг поют. Я свое сжевала и чего-то задумалась. А потом запела. Сижу себе, пою, про любовь думаю.
Долго пела! Потом оглянулась — никого рядом нет.
Пошла в отдел кадров. Вижу — все сидят, пишут. «Чего это вы? — спрашиваю.— Обед ведь».— «Какой обед! — говорят.— Обед давно кончился». Оказывается, лишку я на лужке пропела. И как раз вышла двадцать одна минута. Ну, закон есть закон. Надо увольнять. «Что ж,— говорю,— давайте справку».
Трудовой-то книжки у меня тогда еще не было. Выписали мне справку, пошла я в бюро пропусков — тут же, рядом — и договорилась работать у них. Грамотные-то люди везде нужны, да и знали меня. А работу дали — выписывать разовые пропуска. И посадили в помещении отдела кадров, рядом с тем столом, где я раньше сидела. В тот же день я и начала пропуска выписывать. И засчитали мне его рабочим — и тут и там. И получила я за него двойную зарплату. А вы еще не верите!..
— Лелька развела руками и по глазам сидящих за столом девчат поняла, что они верят.
Кажется, они сейчас всему поверили бы, что только Лелька ни расскажи.
Но ей уже пора было собираться.
…Через десять дней, утром, Лельку вызвали на КП.
— Почему-то в парадной форме,— пожав плечами, сказала дежурная по посту.
Лелька обрадовалась — получать наказание или дежурить по кухне в парадной форме не вызывают. Наверно, в какой-нибудь конвой или почетный караул. Хоть и редко, но вызывали девчат для этого в штаб. Только почему Лельку? С ее-то везением… А вообще хорошо бы! Москву посмотреть можно… День ясный, теплый, по-осеннему прозрачный — бабье лето! Самое удовольствие смотреть Москву.
— Пойдешь в штаб, — сказал на КП командир отряда, и Лелька сразу подумала: «Ага, угадала!» — Явишься там к начальнику политотдела подполковнику Захватаеву. В одиннадцать ноль-ноль быть у него!
— Есть явиться к подполковнику Захватаеву в одиннадцать ноль-ноль! — отчеканила Лелька, лихо щелкнула каблуками и не удержалась:— А зачем, товарищ старший лейтенант? В конвой пошлют?
— Не военный ты человек, Кротова! — Командир отряда вздохнул, покачал головой, потрогал родинку на левой щеке.— Все-то лезешь с вопросами, когда не надо. Ну, да ладно, скажу. Медаль ты идешь получать. «За отвагу». Представил тебя Смирнов за ту вот бурю, которую ты в Тимирязевке встретила.
Везет тебе, Кротова, хоть и не военный ты человек!
— Разрешите спросить, товарищ старший лейтенант? — Лелька снова щелкнула каблуками.
— Чего тебе еще?
— В том пакете, из-за которого мне медаль получать, вы чего-то просили у Смирнова. А он обещал прислать. Прислал?
Командир вытаращил на Лельку голубые свои глаза и опять покачал головой.
— Вот это да-а! — протянул он.— Ну, Кротова, плохо ты кончишь! Разве можно начальству такие вопросы задавать?
— А что? — растерянно спросила Лелька.— Нельзя?
— А если в том пакете была военная тайна?
— Извините, товарищ старший лейтенант! — Лелька щелкнула каблуками потише, скромненько, чтоб видно было, что она прочувствовала внушение.— Больше подобных вопросов задавать не буду!
— В другой день скомандовал бы я тебе: «Кругом марш!».— Старший лейтенант усмехнулся.— И пошла бы ты со своими вопросами… Ну, а сегодня, по случаю твоего праздника, отвечу. Штопоры я у него просил. Для наших постов. У них там в мастерских хорошие аэростатные штопоры гнут. Удобней наших. И с запасом гнут. Но вот ведь не прислал пока. То ли машины нет, то ли забыл. Еще кого-то придется, наверно, к нему с пакетом отправить… Туда не дозвонишься!
— Отправьте меня, товарищ старший лейтенант!
— Нет! — Командир отряда решительно мотнул головой.— Это уж было б неприлично. Еще чего доброго влюбится он в тебя… А сейчас война. Всякую любовь надо отставить до победы. Пошлю кого-нибудь другого. Тоже, может, медаль заработает…

8
Восьмого мая 1945 года, в одиннадцать вечера, Лелька заступила на пост в штабе возле знамени.
Среди ночи вдруг затрезвонили все телефоны, потом заговорило радио, и пришло долгожданное слово — «победа». В дальних комнатах повскакали со своих раскладушек дежурные офицеры, все вокруг кричали, обнимались, плакали, чокались за победу флягами. А Лелька, как истукан, стояла возле знамени с карабином и не могла шелохнуться.
«Вечно-то мне не везет!» — горько думала она.
Приехали в штаб — маленький, пухлый, будто шарик на шарике, подполковник Дмитрий Алексеевич Захватаев и командир части Эрнест Карлович Биринбаум, худощавый, седой эстонец в белом кителе и с палочкой, потому что хромал, отморозив пальцы ног еще задолго до войны, в тридцатых годах, при испытании первых советских аэростатов.
Они обнимали офицеров и связисток, поздравляли, и их тоже обнимали и поздравляли, и на секунду Захватаев остановил свой веселый взгляд на Лельке и улыбнулся ей, видно, узнав, но не сказал ничего, потому что не положено говорить с караульным у знамени. А она тоже невольно улыбнулась ему в ответ, хоть и не положено на посту улыбаться.
А потом неожиданно, намного раньше срока, притопал начальник караула и сменил Лельку и ее напарницу, поставив вместо них штабных связисток, которые уже напоздравлялись и наобнимались. И, едва Лелька отошла от знамени, как к ней под бок подкатился Захватаев, поздравил и расцеловал в обе щеки.
— На таких, как ты, земля держится,— сказал он и спросил: — Останешься в Москве?
— Какое!.. — Лелька махнула рукой.— Куда мне в москвички!.. Я вернусь на Вагонку. У нас там горы кругом, леса, озера, ручьи лесные. Я уральская!
…Она пришла на свой пост утром, после завтрака, и пока добиралась от метро, ее трижды принимались качать ошалевшие от радости москвичи. Она уже рассовала по карманам затвор и магазин карабина, чтоб не потерять.
А когда ввалилась в комнату, где стояли койки девчонок, сорвала с плеч погоны.
— Ура, девочки! Война кончилась!
И некоторые, глядя на нее, тоже от радости, от полноты чувств сорвали с плеч погоны.
Потом им крепко влетело за это. И Лельке — больше всех. Вызывали на КП, делали внушение, объявили наряды вне очереди. Чтоб почувствовали: армия всегда остается армией. И командир отряда, покусывая яркие свои губы и явно сдерживая усмешку, выговаривал:
— Вот не военный ты человек, Кротова! И что с тобой делать? Везучий, но совершенно не военный человек!
Погоны пришлось пришивать заново. И в следующий раз отпорола их Лелька осторожно, неторопливо, бритвочкой, уже на родной своей тагильской Вагонке.
Отпарывала и ревела: чего-то жалко было…

