1
Долгожданное пришло неожиданно, спокойно и буднично. По-прежнему светило горячее летнее солнце, по-прежнему громыхало за горизонтом. И по-прежнему с ужасом думали Комары об оккупантах: вдруг опять наскочат? Тогда всем каюк. Партизан совсем не стало видно и слышно в округе, надеяться не на кого.
И тут к Варваре пришла из Чарнецов родственница по мужу и на вопрос: «Как там, ничего не слышно, не придут ироды под корень выводить нас?» — изумленно растопырив глаза, ойкнула:
— Ой, да что ж это робицца на белом свете?! Да через Чарнецы уже двое суток наши, красные, идут, а вы тут все еще смерти ждете! Ну, глухомань вольховая!
Варвара онемела, а Велик соскочил с помоста и понесся по улице, крича на бегу встречным:
— Наши в Чарнецах!
Вскоре за ним уже бежало все детское население Комаров. А взрослые кучками поспешали сзади.
…Еще издали Велик услышал песню. Она толкнулась к нему прямо в сердце: это была довоенная «Катюша», простая песенка о любви, но запрещенная в оккупации и оттого ставшая политической и антифашистской.
Ой ты, песня, песенка девичья,
Ты лети за ясным солнцем вслед.
И бойцу на дальнем пограничье
От Катюши передай привет.
У Велика перехватило горло, и он перешел на шаг.
Из Чарнецов одна за другой выкатывались машины. Солдаты в зеленых погонах, с красными от солнца лицами, пели истово и задушевно.
Пусть он вспомнит девушку простую. Пусть услышит, как она поет. Пусть он землю бережет родную, А любовь Катюша сбережет.
Глотая слезы, которые ему не удалось сдержать, Велик вспоминал другой день: вот так же ехали солдаты, тоже пели. Но это были чужие солдаты и чужие песни. Знакомство с ними началось в родной деревне Журавкино с того, что один из них отнял у Велика сито. А завершилось это знакомство почти через три года в белорусской деревне Комары, в Колком гущаре… Все, что случилось за эти неполных три года, будто огнем прошлось по его душе, и что-то в ней сгорело дотла, а что-то народилось на пожарище. Он чувствовал себя так, словно вынырнул из темной давящей глуби, смотрит вокруг и видит все по-новому: потому что все-все понимает. Вот эти солдаты, например, с их выгоревшими запыленными гимнастерками, зелеными погонами и с «Катюшей» были ему сейчас дороги до слез, до боли, как кровные близкие родные. И распирало грудь чувство гордости за них, за русское, советское, что они несли с собой, за то, что это — наше общее.
Вдруг из-за хат, совсем низко, вывернул самолет с черными крестами на фюзеляже и крыльях.
— Возду-y-yxl — пронеслось над дорогой, обрубив песню.
Машины тормозили на полном ходу, солдаты сыпались через борта, как зерна из сухого колоса, и разбегались в обе стороны от дороги.
— Ложись! Ложись! — раздавались голоса. Фашистский летчик полоснул из пулемета и пошел на новый заход.
— А ты что ж это? — крикнул кто-то рядом с Великом и свалил его с ног. Сам упал рядом и прижал голову мальчика к земле, лицо Велика оказалось у солдата под мышкой.
От гимнастерки резко пахло потом и пылью, и Велик все отворачивал лицо в сторону, а солдат все прижимал его к себе.
Немец сделал еще два захода и улетел — может, патроны кончились, может, была у него другая задача, а здесь просто попутно решил порезвиться.
— По маши-и-инам! — послышалась команда. Солдат встал, отряхнулся и вдруг цепко ухватил Велика за плечо.
— Сынок! Да неужто ты? Да как же… откуда ж?.. Отец! Нисколько, считай, не изменился, только усы завел, и то, видать, недавно: были они редкие, короткие и неожиданно рыжеватые.
— Папка!
— Сынок!
В двух словах Велик рассказал, где он живет и как сюда попал. Отец подвел его к машине, из кабины которой высокий, тоже усатый сержант уже звал его.
— Вот сына встретил, Семен Иванович.
— Как так? Не шути! Ты ведь вон откуда.
— Война, Семен Иванович.
— Да-а, война…— Сержант почесал в затылке, растерянно поморгал.— И ничем не могу помочь, Мельников. Попрощайся и садись, ехать надо.
Солдаты в кузове (тоже все усатые) смотрели сочувственно. Один из них, с веселыми глазами, крикнул шоферу, стоявшему у крыла машины:
— Крымов, а ты мотор проверил? Может, из твоего карбюратора фриц решето сделал, а ты стоишь, ворон ловишь!
