Андрей Яковлев

Когда речь заходит об изобретателях, мне видится седой чудаковатый старик, окруженный множеством приборов, смысл которых непонятен. Восприятие движется по схеме: «Если изобретатель, то уже не молодой; если молодой, то еще не изобретатель». Недавно эта моя схема была нарушена. Я познакомился с молодым человеком, на счету которого уже около трехсот изобретений. Это больше, наверное, чем у любого изобретателя в Союзе. Правда, у Эдисона их была тысяча. Но у Роберта еще есть время догнать великого американца.
Я собираюсь рассказать вам о Роберте Федосееве не для того, чтобы удивить читателя его успехами. Не буду рассуждать о технической сути сделанных им открытий. Цель моя другая: проследить путь изобретателя, посмотреть, что может взять мой современник у человека самой современной на свете профессии.
Раньше других у него проявилось упрямство. Да, Роберт был упрям и постоянно расплачивался синяками. Например, он был уверен, что может решать задачи без подготовки. А это было совсем непросто. Поэтому, когда он выходил к доске с невыполненным домашним заданием и принимался соображать по ходу дела, наградой были железные тройки и репутация тугодума. Но Роберт держался на своем. Снова и снова он выходил к доске с чистой тетрадкой. Его ругали, но Роберт к попрекам относился безразлично, рискуя заработать славу человека бесчувственного.
— Я очень удивлялся, когда в чем-то терпел неудачу. Считал, что смогу все: скакать на лошади, сочинять стихи, заниматься музыкой. Когда в школе организовали хоровой кружок, я тут же пошел записываться. До сих пор помню песню, которую я пел.
Начиналась она со слов: «То березка, то рябина…». А допеть не дали. Оказалось, что нет у меня ни слуха, ни голоса. Я чувствовал себя так, будто у меня украли ценную вещь. Вдруг открылось, что для каждого дела, кроме воли, нужны еще и способности.
Они у всех разные. А у меня какие? Совершенно неясно. Помню, я в ту пору увлеченно играл в шахматы. Переживал каждый проигрыш, как неразделенную любовь. Но чаще выигрывал… Роберт рассказывает, а я покамест в сомнении — нужно ли начинать так издалека? Видны ли в этом мальчишке черты будущего изобретателя? Или они появятся позднее? Обычный пацан. Самоуверен — и поэтому смешон. Впрочем, настораживает одно: все свои умения и навыки он воспринимает как должное, все недостатки для него — это провал, катастрофа, жирный минус. Твердое убеждение: минусов быть не должно, они случайны и несправедливы. Быть может, в этом юношеском преувеличении своих возможностей таится залог его будущего?
— Чего мне тогда не хватало? Сомнений. Уж очень я был в себе уверен, поэтому двигался не спеша.
Впрочем, все скоро переменилось.
Роберту было пятнадцать. Наступило восхитительное время колебаний и споров с самим собой. Случайный разговор с умной девочкой подтвердил давнишнее подозрение: книг прочитано мало, взгляд на вещи наивен, мнения заимствованы. Роберт засел за «Анти-Дюринга». Каждая страница оборачивалась крушением прежних истин, чередой загадок, резкими вздохами постижения. Он читал и о прочитанном думал за обедом, в метро, на концерте и на свидании.
Осунулся, перестал отвечать на вопросы, в глазах появилась какая-то отрешенность, что совсем не шло к его коренастой, уверенной фигуре. Мир сдвинулся. Роберту повезло: он страдал и мучился той счастливой тоской по знаниям, которая никогда не тревожит людей сытых и глупых.
Но учебник математики по-прежнему оставался набором нелепых ситуаций, а черчение преследовало кошмаром бессмысленных параллелепипедов. Впрочем, забегая вперед, отметим, что и математика и черчение очень скоро ему пригодятся. Заминка в небольшом: не хватало реального дела.
Одноклассницы кружились с одержимостью в вальсе, оркестр гремел без устали, от друзей пахло незаконным вином. Даже скептически настроенного Роберта посетила мысль: один раз живем, так-то.
Школа кончалась. Начиналось нечто другое, новое, но что именно, он еще не знал. Планов на жизнь не было. Я не очень верю в фатальную силу призвания, и вполне возможно, его изобретательская деятельность была бы отсрочена на неопределенное время.
Если бы не отец. Как всякий отец, он досадовал на сына за его упрямство и витание в облаках. Как всякий отец, он мечтал вывести его в люди. В скором времени у них состоялся такой разговор:
— Ну как, надумал, что делать дальше?
— Нет еще.
— Это всегдашний ответ. Интересно, когда ты кончишь ерундой заниматься? Когда у тебя вся эта философия пройдет? За дело браться пора.
— Я подумаю. Можно идти?
— Сиди. Слушай. Во вторник зайдешь в отдел кадров. Удалось устроить тебя на наш завод механиком. Это сделано из большого ко мне уважения — потому что старейший работник, с токарей начинал. А твоей заслуги тут нет. Ты это помни и старайся наверстать.
— Ладно.
— «Ладно»! Ты хоть знаешь, что такое механик?
Конечно, Роберт этого не знал. В непросвещенном его сознании все рабочие профессии стояли в одном ряду. Грузчик, слесарь, механик — кто там еще?
С тем и пришел на завод.
Против ожидания отца и к тайной его гордости, дела у Роберта с самого начала пошли неплохо. Оказывается, у него была техническая жилка. Оказывается, он легко схватывал сложные сочленения узлов и деталей. Оказывается, у него есть сноровка к рабочему инструменту. (Вот уж чего не знал!) И все же этих талантов недостаточно, чтоб стать опытным механиком. Попасть на должность механика прямо со школьной скамьи было великой удачей. Все равно, как если после окончания института международных отношений сделали тебя послом…
Механик — на заводе генерал. Никто не докучает тебе «указаниями», опекой. Критерий твоей добросовестности — исправная работа большого и трудного механизма. Этот механизм — главное твое начальство, оно постоянно меняется, делается все сложней и запутанней, ставя перед тобой сотни головоломок.
Механик по необходимости обязан становиться год от года умнее и опытней. Роберт не очень удивился, увидев вузовский учебник у своего наставника, имевшего регулярного образования шесть классов.
Итак, все ясно: буду механиком. Но как только дела наладились, ясность вдруг пропала. Роберт стал разбираться в сути окружающих его механизмов. От приводов и шестерен он «взошел» к схеме, принципу работы.
Вот, пожалуй, с тех пор Роберт стал ловить себя на раздорах с профессией. К примеру, на завод привозили новый токарный станок. Товарищей он интересовал с ног до головы — каков режим работы, технические характеристики и прочее. Роберту было важно одно — чем он принципиально отличается от старого. Это против натуры механика: брезговать частностями, отмахиваться от деталей. Как ни внушал это себе Роберт, внимание обращалось, прежде всего, к схеме, принципу, основной идее. Остальное казалось скучным.
Собственно, он кто такой — механик или не механик? Опять пошли сомнения. В них он никого не
посвящал. Смеяться ведь будут: Гамлет с гаечным ключом…
Однажды Роберт изобрел. Ему открылась новая конструкция регулятора — основной продукции завода. Ошибки в изобретении не было — теперь, с высоты трехсот авторских свидетельств, Роберт видит это весьма отчетливо. Тогда — нет. Тогда в его активе был полуграмотный чертеж и пресловутое упрямство. Для того, чтобы убедить в правоте самого себя, этого достаточно. Но маловато для других.
Выяснилось, что главный конструктор завода тоже пытался усовершенствовать регулятор. Когда Роберт явился к нему со своими архимедовыми каракулями, тот показал ему аккуратнейшие чертежи. Трезво в них разобравшись, Роберт решил, что каракули лучше, Но доказать не смог. Точные науки мстили за былое небрежение. Только сейчас Роберт понял, что та же математика, кроме основного своего назначения, может выступать как моральная категория, как средство утверждения истины. Педантичная строгость закона, нормы, инструкции представились ему нитью, связывающей тех людей, которые еще не стали его товарищами, не научились покуда понимать друг друга. Но поймут непременно. Надо только любить математику.
А неосуществленный регулятор, весь оставшийся в замусоленной схеме, продолжал давать уроки. Будто Роберт произнес во сне слово «сезам», а теперь его все будят и спрашивают, что, собственно, надобно.
Этот вопрос Роберту задали в завкоме.
— Ну вот ты изобрел,— сказал председатель таким голосом, будто Роберт тотчас начнет отпираться.— И сразу, небось, внедрять нацелился. Верно? А теперь смотри, какое нынче число: двадцатое сентября. Через два месяца за годовой план отчитываться. Вообразим на минуту, что поставили мы твой регулятор на конвейер. Притирка, доводка, исправления — за сколько, думаешь, управимся? За полгода? Можно, конечно, если весь завод посадить на твой регулятор.
Только это, брат, нереально. И вовсе не потому, что лишимся тринадцатой зарплаты или первого места по отрасли. Дело в другом. Завод тысячью нитей связан с общественным производством. Успех общего дела зависит и от наших успехов. А мы выпуск продукции прекратим, увлеченные идеей нового регулятора… Изобретения надобно внедрять. Факт, Но не очертя голову. Учитывая состояние нынешнего производства. Уровень технических возможностей.
И еще сотни и сотни факторов… Ступай, подумай обо всем хорошенько. Отцу, конечно, привет.
Роберт ходил с очень темной головой. Идея нового регулятора потеряла былую четкость и простоту. Обнаружилось множество слагаемых, не имевших прямого отношения к техническому творчеству. И среди них наиглавнейшее — проблема общественного мнения. Изобретения не бесспорны. Их внедрение требует риска, затрат, дополнительных усилий. Очень часто ожидание экономического эффекта от изобретения может оказаться «длиннее» плана, вознаграждения. Изобретатель очень полезен обществу, но крайне неудобен для отдельных людей. Идейки и идеищи, которые постоянно вспыхивают в его бедовой голове, способны обесценить многолетние усилия, а взамен принести беспокойство и суматоху. Поэтому совсем непросто склонить в свою пользу общественное мнение. А без этого никак. Для людей ведь дело делается…
— Представляю, как сердились извозчики на первый автомобиль. Доводы, которые приводились в пользу лошадок, были, надо полагать, весьма хитроумны. Послушайся их — мы бы по сей день натягивали вожжи… Чем больше открытие, тем трудней оно осуществимо, тем больше времени уходит на доказательство своей правоты. Тут никуда не денешься.
И еще надо зарубить на носу: любое открытие — ко времени. Его влияние, как круги по воде,— в бесконечность… Я считаю, что между отраслями техники связь не только научная, но и философская. Они как бы подталкивают друг друга. Запуск космического корабля был бы отложен на много лет, если бы не было комбайна, телевизора, прививки от оспы… Одним экономическим эффектом не измеришь глубины открытия. Можно ли исчислить в денежных единицах эффект от изобретения колеса? Тогда ведь, надо полагать, и денег не было…
Роберт занимался не только изобретательством. Вы, наверное, уже позабыли, как его не приняли в хоровой кружок. Роберт помнил. Все это время ему хотелось доказать (кому? не важно кому), что совершенно зря не дали ему допеть про березку и рябину. Он принялся ходить на концерты. Выучил нотную грамоту. Наконец, он стал сочинять музыку.
Эйнштейн обожал скрипку. Граф Лев Николаевич шел за плугом. И это было не чудачеством гения, а одним из его признаков. У талантливого человека всякая мелочь идет в работу, всякая деталь необходима. Сказку про Ньютона можно прочитать двояко: то ли подивиться случайности великих открытий, то ли развести руками перед тем, как безжалостно человеческий интеллект обращает себе на службу всякую мелочь, пустяк, безделицу. Чем измерить познавательный натиск Архимеда, если открытия преследовали его даже в ванне? Нет, открытия не существуют в чистом виде, без множества мелочей, которые являются симптомом открытости души, чуткого прислушивания к миру.
Наступило время, когда у Роберта все пошло в строку — опыт механика, бдения над «Анти-Дюрингом», музыкальные экзерциции. Ему стало изобретаться. В дательном падеже.
На столе у композиторствующего механика стоял метроном. Роберт смотрел на него и размышлял над чисто технической проблемой: как создать интегратор температуры. Качнул стрелку прибора. Метроном послушно защелкал. А что, если вместо стрелки приделать градусник? С изменением температуры будет меняться частота колебаний. За эту фантазию Роберт получает свое первое авторское свидетельство. До него ни один человек в мире не размышлял над проблемой интегратора, уставившись на метроном. Не смейте ругать учительницу пения — она правильно сделала, что выставила Роберта из кружка.
Неизвестно, получился бы из него певец или нет, а прибор — вот он!
Хрустальное деревце успеха тихо звенело серебряными колокольчиками. Неприятный разговор с отцом.
— С завода решил уходить? Ладно. Тут приказать не могу. Ну, а цель у тебя дальше какая?
— Попробую стать изобретателем.
— Без вуза?
— Пока да.
— Провалишься, будь уверен.
Мы очень часто ворчим на отцов. Их мрачные предсказания колеблют наши планы. На самом деле они самые горячие болельщики всех наших дерзких начинаний. Полностью мы поймем это, когда сами дорастем до родительских лет.
Образование и призвание — кто из них курица, кто яйцо? Что должно следовать раньше — учеба или работа по специальности? Трудно найти общий рецепт.
Роберту хотелось сперва попробовать изобретательство на зуб, посмотреть, что из этого получится. Помня казус с точными науками, он не дожидался обязательных семинаров и лекций. Читал, читал, читал…
Он устраивается в НИИтеплоприбор на должность механика, имея целью как можно скорей оставить это занятие и начать изобретать. Если бы в отделе кадров знали об этих планах, его бы выставили вон. Если, бы ему дали решить конструкторскую задачу, то вполне вероятно, что какой-нибудь маститый ученый взял бы его в ученики. А пока:
— Хреновый механик.
— Ага. Ни черта не умеет. Правда, схему какуюто накорябал. Посмотришь?
— Зазнается еще.
— Наплевать. Все равно надо чем-то занять этого бездельника. Пускай изобретает…
Сердитый разговор двух интеллигентных мужчин. Но Роберту были важны не эмоции, а суть. Теперь каждый день он тащил в институт новую схему. Поначалу это никого не пугало. Думали, что чушь всякая, игра молодого ума. Разлетится в дым при трезвом анализе. Вышло по-другому. Сквозь полуграмотное исполнение виднелись полновесные технические идеи. С идеями нужно возиться — испытывать, обсасывать, тратить время. Роберт отрывал от работы занятых людей. Они злились.
— Несет и несет. Тут не знаешь, как плановую тему спихнуть, а он ноль внимания.
— Чертить совсем не умеет. Пока разберешься в его каракулях, день пройдет.
— Он кто, механик? Вот и пускай…
— Жалко. Изобретает ведь.
— Жалко.
— Жалко.
Бывают разбойные мысли. Ты о них не думаешь, а они сами берутся невесть откуда и устраивают между собой перебранку. Только следить успевай.
— Ругают — наплюй. Раз идет дело — гни свое.
А коллеги поскрипят и перестанут.
— Ерунда. Сам не можешь дотянуть, вот и лезешь к каждому за советом. Тоже мне, самородок.
— Важна идея.
— Важна, важна. Ты даже ее подать толком не можешь. Говорить горазд.
— А может, прав был отец? Сначала в институт податься?
— Влез в это дело, теперь не пищи. Сам учись.
— А время где взять?
— В личной жизни. Гы-гы!
— Вот и будешь технарь технарем.
— Претензий, претензий… Быть бы живу.
…— Гражданин, выходите?
Роберт встрепенулся, извинился, качнул головой. Такие внутренние диалоги посещали его все чаще.
Он не был человеком железных решений. Поэтому колебался. Он не был размазней. Поэтому не метался, а разыгрывал планомерную борьбу сил, которая, конечно, мотала нервы. Внешне это был уверенный в себе парень, светловолосый и крутолобый, с хитрым глазом.