Сейчас эта женщина работает на заводе рядовой лаборанткой. И не ахти какая она красавица. И не ахти какая общественница: не бегает, конечно, от всяких поручений, но и не рвется. А знает ее почти весь громадный завод. И все, кто знает, по-доброму улыбаются при ее имени. Порой месяцами из уст в уста передаются по заводу ее шутки. Ибо она по-настоящему веселый, никогда не унывающий человек. А это ведь тоже талант — такой же редкий, как и все остальные истинные таланты.
Десятки лет почти никто не знал о ее военном прошлом. И только когда заговорили в печати, по радио и на лекциях о защитниках московского неба, выяснилось, что эта женщина была в их числе, была добровольцем, имеет боевые медали. До этого все были уверены, что она совершенно, ну просто абсолютно не военный человек!
Свердловск.

Журнал Юность № 5 май 1974 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Иногда мне звонят незнакомые люди, и происходит диалог вроде следующего:
— Говорят из Издательства художественной литературы. Мы слышали, что вы выручаете при поисках недостающей биографической подробности. У нас выходит книга, где упоминается писатель Александр Рославлев, но мы не можем сообщить в примечаниях, когда и при каких обстоятельствах закончилась его жизнь.
— Не кладите трубку. Через минуту я смогу сказать, имеется ли такая запись… Да, кое-что есть…
Александр Степанович Рославлев, член большевистской партии, умер от брюшного тифа 2 ноября 1920 года в возрасте тридцати восьми лет. Только не могу уточнить, где — в Екатеринодаре или Краснодаре.
— Простите, но ведь это один и тот же город.
— Разумеется. И именно в год смерти Рославлева он был переименован. Но для точности в тексте публикуемой вами справки проверьте дату переименования Екатеринодара, и если таковое произошло до второго ноября, то пишите, что Рославлев умер в Краснодаре. А то…
— Что «а то»?
— А то можете дописаться до того, до чего одна газета уже дописалась, сообщив, что Горький родился в Горьком.
Иным, даже вполне интеллигентным людям скрупулезная точность представляется излишней в изложении сведений даже о Пушкине, а не только о Рославлеве. Инженер придет в ужас от малейшей ошибки в расчете креплений. Провизор может ответить по суду за несоблюдение дозы сильнодействующего средства. Астроном исчислит, что отклонение пущенного по прямой тела на тысячную долю сантиметра при первом километре пути приведет к отклонению на тысячи километров уже на полпути к ближайшей звезде. А вот хронология якобы не нуждается в точности.
Нередко приходится сталкиваться и с таким представлением, что, мол, прошлое интересно только особо крупными своими фигурами, а поднимать из забвения «дии минорес» («малых» или вторых богов», как называли римляне менее влиятельных небожителей) — трудное дело.
Мне же кажется, что полезно помнить даже и «третьих богов».
Вот, скажем, молодой Чехов неоднократно упоминает в своих рассказах какого-то психиатра Чижа, но даже старейшие москвичи, которые «все знают», не объяснят вам, что это за Чиж, неоднократно привлекавший внимание великого писателя. Попутно скажу, что Владимир Федорович Чиж навсегда сгинул из столицы, сменив ее на уездный Юрьев, крупным профессором университета которого был многие годы. А тамошние жители, читая Чехова и зная Чижа, даже гордясь им, не очень соображали, что это и есть «тот самый чеховский Чиж».
Гиляровский не в меньшей мере, чем самыми эффективными из своих репортерских подвигов, гордился тем, что помог гоголеведам уточнить на одни сутки дату рождения автора «Ревизора». Уточнялись даты рождения и М. Горького (до революции считался 1869-й, но критик Львов-Рогачевский выяснил, что истинная дата — 1868-й) и Маяковского (теперь установлен 1893 год, ранее сам поэт считал 1894-й).
Если о людях столь недавних и столь знаменитых, как Маяковский, получают публичное распространение ошибочные сведения, сколько ж таких ошибок и маленьких (но и не маленьких) тайн осталось от отдаленного прошлого в биографиях «вторых» и тем более «третьих богов»!
Много путаницы бывает при уточнении места рождения человека, если он родился в небольшом городе. Административное деление неоднократно перекраивалось.
И если Чапаев перестал считаться «саратовским», а стал «чувашским» потому, что найдены новые данные о подлинном месте его рождения, то, например, А. Н. Толстой был «самарский», а стал «саратовским» не из-за того, что нашлись новые данные, а просто потому, что родной его Николаевск (Пугачев) перешел из Самарской губернии в Саратовскую область.
А есть и такие, которые родились «нигде». То есть невозможно указать никакого определенного пункта. Таковы футурист Василий Каменский, родившийся на камском пароходе, и актер Ваграм Папазян, родившийся на пароходе, шедшем в Константинополь.
А между тем очень хорошо, когда в той или иной области, крае, республике считают человека «своим», особо чтут его память, собирают о нем материалы. Весь мир интересуется Львом Толстым, но Тулыцина — особенно. Псковщина всегда особо внимательна к каждой детали, связанной с Пушкиным, здесь долго жившим и похороненным.
Но я лично считаю, что та область (край), на чьей территории началась жизнь известного человека, должна считать его «своим», даже если в ней он не совершил ничего значительного. Когда однажды из Винницы (на территории этой области родился Некрасов) мне довольно раздраженно ответили, что я, мол, напрасно «навязываю» им этого поэта, я тоже не без ехидства им написал, что их позиция особенно потрясла бы память о Ломоносове: хотя он ушел из родных мест еще юношей, им справедливо гордятся в Архангельске.
И следующий вопрос: кого же и за что надо помнить?
Я бы ответил так: в первую очередь хороших людей, и чем больше сделал человек хорошего, тем более следует его помнить. Но знать надо и дурных, если они сыграли хотя отрицательную, но заметную в том или ином отношении роль. Разве забыли мы имя Дантеса, какое бы негодование ни возбуждало в нас это роковое имя?
Попутно скажу, что мы как-то недооцениваем память о практических деятелях. Бывает, идешь по улице и видишь мемориальную доску, возвещающую, что в этом доме жил такой-то писатель, хотя писатель-то этот был не особо значительным. А вот о том, что тут же обитал, скажем, известный инженер или директор громадного завода,— не вспоминают.
Если ты собираешь биографические факты, работа поставит перед тобою и еще другие вопросы.
То запутываешься среди А. И. Введенских — не менее десятка носителей этой фамилии именно с такими инициалами будут проситься в твой список, включая одного митрополита, когда-то противопоставлявшего себя всей официальной церкви.
То встанут перед тобою и будут все множиться люди двух, а то и трех сфер, в каждой из которых они имеют основание быть отмеченными. К классическому примеру химика-композитора Бородина можно прибавить астронома Глазенапа, который был и авторитетным пчеловодом, автора трудов по баллистике Б. Смиренского, с примечаниями которого выходили книги стихов Веневитинова и рассказов Надежды Дуровой. А тенор Мариинского театра А. Александрович — это то же лицо, что автор книги по зоологии А. Покровский.
Есть и довольно многочисленная группа людей, о которых мы хотели бы иметь представление, хотя сами они не совершили ничего значительного. Это, так сказать, люди пассивной известности, поставленные в необычные обстоятельства. Таков, например, занимавший трон лишь в раннем младенчестве император Иван Антонович, вокруг которого плелась сложная интрига в течение всей его жизни, проведенной в заточении.
Многие годы я посвятил биобиблиографии. Мне идет уже восьмой десяток, но моя картотека по прежнему крайне неполна, хотя каждый день обогащается чем-нибудь новым.
Владимир Покровский