— А ведь и правда, товарищ сержант, не проверил я мотор.
— Обязанностей не знаешь! — строго сказал Семен Иванович.— Ну, давай быстрей! Десять минут тебе.
Крымов открыл капот, и голова его скрылась под ним. Сержант отошел на обочину и начал тряпочкой драить сапоги. Солдаты в кузове о чем-то оживленно заговорили, делая вид, что забыли о Мельниковых.
Но отец с сыном понимали, что шоферу нечего делать под капотом, и им казалось, что тот томится бездельем, и что солдаты тоже ждут конца этого свидания, а Семен Иванович украдкой поглядывает на часы. И они молчали, подавленные и страдающие из-за своей немоты. Ведь надо столько сообщить друг другу, но для большого разговора нет времени, а коротко ничего не скажешь.
— А чего это у вас все усатые? — спросил Велик — молчать становилось уже невыносимо.
— А это потому, что мы гвардия,— охотно подхватил отец.— Решили, что вот, мол, гвардейцы должны отличаться, стало быть, усами.
Опять повисло напряженное молчание. Они смотрели друг на друга глазами, полными слез.
— Ну что ж, Мельников…— мягко и словно виновато сказал сержант.
— Николай, ты дай сынишке из фатерляндовских запасов! — Из кузова протянули туго набитый вещмешок.
— Вот же балда! — с досадой воскликнул отец.— Ну, конечно! Держи-ка, сынок. Во что бы тебе…
— Да отдай с вещмешком, ничего,— сказал Семен Иванович.— Добудем другой… Заводи! — крикнул он шоферу и полез в кабину.
Отец обнял Велика, прижал его голову к груди.
— Ты пробирайся домой, сынок,— всхлипнув, прошептал он.— Мне писали: матери нашей и Тани там нет, я уж думал, все вы… А теперь надежда появилась — может, и они где-нибудь вот так же, как ты…
Он поцеловал сына, вскочил в кузов и замахал оттуда пилоткой. И все солдаты прощально улыбались, что-то кричали, но в реве двинувшейся машины слов было не разобрать. Велик ответно махал рукой и смотрел вслед удалявшемуся грузовику, пока он не скрылся в клубе пыли. Повернулся, чтобы идти, и увидел рядом Манюшку, а за нею, чуть в отдалении, кучку комаровских ребятишек. Он подошел к ним и сказал Лявону:
— Вон кто мой отец, а ты как меня обзываешь?
— Ну…— стараясь скрыть смущение, промямлил Лявон.— Давно уже не обзывал. Целую неделю.

2
Дома устроили пиршество. Велик открыл банку мясной тушенки, банку рыбных консервов, отрезал толстый кусок колбасы, достал целую буханку хлеба. А Варвара налила полную миску жирного супа. Оказывается, через Комары, пока ребята бегали в Чарнецы, проследовала военная часть, был тут у них привал на обед, и деревню кормили из полевых кухонь.
— Эх, не надо бы сразу так богато,— сказала Варвара.— Не выдюжат животы… Ну, да ладно, будем есть, каб нас усех раки зъели! Сягодни у нас свято. И коли похвореем брюхом — не беда. Фашиста выклятого пережили, а это переживем.
Наелись до отвала — из-за стола долго не могли встать. Осоловели, как пьяные. Да и не хотелось расставаться с праздником. Так и сидели, перекидываясь редкими словами.
— Мне, тетя Варя, отец велел домой пробираться,— сказал Велик.
Варвара всплеснула руками.
— Да ён что, в уме? Мыслимо ли дело — малолетнему одному в такую дорогу?
— Ну уж, малолетнему,— обиделся он.— И не один я буду, с Манюшкой.
— Еще лучше — слепой слепого ведет! Самому дай бог добраться, да и куда она тебе?
Велик глянул на Манюшку, увидел ее ожидающие, молящие глаза.
— Ей тоже надо домой, правда, Манюш?
— Не бросай меня,— не сводя с него взгляда, прошептала Манюшка.— Я тебе… я… что скажешь, то и буду делать…
— Возьму, не бойся. На попутных доберемся до какой-нибудь станции, а там… Да мы не одни такие! Доберемся!
— Да что ж вы будете там, одни малые?
— Ну, что, что… Пахать, сеять… Землю населять надо. Выгнал оттуда фашист всех, не может же земля без людей… Да ты, тетя Варя, за нас не переживай — в своей хате и стены помогают.
— Да и хаты, мабыць, няма Все ж небось разбито.
— Ну, и хату, значит, строить надо. Варвара откинула седую прядь и заплакала.