Юрий Алексеевич Коньков — друг, наставник. Научно-исследовательский институт, томясь по поводу Роберта обилием смешанных чувств, родил из своей среды этого человека, чтобы он научил неграмотного самородка уму-разуму. Коньков был уже известный изобретатель — с именем, с заслугами. Вообще-то Роберт как раз этого и побаивался. Он пугался, когда во время научного спора собеседник вдруг начинал выкладывать вещи посторонние: чин, звание, степень… Все равно как если во время шахматной партии противник достанет колоду карт, объявит козыри и начнет крыть ими твои фигуры. Не зря побаивался. Вот какая история вышла с Робертом задолго до встречи с Коньковым…
Во взгляде того человека было все — сталь, ласка, холодное наслаждение бытием. Чудесный серый костюм и галстук с павлиньей поволокой намекали, что жизнь их владельца течет по ровному и выверенному руслу. Совсем недавно он даже изобрел — создал новую модель триггера. (Это одно из устройств релейной автоматики.) Роберт сделал схожее изобретение. Правда, в его триггере было два реле, а не четыре. Выходит, дешевле почти в два раза. Владелец серого костюма решил встретиться с Робертом и выяснить, как быть. К этой встрече Роберт готовился усердно — штудировал литературу, рассчитывал экономический эффект. Но речь пошла о другом.
— Федосеев? Спасибо, что зашли. Сели уже? Это славно, люблю, когда без церемоний. Ну, с чего бы начать… Курите?
— Свои.
— Ага. Ну, давайте к делу. Знаете, удивили вы меня. Давно я разрабатываю это устройство — оно, кстати, и в научном плане за мной числится. И вдруг перед завершением работы на сцене появляетесь вы. Интересно, на что вы рассчитываете? Может, хотите соавторства?
— Не хочу.
— А я и не предлагаю. Вы какой институт кончали?
— Я учусь на заочном.
— Ну вот. А желаете соперничать с кандидатом наук. Нелепо. Если вы человек разумный, то должны меня понять.
— Я думал, мы будем говорить о триггере.
— Да нет, здесь все ясно. Не будет он у вас работать. Погнались за экономией, ну и ошибок, конечно, налепили. С другой стороны, как вам было их избежать. Ничего, не расстраивайтесь. Молодой еще, жизнь впереди.
— Послушайте! Вы вот так — нарочно? Мы же всё не о том… О триггере давайте! Реле стоит семь рублей. Две тысячи реле — четырнадцать тысяч экономии. Ради этого каждую деталь в моей схеме нужно было разглядывать. Если хоть один шанс — все равно… Ну, а триггер будет работать.
— Да полно вам.
— Будет, увидите.
Три дня потратил — делал пробный образец. И верно, работал триггер.
Но вот другая история.
Роберт принес своему руководителю Юрию Алексеевичу Конькову схему блока памяти. Она была с погрешностями. А у руководителя имелась другая схема, много лучше. Обменялись мнениями. Заварили кофе, пошла в распыл пачка сигарет. Незаметным образом из разговора и неряшливых рисунков родилась третья схема — общая.
— Первый этап нашего общения,— вспоминает Роберт,— прошел под знаком «оказывается». Оказывается, есть изобретения, которые нельзя внедрить сразу: нет подходящих материалов, не разработана технология. Ты делаешь их как бы впрок, в расчете па достижения смежных областей техники. Оказывается, если знать тенденции развития некоторых отраслей, от ряда изобретений можно вообще отказаться: они устареют к моменту выдачи «авторского», новое техническое направление просто тебя обгонит. Оказывается, с патентным бюро нельзя разговаривать по принципу «да — нет». Общение с патентоведами — это не обмен колкостями, не затаивание обид, а диалог, дискуссия. Помню, как трудно рождалось авторское свидетельство на один из моих приборов.
Они мне пишут: «Ваше устройство нерентабельно.
Считаем нужным отказать». Посылаю в ответ подробнейшее обоснование рентабельности. Приходит второе письмо: «Пришлите пробный образец». Присылаю. Получаю третье письмо: «Нет экспериментальных данных». Посылаю данные. Но это не конец. Почтальон приносит четвертое письмо, в котором признается рентабельность и работоспособность прибора, но выражается сомнение в его новизне. Доказываю новизну. В пятом письме лежит авторское свидетельство. Возможно, работники патентного бюро были излишне осторожны. А может быть, сработал парадокс, преследующий каждого изобретателя: для того, чтобы стала понятна новизна твоей идеи, должно пройти какое-то время…
Дни и месяцы шли, Роберт учился и умнел. Чем больше умнел, тем больше учился. Ворох авторских свидетельств на столе: с Коньковым, без Конькова, с Коньковым, без Конькова. Последнее время чаще — «без». Одно время Роберт допытывался, почему Коньков так часто предлагает ему соавторство там, где идея бесспорно принадлежала самому Конькову. Тот отвечал загадочно: «А вот увидишь». Теперь, когда учеба превратилась в сотрудничество, Роберт понял: для его учителя это постоянно действующий принцип. Коньков был заинтересован в том, чтобы воспитать как можно больше изобретателей.
Растущее число соратников давало возможность участвовать в разработке все более и более широких пластов технической мысли. Здесь кончалось благородное честолюбие ученого и начинался патриотизм человека, заинтересованного в техническом приоритете своей страны…
— Я раньше думал так: изобретатели изобретают в одиночку, а из суммы открытий слагается приоритет. Но на деле выходит по-другому. Изобретатель-одиночка нерентабелен. Чем выше его развитие, тем большее место в его работе должен занимать «общественный сектор». Он обучает своих молодых товарищей, координирует их усилия, подсказывает направление поиска. Поверьте опыту, это не скучная обязанность, а увлекательнейший процесс, полный азарта и драматизма. Сколько раз бывало: видишь общий контур решения проблемы, и в ней каждая ячейка — изобретение, и в одиночку ты с этим не справишься, и вот тогда-то приходят на помощь на
ставники, друзья, ученики. Вместо долгих лет кропотливого копания время поиска мерится на месяцы… Нет, я очень скоро понял: изобретателю одиночество противопоказано.
Изобретать — в природе человека. Право на изобретение не регламентировано должностью или научной степенью. Но это не значит, будто каждый может начать изобретать без оглядки. Ученик невозможен без учителя. Учитель определяет уровень творческой активности будущего разведчика технического прогресса. Один мой знакомый несколько лет назад придумал новый способ нарезки. С той поры его просят делиться опытом, готовить изобретателей.
А ему трудно. Потому что опыт невелик. Изобрел — и сам не помнит, как это вышло…
Наверное, есть существенная разница между тем, у кого на счету два-три изобретения, и тем, у кого их сотня. Первый — любитель, второй — профессионал. Любители рождают профессионалов. Профессионалы учат любителей. Для того, чтобы рост профессионалов происходил постоянно, а не от случая к случаю, надо профессионалов готовить, обучать…
— Получилось как-то незаметно. Приходили ко мне мальчики и девочки, советовались насчет изобретений. Потом вижу, кто-то из них приходит чаще и чаще. И замечаю, что сам этому рад. Так появились у меня ученики.
Теперь их у него за двадцать. Роберт не считал, сколько «выпусков» ему удалось сделать. Многие закончили уже институты, работают с ним бок о бок. (Помните спор о курице и яйце, о призвании и образовании?) Роберт не ограничивает время обучения каким-то сроком. Учеба идет до победного конца, до первых изобретений. Соавторство — определенный этап мастерства, наступление зрелости. Среди соавторов Роберта была лаборантка Валя Горбунова, слесарь Валерий Беспалов, техник Владимир Плюхин, число изобретений которого пошло, кстати, на пятый десяток. Большинство учеников Роберта работают на заводах — слесари, токари, чертежники, лаборанты. Среди двухсот его соавторов есть кандидаты и доктора наук. Роберт объединил вокруг себя людей разного возраста и разных профессий. Но у них одна общая черта: все изобретают…
— Какое изобретение я считаю крупным? Наверное, то, где нова сама форма мышления. Это важней любых непосредственных прибылей, потому что такое открытие может быть использовано не только в технике, но бог знает где еще — в биологии, в медицине… Я убежден, что музыка Чайковского помогла многим изобретателям нашего века. С ходу этого не докажешь. Но верится…
Не счесть, сколько начерчено было схем, сделано пробных образцов, написано заявок, прежде чем Роберт с Коньковым открыли принцип дискретного сравнения, при помощи которого можно делать самонастраивающие приборы. Это значит — прямо с конвейера, минуя наладчика, не требуя постоянной проверки, могут они работать…
Изобретатель изобретает в голове. Вот он ест, ссорится с женой, смотрит телевизор. А потом садится и пишет заявку в патентное бюро. Наглядности никакой. Окружающим было бы много понятней, если бы изобретатель в ходе своей работы забивал гвозди, смотрел в микроскоп или клеил картонные коробочки. Делом занят — все ясно…
На предприятие, где работал Роберт, пришла квалификационная комиссия. И с удивлением увидела, что инженер Федосеев графиков и расчетов сделал меньше, чем другие, а экспериментов не вел вовсе.
— А чем же вы были заняты?
— А я все изобретал…
Роберт подсчитал: примерно каждая сотая идея оформляется в заявку на изобретение. Написал он пока около тысячи заявок. Помножим их на сто, выйдет сто тысяч идей. Согласитесь, на обдумывание каждой идеи, ее проверку и реализацию нужно время, притом немалое. Изобретать между делом, без отрыва от прочих обязанностей инженера, даже у Роберта не очень-то получится…
Профессиональное изобретательство — один из актуальных вопросов, который научно-техническая революция выдвинула на повестку дня. Многие до сих пор представляют сам процесс изобретения как некое мистическое озарение, которое не укладывается в рамки рабочего графика. У Роберта все планируемо, все управляемо. Он знает, когда напишет очередную заявку, чем будет заниматься на следующей неделе, сколько изобретений сделает к концу года. Роберт производит их регулярно, изо дня в день, конкурируя с целыми институтами, влияя на развитие целых технических отраслей. Что же, он всемогущ, не нуждается ни в какой помощи?
Это не так. Потому что талантливый человек связан с обществом каждой гранью своей личности, и чем дальше идет творческий поиск, тем сильней становится эта связь, тем больше их взаимный долг.
Талант не может только давать, а мы не можем от него только требовать. Специфика нашего сотрудничества состоит в том, что талант постоянно нуждается в новых точках приложения, в новых производственных ячейках. Свобода, которой он добивается, есть свобода «для», цель ее — достижение более высокой ступени производственной организации. Пусть для изобретателя она наступит раньше.
Было время, когда внедрение изобретений считалось необязательным. Технические проблемы могли дожидаться своего решения не одну тысячу лет, закрепившись лишь в прихотливом узоре сказок. В нашей стране внедрение изобретений возведено в закон. Государство берет эту функцию на себя. Общественный контроль за внедрением осуществляется членами многочисленных организаций. Настало время подумать, как помочь самому изобретателю, как найти стимулы, влияющие на производительность его труда. Наверное, главным стимулом будет право на личную творческую программу, на собственный исследовательский диапазон. Изобретатель должен обладать статусом самостоятельной научной единицы, быть автономным звеном в едином процессе научного поиска.
Как будут сочетаться интересы этого «звена» и организации, с которой он сотрудничает? Будет ли для нее выгоден такой уговор? Судите сами. В тот период, когда Роберт руководил специализированной изобретательской группой, она за год представила 188 заявок и на большую часть получила авторские свидетельства. Роберту и его товарищам тогда принадлежало 80 процентов изобретений по пневмоавтоматике. Больше, чем у многих исследовательских институтов…
Три карты: способности, профессионализм, специализация. Две из них изобретатель держит на руках. Где же третья?
Приятные вести не осаждали Роберта со всех сторон, но шли друг за дружкой. Англия, Италия,
Бельгия, Австрия, Франция, Швеция, США, Япония, ФРГ выдали нашей стране патенты на его изобретения. Они внедрены на предприятиях двенадцати министерств Советского Союза. Правда, значок заслуженного изобретателя еще не украшает лацкан парадного пиджака, но лично я вижу в этом мудрую неторопливость фортуны, оберегающую изобретателя от излишней гордости собой.
…Друг Роберта, Виктор Орлов, по профессии конструктор. Руководитель лаборатории. Великолепный организатор. Общественник. Своей работой доволен на все сто. И надо же, чтоб именно этот уравновешенный человек пал жертвой изобретательской лихорадки. Кто-то из коллег пытался ему объяснить, что несолидно выходит. Ведь у каждого своя задача, верно? Ему, Виктору, руководить поручено. И незачем распыляться. Но Виктор продолжал «распыляться». Искушал его, конечно, Роберт. Ему доставляло удовольствие наблюдать, как человек покидает круг устоявшихся занятий, расстается с миром привычных истин и отдает себя во власть взбаламученной стихии изобретательского ремесла.
— Нас почему-то принято называть чудаками. При этом за точку отсчета берутся такие вечные, недвижимые ценности, как хоккей по телевизору, скучание с женой в гостях, благополучное застолье.
Действительно, если смотреть оттуда, то мы напоминаем дикарей: собираемся после работы, говорим о какой-то теплонике, пневмонике, горячимся, спорим, когда надо бы отдыхать. Но ведь возможен и другой взгляд. Кто сидит в бутылке — волшебник или джин? Джин всерьез считает, что он-то обитает на свободе, и посмеивается над чудаком-волшебником.
На потолок не смотрит — незачем. А потолок-то припечатан сургучом… Я считаю, что за чудаков бояться не стоит. Лучше оглянуться вокруг и спросить: «А не в бутылке ли я, часом, разместился?»
Виктор Орлов не покинул лабораторию, не забросил общественную работу. Просто недавно он изобрел такой станок, аналога которому не существует во всем мире. Разрешена одна из серьезных технических проблем, долгое время стоявшая на повестке дня. Стоявшая — в прошедшем времени. Вот и говори, что несолидно заниматься изобретательством, не с руки выпускать на волю джинов…
По вечерам на кухне собирались инженеры и пили чай. Рядом с печеньем лежала стопка чистых листов. Время от времени кто-то брал лист и начинал набрасывать схему. У каждого хорошего инженера обязательно есть две-три вольные мысли, которые не идут в табуне общих дел, а как бы вырвались на отшиб, не могут найти себе применения в повседневной практике. Это неплохо. Неухоженность, непричесанность замысла — один из критериев его новизны. О том, как достичь его реализации, и шел у них разговор.
Инженеры собирались каждую неделю, и так — вечер за вечером, год за годом — намечались контуры новых направлений автоматики, становились реальностью вчерашние дерзкие мечты. Подсчитал бы какой-нибудь досужий человек, сколько партий в преферанс могли бы они сыграть за это время… А если говорить серьезно, то, наверное, эти люди и живут жизнью самой насыщенной. Несмотря на то, что круг их бесед посвящен проблемам сугубо техническим, вряд ли у кого-то повернется язык назвать их «технарями». По роду своей деятельности изобретатель стоит на семи ветрах — он черпает вдохновение во всех видах человеческой деятельности, пытаясь заглянуть в завтрашнее, намечая абрис будущего дня…
С той поры, когда светловолосый паренек возился с метрономом, годовая стрелка времени повернулась не однажды. Что-то напрочь ушло, что-то навсегда осталось с ним — долгие сомнения, добрые споры. Появилось золотое кольцо на безымянном, диплом о высшем образовании (наконец-то) лежит в нижнем ящике стола, придавленный учебником сопромата.
Жизнь Роберта вошла в колею, идет размеренно и спокойно. Но эта размеренность наполнена взрывами новых изобретений. Через равные промежутки, один за другим…
Жизнь — сложная штука. Изобретатель — сложный человек. Рассказать о его жизни подробно, объемно едва ли под силу. Я этой цели и не ставил.
Просто хотел показать, что может позаимствовать мой ровесник, молодой человек семидесятых годов, у Роберта Федосеева, который должен обогнать Эдисона…