Журнал Юность № 4 апрель 1974 г

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Сквозь большие окна, выходящие во двор, не проникал шум улицы Горького. И в просторной мастерской было очень тихо.
Альбина Феликсовна Жукова была грустна и приветлива.
— Так непривычно не слышать здесь голоса Коленьки: «Альбина, где бумага? Альбина!..» Он умел мгновенно вспугивать тишину.
Народный художник СССР Николай Николаевич Жуков — автор широко известных портретов Ленина, великолепных детских рисунков, работ о войне, тонких акварелей — умер недавно, и в мастерской все сохранилось так, как было при нем.
На скамье в углу мастерской лежит огромный, причудливой формы каравай хлеба, извечно добрый знак гостеприимства. Этот каравай и расшитое полотенце — подарок жителей деревни Жуковка под Пятигорском, где все носят фамилию Жуковы и куда были приглашены Николай Николаевич и Альбина Феликсовна.
На стеллажах, на столе, на старинном русском ларе (подарок дочери Третьякова) — множество трогательных знаков благодарности от самых разных людей из самых разных городов и стран.
И, конечно, главное в мастерской — работы художника: сотни эскизов, карандашных зарисовок, работа набросков, портретов, акварелей…
На одном из столов — альбомы репродукций: иллюстрации к книгам, наброски, сделанные на Нюрнбергском процессе, плакаты, листовки военных лет… И среди всех работ — последняя: внук Жуковых.
Вообще Николай Николаевич не испытывал недостатка в моделях для детских рисунков: свои ребята, а в последние годы — внуки.
О художнике говорили, что он успевает сделать за один день столько, сколько по силам обычному человеку за три-четыре дня. Он мало спал, и день его никогда не знал пустот. Он не только без устали рисовал, но еще и писал. И теперь целую полку занимают толстые и тонкие записные книжки: дневниковые записи, рассказы, очерки. Лишь небольшая часть их была опубликована при жизни художника.
Н. Н. Жуков почти не писал маслом, он говорил, что пока у него нет времени, «вот когда буду старым, тогда…». Художник испытывал потребность фиксировать в своих рисунках жизнь ежеминутно; в сущности, и его дневниковые записи — взволнованный рассказ о каждом прожитом дне.
Н. Н. Жуков совсем немного не дожил до своего юбилея: почти 30 лет возглавлял он Студию военных художников имени Грекова.
Несколько полок в мастерской заполнено внушительными папками с письмами художнику и книгами отзывов с многочисленных выставок. Абсолютное большинство этих искренних признаний заканчивается словами: «Спасибо Вам, дорогой Николай Николаевич, за Ваше доброе искусство!»
Недавно было принято решение Советского правительства: сделать мастерскую народного художника СССР Н. Н. Жукова мемориальной при Студии военных художников имени Грекова.
Г. Гринева