— А, каб вас обоих раки зъели! Вы ж мне як родные стали!
Глядя на нее, заплакали и девочки — Манюшка и Яня. И Велик с трудом сдерживал слезы: больно было смотреть на Варвару — она стала совсем старухой, всего за одну неделю
Только Лявон был спокоен. Исподлобья взглядывая на Велика, сказал:
— А хай едут. Все равно мы с ним не уживемся. Он мне мешает бригадой командовать.
Варвара замахала на него руками.
— Что ты, сынок? Да и досыть вам в войну играться. Вон сколько вас война положила в гущаре.
— Новые вырастут,— небрежно сказал Лявон.— Был бы командир, а бойцов он себе найдет.
— А, каб тебя Пярун спалив!

3
На бугре за деревней Велик и Манюшка, снаряженные по-походному, с сумками за плечами, распрощались с комаровской ребятней, что вышла их проводить. Отсюда хорошо виделись и деревня, и пойма реки, и Телятичи за нею.
Прощайте, Комары. Прощай, Усвейка. Прощайте, добрые люди, что не дали пропасть.
Тетка Варвара с Яней и Амеля проводили их до самого большака.
— Ну, лихом не поминайте.— Варвара достала из-под кофты маленькую кожаную ладанку, а из нее — легкие ажурные сережки, тускло поблескивающие позолотой.— Вот, Веля, это у нас в роду от веку передается старшей дочери на счастье. Возьми, сынок, и коли придет такой час, что вот все, край жизни настал, то продай — сам спасись и ее спаси,— кивнула на Манюшку.
Велик протестующе вскинул ладони. Варвара недовольно прикрикнула:
— Да не дергайся ты! Считай, это тебе от Каролинки взаймы. Як минет лихолетье, вырастешь большой, то приедешь к нам и вернешь долг, чтобы Каролинка не осталась без счастья. Бачишь, якая Варка хитрунка — теперь тебе нельзя забыть Беларусь. Ды и разве ж, сынок, не за что ее помнить? Она ведь, як родная тетка, все поделила с вами пополам — и хлеб и слезы…
Глядя вслед удаляющейся тетке Варваре, Велик растроганно додумывал горькие мысли, освещенные теперь надеждой на далекую встречу.
Прощай, тетка Беларусь!
Нет, не прощай — до свидания.
г. Калининград.

Журнал «Юность» № 6 июнь 1981 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

1
Что-то готовилось страшное, последнее. Это чувствовали и понимали все — взрослые и дети. После взрыва немцы быстро оцепили толпу и погнали в деревню. У окраины людей остановили, офицер приказал разойтись по хатам и сидеть там безвыходно. Кто выйдет, будет расстрелян на месте. Варвара бестолково тыкалась по углам, выглядывала в окна, время от времени обращалась к Велику с бессмысленными вопросами:
— Что ж они с нами сделают, а, сынок? Попалють, мабыць, каб их Пярун спалив, проклятых!
Дети сидели кто где — по лавкам, на помосте — и готовились к смерти: надевали чистое, обувались. Варвара заглянула к ним, начала отчитывать Яню:
— Что ж ты робишь, дочушка, нешто бусы надела? Это ж як будуть они жечь твою шейку! Железные-то!
Велик содрогнулся: так деловито были произнесены эти страшные слова и такая боль была скрыта за этим практичным советом. Он вдруг впервые за сегодняшний день понял, что ведь это не разговоры, а вот она, близкая и, видно, неотвратимая смерть — от огня или от пули. Его мысль заработала лихорадочно, отчаянно. Но вхолостую: выхода не было видно. Знать бы хоть, что они затевают.
К нему подсела Манюшка и, жарко дыша в ухо, прошептала:
— Братик, ты нас не кидай, ладно?
Из угла, давая понять, что присоединяется к этой просьбе, кивал и улыбался виновато губастенький Мишка. На душе стало еще горше. У него защиты ищут. А кто бы его самого защитил?
осле обеда по хатам пошли немцы, стали выгонять комаровцев на улицу. Опять оцепили со всех сторон и повели по деревне. Двигались в полном молчании, даже маленькие дети от ужаса неизвестности не могли плакать. Слышались только лающие выкрики солдат.
— Что ж они задумали? — бормотала Варвара, идя рядом с Великом в окружении детишек.— Може, угонят куда, як вот вас угоняли?
Ее бормотание раздражало Велика. Ну что зря рассуждать? Надо думать не о том, убьют или угонят, а о том, нельзя ли как-нибудь спасти самих себя: ведь надеяться не на кого.