Журнал Юность № 7 июль 1973

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

товарищ строитель!

Алексей Фролов

Прошлым летом мы ходили лодкой в верховья Югана на рыбалку к знакомым хантам. Пока лодка кружила тихими протоками и до большой реки было часа два ходу, все было как надо, и не мешал ни крепкий ветерок, ни дождик. Вышли на Обь — забот прибавилось. На Оби штормило. Как ни старались поставить лодку носом к волне, нас укладывало на борт. На гребне истошно завывал на холостых оборотах движок. Терялся ход, и я не успевал вычерпывать воду.
Решили переждать, покуда уляжется непогода.
Совсем недалеко, на берегу Юганской протоки, был поселок мостовиков: белели домишки на песчаном откосе; видно было тепловоз, гоняющий порожняк; над самой водой, как вышка для прыжков, громоздился копер. Вот туда нам и причалить. Там берег поотложе… Обороты на полный, и уже хорошо различима группка строителей у буксующего самосвала и цветные занавески на окнах домов. На причальной стенке вижу еще двух людей. Они машут руками,
кричат что-то — за движком разве услышишь… Кричат явно нам — на взбудораженном зеркале реки единственная наша лодочка. Чего кричат?..
Мой товарищ поопытней. Круто берет руля. Лодка закладывает вираж. А потом резкий толчок, и все на нашем суденышке летит вверх тормашками.
Глохнет двигатель. Тишина. Только слабый всплеск волн и голоса тех двух: «С ума сошли… Жить надоело?.. Там же русловая опора…»
Вытаскиваем лодку на сухое. И они подходят.
С одним я хорошо знаком: Валентин Федорович Солохин, начальник пятнадцатого мостоотряда. Второй постарше, поосанистей, поплотней. С ним я свел знакомство позже — Оник Степанович Мутафьян, автор проекта гигантского мостового перехода через Обь. Мутафьян совсем несердито говорит нам: «Теперь не позабудете наш мост, не позабудете…»
Удивительно, как иногда непросто входят в наше сознание вещи вполне очевидные. Конечно же, я слышал не раз про обские мосты. И в блокноте было немало интересных цифр — сооружение предполагалось действительно уникальное. «Мост будет»,— механически твердил я про себя. Но, видно, надо побывать там, под Сургутом, в Среднем Приобье, пройти, проехать, проплыть не один десяток километров, чтобы понять, отчего иногда возникают сомнения в реальности грандиозного, обсчитанного, сотни раз выверенного человеческого замысла. Дикие берега. Топи. Волшебная нетронутость окружающего: завалы бурелома, тайга по пояс в воде. Разливы рек до горизонта. Все это угнетает воображение. Эк замахнулись люди! А возможно ли? Мост, он непременно должен опираться на твердь…
Люди нашли твердь на дне реки, вывели кое-где опоры, и в прочности — а значит, и в реальности — одной из них я сам чуть было не убедился…
С Оником Степановичем Мутафьяном встретились в Москве.
— Идет, идет дорога,— сказал мне Мутафьян,— и вдруг преграда, которую не обойти. Что делать?
Надо прыгать. Мост — это прыжок. Согласны? Посмотрите на любой арочный мост — точно, прыжок. И этот прыжок нужно рассчитать. Чтоб был верным, прочным. Чтобы без лишних усилий, поэкономнее…
А ведь там, на Оби, и оттолкнуться-то не от чего. И река сама по себе крутая…
Сегодня на трассе Тюмень — Сургут обский мостовой переход — главная забота. В кабинетах, в общежитиях, в столовой все время слышишь: «Мост, мост…» Совсем скоро, в ноябре — декабре, рабочие поезда будут ходить от Тюмени до берега Юганской протоки. Сургут — рукой подать. Река — помеха.
— Она по площади бассейна третье место в мире занимает после Амазонки и Конго,— говорит Мутафьян. — По скверности характера — наверняка первое. Все реки как реки: весной вышли из берегов, через неделю опять в русле. Обь три с лишним месяца держит большую воду. Остается мостовикам в золотые летние денечки готовить сани на зиму: завозить по реке технику, материалы. Основные работы — по холодам, когда река встанет…
Я рассказываю Мутафьяну — наблюдал как-то на трассе зимой: стальные конструкции при пятидесятиградусном морозе лопались, как стеклянные. И бетон замерзал на глазах. Да и сварка по такому холоду не получалась у самых классных мастеров.
— Вот-вот,— сказал Мутафьян.— Лето у мостовика, считайте, пропадает (это пока опоры из воды не вывели; фермы монтировать можно и летом). Зимой люди бегают каждые полчаса погреться — иначе не выдержать. Значит, думай, соображай, проектировщик, как обойти климатические неудобства, справиться с коварством реки. А ведь это еще не все.
Тюменские грунты — дополнительная загвоздка. Вы были там, знаете. Во время паводка деревья в тайге ложатся набок — подмывает вода корневище, не держит грунт. Ну, а если опора набок ляжет?.. Или такое, к примеру, обстоятельство. Был у меня мост через Дон, у самого Ростова. Утром сажусь на троллейбус — и на объект. Сюда, на Обь, каждую гаечку нужно везти с Большой земли. А нам нужна не гаечка — сотни тысяч тонн специального (в северном исполнении) металла и цемента особых марок.
Завозим все это по реке, а навигация в Сибири коротка… Видите, сколько всего.
Тут надо бы сказать, почему не обходится разговор про обский мостовой переход без эпитетов
«уникальный», «гигантский». Уже известно: условия для стройки там необычные. Теперь о физических объемах. Длина мостового перехода — тридцать два километра. Шутка ли?.. Обь под Сургутом раздается на два рукава — Большую реку и Юганскую протоку. Между ними остров. Все это мостовикам надо пройти — и воду и хляби острова.
Через протоку мостик средний, с километр. Большая Обь — двухкилометровая…
— Иногда думаю,— говорит Мутафьян,— до чего же все внешне просто. Как у велосипеда обязательно должны быть колеса и рама, так и мост — опоры да фермы.
А типового проекта, чтобы для Ростова и Сургута одинаково, все равно быть не может. Обязательно индивидуальный. Природа во всем нас ограничивает. Строительный сезон — считанные дни. И не поизлишествуешь: каждый килограмм металла сверх нормы — это сотни рублей на ветер… Потому в основе обского проекта скоростной метод стройки и предельная простота, экономичность сооружения…
Не арочными будут мосты на Оби, хотя, по-моему, именно арочные внесли бы некоторое разнообразие в унылость заболоченного, ровного, как стол, тюменского края. Впрочем, есть мнение и противоположное. Знаю людей, которые считают, что в местный ландшафт прекрасно вписываются мосты, непохожие на «прыжок», плоские, в балочном исполнении.
Вкусовые пристрастия имеют, однако, четкое стоимостное выражение. Вовсе не случайно решетки ферм большого обского моста складываются из равных треугольников. Конструкции до предела облегчены, унифицированы. Заводу-изготовителю не надо тратить время на перестройку технологии — гони одни и те же детали. Отсюда — выигрыш в скорости.
В моем блокноте есть еще одна любопытная запись. Обский мост — это более десятка пролетов.
Если бы проектировщики захотели сократить их число, удлинив каждый на двадцать метров, перерасход металла составил бы, мы подсчитали, внушительную цифру —3,5 тысячи тонн. Килограмм конструкции — изготовление, перевозка — обходится минимум в один рубль. Три с половиной миллиона рублей мило бы в распыл! Ясно, почему на Оби выбран упрощенный балочный вариант — без излишеств…
Ну и, конечно, грунты. Покуда обуздали капризные обские грунты, пришлось немало повозиться
А если бы на них навалить еще тысячи дорогостоящих тонн единственно ради вкусовых пристрастий
— На Юганской протоке нам еще повезло,— рассказывал Мутафьян.— Там дно песчаное. А вот на Большой реке дело обстояло похуже. Прощупали обское дно: глина — вещь ненадежная. Надо ставить под фундамент опор буровые сваи. Дело это новое, перспективное. И опыт с буровыми сваями у нас кое-какой уже был — еще с иртышского моста, под Тобольском. Решили: буровые… Не раз приходилось испытывать, как велика бывает разница между решением и исполнением. Все, казалось бы, вымерено, рассчитано, а коснись реального — поправок не избежать. Буровые сваи,— продолжает Мутафьян,— хитрая штука. В дне реки выбираются шурфы глубиной сорок метров. В отверстие загоняют металлическую трубу, и уже потом полость трубы бетонируется. Под каждую мостовую опору таких свай нужно от семнадцати до двадцати пяти. На Иртыше
мы с одной сваей справлялись за три дня. Правда, там они были вдвое короче… Здесь же, на Оби, с первых дней — сплошные неудачи. Не лезет труба — хоть тресни… Есть в двадцать девятом мостоотряде (этот отряд строит большой мост) великолепный мастер, молодой парень Юрий Гончаров. Из Калининграда в Сургут примчался, когда узнал, что будем работать с буровыми сваями. Так вот, Юра ни днем, ни ночью не уходил с объекта. Когда спал человек, не знаю. По-всякому пробовал он наладить дело. Менял диаметр труб, придумывал всякие там хитрые приспособления. И все равно меньше чем за четверо суток сваю не делали. Анатолий Викторович Моисеев, начальник мостоотряда, — мы с ним старые друзья еще с Иртыша — говорит мне: «Дружба дружбой, а если не будете укладываться в трое суток, отказываюсь от буровых свай. Ты мне мост по срокам завалишь…»
Усомнился, думаете, в методе? Да нет, верили мы все в буровые сваи. Только никто не мог предположить, что эти чертовы трубы буду! капризничать… Выход нашли. Помогли соседи, нефтяники.
Кто-то вспомнил, что нефтяники бурят до двух километров. Пошли к ним — поделитесь опытом. Снабдили они нас приборами для измерения кривизны проходки. И Юра Гончаров за два дня ставит сваю.
У мостовиков свои приметы успеха, свои праздники. Первый — это когда «выходят» из грунта, заканчивают фундамент под опоры. Потом — выход опор из воды. И хотя самый опытный глаз — с вертолета ли, с борта ли катера — не увидит особых перемен на реке, мостовик знает: раз опоры вышли, мост есть. Осталось положить фермы — и, пожалуйста, прыгайте через Обь…
Пока к прыжку только готовятся.
Оник Степанович Мутафьян сказал мне:
— А не взялся бы я за проект только в одном случае: если бы не знал, кто будет строить мост
и что это за люди. Здесь, гарантирую, проект обойдется без поправок.