Журнал Юность № 4 апрель 1974 г

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Н. Кожевникова
По началу знакомства, когда только присматриваешься к собеседнику, замечаешь в Борисе Зарубине две черты — внимательность (к человеку) и естественность поведения. В том, как он смотрит, как слушает,— непритворная заинтересованность. Желание понять. Истинно интеллигентное, уважительное отношение к окружающим, к каждой отдельной личности. Отвечать на вопросы Борис не спешит. И ясно: такая неторопливость свидетельствует, прежде всего, о его ответственности за свои слова, о достоинстве, серьезности, «взрослости». А он молод. За плечами — школа, армия. Сейчас — 4-й курс машиностроительного факультета МВТУ имени Баумана. Когда Борис говорит: «Чем больше спрашиваешь с человека, тем больше он может дать»,— понимаешь, что больше всего спрашивает он с себя самого. Поэтому, видимо, и в школе был отличником и в институте — ленинский стипендиат, а главное, сумел заслужить уважение товарищей: не случайно уже на первом курсе его избрали в курсовое бюро ВЛКСМ (здесь ему поручили учебный сектор), а на третьем и четвертом он стал секретарем факультетского комитета.
И вот что любопытно: если бывают люди с врожденными организаторскими способностями, то Борис отнюдь не из их числа. Напротив, еще недавно был очень замкнут, книги нередко заменяли ему живое общение с людьми. «Нет, лучше уж самому все сделать, чем с просьбой к кому-нибудь обратиться» — так он считал до поры. И так жил — в школе, в армии. А в институте вдруг был выбран в курсовое бюро… Вдруг?.. Хотя, наверное, не совсем вдруг…
Еще в армии Борис стал кандидатом в члены КПСС.
А среди студентов-первокурсников, как известно, кандидатов партии немного. Но не это могло стать решающим. Решало другое: сможет ли Борис по-настоящему работать с людьми, обладает ли даром непосредственного, живого общения — этого в первое время никто не знал. А сам Борис знал здесь еще меньше, чем кто-либо. Начиная работать в курсовом бюро, он скорее преодолевал себя, чем следовал естественным своим склонностям. По натуре неразговорчив, а приходилось много и доказательно говорить, беседовать по душам, убеждать. Первоочередным Зарубин считал всегда личную ответственность — уверенным можно быть только в самом себе! А оказалось, необходимо нести ответственность и за других, за тех, кого еще мало знал, к кому только-только приглядывался. Ну а что ж теперь?
Есть ли перемены? Бесспорно.
Вот как мыслит сейчас он сам. И это весьма немаловажно.
…Из стен института ты выйдешь квалифицированным специалистом, получившим определенный комплекс знаний и профессиональных навыков для работы на заводах, в лабораториях, НИИ. Но нельзя забывать, что придешь-то ты к людям! И, кроме технических знаний, ты должен. обладать крайне необходимыми каждому из нас навыками человеческих контактов, умением общаться с людьми непосредственно, четко и бескомпромиссно.
Этот опыт учебными программами не предусмотрен. Где же его брать? Да, по сути-то, нечего далеко ходить — ищи и находи его вот здесь, в институтских стенах, рядом со своими сокурсниками,— в беседах, спорах, делах, повседневном общении с ними…
— В будущем я хотел бы заняться научно-исследовательской работой,— рассказывает Борис — И может показаться, что опыт организаторской работы мне не понадобится тогда. Но это глубоко неверно. Ведь все научные проблемы стоят сейчас на таком уровне, решаются в таком объеме, что трудиться над ними возможно лишь коллективно. Открытия у одиночек случаются крайне редко. А значит, нужно уметь-разделить работу на части, поддерживать живые контакты с коллегами. А то ведь если каждый замкнется только в своем, то далеко ли до тупика?. Все рассыплется на детали, и целого не соберешь… Иначе говоря, в науке теперь без организационного опыта не обойтись. Ты помогаешь, тебе помогают — так складываются человеческие взаимоотношения, так выигрывает общее дело. Понять других и самого себя — конечно же, такому ни в учебниках, ни на лекциях не научат. Накопление опыта — только опыт.
Здесь уже все от тебя самого зависит. А обрести опыт, как мне кажется, очень и очень помогает комсомольская, общественная работа… Умение руководить своими товарищами и учиться при этом (я не имею в виду лишь вузовские занятия) самому… Руководить… В этом понятии масса оттенков. И масса сложностей.
— У нас в комитете комсомола,— говорит Борис,— я знаю ребят, поразительно преданных своему делу, можно сказать, подвижников. И в работе, что очень важно, сложился у нас не «руководящий» стиль, а, так сказать, сотворческий. Никто не «над», а все рядом, подле, желая поддержать, помочь, подсказать, если другому это понадобится. Такая дружеская, творческая атмосфера самих нас воспитывает: мы, даже не всегда осознанно для себя, постепенно и повседневно постигаем те основы человеческих взаимоотношений, без которых нельзя жить в нашем обществе. Большинство из нас станет не директорами и не руководителями многотысячных коллективов, а рядовыми инженерами. И будем мы общаться с конкретными людьми. И нас ведь тоже будут узнавать конкретно, близко, буднично. Как мы знаем
ДРУГ друга в институтских группах. Как знает своих сокурсников комсорг. Перед сессией можно подойти к нему и спросить, кто может «завалиться» на экзаменах. Он назовет пять-шесть фамилий и очень редко, как правило, ошибется. Не потому, что он так уж усердно изучает учебные ведомости, а потому, что видит, знает, как кто занимался в семестре, у кого сложные обстоятельства дома, в семье, кто занятия пропускал и по каким причинам. Мы в комитете узнаем об этих возможных «двоечниках» не для того, чтобы их пристращать. В конце концов, они достаточно взрослые люди. Но иной раз можно успеть предотвратить чей-то «завал», помочь
хотя бы в оставшиеся перед экзаменами дни.
Для воспитательной, организационной работы у человека, конечно, должен быть особый талант, особый, можно сказать, склад души. Борис Зарубин согласен с этим. Хотя, считает он, участвовать в общественной жизни — удел отнюдь не избранных. Тем более что работа в комсомольских комитетах или бюро никак не регламентирована. Сегодня понадобилось задержаться на два-три часа, а завтра, возможно, придется отдать делам и все свое свободное от лекций время. А домашние задания, самостоятельная научная подготовка на кафедре, в лабораториях, короче, все то, что так необходимо будущему специалисту,— разве этим можно пренебрегать? Время! Вот проблема проблем. Именно личным временем приходится жертвовать для общественной работы, прежде всего.
— Времени порой бывает очень жалко,— соглашается Борис.— Но не оттого, что тратишь его не на себя лично. От другого. Нередко бывает: то, с чем можно было: бы справиться за час, отнимает значительно больше. Этого не предусмотришь ведь, составляя план работы. И причины, мне кажется, в недостаточной дисциплинированности наших комсомольцев, в непродуманности наших организационных дел.
Бывает, ищешь человека, а он ушел и не предупредил никого. Мелочь? Допустим. Но время она «съедает». Комсомольской работой, как и всякой другой, невозможно всерьез заниматься без чувства ответственности. И это чувство необходимо в себе воспитывать — сознательно, строго. Есть еще одна причина, из-за которой работа комсомольцев в комитете занимает больше времени, чем могла бы. Существует солидная диспропорция — и не первый уже день — между деятельностью ребят-активистов и других членов ВЛКСМ. Надо же, чтобы работали все, чтобы каждый знал, за что он в ответе. Тогда не будет такого, что кто-то тащит на себе целый воз, в то время как другие спокойно за этим наблюдают. Иначе говоря, в комсомольской, общественной работе необходимо поднять массовость. Но часто в пассивности наших ребят виноваты мы сами, члены комсомольских бюро, комитетов. Интерес же к общественной работе может возникнуть лишь в процессе непосредственного обращения к ней. Лишь тогда, когда ты чувствуешь ответственность за порученное дело, ты лично. А ведь часто бывает: дадут поручение комсомольцу, а потом замотаются и забудут поинтересоваться, как он справился с ним и справился ли.