Кончилась деревенская улица. Толпа выползла на окраину, солдаты направили ее по дороге в пойму. Спускаясь туда, все увидели вдали на поляне фашистов, кучку гражданских с лопатами в руках и груды свеженакопанной земли. По толпе прошел стон, заплакали дети, зло закричали, заработали прикладами фашисты.
— Вот где смерть наша,— сказала Варвара.— И могилы готовы, и про гроб хлопотать не трэба. Ой, детки, до якого лютого часу мы с вами дожили!
Дорога спустилась в пойму и пошла мимо Колкого гущара. И вдруг словно взрыв бухнул у Велика в голове. Он даже приостановился на мгновение. Это последняя и единственная надежда.
— Передайте дальше,— сказал он рядом идущим Манюшке и Клане,— как я свистну, пусть все дети ныряют в Колкий гущар. Вниз, у самой земли.
Велик подождал, пока его слова передадут по толпе, оглянулся и, убедившись, что вся колонна поравнялась с Колким гущаром, заложил пальцы в рот и что есть мочи длинно, пронзительно свистнул. И, не мешкая, прыгнул к обочине и нырнул в кусты. Краем глаза заметил, что на всем протяжении колонны детишки горохом посыпали в чащобу.
Солдаты, не ожидавшие такого, замешкались и упустили несколько драгоценных для беглецов секунд. Очухавшись, открыли яростную стрельбу из автоматов. Пули косили верхушки шиповника, они оседали, и Колкий гущар становился еще гуще, еще неприступнее. Это бесило солдат, они что-то свирепо кричали, били, не переставая, из автоматов, потом начали бросать гранаты.
В глубину зарослей Велик не пополз. Он рассудил, что безопасней притаиться у самого края, лишь бы с дороги не было видно. Немцы будут стрелять подальше в чащу — где же и искать спасения обезумевшим от страха детишкам? — и он, Велик, окажется в мертвой зоне.
Так оно и вышло. Но это потом, несколько минут спустя, а сперва пули цокали у самой головы, совсем близко взорвалась граната, завизжали осколки, посыпались комья земли.
Велику все было слышно с дороги: крики немцев, вой баб. Стрельба продолжалась, но пули уже шумели далеко, и Велик постепенно успокоился, хотя и не верилось в спасение после всего, что пришлось испытать сегодня.
В той стороне, где для комаровцев была выкопана могила, взревели моторы, и Велика вдруг пронзила ледяная мысль: а ведь бронетранспортер может пройти по Колкому гущару. Пройдет или не пройдет? Нет, успокоил он себя, танк пройдет без всякого затруднения, а бронетранспортер все-таки, наверно, не пройдет. Да и неужели им так нужны эти детские жизни, что они не удовольствуются стрельбой, а пошлют на них еще и машины?
Но у них какие-то свои резоны, непонятные нормальным людям, думал Велик, лежа на боку в густой траве и прислушиваясь к выстрелам, крикам и реву моторов. Сколько раз ему пришлось с ними встречаться, столько раз он замирал от страха: вот сейчас переведет автомат на грудь и — тррр! Нет, они не люди. Только с виду похожи на человека, а суть у них другая, враждебная людям.
Не утихая ни на миг, прямо в сердце били крики женщин, команды, выстрелы, назойливо лез в уши, парализовал мозг зловещий гул моторов, перед глазами стояла Каролина, копавшая вместе с другими общие могилы для односельчан… Эх! Был бы сейчас тот пулемет, что Велик бросил в роще под Журавкином. Хоть не чувствовал бы себя червяком, над которым нависло копыто…
Между тем время шло. Крики и вой на дороге смолкли. Теперь стрельба слышалась со стороны общей комаровской могилы, и из Комаров, и из Телятичей. Стреляли из автоматов и крупнокалиберных пулеметов, слышались винтовочные выстрелы и взрывы, кажется, мин. Похоже, шел бой.

3
Стрельба постепенно перемещалась влево и удалялась. К вечеру все стихло. Велик не знал, что ему делать. Вылезать в неизвестность было опасно. Лучше на всякий случай переночевать здесь, а завтра будет видно. Он осторожно переменил позу, улегся поудобнее.
В это время на дороге послышались женские голоса — сначала говор, потом зовущие крики:
— Тома-а! Витя-a-а! Юзе-ек! Кланя-а! Амеля-а! Светлана-а! Яня-а! Выходите, детки! Яша-а! Мару-ся-а!
Вели с выполз на дорогу, и тотчас к нему бросились ближайшие женщины.
— Мою не видел? Может, Яшу? А Аню?