Журнал Юность № 7 июль 1973

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Нынешний Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Берлине — юбилейный.
Он десятый по счету. Есть еще одна особенность у праздника молодежи этого года.
Впервые фестиваль проводится второй раз в одном городе.
Фестиваль возвращается в Берлин…
В предфестивальные дни мы встретились с председателем Советского подготовительного комитета, председателем Комитета молодежных организаций СССР Геннадием Ивановичем Янаевым и беседовали с ним о фестивальном движении.
«ЮНОСТЬ». Что дало миру молодежное фестивальное движение?
Г. И. ЯНАЕВ. Впервые молодежь собралась на свой форум в Праге в 1947 году. С тех пор каждый Всемирный фестиваль точно отражал расстановку сил в международном молодежном движении послевоенных лет. Фестивальное движение постоянно пополнялось новым, все более глубоким содержанием, оно отвечало назревшим задачам демократической молодежи и актуальным проблемам международной жизни.
В трудные годы «холодной войны» фестивали преодолевали искусственные барьеры, которые реакционные силы пытались воздвигнуть между молодежью социалистических и капиталистических стран. Значение прошедших фестивалей и в том, что они позволили молодым посланцам большинства стран мира ознакомиться с действительностью в социалистических странах, лично убедиться в преимуществах общественной экономики, в широчайших возможностях для всестороннего развития личности, которые предоставлены молодым гражданам нового мира.
Многие жгучие проблемы были сняты с повестки дня истории борьбой сотен миллионов людей доброй воли, и демократическая молодежь может гордиться, что всегда была в авангарде этой борьбы. Делегаты фестивалей в свое время собирали подписи под Обращением о заключении пакта мира, устраивали марши протеста против милитаризма, манифестации в поддержку освободительной борьбы народов Азии и Африки, акции солидарности с политическими борцами, томящимися в тюремных застенках, требовали остановить американскую агрессию в Корее и Индокитае, запретить испытания ядерного, химического и бактериологического оружия; защищали политические и экономические права молодых трудящихся…
Подготовка и проведение Всемирных фестивалей всегда были эффективным средством сплочения демократического юношества в борьбе против империализма, за свои коренные права. Самые широкие слои молодежи различных политических, философских и религиозных взглядов учились на фестивалях вместе бороться за мир, дружбу и прогресс человечества.
В процессе развития фестивального движения постоянно повышался авторитет коммунистических и прогрессивных союзов молодежи и студентов, их международных объединений — Всемирной федерации демократической молодежи и Международного союза студентов.
Оглядываясь на все девять фестивалей, мы исполнены веры в то, что демократическая молодежь вместе с другими прогрессивными силами добьется еще большего упрочения мира на земле.
«ЮНОСТЬ». Геннадий Иванович, очевидно, впервые вы столкнулись с фестивалем в 1957 году, когда он проходил у нас в стране. Чем вы тогда занимались?
Г. II. ЯНАЕВ. Я учился в то время в городе Горьком и был студентом сельскохозяйственного института, готовился стать инженером-механиком (я им и стал потом — три года работал в «Сельхозтехнике»).
В 1957 году летом мы организовали студенческий отряд механизаторов и поехали в Кустанайскую область помогать целинникам. Я возглавлял отряд, потому что был секретарем комсомольской организации в институте. Наш отряд проводил воскресники в фонд VI Всемирного фестиваля. А летом я вместе с группой комсомольцев Горького был в Москве на фестивале в качестве туриста.
«ЮНОСТЬ». С тех пор утекло много воды… Вот уже второй фестиваль вы являетесь одним из руководителей советской делегации. Как изменился ваш личный взгляд на фестиваль со времени, когда вы участвовали в нем в качестве туриста?
Г. И. ЯНАЕВ. Помню, тогда, в пятьдесят седьмом, меня поразила зрелищная сторона праздника, его красота. Манифестации, культурная программа, международные спортивные соревнования… Теперь же я глубже понял, что, кроме всего этого, и может быть, прежде всего, фестиваль — это политический диалог молодежи различной политической и идеологической ориентации. Это обмен мнениями по насущным вопросам мира, прогресса, демократии, это борьба за торжество наших коммунистических принципов. Это большая работа по сплочению, укреплению солидарности всей прогрессивной молодежи мира. Фестиваль стал восприниматься мной через призму серьезной политической работы. На нас, представителей советской молодежи, ложится большая ответственность по проведению фестивалей. Мы полной мерой ощущаем сложность подготовительной работы и организационные нагрузки во время самого фестиваля. Но я не упускаю случая, если, конечно, позволяют обстоятельства, превратиться в зрителя и посмотреть концерты фестивальных национальных делегаций или посидеть на стадионе… Сразу вспоминаю свои студенческие годы, когда видел все это впервые.
«ЮНОСТЬ». Знакомясь с хроникой III Всемирного фестиваля в Берлине (1951 г.), мы обратили внимание, что многие нынешние крупные политические деятели — Эрих Хонеккер, Энрико Берлингуэр — были тогда руководителями молодежных организаций. Что дает фестиваль молодому политическому деятелю и вообще молодому человеку, интересующемуся политикой?
Г. И. ЯНАЕВ. Фестиваль — школа политической работы. Общаясь с молодежью разных стран, подчас различно настроенной, имеющей самые полярные взгляды на окружающий мир, прогресс, искусство, историю, вы проверяете умение отстоять идею, обосновать платформу, утвердить наши принципы, вы превращаетесь в пропагандиста активного внешнеполитического курса нашей партии, нашего образа жизни. Вы должны уметь проявлять гибкость в решении важных вопросов, где-то убедить, а где-то пойти на компромисс — в ленинском понимании этого слова, разумеется. Принципиальность, деловитость, преданность делу социализма, ответственность за судьбу своей страны и судьбу мира, патриотизм — эти качества воспитывает в нас, молодых, партия, и фестиваль предоставляет нам возможность проверить и закалить эти качества. Какие бы ни были расхождения между нами и нашими партнерами по диалогу, мы должны уметь добиться позитивного решения насущных вопросов на принципиальной основе. С этим мы и едем на фестиваль.
«ЮНОСТЬ». Что отличает X фестиваль от всех остальных?
Г. И. ЯНАЕВ. Никогда еще фестиваль не подготавливался в такой благоприятной международной
обстановке. Программа мира, которую наметил XXIV съезд нашей Коммунистической партии, успешно осуществляется. В результате активной, целеустремленной деятельности ЦК КПСС, Политбюро и лично Генерального секретаря ЦК КПСС товарища Л. И. Брежнева по выполнению Программы мира, как это отметил апрельский Пленум ЦК нашей партии, в мире произошли серьезные изменения в сторону разрядки международной напряженности и укрепления сотрудничества между государствами с разным социальным строем. Большое значение для дела мира имели визиты товарища Л. И. Брежнева в ФРГ и Соединенные Штаты Америки.
В постановлении апрельского Пленума записано: «Пленум ЦК поручает Политбюро и впредь неуклонно осуществлять определенный XXIV съездом КПСС внешнеполитический курс, руководствуясь положениями и выводами доклада товарища Л. И. Брежнева на настоящем Пленуме, бороться за полное претворение в жизнь Программы мира, добиваться того, чтобы достигнутые благоприятные перемены в международной обстановке приобрели необратимый характер».
Я думаю, что участие комсомола в подготовке и проведении X Всемирного фестиваля молодежи и
студентов в Берлине — это участие в выполнении советской Программы мира. И мы постараемся выполнить задачу, возложенную партией на нас, молодых.
Форум в Берлине будет беспрецедентно широким по составу участников. Весь спектр реально существующих молодежных политических сил будет представлен в Берлине (за исключением, разумеется, крайне правых, фашиствующих элементов). В Берлин приедут, кроме традиционных участников фестивалей, и молодежные организации, которые на протяжении многих лет отсиживались 15 антифестивальных окопах. Сегодня многие из них больше не хотят исповедовать дух «холодной войны». Пять-шесть лет назад мы не могли себе представить, что можем с молодыми социалистами и молодыми католиками сотрудничать по таким жизненно важным вопросам, как обеспечение мира и безопасности на европейском континенте. Под влиянием развития международной обстановки, глубинных процессов в самих организациях многие социал-демократические союзы, например, претерпели серьезную политическую эволюцию. Туристом я ездил в 1962 году в Хельсинки на фестиваль. Финские молодые социалисты открыто выступали тогда против фестиваля, многие из них просто шли на открытое столкновение с делегатами из социалистических стран. Сегодня эта организация принимает активное участие в деятельности финского подготовительного комитета по проведению
форума молодежи в Берлине. Очевидно, трезвая оценка реальной международной обстановки победила. То же самое можно сказать о молодых социалистах ФРГ. У себя на родине они вели активную борьбу за ратификацию договоров СССР — ФРГ, ПНР—ФРГ, ГДР—ФРГ, за сотрудничество с СССР, за выполнение советско-западногерманского договора… Конечно, не надо идеализировать ход событий, по ряду вопросов мы с молодыми социалистами занимаем несовпадающие позиции, наши идеологические воззрения различны. Мы считаем, что не может быть никакого идеологического компромисса, никакой идеологической «конвергенции», но мы учитываем, что по многим вопросам они идут на диалог с нами, и мы сядем с ними за круглый стол, чтобы обсудить совместные действия в борьбе за мир и безопасность народов, за права молодежи.
«ЮНОСТЬ». Геннадий Иванович, можно задать вам фантастический вопрос?
Г. И. ЯНАЕВ. Давайте!
«ЮНОСТЬ». Как вы представляете XX Всемирный фестиваль молодежи и студентов?
Г. И. ЯНАЕВ. Трудно сказать…
«ЮНОСТЬ». Может, к тому времени фестивали изживут себя?
Г. И. ЯНАЕВ. Уверен, что нет! Даже если представить действительно фантастически выглядящую
сегодня картину всеобщего мира и благоденствия, все равно в мире останется много вопросов, на которые у разных людей будут разные точки зрения.
Проблемы литературы и искусства, охрана окружающей среды и человек… Для обсуждения этих вопросов надо будет встречаться. Кроме того, всегда будут в разных странах существовать люди одинаковых профессий. Им всегда будет о чем поговорить. Нет, идея фестивалей — очень живучая идея!
«ЮНОСТЬ». В этом году фестиваль возвращается в Берлин. Многие наши читатели спрашивают: а может так случиться, что в будущем фестиваль возвратится в Москву?
Г. И. ЯНАЕВ. А почему нет?! Только вот порядковый номер этого фестиваля я вам назвать не берусь. Так что будем ждать!
«ЮНОСТЬ». А пока мы хотим попросить вас хотя бы вкратце рассказать об участии советской делегации в X Всемирном фестивале в Берлине.
Г. И. ЯНАЕВ. Стержнем программы X Всемирного станут около 1 500 политических мероприятий, в числе которых митинги солидарности, конференции, семинары, форумы, дискуссии и встречи. Советская делегация примет участие во всех этих мероприятиях.
Каждый день фестиваля будет посвящен определенной теме. Например, второй день объявлен Днем солидарности с народами и молодежью Вьетнама, Лаоса и Камбоджи. Участие посланцев советской молодежи р. этом Дне даст новый импульс нашей всесоюзной кампании «Советская молодежь — юному поколению Вьетнама». Мы многое сделали для сбора средств на строительство больницы имени Нгуен Ван Моя, и на фестивале в торжественной обстановке эти средства передадим вьетнамским товарищам.
В Антиимпериалистическом центре фестиваля будет проходить постоянный молодежный трибунал «Мы обличаем империализм».
Мы будем выступать с докладами на фестивальной конференции «За мир, безопасность и сотрудничество в Европе». Эта конференция должна сыграть большую роль в подготовке Конгресса миролюбивых сил, который соберется в Москве этой осенью. В дни фестиваля состоится много мероприятий, посвященных проблемам трудящейся молодежи. Отдельно будут встречаться молодые рабочие со своими товарищами по профессии. Недавно у нас в стране прошли всесоюзные конкурсы на лучшего молодого рабочего в своей профессии. Победители этих соревнований поедут в Берлин.
Каждый день на фестивале наши ребята будут принимать посланцев разных стран в советском клубе. Там откроется выставка «Советская молодежь», книжная лавка, в которой гости смогут выбрать себе книгу по вкусу, в шахматно-шашечном клубе молодые советские гроссмейстеры дадут сеансы одновременной игры, в кафе «Калинка» гости смогут в непринужденной обстановке побеседовать с хозяевами… Задача клуба — познакомить юношей и девушек разных стран с нашим советским обратит жизни.
Один из дней фестиваля будет Днем ГДР. Молодежь мира выразит свое уважение молодежи Германской Демократической Республики — первого немецкого социалистического государства.
Представители советской творческой молодежи будут участвовать в многочисленных конкурсах фестиваля, в международной выставке «Интерграфика», в фотовыставке, в киноконкурсе, в конкурсе на лучшую песню… Мы везем экспозицию детского рисунка.
Кстати, фестиваль имеет свою детскую программу.
Тут и праздник «Пусть всегда будет солнце» и международный пионерлагерь «Пионерская республика имени Вильгельма Пика». Сейчас ребята со всего Союза шлют нам, в Подготовительный комитет, разные поделки и сувениры, которые на фестивале будут продаваться па Базаре солидарности, а вся выручка пойдет в фонд помощи вьетнамским детям…
Интересна и разнообразна спортивная программа фестиваля — кстати, в советской делегации наряду с такими прославленными спортсменами, как Людмила Турищева, Валерий Борзов, Ирина Роднина, Людмила Пахомова, будут представители рабочих и сельских спортивных коллективов, лучшие значкисты нового комплекса ГТО.
Обо всем, что будет на фестивале, трудно рассказать в коротком интервью. Скоро вы сами все это
сможете увидеть на телеэкранах, услышать об этом по радио, прочитать в газетах… Ждать осталось недолго!

Журнал Юность № 7 июль 1973

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Николай Студеникин

Владимир Андреич, как спал? — спросил отец.
Он щурился от табачного дыма.
— Отлично, Андрей Аверьяныч,— в тон ему ответил сын и, зевая, спустил с кровати ноги.— Куришь ты много. Вредно, говорят, натощак.
— Кому как,— сказал отец, вращая в узловатых пальцах худенькую папироску.— Я формовочной землицы надышался за свой век, дым мне вроде развлечения. Умывайся ступай, картошка стынет. Я в нее пяток яичек вбил…
Пока Володя, стуча соском рукомойника, умывался, пока растирал лицо и плечи длинным вафельным полотенцем, отец хлопотал над столом. «Скатерть старый постелил, значит, рад»,— отметил про себя Володя и, подойдя сзади, обнял отца за костистые плечи.
— Чего, чего лижешься? — спросил отец, высвобождаясь из объятий.— Как телок, одно слово, как телок! — Глаза его беспомощно мигали.— Как, тарелку дать или прям со сковороды будешь? — пряча смущение, спросил он.
— Давай «прям со сковороды»,— улыбнулся Володя и сел на голубой шаткий табурет.— А сам чего стоишь? Так и будем приглашать друг друга?
Володя, обжигаясь, снял со сковороды крышку и шумно втянул в себя воздух:
— Вкуснотища!
— Может, по маленькой? — спросил, помаргивая отец.— Для поднятия аппетита?
— Давай,— прошамкал Володя, катая во рту ломтик горячей картошки.— Раз для аппетита, значит, можно! Но немножко. В одном кино, папа, сказано, что с утра даже лошади не пьют. А сейчас лето, жара…
Стукнула дверца старого дубового буфета, звякнули стопочки, которые отец тщеславно именовал хрустальными. Вспомнив это, Володя улыбнулся. «Кто разберет? — подумал он.— Может, правда из хрусталя». Две початые бутылки, как часовые, встали по бокам дымящейся сковородки.
— Владимир Андреич, прости,— сказал отец, усаживаясь наконец на место.— Прости, коньяк не буду, хоть и твой подарок. Непривычно. Я — водочки.— И он, хмурясь, наполнил стопки.— Чокаться не надо, сынок. Давай маму твою помянем. Клавдию Прохоровну. Женщина хорошая была необыкновенно…
Выпили и помолчали. Володя потянулся было к сковородке, но положил вилку на скатерть. Отец, задумавшись, разглядывал щелястый пол.
— Ну, давай по второй,— внезапно вскинул он голову,— и ешь, а то вкус потеряется. Хотел сбегать колбаски взять полкило, времени не выгадал. А на могиле я был, как же! Ограду поправил, лавочку, цветы посеял,— сходим к ней вечерком. Рядом с мамой твоей Платониду положили. К ней Петруха Шлычкин застройщиком пошел после войны. Ты его знаешь, с Олькой ихней в школу вместе ходил, под окнами их ошивался.
Отец хотел погрозить сыну пальцем, но смутился и спрятал руку под скатерть, стал теребить ее.
— Платонида в феврале отошла, в самые морозы,— продолжил он свой рассказ.— Для могилы костры жгли, а потом — ломами. Ну, нашу чуток задели, нарушили. Я потом поправил, не в обиде. Таиска-квартирантка бабку хоронила. В магазине работает, выгадывает, так что средства есть. Ей и полдома бабкиных достались. Петруха в суд подавал, но раз прописанная и завещание на нее, значит, все: «в иске отказать». Олька с Таиской самолучшие подруги теперь, часто их вместе вижу. Петруха Ольке запрещает, а она свое гнет, самостоятельная…
— А как она… вообще? — спросил Володя.— Замужем?
Отец повертел в руках вилку с пластмассовым белым черенком, потом, покосившись на сына, отложил ее и взялся за ложку.
— Олька что? — сказал он.— Разведенная, не получилась у нее семья. А так — живет, бухгалтером сидит в горсовете. Поведения вроде строгого. А. там кто ее разберет… Ты мне вот что лучше ответь: со Вьетнамом как? Американцы там что — на вроде репетиции?
— Там, отец, война, а не пьеса в двух действиях,— ответил Володя.— Две системы сражаются —
какая тут репетиция?
— Это мы понимаем,— перебил отец.— Понимаем не хуже прочих. Я о другом затеял разговор. Может, они оружие какое новое испытывают? Пушки какие или, положим, самолеты? Вот газеты: «фантом», «фантом»… Мне один говорил, что это, если перевести, «судьба». Честно скажи: у нас такие имеются?
— Имеются, — серьезно ответил Володя.— Не думай, не даром хлеб жуем.
Он пододвинул теплую сковороду поближе к отцу.
— Спасибо, — сказал он,— наелся. Ты у меня мастер-кулинар. Тебя в любой ресторан шефом назначить можно без опаски. Не подведешь.
— Тебе все шутки шутить,— ответил отец.— Э, погоди, сейчас чайку заварю свеженького. После картошки чай — наипервейшее дело!
Когда был выпит чай, когда были сполоснуты чашки, пустая сковорода залита теплой водой, а стопки и бутылки заняли свое место в громоздком буфете, отец вдруг сказал, тыкая пальцем в Володину рубашку без погон:
— Сними… и другое давай, что грязное. Стирку сегодня заведу. Как управлюсь, к Фросе в гости пойдем. Она тебя ждет, холодец сварила. «На племянника,— говорит,— глянуть охота: какой стал». Ее надо в повара, тетю твою. Она оправдает!
«Тяжело ему одному все-таки,— подумал Володя, глядя на отца с жалостью и любовью.— Готовить — сам, стирать, полы мыть, пуговицы пришивать, заплаты ставить — все сам». Простая и неожиданная мысль пришла вдруг ему в голову и заставила его покраснеть. Он открыл чемодан и украдкой, чтобы не заметил отец, переложил в карман легких серых брюк пачечку денег.
Отец во дворе, под навесом, водружал на горящую керосинку большой цинковый бак. В слюдяном окошечке билось оранжевое пламя. Володя, отстранив отца, поставил бак на огонь и попросил:
— Отложил бы ты это дело. Я приду — вместе займемся.
— А ты куда? — обернулся отец.
— Так… пройтись,— запнулся Володя.— Может, и ты со мной? Покажешь, что нового у вас тут. В магазины зайдем…
— Вода греется…— Отец кивнул на бак. — А то б пошел, отчего не пойти? А ты погуляй, ничего! — Отец внимательно, как портной в ателье, оглядел сына.— Форму бы надел, что ли? Все-таки капитан, стыдиться нечего. А ты тенниску напялил старую. Никакой, Вовка, в тебе солидности!
— Я, папа, в отпуске,— весело возразил Володя. — Хочешь, чтобы соседи полюбовались, какой я у тебя раззолоченный весь? — лукаво спросил он.
— Они на работе все,— смутился отец.— Может, я сам хочу поглядеть? Имею право! Или нельзя?
— Можно, папа, тебе все можно! — Володя примирительно похлопал отца по плечу.— Вечером наряжусь, доставлю тебе удовольствие.
— И орден чтоб! — потребовал отец.
— К нему парадная форма нужна,— пояснил Володя.— На повседневной только ленточки положены и Звезда Героя, а ее я, папа, пока еще не заработал.
— Жалко,— вздохнул отец.— Разве бабы в ленточках разбираются? Да, забыл тебе сказать! Зимой Олька заходила, адрес твой просить. Ну, я дал.
— Знаю,— улыбнулся Володя.— Открытку получил — с Новым годом поздравила. Потом — с Днем Советской Армии. А мой адрес через справочную не достанешь. Только зря. У нас один подполковник есть, так он говорит: «Из яйца яичницу любой сделает, а ты попробуй наоборот». Присловье у него такое.
— Переборчивый ты, Владимир Андреич,— нахмурился отец.— Гляди, кабы в девках тебе не засидеться. Сережка, друг твой, прошлым летом красавицу привозил. Я мать видал — не нахвалится! А насчет яичницы — какой это подполковник?
— Пиксанов, я тебе говорил,— ответил Володя.— У которого детей семеро — три пацана, четыре девочки. А места рождения разные у всех. Можно географию изучать. Я к ним заходил перед отпуском. Спрашивали, почему холостой.
— Видишь,— сказал отец, проводив сына до калитки.— Даже люди интересуются. Семеро, — покачал он головой.— Цифра — по нынешним временам!
— Они сына хотели,— пояснил Володя,— а у них поначалу девочки получались, три подряд. Она в библиотеке работает. Все удивляются: «Как успевает?» И вообще очень хорошие люди. Ну, пошел я!
— Семеро,— повторил отец.— Нет, это же надо…