Естественно, что к следующему поручению человек может отнестись спустя рукава. В каждом деле (особенно для новичка) необходимо осознавать его целесообразность. И почувствовать результат — а это даст силы, энергию и заинтересованность для новой работы. Наши небрежности или недоработки в таком плане ведут к серьезным последствиям. Ведь главная задача — воспитание наших комсомольцев.
Для завтрашнего дня, для будущего… Вот, например: не так давно надо было отправить в ночную смену на разгрузку эшелона с картофелем пятнадцать человек с факультета. Аврально. Ребят нашли. Случилось это в субботу, и у каждого наверняка были какие-то свои планы. Но объяснили ребятам: так сложилось — надо, и надо срочно. Если к каждому подойти вплотную да объяснить нормальным, «некомандирским», языком, всегда можно убедить. И убедили. Ну, поехали ребята… А на следующее утро рассказывают: никакого картофеля не было. Разыскали им вагон с яблоками, они его и раскидали за два часа. А дальше делать нечего. С базы же уехать тоже нельзя: далеко, а автобус только к утру подойти должен. Так они и прослонялись без толку. Следующий раз, когда к ним придешь,— поехать-то они поедут, но с каким настроением… Нас просят для какого-нибудь мероприятия организовать массовое участие студентов — мы организовываем. А вот о целесообразности иной раз не задумываемся. Но ведь это тоже входит в наши задачи. Дисциплина дисциплиной, но следовало бы поинтересоваться поточнее, чем будут заняты наши комсомольцы на той же овощной базе и нужно ли посылать туда всех пятнадцать человек. Ждут-то от нас не слепого повиновения, а творческого, осмысленного отношения к делу, к поручению. Без этого между активистами нашими и другими комсомольцами может возникнуть недоговоренность. Не у всех ведь иной раз находятся силы разобраться, понять. Но убеждать, спорить необходимо— и с каждым в отдельности. Иначе будут ребята тебя все вместе слушать, но, как бы ты ни надрывался, барьера недоверия, недопонимания не перейти. А если видишь перед собой каждого отдельного человека и надо именно к нему пробиться, заставить понять, ты уж особые слова найдешь, особый подход. Индивидуальный, а значит, самый человеческий, самый верный… Пожалуй, если говорить совсем начистоту, я считаю главным в нашей работе неравнодушие. Ничем его не заменишь — ни опытом, ни эрудицией, ни умом. И очень редко неравнодушие остается без ответа…
…Вполне возможно,— продолжает Борис,— что до окончания учебы в МВТУ я не буду все время комсоргом. Но устраниться, отойти вообще от общественных дел я уже наверняка не смогу. Как не смог этого сделать прежний наш секретарь Володя Причинин — мой прямой предшественник. Он сейчас аспирант, занят научной работой на кафедре. Но, когда я должен был заступить на его место, как он мне помогал! Чуть ли не каждый день мы с ним встречались: советы мне давал, вводил, так сказать, в курс дела. И сейчас знаю — рядом есть человек, к которому всегда можно обратиться за помощью.
Опыт организационной, воспитательной работы непременно должен передаваться вот так, от человека к человеку, по наследству. Без этой преемственности ни одно дело немыслимо. И даже если человек знает, что не вернется больше к комсомольской работе, он не может не думать о своих преемниках, не может не беспокоиться, кто придет на его место.
Это естественно. Вот когда наш факультет занял только пятое место по подготовке формирования строительных отрядов, помню, как Володя Причинин расстроился! Встретил меня и как набросится. «Что же это вы? — говорит.— Никогда у нас на факультете такого не было. Пятое место?! Подумать только». Вроде что ему сейчас наши дела? Так ведь нет, болеет он за них, тревожится. Взрывчатый такой, экспансивный… И я уверен, он и в своей научной работе не сможет быть вялым, равнодушным — всегда, до конца, до последней клеточки будет выкладываться. Так уж воспитан. Таким стал, сформировался. И немалую роль здесь сыграла — я убежден — его комсомольская, общественная деятельность… Дряблость души — это, по-моему, самое опасное в человеке. И некого в этом винить, только себя самого. Не задашь своей душе работу, она и обмякнет, как мускулы без физической нагрузки. Ничто не действует на человека так пагубно, как бездеятельность и одиночество. Вот поэтому мне кажется таким важным введение общественно-политической практики в наш учебный процесс.
В чем она заключается? Вот в чем.
В нее будет входить агитаторская, лекторская работа, выполнение общественных поручений, прослушивание факультативных курсов, повышающих наши теоретические знания. Организационно это ново.
Введение такой системы позволяет контролировать общественную работу каждого. Раньше ведь 40, даже 50 процентов студентов заканчивали вуз без элементарных навыков организационно-воспитательной работы. А как бы это пригодилось им в будущей жизни! И еще… Как известно, в комиссию по распределению студентов после окончания вуза обязательно входит комсомольский актив — секретари комитета, бюро. А ведь это должности сменные. Вот я, к примеру, в прошлом году был в составе такой комиссии, подписывал характеристики дипломникам, а ведь знал-то из них не больше пяти шести человек. Не пришлось мне с ними работать:
Володя Причинин тогда секретарем был. Ну вот, подписываю характеристики, а там написано: он, мол, хороший. Я верю, не могу не верить: негативных сведений у меня нет. Но хотелось, чтобы были эти характеристики полнее и подоказательней. Оценки по общественно-политической практике, думаю, дадут нам вот такие более точные сведения о каждом из студентов, позволят подготовить фактический материал для комиссии по распределению. Что делал, чем интересовался, как проявил себя в комсомольских делах — это все же поможет прояснить картину, даст какое-то представление о человеке, даже если ты не был знаком с ним лично… Ведь вот когда я уйду из секретарей, кто-то новый, кто придет на мое место, вначале так же мало будет знать моих ребят, как и я когда-то старшие курсы. Тут уж ничего не поделаешь. Только время может помочь и опыт.
И тогда даже по самой скупой характеристике можно узнать лицо… Но все же главное, что даст введение общественно-политической практики,— это, конечно, возможность охватить активной организационно-воспитательной работой каждого из студентов.
Потому что всем необходима такая работа души, без нее человек не может быть по-настоящему счастлив…
Я перечитала свои заметки о Борисе Зарубине и увидела, сколь кратки они и неполны. Но можно ли рассказать и объяснить все в одной короткой статье — весь многообразный круг проблем, ежечасно возникающих и решаемых комсомольскими активистами, комсоргами? Жизнь, ее повседневное течение, непременные малые и большие конфликты — все это неповторимо индивидуально и многогранно. Здесь уже понадобились бы не журнальные статьи, а книжные исследования, где слились бы наука, опыт, люди, поиск.
Опыт. О нем я и хотела рассказать на примере Бориса Зарубина. Опыт в начале самостоятельной жизни, в становлении личности и характера молодого человека наших дней.
Опыт. Процесс его накопления, создание определенного рода фундамента, на котором строится завтра и человек, необходимый этому завтра.
Слияние личного и общественного — гармония жизни, создающая в конечном счете и гармоничную личность. Именно об этом и речь. Ему еще жить и жить, развиваться и ошибаться, исправлять и обогащаться, находить — Борису Зарубину, студенту МВТУ, секретарю факультетского комитета комсомола. Конечно же, он не идеален. Но он — в поиске.
Итак, опыт и поиск.
И обретение себя. Не для себя лишь лично, но себя — для многих.