Журнал «Юность» № 7 июль 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Семья подполковника Пиксанова считалась достопримечательностью части, в которой служил Володя.
— Мы на Острове, начали,— шутил подполковник.— Развлечений особых не было…
«Островом» подполковник называл Сахалин.
Его жена, Маргарита Алексеевна, если была рядом, зажимала ему рот ладонью. Тогда он чмокал жену в ладонь и продолжал:
— Секрет, можно сказать, фирмы, а я выбалтываю. Болтун — находка для шпиона…
И тут жена снова зажимала ему рот.
— Беда с вашим мужем, Маргарита Алексеевна, — сказал, зайдя как-то к Пиксановым «на огонек», полковник Гоголюк, командир части, крупный, человек с моложавым лицом и седыми, будто посыпанными серой солью, висками.— Вспомню ваш детский сад, хоть в небо его не пускай, честное слово.
— Какой же детский сад, товарищ полковник? — обиделся Пиксанов.— Возьмите Светлану. В седьмой перешла, а в музыкальной — в пятый. И всюду, доложу я вам, отличница!
Светлана помогала матери на кухне. Услышав, что речь идет о ней, она вспыхнула и, забросив косички за спину, убежала. Хлопнула дверь.
— Взрослеет девочка, стесняться начала,— с улыбкой сказал Пиксанов.— Знаете, товарищ полковник, в части, где я начинал,— еще ТБ-3 были, вы же помните,— служил старшина. Имел детей тринадцать человек. Так что мы далеко не рекордсмены, и напрасно вы…
— Сдаюсь,— ответил Гоголюк, поднимая огромные ладони.— Простите за неуклюжесть, Маргарита Алексеевна. Не хотел вас обидеть, наоборот… Давай, Василий Сергеевич, показывай свои апартаменты!
В новом пятиэтажном ДОСе Пиксановы занимали четырехкомнатную квартиру. Для того, чтобы комнат было именно четыре, перегородку между трехи однокомнатной квартирами проломили, сделали дверь.
Поэтому Пиксановы имели две кухни и две ванные, две входные двери с одинаковыми замками и два туалета. «Основное удобство,— смеялся подполковник.— Иначе пропали бы у моей гвардии штаны!»
В квартире напротив жили офицеры-холостяки, молодежь, а среди них и Володя; и получилось так, что время вне службы он чаще всего проводил у Пиксановых, на более тихой и маленькой — «родительской» — половине квартиры, отделенной от «детской» двумя кухнями.
Маргариту Алексеевну молодые офицеры звали «мамашей», хотя ей не было еще и сорока. Она знала об этом, но не обижалась. «Наши мальчики»,— ласково говорила она.
Перед отъездом в отпуск Володя зашел к Пиксановым попрощаться и засиделся на «родительской» кухне.
— Партию-другую?— предложил подполковник, расставляя шахматные фигуры.— Потренируйся перед отпуском. Тебе, как гостю, белые. Ходи!
Средний сын Пиксановых, одиннадцатилетний Васька, шмыгая носом, несколько раз ловко обставил отца, за что был услан раньше времени спать, и подполковник жаждал отыграться.
— Играть не с кем будет,— сказал Володя, делая ход.— Отец шашки любит. Все удивляется; в календарях дамки двойными шашками нарисованы, а в жизни поставишь одну на одну — падают. Лучше перевернуть. Зачем их тогда двухэтажными рисовать, спрашивается?
Володя переставлял фигуры, мало задумываясь над игрой, подполковник хмурил лоб и мурлыкал что-то неразборчивое, а Маргарита Алексеевна, сидя поодаль, листала какие-то книжечки.
— Оставьте ваши шахматы, — громким шепотом сказала она.— Какую книжку я достала! Потрясающая! Тираж, правда, маловат: один экземпляр на весь коллектор. Еле выпросила. Нет, вы только послушайте!
И, взмахивая, как дирижер, руками, она прочла:
Папа молод. И мать молода.
Конь горяч. И пролетка крылата…
Книжечка была тоненькая, и, заглянув снизу, Володя прочел название — «Дни». Фамилия автора была незнакомая.
Дочитав стихотворение, Пиксанова обвела мужчин сияющими от восторга глазами.
— Прекрасный поэт, правда? — спросила она.
— Старый, наверное, — нерешительно ответил ей муж.— Извозчик, пролетка… очень уж все древнее…
— Да разве в этом дело? — пояснила Маргарита Алексеевна.— Вы другое послушайте!
И, отложив книгу, она прочла уже наизусть:
Как это было. Как совпало —
Война, беда, мечта и юность!
И это все в меня запало
И лишь потом во мне очнулось!..
Сороковые, роковые,
Свинцовые, пороговые…
Война гуляет по России,
А мы такие молодые.
— Это… это хорошо,— сказал Володя, подыскивая точные слова и запинаясь.— Берет за душу. Я вот родился в сорок четвертом, война кончилась, а я ходить еще не умел, но все равно я чувствую себя причастным. Мне кажется, что это и обо мне… вообще о нас.
Он беспомощно махнул рукой и умолк.
— В сорок пятом я окончила семилетку,— прервав молчание, сказала Маргарита Алексеевна.— Ночью проснусь и думаю: куда — в восьмой класс или в техникум? В школе — платить, а в техникуме все же стипендия… А потом просто лежу и радуюсь: война кончилась, папа вернется. Только он скончался от ран. В сорок седьмом. И я решила, что пойду в медицинский. Не получилось, как видите…
— Ты, Рита, и так эскулап, только без диплома, — сказал Пиксанов примирительно.
Он стащил с холодильника пачку журналов и газет. Из «Коммуниста Вооруженных Сил» выкатился красный карандаш, скользнул на пол.
— Видишь, Володя, журнал «Здоровье»? — спросил Пиксанов.— Последний, между прочим, номер. А она,— кивнул он в сторону жены,— уже знает его наизусть. Как стихи!
— Не надо шуток, Василий, — устало возразила ему Маргарита Алексеевна.— Ты сам понимаешь, что все это но то. Пустячки, дилетантство. Кстати, Володя, нескромный вопрос: почему вы не женаты? Двадцать восемь — солидный возраст.
— Не знаю, — честно признался Володя.— Так получилось.
— Любили девушки и нас.
Но мы, влюбляясь, не любили.
Чего-то ждали каждый раз
И вот теперь одни сейчас…—
дребезжащим тенорком пропел подполковник.
Маргарита Алексеевна с притворным страхом зажала уши. Володя улыбнулся.
— Покойный Бернес когда-то исполнял, — кашлянув в кулак, сказал подполковник,— Вот был певец, нынешним не чета! Вся страна его знала, — Подполковник подобрал с полу карандаш и, вертя его в пальцах, повернулся к Володе:— А в то, что у тебя девушки не было, никогда не поверю.
— А я и не говорю, что не было,— покраснел Володя.— Была, только…
— Поссорились? — участливо спросила Маргарита Алексеевна.
— Нет,— ответил Володя.— Все кончилось проще,
И непонятней. И глупей.

Журнал «Юность» № 7 июль 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Приспичило им всем меня женить,— думал Володя по дороге к хозяйственному магазину.— Дел других найти не могут! Надо — сам соображу, жениться мне или подождать. Да и на ком? Ох, и чудаки…»
Вместо хозяйственного магазина в длинном доме размещался теперь какой-то склад. Вывески не было.
Володя обошел дом и потянул на себя обитую радужной жестью дверь — единственную, на которой не было замка. Открыв ее, Володя в полумраке увидел мужиков в одинаковых косых синих халатах.
Двое играли в шашки, а третий, сидя за столом, помечал что-то в бумагах, а потом, не вставая, натыкал эти бумаги на вбитый в стену гвоздь. Услышав скрип несмазанных петель, все трое лениво оглянулись.
«Надо с папой вечером пару партий сыграть»,— глядя на шашки, решил Володя.
— А хозмаг, что, закрыли? — спросил он.
— Почему закрыли? — отозвался тот, который возился с бумагами. Он, видимо, был здесь самым
главным.— Перевели. Где универмаг был, знаешь? Вот туда и перевели. Дорогу-то найдешь? Местный или прибыл откуда?
— Местный я, дорогу знаю,— ответил Володя,— Спасибо за ценную информацию.
— На здоровье, дорогой,— насмешливо сказал мужик, вглядываясь в Володино лицо.— Местный, говоришь? Что-то я тебя не могу припомнить.
— А я отсутствовал,— сообщил Володя.— Продолжительное время,— добавил он, закрывая за собой тяжелую дверь.
В детстве универмаг казался Володе огромным: чего только нельзя было купить там, были бы деньги! А теперь, подойдя к одноэтажному кубику, Володя только усмехнулся.
«Работает с 8 до 19, перерыв с 13 до 14,— прочел он на двери и глянул на часы. Было девять, несколько минут десятого, однако магазинная дверь оказалась запертой. «Выходной?» — подумал Володя, но на стекле было написано, что выходной день в магазине — воскресенье. Володя увидел две бумажки, приклеенные к дверному, забранному редкой решеткой стеклу изнутри. «Ушла в торг, буду к 11»,— сообщала первая бумажка, а на второй были размашисто написаны таинственные слова: «Нет и неизвестно».
Удивленный Володя покачал головой.
— Ну, порядочки! — произнес он вслух.
Двух часов с лихвой бы хватило, чтобы обойти весь город, пройти его из конца в конец — от железнодорожной станции до завода сантехизделий, в литейном цехе которого до пенсии работал отец, но Володя, потоптавшись, свернул к реке.
Настроенный скептически, он ожидал увидеть реку заброшенной и обмелевшей и обрадовался, когда стало ясно, что это далеко не так.
От старого моста остались одни сваи, едва видневшиеся над водой. На новом, выгнутом дугой мосту ревели автомобили. Прищурившись, Володя вгляделся в дрожащую даль и увидел приземистые и пузатые белые стены знаменитого некогда монастыря, зеленые маковки монастырской церкви. Дальше расстилались желтые поля, они казались покатыми.
«Степь»,— подумал Володя с любовью и пошел вдоль берега, увязая в сером песке.
Заборы сбегали с крутого берега вниз; они огораживали чахлые деревца и распластанную по земле бурую картофельную ботву. В дальних углах стояли темные скворечни уборных. Обойдя рассохшуюся лодку, Володя увидел длинную белую табличку, приколоченную к самому солидному забору. «Улица Берег реки»,— прочел Володя и удивился: «Какая же это улица? Ну, пляж! А лучше просто — берег».
Впереди на песке, сверкая спицами, лежал велосипед. Какой-то человек ритмично прыгал через посвистывающую скакалку. «Спортсмен,— глядя на него, решил Володя.— Потеет…» Ему вдруг стало неловко за свою праздность, захотелось немедленно чем-нибудь заняться, хотя шел всего второй день его отпуска и это безделье было узаконенным. Володя решил выкупаться, поплавать и огляделся, выбирая местечко поудобней, но вспомнил, что его плавки, шикарные японские плавки с кармашком и пояском, остались дома, в чемодане.
Откуда-то выскочил мальчишка, не замеченный Володей ранее.
— Время! — азартно прокричал он и потряс стеклянной трубкой, в которой Володя с удивлением узнал обыкновенные песочные часы на три минуты.
Скакалка перестала свистеть, и спортсмен потрусил вперед, расслабленно помахивая руками. Володя замер, пораженный. «Э-э, да это же девчонка!» — сообразил он.
Мальчишка поднял песочные часы, перевернул их и с прежним азартом крикнул:
— Валька, время!
Снова засвистела скакалка, и Володя, стараясь остаться незамеченным, поспешил уйти прочь.
Он долго взбирался вверх по узкой и гулкой деревянной лестнице, рядом с которой, извиваясь, тянулась глубокая белая промоина, пробитая весенними ручьями, а теперь заросшая буйной пыльной лебедой.
Очутившись в затененном огромными шумящими деревьями переулке, Володя с улыбкой вспомнил серые заборы, рассохшуюся лодку, лежащую вверх килем на песке, девчонку, которая, видно, готовится побить какой-нибудь рекорд, и ее малолетнего азартного ассистента.
Из двора, долго провозившись с калиткой, выполз мальчишка в жаркой серой школьной форме. Его тонкая шея торчала из огромного белого воротника, нашитого на форменную курточку,— в таких воротничках в старину рисовали вельможных детей. Казалось, желтый ранец мальчишки набит не книгами и тетрадями, а железным ломом или кирпичами,— мальчишка едва его волок и сам плелся еле-еле.
— Ты чего это, брат? — догнав мальчишку, громко удивился Володя.— Лето на дворе, а ты — учиться! Или жара подействовала? — повертел он пальцем у виска.
Мальчишка повернул к Володе желтую, как подсолнух, голову и растянул в печальной улыбке щербатый рот, набрал в грудь воздуха и сокрушенно, словно старушка, сообщающая о чужом несчастье, сказал:
— На осень, дядя, оставили.
Маргарита Алексеевна Пиксанова часто жаловалась на сложность новых школьных программ по математике, а ее мнению следовало доверять — пятеро ее детей учились в школе. Вспомнив это и заранее гордясь свози проницательностью, Володя спросил сочувственным тоном:
— По арифметике, наверно, двойки?
Мальчишка прислонил ранец к ноге и шмыгнул носом.
— Не, дядя,— понурив голову, сказал он.— По математике у меня четверки как раз. Во всех четвертях и в году тоже. А вот по русскому… Вот вы, дядя, знаете, что такое предложение, например?
— Предложение? — переспросил Володя, несколько огорченный тем, что провидца из него не получилось.— Как бы тебе сказать, чтобы поясней?..
Предложение — это… ну, ряд слов, выражающих законченную мысль. Так?
Мальчишка растянул рот почти до ушей и затряс головой. Во рту у него не хватало двух зубов. «И не шепелявит, смотри-ка ты»,— отметил про себя Володя. Он уже справился с огорчением и был готов прочесть мальчишке лекцию о любви к родному языку, но тот виновато сказал, не поднимая глаз:
— И вовсе не ряд слов. Нужна предикативность, дядя.
Володя оторопел.
— Вон как вас нынче учат.— Он покачал головой.— Предикативность…— Значение этого громоздкого слова скрывалось от него в тумане.— Гм! Ладно, бреди, филолог. Опоздаешь!
Часы показывали без нескольких минут десять.
— Не, я не филолог, дядя,— чему-то обрадовавшись, сказал мальчишка.— Я Петька! А вот наша училка по русскому, учительница то есть, она филолог. Ее к нам личные обстоятельства привели. Мы же профаны, дядя! Профаны! — хвастливо повторил он и растопырил пятерню.— Мы профаны, а она хоронит молодость и языков знает вот сколько! А?
Похвалив учительницу, занесенную к ним «личными обстоятельствами», мальчишка толкнул провисшую створку школьных ворот и поплелся к серому зданию, на фасаде которого чернели большие буксы — «ШКОЛА». По начертанию буквы были такими же, как в заголовке газеты «Известия»,— от них веяло стариной.
— …предикативность,— ворчал Володя, шагая дальше.— Предикативность, а шкету десять лет! Мудрят, мудрят, а чего мудрят?..
Через несколько минут он поймал себя на том, что стоит, прислонясь к шершавому и теплому древесному стволу, и смотрит на домик напротив, на его маленькие и подслеповатые — шесть в ряд — два окошка из шести принадлежали покойной бабке Платониде, похороненной, как рассказал отец, рядом с Володиной матерью, а четыре — шоферу Шлычкину, которого все знакомые, и стар и млад, звали Петрухой. Володя чертыхнулся и быстро, не оглядываясь, пошел от этого дома прочь.