Журнал Юность № 4 апрель 1974 г

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Меня приняли в комсомол!

Дорогая «Юность»! Я никогда не писала тебе, это мое первое письмо. Пишу потому, что не могу не писать: переполнена радостью и гордостью. Пишу тебе и потому, что ты мой любимый друг и советчик уже давно.
Я хочу поделиться с тобой самым важным для меня событием в жизни — меня приняли в комсомол!
Мне уже 16, но я не стыжусь, что так поздно (многие мои одноклассники прикололи на грудь комсомольский значок еще в 7-м классе) встала в ряды комсомола. Мой дед—комсомолец 20-х годов, отец — комсомолец военных лет. Вступая в комсомол, они знали и видели свою цель.
Теперь я ее вижу тоже. Раньше — нет. Так имела ли я право встать под гордое знамя, которое так высоко несли наши деды и отцы?
А теперь поняла, почувствовала, что иначе нельзя. По-настоящему прочувствовала те слова, которые пишутся в заявлении: «Хочу быть в первых рядах тех, кто строит коммунизм, продолжать дело отцов и дедов». Когда брала бланк заявления, рука дрогнула — достойна ли? А на комитете, в райкоме поняла: только здесь мое место, здесь, плечом к плечу с миллионами других советских девушек и юношей, в несокрушимо твердой армии молодых бойцов. В рядах той армии, в которой сражались Павка Корчагин, строители Днепрогэса и Комсомольска-на-Амуре, Зоя Космодемьянская, молодогвардейцы, молодые целинники. Много горячих
комсомольских сердец пробили пули врагов, много гордых комсомольских имен вписано золотыми буквами в историю нашей Родины. Нам не страшно вставать в один строй с героями, мы знаем: наше место рядом с ними, мы их смена. На место павшего встают новые бойцы.
Нас, комсомольцев, — армия; партия — наш командир. Она вела молодежь на штурм Зимнего, в атаки на белогвардейцев, в бой за Магнитку, на огрызающийся пулеметными очередями рейхстаг, на целину и новостройки Сибири. Это партия устами великого Ленина говорила с нами на съезде РКСМ.
В восемнадцатом году нас было несколько тысяч, сейчас нас около тридцати двух миллионов, мы огромная армия, подразделения которой разбросаны по всей стране.
Раз в четыре года лучшие из лучших комсомольцев собираются на свой совет — съезд, и посылаем их туда мы.
Шестнадцать раз уже собирались они на такие съезды. Соберутся на свой совет и в семнадцатый раз 23 апреля этого года.
Это первый съезд, который я встречаю комсомолкой, и он будет таким же знаменательным, как и те, которые были до него. Ведь он соберется в определяющий год пятилетки!
Снова наши вожаки наметят направление сегодняшнего главного удара, а вернувшись со съезда, расскажут нам о задачах, которые ставит партия перед нами, ее молодыми помощниками.
Я знаю: мои товарищи-комсомольцы, несущие свою трудовую вахту на полях, на заводах, те, кто непосредственно участвует в строительстве коммунизма, берут на себя социалистические обязательства работать сегодня лучше, чем вчера, а завтра лучше, чем сегодня.
Моя трудовая вахта в школе. Ленин говорил, что самая главная задача молодежи — учиться. Я не буду кривить душой и обещать: «Буду учиться только на круглые пятерки!» По всем предметам не смогу. Но у каждого человека есть заветная мечта. Есть она и у меня. Она пока далека и трудна, и я обещаю «Юности»: сделаю все, чтобы моя мечта стала явью. Мечта не бывает простой и легкой. Тогда она не была бы мечтой.
Но у нас у всех есть и общая мечта, заветная цель. Мы стремимся к ней и не боимся, что будет трудно. Борьба не закончена, сегодня наш народ берет новые высоты, в этой борьбе и мы. И мы не ищем и не хотим покоя.
И даже тогда, когда свершится мечта человечества и коммунизм будет построен, мы все равно не успокоимся, мы будем стремиться вперед, потому что мы комсомольцы.
Вот и все, о чем я хотела написать тебе, «Юность». Просто поделиться своими мыслями. А причиной этому маленький красный значок с золотым профилем Ленина.
Марина КАСИМОВА

Ваш главный жизненный ориентир

Е. М. Тяжельников, Первый секретарь ЦК ВЛКСМ отвечает Марине Касимовой
Марина! С волнением, радостью и гордостью прочитал твое искреннее письмо. Уверен, что чувства и мысли, выраженные в нем, разделяют миллионы твоих сверстников.
Духовный мир юношей и девушек формируется под влиянием нашей советской действительности, школы, семьи, под воздействием примера старших. В комсомол их приводит искреннее стремление быть полезным Родине, партии.
Для каждого поколения приходит тот час, когда оно с особой силой ощущает свою причастность к судьбам Родины. Вступление в комсомол означает для юношей и девушек, что настало время взрослеть и мужать, встать в общий строй активных борцов за коммунизм.
Стремление отстоять и приумножить завоевания революции вело в комсомольские ряды молодежь двадцатых, тридцатых годов. Вместе с комсомольским билетом, вспоминал Николай Островский, юноши и девушки получали винтовку, двести патронов и уходили на фронты гражданской войны.
Став комсомольцами, молодые труженики вместе с коммунистами превращали ленинскую мечту в социалистическую действительность, отправлялись к днепровским кручам, в степи Зауралья, в дальневосточную тайгу, туда, где выросли потом первенцы нашей индустрии — Днепрогэс и Магнитка, «Уралмаш» и Сталинградский тракторный, Кузнецк и Комсомольск-на-Амуре, они отправлялись на строительство Московского метро.
Перед самым тяжелым боем с белофиннами молодой красноармеец Юрий Никулин, ныне все мирно известный народный артист СССР, в заявлении писал: «Если погибну, прошу считать комсомольцем».
В суровые годы Великой Отечественной войны на фронте и в тылу в комсомол вступило около 12 миллионов человек. Это ли не лучшее доказательство стремления молодежи быть на переднем крае огня, стать гвардейцами тыла?!
Зоя Космодемьянская, Лиза Чайкина, Саша Чекалин, Александр Матросов, Юрий Смирнов, Николай Гастелло, Марите Мельникайте, молодогвардейцы… Достаточно назвать эти имена, и перед нами во всем величии встает беспримерный подвиг комсомольцев, советской молодежи в дни тяжелейших испытаний.
Уходя в атаку, Винцас Даукантас в своем комсомольском билете написал: «Клянусь тебе, мой комсомольский билет, драться до тех пор, пока будет биться мое сердце, безжалостно мстить гитлеровцам за кровь, муки и унижение наших братьев и сестер. Если погибну в бою и ты будешь облит моею кровью, будь свидетелем, что я честно сдержал свою клятву».
В послевоенный период комсомольцы восстанавливали разрушенное войной хозяйство, поднимали целину. Олицетворением нового поколения молодежи, взращенного партией, стал выдающийся сын нашей Родины, воспитанник Ленинского комсомола, молодой коммунист, легендарный Юрий Гагарин.
Комсомол — авангард советской молодежи, надежный резерв и боевой помощник Коммунистической партии. Вступая в его ряды, юноши и девушки берут на себя обязанность быть на переднем крае всенародной борьбы за претворение в жизнь предначертаний партии. Комсомол сегодня—это труженик в рабочей спецовке, механизатор и хлебороб, молодой ученый и инженер, воин Советской Армии, писатель и педагог, студент и школьник. Это тридцать три миллиона единомышленников, обретающих гражданскую и политическую зрелость в буднях девятой пятилетки.
Годы юности—это годы поиска призвания, своего места в жизни. Юношам и девушкам нашей страны свойственно стремление к самостоятельности, желание самоутвердиться, проверить свои силы и способности. И партия, комсомол открывают широкие возможности и перспективы для активного действия каждому, для проявления инициативы, творчества.
Комсомол свято хранит верность революционным, боевым и трудовым традициям партии и советского народа. В сердцах и делах комсомольцев, всей молодежи живут подвиги отцов и старших братьев, свершенные на фронтах войны, на стройках первых пятилеток. Юность страны счастлива быть продолжателем великого революционного дела. Подлинную школу жизни и борьбы молодое поколение нашей страны проходит сегодня на комсомольских ударных, в цехах заводов и фабрик, на колхозных и совхозных полях, в научных и студенческих лабораториях — там, где проходит передний край созидания коммунизма.
Это КамАЗ и Усть-Илим, новостройки Сибири и Дальнего Востока, Севера, бескрайние поля нашей Родины, нефтяная и газовая целина Тюмени…
Сегодня всюду нужны энергичные молодые руки, задор и оптимизм, пытливость и новаторство.
В характере комсомольцев наших дней та же революционная страстность и твердость воли, та же беззаветная преданность делу партии. Молодой герой нашего времени — человек высоких политических и моральных качеств, неутомимый труженик, советский патриот, пролетарский интернационалист.
Герои нашего времени — рязанский комсомолец Анатолий Мерзлов, спасший от огня хлеб ценой
своей собственной жизни, новосибирский школьник, делегат XVII съезда ВЛКСМ Михаил Маршуков, проявивший мужество и героизм на своём посту у священного Вечного огня.
Герои нашего времени — Сергей Агапов, слесарь-сборщик Кировского завода, лауреат премии Ленинского комсомола, выполнивший свою личную пятилетку в марте прошлого года, Герои Социалистического Труда свекловод Устинья Лендюк и чаевод Кетеван Гогитидзе, прославленная гимнастка Людмила Турищева, полтавская школьница Александра Гусак, бригадир ученической производственной бригады, награжденная орденом «Знак Почета», Надежда Павлова, ставшая
обладательницей высшей награды международного конкурса артистов балета. Такие люди — гордость и слава комсомола.
Сердцем восприняли юноши и девушки слова Обращения Центрального Комитета КПСС к партии, к советскому народу. 48 миллионов молодых строителей коммунизма приняли участие во Всесоюзном комсомольском собрании «Ударным трудом и отличной учебой ознаменуем определяющий год пятилетки». Ответ молодежи на призыв партии — это вдохновенный творческий труд на всех участках коммунистического строительства. Уже сегодня более десяти тысяч молодых рабочих, триста молодежных коллективов выполнили задания девятой пятилетки.
Каждый день в комсомольские ряды приходят новые и новые тысячи. Свыше 17 миллионов юношей и девушек вступили в комсомол после XV! съезда ВЛКСМ. Это — замечательное пополнение. Среди них — молодые труженики промышленности и сельского хозяйства, молодые специалисты, работники науки, культуры и искусства. Мы верим, что они приумножат славные традиции рабочего класса, колхозного крестьянства и народной интеллигенции, посвятят свой ударный труд, мастерство и поиск делу успешного выполнения заданий пятилетки, внесут свой вклад в развитие науки и техники, создадут яркие образы своих современников.
В комсомольском пополнении — большом отряд учащихся школ и профессионально-технических .училищ, Мы желаем им хорошо и отлично учиться, всегда помнить, что знания, высокое профессиональное мастерство — это наши завтрашние успехи, это фундамент новых трудовых побед, научных открытий, смелых технических решений.
Дорогие друзья!
К вам обращен мудрый завет великого Ленина «Учиться коммунизму». Изучая ленинское наследие, проникаясь глубиной «мыслей, дел и слов Ильича», участвуя в Ленинском зачете, воспитывайте в себе качества активиста-общественника, стремящегося постоянно приносить радость людям. Учитесь у ваших отцов и матерей — коммунистов, у ваших старших, сестер и братьев — комсомольцев принципиальности, настойчивости в достижении цели. К каждому из вас обращается Центральный Комитет нашей партии, выражая уверенность, что «молодежь с новой силой подтвердит свою верность ленинским заветам, делу Коммунистической партии, ознаменует четвертый год пятилетки ударным трудом и отличной учебой». Ваш комсомольский билет — это мандат на право быть там, где трудно, где нужно, подчинять свою жизнь интересам народа, делу родной партии.
Сегодня Ленинский комсомол, вся советская молодежь готовятся к знаменательным событиям в своей жизни — XVII съезду ВЛКСМ и 50-летию со дня присвоения комсомолу имени В. И. Лени
на. Эта подготовка — боевой смотр наших рядов, экзамен на политическую зрелость, верность ленинским заветам, на преданность коммунистическим идеалам.
Выступая на торжественном Пленуме ЦК ВЛКСМ. Генеральный секретарь ЦК КПСС товарищ Леонид Ильич Брежнев говорил; «Комсомолия — какая это замечательная политическая школа! Как много она дала всем нам! Сколько активных борцов за дело коммунизма, сколько знаменитых на всю страну мастеров индустриального и сельскохозяйственного труда, сколько видных деятелей нашей партии и государства, выдающихся ученых, конструкторов, полководцев, корифеев литературы и искусства вышло из комсомольской школы! И сейчас, когда наш комсомол празднует свой полувековой юбилей, мы все говорим ему с волнением в сердце: спасибо тебе, славное знамя нашей боевой юности! Спасибо тебе, вечно бурлящий революционным энтузиазмом, задором новаторства, беззаветной энергией юности союз молодых ленинцев!»
Пусть каждый, вступивший в комсомол, пройдет эту замечательную политическую школу, школу коммунизма.
Пусть девиз «Учиться, работать и бороться по Ленину» будет главным жизненным ориентиром каждого комсомольца, каждого юноши и девушки.