Журнал «Юность» № 7 июль 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Как же поспешно он уходил от этого дома десять лет назад, после выпускного вечера, который школьная директриса высокопарно нарекла «актом».
В то далекое лето нелепая мода захлестнула город: все мальчишки, как по команде, стали носить красные рубахи, а самые рьяные модники — красные носки и даже красные Шнурки в ботинках.
Директриса, решительная женщина, запретила являться в школу в красном. Она даже выпускникам грозила исключением.
Учитель истории, низенький ироничный старичок, встречая знакомого «краснорубашечника», обязательно останавливался и спрашивал:
— Мой милый друг, скажите, как поживает старик Джузеппе? Его планы все так же грандиозны?
Ни один из «краснорубашечников» не имел знакомых, носящих итальянские имена, и поэтому все помалкивали. А историк, часто моргая, задавал следующий вопрос:
— Ну, когда, же, мой юный друг, когда вы поколотите этих австрияков? Мне кажется, что вам пора брать Рим. Кланяйтесь старику Джузеппе. Душой я с вами.
Десятиклассники знали, что «стариком Джузеппе» историк называет великого Гарибальди, а те, кто оставил школу, не дойдя до новой истории Европы — таких среди «краснорубашечников» было большинство,— только пожимали плечами и вертели пальцами у висков. Репутация «чокнутого» прочно утверждалась за старым историком.
Красной рубахи Володя не имел. Не было у него и белой — чтобы перекрасить. Отец купил ему в подарок голубую тенниску с замочком — выбрал на свой вкус, а о большем не хотел и слышать.
— Еще чего? — говорил он, отвечая на Володины просьбы.— Это дурак всегда красному рад, а ты все же у меня десятиклассник. Иди лучше книги читай.
На выпускной вечер все мальчишки решили явиться в красном, чтобы досадить директрисе, которую недолюбливали. Алик Окладников, Володин одноклассник, произнес по этому поводу пылкую речь. Тех, кто отказался вступить в заговор, назвали штрейкбрехерами и трусами.
Сразу после совещания заговорщиков, происходившего в школьном дворе, Володя отправился к те Фросе — просить денег взаймы. Щедрый Алик Окладников дал ему пакетик с краской. Нужно было купить белую рубашку и перекрасить ее. Тетка, однако, оказалась скуповатой. Предложила: «Если тебе так уж эту рубаху надо,— хочешь, с отцом поговорю?»— но Володя отказался.
На выпускной вечер он решил не ходить совсем и забрался с книгой на плоскую крышу дровяного сарая — загорать. «Обойдусь! Аттестат завтра получу»,— хмуро думал он, отковыривая от толя, которым был крыт сарай, кусочки смолы и скатывая их в шарики. Смола липла к пальцам и застревала под ногтями.
Книга попалась скучная, солнце не грело, вокруг вились какие-то назойливые мошки-комарики, садились на голое тело, и Володя, очень недовольный собой, захлопнул книгу, спустился на землю, оделся, избегая смотреть на себя в зеркало, и отправился в школу, по дороге придумывая причину, зачем он туда идет, если твердо решил не ходить.
У школьных ворот неподвижно, словно памятник самой себе, стояла директриса, а рядом топтался старик историк в суконном галстуке и полотняном пиджаке. Он то и дело снимал с галстука белые нитки.
— Опаздываешь, товарищей не уважаешь, — строго сказала директриса, не ответив на Володино тихое «здравствуйте».— Хоть один не в красном. Поветрие! — возмущенно всплеснула она руками.— Какая-то эпидемия! Сплошь стиляги! И этим людям мы сегодня будем вручать документы о зрелости!
— Здравствуйте,— вежливо поклонился историк.— А ваш приятель Лускарев явился в ковбойке. Скажите, тяжко быть белыми воронами? Только откровенно!
— Просто у нас нет таких рубах,— буркнул Володя и, заложив руки в карманы, чего директриса терпеть не могла, вошел в школу.
По коридору, наигрывая что-то на своем кларнете, ходил Алик Окладников. Подмигнув Володе, он проследовал своей дорогой.
Олю Шлычкину Володя отыскал в уставленном запертыми шкафами физическом кабинете. На тот случай, если нужно показать диапозитивы или кино, на окнах кабинета имелись шторы из плотной черной бумаги; они были приспущены, и в кабинете царил таинственный полумрак.
Оля о чем-то шушукалась с Анютой, своей закадычной подружкой.
Анюта в детстве переболела полиомиелитом и немного прихрамывала — почти незаметно для глаза припадала на левую ногу. От уроков физкультуры она была освобождена. Мальчишки из класса относились к ней свысока и называли Нюрочкой, что обижало ее до слез, а Володя втайне жалел ее и втайне же гордился этим своим гуманизмом, полагая, что другим ребятам он недоступен.
Когда Володя сунул голову в кабинет, девушки оглянулись на стук двери и замолчали. Анюта поднялась и, понимающе улыбаясь, пошла к двери, похожая в полутьме на утечку.
— Чего это вы тут? — спросил Володя, уступая ей дорогу.
Анюта не ответила и вышла за дверь, продолжая улыбаться.
— Так…— неопределенно сказала Оля и вдруг призналась: — Туфли жду. Таиска, что у Платониды живет, обещала. У нее такие лодочки! А мои, — она заглянула под стол,— моим совсем конец пришел. Я их и зубной пастой мазала, не помогает,— и она вздохнула.
Володя представил себе, как Оля чистит туфли пастой, как паста, извиваясь, лезет из тюбика, и засмеялся.
— Чего ржешь? — обиделась Оля.— Что смешного нашел? Сам-то вырядился! Пугало, на грузчика похож, а туда же — насмехается! Включи свет!
Володя, чувствуя себя виноватым, подчинился без слов. Потом сел, но не рядом с Олей, как намеревался ранее, а напротив, стал совать палец в привинченную к столу розетку.
— Что ты делаешь? — всполошилась Оля.— Вот стукнет электричеством — будешь знать!
— А его тут и не было никогда, электричества, — небрежно ответил Володя.— Так, видимость одна. Ни одного опыта за всю учебу не поставили. Ты думаешь, в шкафах приборы? Декорация, как в театре, вот и все.
Оля наморщила лоб, вспоминая, ставились ли какие-нибудь опыты самими учениками, но, видимо, не смогла вспомнить и потому неожиданно сказала:
— А у тебя ногти грязные.
— В смоле,— ответил Володя и спрятал руки под стол.
Тут, заставив их вздрогнуть, неожиданно и где-то совсем рядом грянул духовой оркестр Алика Окладникова, грянул и тут же смолк.
— Репетируют,— сказала Оля, вставая.— Пойду к Таиске сама, а то дождешься ее, как же!
— Я тут посижу,— ответил Володя.
— Сиди!
Оля дернула плечиком и ушла.
Оставшись один, Володя положил голову на руки и задумался: десять лет он, сидя за партой, ждал этого вечера, десять лет шел к нему, пришел, а радости не чувствовалось почему-то. Наоборот, предчувствие позора мучило его. «Ведь из-за красной рубахи все,— с горькой откровенностью думал он.— Фактически тряпка, нету — наплевать, а вот… Нет, далеко мне до настоящего мужика. Пустяками голову себе забиваю». Он со злостью рванул «молнию», но она была вшита крепко,— отец любил добротные вещи, их красота была у него на втором плане, а моды отец не признавал вообще: «Бабьи выдумки».
— Моркве почтение! — весело сказал кто-то.— Сидит печален, недвижим… или как там? Удалился от мирских забот, мирских соблазнов. Ольку ждешь? Я видел, она улицу перебегала…
Сережка Лускарев, одноклассник, улыбаясь во весь рот, похлопал Володю по спине, почувствовал неладное, посерьезнел и присел рядом:
— Ты чего, Володь? В трансе?
— Да нет…— Володя поднял голову и отвернулся.— А я не заметил, как ты сюда проник.
— Как всегда: через окошко, в зубах финский ножик, а под мышкой — мешок для барахла,— подмигнув, ответил Лускарев и пододвинулся ближе.— Ты куда решил податься?
— Не знаю пока,— ответил Володя.— Везде стаж нужен, а куда зря не хочется — нечестно как-то. И смотря какую характеристику еще дадут. Не знаю. А ты?
— А я в летное, — мечтательно заявил Сергей.— В военкомате объявление висит, я ходил, видел.
Небо, а, Володь? Ты летишь на «ястребке», а звук, — оттопыренным большим пальцем он указал себе за спину, — звук где-то там! Отстал!
— Гагариным хочешь стать? — прищурившись, спросил Володя.— В космонавты метишь?
Сергей слегка порозовел, но спокойно ответил:
— Это сложно — в космонавты. Хотя… А что Гагарин? Простой парень… Учился, был настойчив. Я в газете читал: он в баскет играть любил, а сам невысокий. Значит, упорный, умеет добиваться цели. Слушай, Володь, а давай вместе?
— Что «вместе»? — не понял Володя.
— В училище вместе пойдем, а там посмотрим…— Закрыв глаза, Сергей наизусть процитировал отрывок из какой-то статьи: — «Профессия космонавта уже в недалеком будущем станет массовой. Наше поколение будет свидетелем того, как сбудется вековая мечта человечества. «Нельзя вечно оставаться в колыбели»,— сказал Циолковский. Слова скромного учителя из Калуги оказались пророческими…»
Фу, устал,— шумно выдохнул он.— Вот так, Володь. Массовой, понял? Ну, решай!
— Я подумаю,— пообещал Володя.
— Думай побыстрей, скоро документы принимать перестанут.— Сергей поднялся из-за стола.— Это тебе, братец, не сельхозинститут, там, знаешь, какие комиссии? Но у нас-то здоровье есть! — Сергей выпятил грудь и напыжился.— Здоровье у нас отменное! Мозг,— он постучал себя по голове,— тоже имеется. Ну, я побежал. Думай! И он умчался.
А Ольга все не шла. Володя попытался представить себе, где она и что делает, но не смог. Он никогда не был у Шлычкиных в доме: Петруха раз и навсегда запретил дочери водить гостей. Оля даже с подругами шушукалась у калитки.
Главной прелестью школьных «дружб» были долгие провожания, но Володя был лишен и этого удовольствия: дом, где жили Шлычкины и бабка Платонида, стоял наискосок от школы, и Оля даже зимой иногда прибегала в школу без пальто. Лицо ее тогда краснело и вздымалась едва успевшая оформиться грудь. В эти минуты она нравилась Володе всего больше.
Долго стоять у калитки было опасно: хлопала, ударяясь о наличник, форточка, и Шлычкин грозно приказывал дочери идти домой, Кроме того, их могла заметить тетя Фрося, которая жила неподалеку, и, заметив, доложить отцу.
Правда, их пускала к себе бабка Платонида, но это случалось редко, когда старые жильцы уезжали от нее, а новые еще не находились. К бабке можно было входить без стука, как к себе домой,— неожиданные визиты ее не удивляли, но в комнате и Оля и Володя чувствовали себя совсем иначе, чем на улице. Они опасались глядеть друг на друга, молчали, краснели, а потом торопливо расходились по домам.
Последней школьной весной их отношения в чем-то неуловимо изменились, и Володя почувствовал это немедленно. Оля все чаще рассеянно улыбалась и отвечала невпопад, шла рядом и была где-то далеко. Володя порывался объясниться, но в решительный момент робел и откладывал объяснения. Последний срок был — после экзаменов, и он настал, но Оля убежала выпрашивать у бабкиной квартирантки туфли, а Володя, ожидая ее, сидел в физическом кабинете и злился.
Он распахнул дверь, чтобы видеть длинный коридор и полутемный вход на лестницу. Много времени прошло, пока Оля наконец появилась. Володю ужасно возмутило то, что двигалась Оля медленно, как по льду. Она все глядела вниз, на туфли, которые, казалось, даже светились в полумраке — до того они были белые. В руке Оля вращала что-то похожее на хлыстик.
— Там начальство прибыло какое-то,— сообщила она, прислонясь к двери физического кабинета.— Машина — голубая «Волга». Загляденье! Как, нравится?— притопнула она каблучком.— Еле выпросила. Таиска меня до самой школы проводила. Идет и шепчет: «Каблук, гляди, не сломай, каблук, гляди, не сломай…» Так уж ей туфель жалко!
— Поговорить надо,— хмурясь, сказал Володя.
Оля широко раскрыла глаза. Они у нее были зеленые, почти кошачьи, только зрачок круглый.
— О чем? — спросила она.— А-а,— протянула, разом поскучнев.— Потом, Вовка, хорошо?
— Ладно,— глядя в пол, буркнул Володя.
— А я тебе галстук принесла,— оживилась Оля.— Папин. Он его даже по праздникам не надевает.— Оля тронула себя за горло и тихо засмеялась.— «Давит»,— говорит. Ну-ка, повернись. Хоть «молнию» прикроем. Рукав короткий — не беда…
Этот черный с вечным узлом галстук показался Володе ошейником, но снять его он не посмел, только покраснел угрюмо. Галстук качался на его шее, как маятник.
— И все-таки не то,— с досадой сказала Оля.
По лестнице, тяжело дыша, поднялась директриса.
— Это что за амуры? — произнесла она сквозь поджатые губы.— Немедленно в зал!
Оля и Володя молча подчинились.
Начальство, прибывшее в голубой «Волге», куда-то торопилось, и при нем аттестат вручили только Анюте — она окончила школу с золотой медалью. Пока Анюта, переваливаясь, шла к столу, за которым сидело начальство, директриса и какая-то тетка из родительского комитета, оркестр Алика Окладникова несколько раз сыграл туш, а Володя успел подумать: «Молодец, Нюрочка! Конечно, все бы могли, почти все,— а она одна сделала, И я бы мог…»
— Хоть здесь отличилась,— прошептала Оля.
Володя покосился на нее.
— Завидуешь? — спросил он.
Оля обиженно фыркнула и пересела вперед, на свободное место. Володя усмехнулся и, путаясь в застежке, стащил с шеи галстук, сунул его в карман.
Начальство, а потом тети из родительского комитета сказали подходящие к случаю речи.
Директриса проводила начальство до голубой машины. Затем аттестаты и характеристики вручили всем остальным, и торжественная часть закончилась.
Родительницы-активистки хлопотали над столами, расставляя между редкими бутылками кагора принесенную из дому посуду. Любопытные мальчишки, не допущенные в школу, прилипли к окнам снаружи. Алик Окладников подмигнул друзьям и сунул в рот трость кларнета. Грянула музыка, начались танцы.
Володя слонялся по безлюдному второму этажу и размышлял, засунув руки в карманы. Снизу доносились музыка и топот. «А что я ей скажу? — думал Володя.— Выходи за меня замуж? Смешно… Кто я такой? Восемнадцать лет, полком не командовал — не то время, да и все равно бы не сумел. Специальности нет. Какой я муж? В институт поступить? Опять-таки стаж нужен. Учеником к отцу на завод? И в армию мне скоро. Три года все-таки, заскучает моя Оля…»
Ему вдруг страстно захотелось совершить что-то невероятное, чтобы все ходили, качая от удивления головами, и говорили друг другу: «Это же Володька, вот дает парень! А мы и не подозревали, что он такой. Мы думали, что обыкновенный…»
Что же именно нужно совершить для этого: открыть новую планету, написать книгу — такую же, как «Война и мир» или «Тихий Дон»,— закрыть грудью амбразуру дота, совершить воздушный таран, изобрести что-то похожее на описанный Александром Беляевым «вечный хлеб»,— Володя не знал. «Детские стишки «Кем быть?»— думал он,— а попробуй реши — кем! Задача. Анюта в науку двинет — настырная, Серега — в небо… А я? А Олька?..» Ничего еще не было ясно.
А выпускной вечер шел своим чередом. Смолкли музыканты. Выпускники кое-как уселись за столы.
Историк, держа в руке щербатую кофейную чашечку с вином, произнес напутственный тост. Ему похлопали.
— Что смотришь? — спросила Оля, перехватив Володин ищущий взгляд.
— Галстук забери.
— Потом. У меня карманов нет. И должна тебе сказать, что ты…— Оля замялась, выбирая подходящее слово.— Грубиян ты, а больше никто! Хорошего отношения не понимаешь, вот! Невежа!
— А откуда у нас вежливость, Оленька? — громко удивился Алик Окладников, который сидел рядом с Володей.— Откуда тонкость? Папа с мамой вечно на работе, а няня с пожарными гуляла: мы с Володькой жили возле пожарной каланчи.
Пожарной каланчи в городе не было, но Оля обиделась: Петруха, ее отец, шоферил именно в пожарной части, подтверждая свой первый класс, носился в большой красной машине по городу, пугал кур и старушек.
А Володя растерялся. Он не знал, обидеться ли на Алика за неожиданное и непрошеное вмешательство или сказать ему спасибо. Алик похлопал Володю по спине, сказал:
— Не робей!— и, вытирая губы, ушел к музыкантам, взяв в руки черный потертый кларнет.
Вальс «Школьные годы» загремел под низкими потолками школы. Застучали отодвигаемые стулья, закружились первые пары. Разложенный по тарелкам мясной салат остался нетронутым. Володя встал и решительно ушагал прочь из школы.
Он бродил по улицам, пока совсем не стемнело. Едва не попал под мотоцикл. Мотоциклист сдвинул с потного лба белый шлем и, одной ногой упираясь в землю, долго ругал Володю. Потом он постукал себя по лбу, надвинул шлем и укатил с оглушительным треском, поднимая пыль. Володя двинулся в другую сторону, держась теперь поближе к заборам, которые казались бесконечными. Несколько раз он подходил к школе и видел мелькающие в освещенных окнах красные рубахи. Незаметно стемнело.
Выйдя на крутой берег реки, Володя вдруг, не раздумывая, ринулся вниз, цепляясь за кусты и толстые стебли каких-то трав. Будто осуждая, шуршали сзади камешки и песок. Володя быстро разделся и, заранее содрогаясь, ступил в воду. То, что она оказалась теплой, удивило Володю. Он долго плавал, изредка поглядывая на темную кучку на берегу — свою одежду. Вода успокоила его. «А ведь это трусость,— внезапно подумал он,— точно трусость. Надо жить начинать, принимать решения, а я испугался! На Ольку обиделся — нашел виноватую! Эх!»
Володя заставил себя несколько раз нырнуть.
Скользя по дну руками, наткнулся на какую-то липкую корягу. Оторвать ее от дна не удалось, сколько Володя ни пыхтел, ни старался.
Он быстро выбрался из соды, оделся и, вскарабкавшись на берег, решительно пошел к школе. Но опоздал — вечер кончился. Родительницы собирали посуду — каждая свою. Одна причитала над разбитой тарелкой.
— Салату хочешь? — предложила Володе другая.
— Спасибо, сыт,— отказался он.
— Одного мяса два килограмма вбухали, — пожаловалась родительница,— майонеза сколько банок, а все пропадает! Жаль! Только по тарелкам размазали, едоки!
Володя сочувственно развел руками.
Нужно было срочно разыскать Олю, поговорить с ней. Подойдя к дому Шлычкиных, он решительно постучал в стекло, за которым было непроницаемо темно. Там, в комнате, открылась дверь, на мгновение в комнату ворвалась полоса желтого света, блеснула никелированная спинка кровати. Хлопнула форточка, и густой голос недовольно спросил:
— Чего стучишь, чего надо?
Володя узнал Петруху.
— Оля дома? — храбро спросил он.
— А, это ты, жених,— сказал Петруха.— Нету ее!
На вечере — документ получает! Таиска два раза прибегала, туфли спрашивала. Сколько внушал: чужого не бери, не побирайся! Ремнем вас мало стегали, образованных! А ты, жених, тоже у меня гляди: испортишь девку — руки-ноги обломаю. И с твоим отцом поговорю, это само собой!
Володя молча вытащил из сырого кармана галстук, повесил его на форточку, мельком удивившись, насколько она низка, и молча зашагал прочь.
— Гляди, говорю! — крикнул ему вслед Петруха.— В случае чего…
Володя не обернулся.
Анюта, у которой он надеялся застать Олю, жила довольно далеко. «Ну, Олька! Или лицемерит, или просто дура,— думал Володя по дороге.— Лучшей подруге позавидовала, нашла кому!» Он вспомнил, что до сих пор не удосужился вернуть Анюте том фантастических романов Александра Беляева, и ему вдруг стало жаль Анюту; Он чувствовал себя виноватым перед нею, сам толком не понимая, в чем заключается эта его вина. «Не в том же,— думал он,— что книжку задержал. Не отдал сегодня, отдам завтра. И книжка-то — детское развлечение».
Володя знал дом, в котором жила Анюта,— длинный двухэтажный дом, заселенный железнодорожниками, но не знал ни номера квартиры, ни куда выходят ее окна. Пришлось для верности обогнуть дом. Все окна, кроме одного, были темны. Отойдя подальше, под деревья, к врытым в землю столам для домино, Володя заглянул в освещенное окно.
Это была кухня. На стене висела полка, заставленная банками и алюминиевой посудой. Поперек, под самым потолком, под тяжестью белья провисала веревка. Дядька в майке сидел за столом. Он держал в руке ложку и, оглядываясь, что-то говорил полной женщине. Та отвечала, кивая. Видимо, соглашалась.
И, глядя на эту мирную сценку из чужой жизни, Володя вдруг отчетливо понял, что быть взрослым человеком — не такое уж простое дело.
Ему захотелось немедленно поделиться с кем-нибудь своим открытием. «Но не с Олькой же,— подумал он с превосходством взрослого человека.— Ее и не найти сейчас. К Сереге пойду, поговорим… если не спит».
В дворике Лускаревых горела лампочка. В электрическом свете листва деревьев казалась черной.
— Серега!..— громким шепотом позвал Володя, лбом прикасаясь к холодной металлической табличке «Для писем и газет».
Из калитки выглянул Сергей — в одних трусах и ботинках на босу ногу. Щурясь, он вгляделся в темноту, узнал:
— А-а, это ты, Володь. Ты чего?
— Я… — неожиданно смутился Володя.— Когда там документы подавать?
— Как, когда? Куда? А, с училище! Хоть завтра.— Сергей подтянул длинные трусы и улыбнулся.— Значит, решил? Молодец. Да ты заходи, я на улице сплю, кровать поставил… Поболтаем. Алик Окладников про директоршу песенку сочинил. Ребята под конец в радиоузел пробрались и спели.

Журнал «Юность» № 7 июль 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Десять лет прошло,— думал Володя, торопясь подальше уйти от дома Шлычкиных. — Немалый срок, можно праздновать юбилей. Смешные мы были ребятишки… И чего это я к дому ее притащился? Ведь не хотел! Условный рефлекс проснулся, что ли? Вот встретил бы ее, а что сказать? Неудобно…»
Второпях Володя и не заметил, как вышел на главную улицу города. Она была покрыта потрескавшимся асфальтом, и прохожих на ней было значительно больше, чем на остальных улицах. Военная форма одного привлекла внимание Володи. Он вгляделся, узнавая, и окликнул:
— Кузьма Иванович!
Военный оглянулся. Володя на ошибся: это был подполковник Сафелкин, городской военный комиссар.
— Здравия желаю, товарищ подполковник! — весело сказал Володя.
Военный комиссар улыбнулся и протянул руку: — Здравствуй, Еровченков, здравствуй. Поздравляю тебя.
— С чем, Кузьма Иванович?
— Как это «с чем»?— удивился подполковник.— С очередным воинским! Ты капитан?
— Капитан,— подтвердил Володя.
— Ну, вот, а ты скромничаешь,— довольно прокряхтел подполковник.— Я о всех о вас подробные сведения имею. Зайдем к нам, побеседуем.
Военкомат размещался тут же, на главной улице, в старом доме. В его дверях произошла маленькая заминка: подполковник на правах хозяина хотел пропустить вперед Володю, а Володя, как младший и по возрасту и по званию,— подполковника.
Кончилось это тем, что они почти одновременно, вежливо подталкивая друг друга, втиснулись в узкую дверь.
— Как Чичиков с Маниловым у Николая Гоголя, так и мы с тобой,— сказал подполковник, вытаскивая из кармана большой платок.
В кабинете подполковник усадил Володю у окна, а сам устроился за огромным, как луг, старым столом, стал двигать мраморный письменный прибор, переставлять пепельницу.
— А у вас все по-прежнему,— осмотревшись, сказал Володя.— Будто я в училище проситься пришел. Помните, с Сережкой Лускаревым?
— Ну, не скажи,— оживился подполковник.— Перемен много. Наглядную агитацию обновили полностью — видел в коридоре? Нового помещения добиваемся. Теперь у нас ведь два призыва в год — работы прибавилось, да… А училище, что ж? Сколько я вас таких направил, поставил, так сказать, на жизненный путь? Пятерых полковников призвал. Такими, как вы, пацанами пришли.
А теперь? Академии поокончали, частями командуют. Один в самом Генштабе. Голова! Книжки мне прислал: Жукова, Штеменко. Очень внимательный человек.
— Вам, Кузьма Иванович,— улыбнулся Володя,— только генерала не хватает, чтобы из ваших призывников вышел.
— А что? — приосанился подполковник. Дай срок, будет и генерал! А как будет, на пенсию попрошусь!
— Рано вам, Кузьма Иванович,— сказал Володя, продолжая улыбаться.
Подполковник обернулся и посмотрел на большой, в красках, портрет министра обороны, который висел у него над головой.
— Где же, Еровченков, рано? — со вздохом спросил он.— При четырех министрах здесь служил — четыре портрета в кабинете поменялись. Пора, брат. Уже в облвоенкомате начальник политотдела намекал. А ты — рано! Да ты как, холостой еще?
Володя встал и прошелся по кабинету.
— Вы словно сговорились все,— сказал он.— Отец меня сегодня уже допросил по этому поводу, теперь — вы. Уезжал — один наш офицер, тоже подполковник, интересовался, с женой вместе. Почему да почему… У них детей, между прочим, семеро, представляете, Кузьма Иванович?
— А что особенного? — пожал плечами подполковник.— Я сам у матери шестой. Хотя…— он на мгновение задумался.— Теперь, конечно, другая мода: один, от силы двое — и стоп, машина. Володя рассеянно поглядывал в окно.
Обнимая кипу газет, прошла высокая пожилая почтальонша. Прокатил новенький микроавтобус.
Мужчина в соломенной шляпе, наклонясь, пробирался по салону вперед, к шоферу, и что-то говорил, взмахивая рукой. Проехала на велосипеде девушка в ярко-голубых спортивных штанах. Володя узнал ее и мальчишку, который, крепко вцепившись в руль, сидел на раме. Это их он видел на улице Берег реки.
Девушка неожиданно соскочила с велосипеда и, оставив его в руках мальчишки, решительно ступила на дорожку, ведущую к дверям военкомата.
«Дочка чья-нибудь,— решил Володя.— Смело шагает. Как домой».
— …дружок твой, Лускарев,— продолжал свои рассуждения подполковник,— в прошлом году приезжал. С женой. Строит семью — это я одобряю. Он, правда, лейтенант еще: в погранвойсках со званиями не спешат. А семья, скажу я тебе, в любом случае — опора человеку…
— Сережка — старший лейтенант, заставой командует,— сказал Володя.— Он мне писал.
— Не забываете друг друга,— похвалил подполковник.— Молодцы. Друг, как и жена,— большое дело в жизни…
В дверь постучали — сначала негромко, потом настойчивей.
— Да! — сказал подполковник.
Неловко прикрыв за собой дверь, в кабинет вошла девушка в тренировочных штанах, подпоясанная скакалкой. Она откинула волосы со лба и с опозданием спросила:
— К вам можно?
— Да уж можно, раз вошла, — лукаво щурясь, ответил подполковник — Садись,— кивнул он на ряд стульев, стоявших у стены.— Слушаю тебя.
«Парень, наверное, писать перестал,— подумал Володя, разглядывая девушку.— Заленился, а она думает, катастрофа. Пришла справки наводить. А ничего… миленькая».
Девушка, помявшись, сказала:
— Спасибо, я постою,— и решительно вскинула голову: — Я к вам узнать… училище, летное, как туда поступают?
— В установленном порядке,— сказал подполковник.— Военнослужащие — рапорт командиру части, гражданская молодежь — через нас. А тебе-то зачем? Брат в училище хочет? Или это… товарищ?
— Нет, я сама,— помедлив и преодолев нерешительность, ответила девушка.
Подполковник даже привстал от неожиданности, навалился грудью на стол:
— То есть как «сама»? Ты что, смеешься?
Девушка посмотрела на него большими, полными слез глазами.
— Я серьезно… Я официально пришла,— заторопилась она, боясь, что ее перебьют, не дадут ей высказаться.— Я хотела заявление написать, потом подумала, что сначала лучше так, устно…
Военный комиссар прищелкнул пальцами и, ища поддержки, обернулся к Володе.
— Ну и ну!— сказал он, качая головой.— «Официально, заявление»,— видал, какой подход к делам теперь у молодежи? Да ты сядь, сядь,— обратился он к девушке.— Назовись и доложи все обстоятельно.
Девушка оглянулась и присела на край стула, тесно сдвинув колени. Обута была она в старенькие кеды. Из дырки в одном из них на пол просочилась жидкая струйка серого песка. «С пляжа,— отметил про себя Володя,— с улицы «Берег реки»,— и, вспомнив длинную белую табличку, улыбнулся.
— Меня Валей зовут,— сообщила девушка и тут же поправилась, снова заспешила:— Я Евтеева Валентина Сергеевна, пятьдесят четвертого года рождения. Комсомолка. Что еще? Школу окончила в этом году.
— И хочешь в училище? — спросил подполковник.
— Да, хочу,— подтвердила девушка.
— В военное?
— Да.
— В летное?
— Да…
Девушка потупилась, увидела на полу горку песка и, вспыхнув, наступила на нее — спрятала.
— В летные училища, дорогая моя товарищ Евтеева, принимаются только мужчины,— сказал подполковник.— И то не все, а здоровые и подготовленные. Женщина в училище — неслыханное дело. Ну, когда еще преподаватель, из гражданских…
Историю там, литературу…
Девушка упрямо сжала губы.
— Кузьма Иванович,— вмешался Володя,— здесь какое-то недоразумение. Зачем вам училище? — повернулся он к девушке.— Вы летчицей хотите стать?
— Нет, — ответила девушка.
— Н-ничего не понимаю,— затряс головой подполковник.— Весь сыр-бор тогда к чему? Ты что, — нахмурился он,— разыгрывать нас сюда пришла, головы нам морочить? Мы тебе не дети, товарищ Евтеева, ты это учти.
— Кем я хочу стать? — подняла голову девушка.— Космонавтом, вот кем!
— Ого! — выдохнул подполковник.— Это ты замахнулась! Будь мы в Москве, хотя бы в городе покрупнее, я бы тебя в аэроклуб направил, по линии ДОСААФ. А в наших условиях,— он развел руками,— радио, автомото… В Доме пионеров ребятня модельки всякие лепит. Чем я могу тебе помочь?
— А в летное училище, значит, нельзя? — спросила девушка, поднимаясь.
— Даже думать нечего,— ответил подполковник.
— Тогда извините,— сказала девушка и неожиданно быстро бросилась к дверям.
— Видал? — растерянно спросил подполковник, когда дверь за девушкой затворилась.— Такие,
брат, дела. Ай да Евтеева, образца пятьдесят четвертого года!
Володя вскочил и прошелся по тесному кабинету, остановился у окна, ковырнул белую замазку.
— Я ее на берегу видел,— сказал он,— работала со скакалкой. Настойчивая, видно, девушка. Кузьма Иванович, а что, действительно ничем нельзя помочь?
— Абсолютно ничем,— вздохнул подполковник. — Сам посуди. Возможности у нас… Аэроклуба нет…
А ее тоже Валентиной зовут, заметил? Вот, скажу я тебе, незадача!
В окно Володя видел, как нахохлившаяся девушка подошла к велосипеду. Мальчишка спросил у нее о чем-то, и она безнадежно махнула рукой. Володе вспомнился вдруг заставленный кроватями, огромный спортивный зал училища, бледный Сережка Лускарев… Он решительно шагнул к двери:
— Надо поговорить с ней. Надеялся человек, планы строил, а тут такое разочарование! Я пойду, Кузьма Иванович, догоню ее.
Подполковник кивнул, соглашаясь.
— Завтра обязательно загляни ко мне,— сказал он, напутствуя Володю.— Хочу, чтобы ты с кандидатами в училище беседу провел. Срок уточним, время. Буду ждать…
Володя вышел из кабинета.