Журнал Юность № 4 апрель 1974 г

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Дорогие любители сатиры и юмора! С нового года я открываю в «Зеленом портфеле» новый отдел для новых авторов «Юности», чтобы они получили возможность посоревноваться за право быть напечатанными в журнале. Называется новый отдел БИС.
Что это такое? Расшифровывается так: Бюро Иронических Советов.
Что это значит? Это значит, что читатели нашего журнала для читателей нашего журнала будут выдавать через мое Бюро иронические советы по самым разным жизненным вопросам.
В связи с этим вы все, уважаемые читатели «Зеленого портфеля», назначаетесь внештатными сотрудниками БИСа, а я, Галка Галкина, сохраняю за собой только функции вашего редактора.
Что надо знать автору БИСа?
Прежде всего, какими должны быть советы. Советы должны быть: а) остроумными, б) краткими и в) точными, попадающими в самую суть вопроса.
Самые смешные, самые точные, самые глубокие, самые сатирические, самые емкие (словам тесно, а мыслям просторно) — короче, самые остроумные советы будут опубликованы в «Зеленом портфеле», а их авторам я присвою почетное звание «Советник Галки Галкиной».
Итак, мы начинаем.
Первый выпуск БИСа мы решили назвать — «Советы молодому специалисту».
Это должна быть краткая сатирико-юмористическая инструкция парню или девушке, пришедшим после школы, техникума, института на производство. Давайте все вместе, пункт за пунктом, составим эту шутливую инструкцию-совет. Для чего вам, состязающимся на звание «Советник Галки Галкиной», надо ответить по следующим пунктам:
1. Чтобы в самом начале точно определить адрес советов, попробуйте остроумно сформулировать понятие «молодой специалист».
2. Из каких составных частей складывается рабочий день молодого специалиста?
3. Каким образом молодой специалист должен представиться коллективу, в котором ему предстоит работать: какую фразу он должен подготовить для первой встречи со своим начальником и сослуживцами, как он должен себя вести в первый день своей работы?
4. Как молодому специалисту быстрее избавиться от страха перед первой самостоятельной работой, за которую он должен всю ответственность взять на себя?
5. Как наиболее разумно и рационально молодой специалист должен распределить свою первую заработную плату?
6. Что делать, если случится так, что молодому специалисту в рабочее время поручат работу не по его специальности (разметка номерков в раздевалке, переноска старой документации из одного шкафа в другой, покупка сигарет сослуживцам и пр.)? Как ему себя тогда вести?
7. С первого же дня молодому специалисту надо приниматься за общественную работу. Какую общественную работу вы бы посоветовали выбрать молодому специалисту?
8. Как, по-вашему, молодой специалист должен рассказывать о начале своей деятельности своим младшим товарищам, которые еще учатся?
9. Какие изменения в свой внешний вид вы бы посоветовали внести молодому специалисту перед его первым рабочим днем?
10. От каких студенческих привычек, вы считаете, должен избавиться молодой специалист, приступая к работе, и какие привычки, по вашему мнению, ему пригодятся?
11. С какого момента молодого специалиста можно считать старым специалистом?
12. Еще какой один совет вы хотите дать молодому специалисту?
Письма с ответами должны поступить к нам до 15 марта в конвертах, где, кроме адреса редакции, напишите: «БИС, Галке Галкиной». В конверте должно быть не больше четырех страничек текста. Можете ответить только на тот вопрос, на который найдете остроумный ответ. Не ждите от меня ответа на каждое письмо — у меня только две руки… У кого получатся остроумные советы, тот прочтет свою фамилию в журнале.
СПЕШИТЕ ДАТЬ СОВЕТЫ МОЛОДОМУ СПЕЦИАЛИСТУ!
ЗА ДЕЛО!
ЖДЕМ! ЖДЕМ! ЖДЕМ!
БИС! БИС! БИС!
Ваша ГАЛКА ГАЛКИНА

Журнал «Юность» № 1 1972 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области