Журнал «Юность» № 7 июль 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Когда Володя явился к Сережке Лускареву среди ночи и сообщил, что готов поступить в училище, обрадованный Сергей нарушил свой «железный» режим, и они проболтали до рассвета.
Через несколько дней они вдвоем пошли в военкомат, где год назад получали приписные свидетельства, и, смущаясь, объявили о своем желании. Их смущения никто не заметил. Нужные бумаги были оформлены быстро и деловито.
Радужного настроения друзей не испортила даже беседа с мужчиной неопределенных лет, которого они встретили в военкомате. Мужчина был одет в офицерскую форму, но вместо погон темнели полоски невыцветшей ткани.
— Напрасно радуетесь, птенчики,— горько усмехаясь, сказал он.— Ничего, лет двадцать погоняют вас по частям — поскучнеете. Узнаете, чего они, погоны, стоят.
Друзья с рассеянной вежливостью выслушали его.
— Неудачник,— шепнул Сергей.
На следующий день они уезжали.
Их провожала Людмила Михайловна — мать Сережи. Володин отец работал во вторую смену и потому не пришел.
Медленно подкатил поезд. Из-за спин равнодушных проводниц в черных беретах выглядывали пассажиры.
— Стоянка — пять минут,— объявили по радио.
Пассажиры кинулись к киоскам. Людмила Михайловна расцеловала обоих мальчиков и прослезилась.
—Что ты, мама?— смущенно сказал Сергей.— Ведь все в порядке. И неудобно, люди кругом. Перестань, пожалуйста! Вон он, наш вагон.
Володя подхватил два легких чемоданчика и вдруг остановился. Из высоких вокзальных дверей, сторонясь спешащих и припадая на больную ногу, вышла Анюта. К груди она прижимала какой-то сверток.
— Гляди, Серега, Нюрочка пришла,— сказал Володя, толкая друга локтем.— Эй, Анюта,— крикнул он,— сюда!
— Анюта, мы тута! — поддакнул Сергей.
Анюта вытянула шею, увидела друзей, расцвела и неуклюже заспешила к ним. Людмила Михайловна смахнула со щеки слезинку и покосилась на большие вокзальные часы. Володя и Сергей переглянулись.
— Ой, мальчишки,— сказала Анюта, задыхаясь от смущения и быстрой ходьбы.— Я так спешила, боялась опоздать. Счастливого вам пути! Ни пуха ни пера!
— К черту,— неуверенно ответил Володя.— Я тебе книжку так и не вернул, Беляева. Извини. Знаешь, где я живу? К отцу зайди, он отдаст.
— Господи, какие пустяки! — отмахнулась Анюта.
— Сама-то ты куда, Аня? — спросил Сергей.— В Москву? В университет?
— Да, на биологический,— ответила она.— Тоже скоро поеду: там экзамены раньше, чем везде.
Она оглядела друзей, не зная, кому отдать сверток, и протянула его Володе. Он взял чемоданы в одну руку и сунул сверток под мышку.
На вокзальных часах дрогнула стрелка.
— Мальчики, опоздаете,— заторопила друзей Людмила Михайловна.— Мальчики, заходите в вагон!
Когда Володя и Сергей вошли в тамбур, она вдруг засуетилась, все оглядываясь на неумолимые часы, и стала совать в карман сыну сложенные в квадратик деньги.
Сергей покраснел.
— Что ты, мама? — отталкивая ее руки, сказал он.— Мы же куда едем? Там государственное обеспечение…
Проводница, услышав слово «государственное», оглядела друзей, но тут же потеряла к ним всякий интерес.
Вагон дрогнул и тихо поплыл вперед. Проводница втащила в тамбур замешкавшегося пассажира и, ворча, с силой захлопнула вагонную дверь, заперла ее трехгранным ключом. Друзья, мешая друг другу, приникли к пыльным стеклам. Анюта махала рукой.
Людмила Михайловна подносила к глазам платочек.
Эх, дороги, пыль да туман…— пропел Сергей, стараясь казаться веселым.
Володя развернул сверток, который всучила ему Анюта, и улыбнулся: два металлических портсигара с выдавленными на крышках богатырями лежали в нем и два почтовых набора. В каждом записка: «Не забывайте наши адреса».
— Ничего себе презент для некурящих,— сказал Володя, подергав портсигарные резинки.— Гляди, Серега! Что она, нас с Аликом Окладниковым спутала?
— Да, да,— рассеянно ответил Сергей.— Пойдем поспим. Приедем в три часа ночи. Надо силы сберечь, форму…
Матрацев в общем вагоне не полагалось, а те, что были, проводница раздала пассажирам с детьми. Она по-прежнему ворчала на каждого.
Володя и Сергей растянулись на верхних полках.
Закинув за голову руки, Володя думал о будущем: рев моторов и свист пурги, тяжелые унты из волчьего меха, планшет с картой, бьющий сбоку по бедру, в наушниках слова команд, а где-то далеко внизу — дома, как спичечные коробки, и желтые прямоугольники полей…
А в училище все оказалось не так, как это представлялось в дороге: не было ни планшетов, ни унтов.
Поступающих ожидали две комиссии — мандатная и медицинская, а потом экзамены. Ребята, приехавшие поступать повторно, а их было несколько человек, распускали слухи о придирчивости и дотошности комиссий и сверхсвирепых экзаменаторах. Володя понимал, что этими преувеличениями они хотели оправдать свои прошлогодние неудачи, но робость все равно потихоньку овладевала им. Сергей бодрился и, помня о своей роли опекуна, старался, как мог, передать часть своей чуточку наигранной бодрости
— Крепись, Морковка,— говорил он, хлопая Володю по спине.— Надо сделать так, чтобы мы попали в одно отделение и спали рядом. Четыре года вместе, представляешь? А потом попросимся в одну часть.
Так можно, я знаю.
И пел, подмигивая, как заговорщик:
Служили два друга в нашем полку.
Пой песню, пой…
Послужить в одном полку им не довелось.
Все произошло быстро и нелепо.
В тот день выносила свои приговоры медицинская комиссия. Непривычно и странно было видеть врачей, одетых в военную форму, которая виднелась из под халатов. В медицинской комиссии была всего одна женщина. Она каждый день приходила в новом платье. Шепотом сообщали, что она доцент и «светило».
Володя, признанный здоровым и годным, сидел на своей кровати. Кровати стояли в спортивном зале — одинаковые, впритык друг к другу. Сидеть на них запрещалось, но дело было уже под вечер, и Володя запретом пренебрег. Мы же еще не военные, — рассудил он. — А стульев все равно нет».
Он написал отцу коротенькое письмо и заклеил конверт, взяв его из почтового набора, подаренного Анютой. Конверты из набора были длиннее обычных и праздничнее — с яркими большими марками. Они больше подходили для длинных, с лирикой, любовных посланий, чем для коротеньких вестей: «Прошел комиссию, все в порядке», — и Володя задумался, не написать ли Оле.
От размышлений его оторвал Сергей.
Он тихо проскользнул в двойные двери спортзала, стукнул кулаком по гимнастическому «козлу», обитому новой кожей, который стоял у дверей, и, глядя вверх, на подтянутые к самому потолку желтые кольца, прошел к своей кровати.
— Ну как, Серега? — спросил Володя.— А я тут письма пишу. Смотри, Анютин конверт — симпатичный, правда?
Сергей не ответил и плюхнулся на кровать, лицом в тощую подушку. Володя вскочил и наклонился над ним.
— Что случилось, Серега?
— Ничего,— глухо ответил тот.— Ничего,— повторил он и внезапно сел на кровати.— Плевать я хотел на вашу авиацию, вот что! А больше ничего! Ничего особенного! Подумаешь! Все равно вас ракетами заменят, не радуйтесь.
— Да кто радуется, чудак? — растерянно спросил Володя.
Сергей закрыл глаза кулаками и заплакал. Плечи его затряслись. Что-то тонко, как зубная боль, задребезжало под кроватью. Володя едва удержался, чтобы но заглянуть туда, хотя знал, что там ничего нет, не должно быть.
«Забраковали Серегу,— догадался он.— Но пропустили. Меня вот пропустили, а его нет. Но ведь неправильно! Несправедливо! Он мечтал, а я… я сбоку припека». В том, что он уже свыкся с мыслью быть летчиком, что не представляет теперь своего будущего иначе, Володя в эту минуту постеснялся признаться даже самому себе.
— Хочешь, я тоже откажусь поступать? — спросил он.— Вот пойду завтра и скажу, что раздумал. Отпустят, обязаны отпустить. И вместе поедем домой.
Сережкиного ответа он ждал со страхом, не зная, что станет делать, если Сергей вдруг скажет: «Правильно, откажись»,— но Сергей, отворачиваясь, пробурчал:
— Не надо жертв, обойдусь как-нибудь. И пойди погуляй, что ли? Хочу один побыть, извини!
Володя послушно вышел. «Пойду на почту», — решил он, но вспомнил, что забыл письмо на подушке.

Журнал «Юность» № 7 июль 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

Девушка, понурив голову, вела похожий на рогатое животное велосипед. Ее паж шагал поодаль, загребая ногами дорожную пыль. Володя помахал рукой приникшему к окну подполковнику и пустился вдогонку.
— Погодите! — крикнул он.
Девушка обернулась не сразу.
— Да?..— хмуро спросила она.
Глаза у нее были заплаканные, но держалась она хорошо. Володя это сразу отметил.
— Понимаете,— сказал он, поравнявшись с ней, — я ведь военный летчик. Сейчас в отпуске. Хочу поговорить с вами о вашей меч… о ваших планах.
Девушка с недоверием оглядела Володин штатский костюм, потом улыбнулась: поверила. Отдала мальчишке велосипед и что-то шепотом приказала ему.
Мальчишка ловко перекинул ногу через велосипедную раму и, виляя, поехал. Его ноги едва доставали до педалей.
— Они несбыточны, мои планы,— вздохнула девушка, глядя вслед мальчишке.— Угораздило же меня годиться не мужчиной!
Володя улыбнулся.
— А вы не очень унывайте,— посоветовал он. — Есть ведь иные пути. Терешкова, по-моему тоже в курсантах не ходила.
— Я знаю,— сказала девушка.— Я про нее почти все прочла. Мы же тезки!
— Я думаю,— продолжал Володя,— вам следует поступить в гражданский вуз — в авиационный институт или в московское Бауманское. Я согласен с вами, космосу нужны герои. Но ему нужны и работники.
Это ваш брат? — спросил он, показывая на мальчишку, который выписывал на велосипеде лихие «кренделя».
— Племянник,— ответила девушка и, сложив руки трубочкой, крикнула: — Вовка, домой поезжай! Я на автобусе!
— А меня тоже Владимиром зовут,— с улыбкой сообщил Володя.— Морковкой в детстве дразнили: Вовка-Морковка. И мы, выходит, тезки. Так вот о работниках. Небо надо осваивать. Значит, нужны инженеры, ученые. Это же очевидная вещь. Чтобы один спутник запустить, ого-го сколько всего надо: и людей и средств.
—Я вот тоже все думаю: Гагарин и Королев,— ответила девушка, поколебавшись.— Конечно, Королев — ученый, академик. Но Гагарин, он ведь первый! И сам, понимаете, сам все увидел и испытал. Своими глазами, вот что важно! В кабинете все-таки безопасней, чем там, — она подняла глаза,— в космосе.
—А все остальные — трусы?— спросил Володя.— Неувязка у вас получается. Вы говорите про кабинет ученого, а Феоктистов, Севастьянов, Рукавишников, Волков? Борис Егоров — врач. А генерал Береговой? Он же умница, и знаний, как у доктора наук. Нет, обязательно езжайте в Москву. Будете учиться. Там аэроклубы есть — парашютисты, планеристы. Если очень захотите, все у вас получится.
А военные училища оставьте парням. Без них пока никак нельзя, без училищ. И не вешайте носа!
Девушка искоса глянула на Володю, и он вдруг почувствовал себя долго жившим, много видевшим и мудрым человеком. Стариком. Странное это было чувство. «А мне всего-то двадцать восемь, — подумал он.— Десять лет разницы, и все — другое поколение». Он взглянул на часы и сказал:
— Видите, заговорился я с вами, а мне в магазин. Это тут, неподалеку. Можем вместе пойти, если вы не возражаете. Кстати, — он улыбнулся,— может потребоваться женская консультация.
— Да, да, пойдемте,— согласилась девушка.— А можно у вас спросить? Почему вы вдруг решили, что меня… нужно утешать?
— Не знаю,— признался Володя.— Утешитель из меня, конечно, никакой. Слез я вытирать не умею.
Мы ведь в училище, куда вы рветесь, вместе с другом поступали. Меня-то приняли, а его нет. Что-то со здоровьем. Такое, знаете, микроскопическое. А уж как он мечтал о небе! Его я тоже не смог утешить.
— И где же он сейчас, ваш друг?— спросила девушка.
— Решил, что возвращаться домой ни с чем стыдно, и подался в другое училище. Тут еще одна штука была. Знаете, что такое «государственное обеспечение»? А у него только мать, и жили они скудновато. Теперь служит а погранвойсках. Женился.
— А вы?— требовательно спросила девушка.— Почему вы стали летчиком? Вы тоже мечтали?
Володя развел руками.
После слов «А вы?» он ожидал, что девушка спросит, женат ли он, и теперь почувствовал облегчение. «Как барышня, нервный стал,— с иронией подумал он о себе.— Допекли меня»,— и, не выдержав, улыбнулся.
—Я о многом мечтал,— сказал он.— Ухитрялся сразу как-то обо всем и ни о чем конкретно. Так, розовые слюни. Сегодня то, а завтра это. Вот если скажу, что летчиком стал потому, что у меня красной рубахи не было, все равно не поверите. Но это так, хотя имелись, конечно, и другие причины…
Девушка глянула на Володю с любопытством и недоверием, однако расспрашивать ни о чем не стала.
На этот раз хозяйственный магазин был открыт. Бумажка «Ушла в торг» исчезла, но вторая, загадочная, продолжала висеть. «Нет и неизвестно»,— про себя повторил Володя и покрутил головой.
— Раскройте тайну: чего у вас нет и что вам неизвестно?— весело спросил он, войдя в тесный зальчик, заставленный громоздкими товарами: ведрами с крышками и без, соко- и кофеварками, настольными лампами разных фасонов, подставками для глажки белья, шаткими торшерами и вешалками для шляп.
Полная продавщица и ее пожилая помощница в синем грубом халате испуганно обернулись. Володя менее уверенно и весело повторил свой вопрос.
— Ах, да,— с облегчением засмеялась продавщица, и ее голые руки затряслись.— Это вы на двери прочитали! Крышек у нас для банок нет — для консервирования. Все варенье варят, разве напасешься?
— Вон оно что,— сказал Володя.— Нам крышек не надо, нам нужна стиральная машина. Но хорошая.
— Наличными будете платить, в кредит?— деловито осведомилась продавщица.— В какую цену?
Ее помощница, покачивая головой, разглядывала Валю. Ее, видимо, шокировали Валины брюки. Валя, чувствуя на себе недоброжелательный взгляд и смущаясь, старалась держаться поближе к Володе.
— Наличными,— сказал он.— Какой кредит? Цена не играет роли. Но хорошую. Какую посоветуете?
— Сами выбирайте,— ответила продавщица.— Вот, берите «Сибирь»— раз дороже всех, значит, лучше.
— Давайте «Ригу»,— шепнула Валя.— У сестры такая же. Она ее очень хвалит. И дешевле!
— Вот видите,— улыбнулся Володя.— В таких делах нельзя без женской консультации. А «Рига» у вас есть? — громко спросил он.— Мы «Ригу» купить решили.
Продавщица, широко расставив локти, вышла из-за прилавка. Полнота не позволяла ей прижать локти к бокам. Володя внимательно вгляделся в ее лицо, но не смог вспомнить, где видел его раньше. Подумал: «Где-нибудь…»— и сказал:
— Без кассира обходитесь?— и полез в карман за деньгами.
— Обходимся, ничего,— подтвердила продавщица.— Испытывать будете?
Володя нерешительно дернул плечом.
— Обязательно,— неожиданно вмешалась Валя.— А вдруг мотор не тянет?
—А у них гарантия есть, — лениво отозвалась продавщица.— Не тянет — в мастерскую.
Но Валя настояла, и мотор машины немного погудел вхолостую. Володя, сколько ни вслушивался, не нашел в его гуле ничего предосудительного, а Валя осталась недовольной. Включили вторую машину, третью, потом вернулись ко второй. На ней Валя решила остановиться. «Ишь ты, деловитая какая! — с удивлением подумал Володя.— Кажется, витает, не от мира сего, а гляди-ка ты…» Он отсчитал деньги и получил сдачу.
Продавщица спрятала деньги в большой, потертый кошель, похожий на кондукторскую сумку.
— Тут ходит один, с тележкой,— небрежно сообщила она. — Может довезти.
Володя сунул в карман паспорт машины, в котором продавщица оттиснула лиловый штамп.
— Обойдемся,— сказал он и, кряхтя, взвалил на плечо картонный короб с машиной.— Откройте кто-нибудь дверь. …
Выходя, он услышал, как тетка в синем халате, не проронившая до сих пор ни слова, сказала шелестящим шепотом:
— В штанах, срам-то какой! Сестра, она ему? Для жены — молодая. Командует…
— Он военный, я его знаю,— ответила продавщица.— У него сестер нет. А насчет жены… Знаешь, из молодых теперь тоже ранние бывают…
Что она говорила потом, Володя не услышал. «А что?— косясь на тонкую девичью фигурку, стоящую в дверном проеме, как в раме, подумал он.— Хорошая девочка, милая и — с мечтой! — И тут же, устыдившись того, о чем и подумать еще не успел, одернул себя.— Ей же учиться надо. Вдруг добьется чего-нибудь? Та, в аэропорту, тоже в брюках была»,— и вздохнул.

Журнал «Юность» № 7 июль 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области