Он виновато развел руками, и женщины, расхаживая по дороге возле Колкого гущара, продолжали звать своих детей.
К Велику подбежала Варвара, порывисто схватила за плечи и, всхлипывая, прижала к себе:
— Ох, Вэля, что мы натерпелась! Як вы поныряли в кусты, мы в другую сторону як сыпанули! Они по нам як ударили! Деда Лобана убили, Янину Сверчиху… И поранили много. Вон видишь, у Дягилихи рука подвязана, а у Поджарой обмотана голова… Да и всех бы перебили, да спасибо партизанам, из Телятичей ударили. Зачался бой, и им стало не до нас. Не знаю, то ли партизаны их прогнали, то ли за собой увели, а нас выручили, дай им бог здоровья… А Каролинка наша, Веля… Всех угнали с собой, проклятые, всех, кого уранку отобрали. И як же она там промеж этих волков, маленькая дзявча, без всякой обороны и допомоги? Ох, беда, беда горькая! — Варвара засморкалась, повернулась лицом к Колкому гущару и присоединила свой голос к другим:— Ляво-он, Ляво-о-онка-а! Кланя-а! Светлана-а! Яня-а!
На дорогу один за другим выползали юные ко-маровцы. Появились Лявон, Манюшка. К Лявону сразу бросилась Варвара, начала гладить и целовать. Он сердито отбивался. Манюшка подбежала к Велику, возбужденно, захлебываясь, затараторила:
— А я ползу-ползу, а пули кругом — чирк, чирк, чирк!.. Хорошо, что не попали! Здорово, что мы живые остались, правда?
Появилась Яня, плача, припала к матери. Выползли двое ребят раненых, в кровавой одежде. Один из них — Амеля.
Но нескольких еще не было. Женщины продолжали выкрикивать имена, им стали вторить уцелевшие дети, и, чем безнадежнее были призывы, тем громче, отчаяннее все кричали. Вскоре невозможно стало слушать эти душераздирающие вопли. Казалось, они заполняют всю землю и поднимаются до самого неба. Как будто вся Белоруссия сошлась сюда звать своих убитых.
Велик собрал вокруг себя уцелевших ребят.
— Давайте прочешем гущар.
Образовав цепь, они поползли в трех-четырех шагах друг от друга.
Метров через пятнадцать—двадцать Велик натолкнулся на Мишку. Тот лежал ничком, вся спина была залита кровью. Вместе с подоспевшей по зову Манюшкой они перевернули мальчика на спину. Лицо Мишкино было чистым и как будто живым — наверно, из-за постоянной смущенно-виноватой улыбки. Как она могла сохраниться у мертвого? Видимо, Мишка был убит сразу, и страдание не коснулось его черт. Выражение лица было такое, как будто он говорил: «Я понимаю, вам со мной много мороки, ну, простите, пожалуйста».
Манюшка неотрывно смотрела на брата, на его открытые глаза. Она не плакала, но лицо ее почернело, и в нем читалось такое горе, что, как понимал Велик, слезы были бы даже облегчением — видно, у нее омертвела душа.
— Бедный, бедный,— хрипло сказала Манюшка.— Так и не скупнулся в Павле. А все говорил: «Вот приедем домой…» — Голос ее прервался, и из горла вырвался птичий писк. Помолчав, она заговорила отрывисто и странно:— Всех повыбил, змей немой. Если б теперь и меня… А нехай… Тятька женится, все равно наша семья будет жить.
Велика поразили ее слова. Они были пропитаны горечью, и в сердцевине лежал какой-то глубокий смысл, наверняка скрытый от самой Манюшки. И сказала-то, может, их не она, а мать, вернее, то Катеринино, что воплотилось в Манюшке. Явственно прозвучала интонация Катерины.
— Берись-ка, помогай,— тихо сказал Велик.
Они выволокли Мишку и положили сбоку дороги. Велик снова пополз в Колкий гущар.
Скоро рядом с Мишкой легли еще семеро — Кланя, Светлана, Яшка, Толик, Алешка, Маруся, Женя…

Журнал «Юность» № 6 июнь 1981 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

3
Велик ушел от Амели, когда Ян Викторович оброс новыми слушателями и начал рассказывать о своих приключениях по второму разу. Солнце давно уже перевалило через свою высшую точку и медленно катилось к далекому горизонту. Со стороны Чарнецов на Комары двигалась туча, накрывая землю пасмурью и поливая дождем, но тут еще все было ярко, и в окнах бликовали солнечные лучи.
В деревне царило оживление. Через дорогу от хаты к хате перебегали женщины и дети, вдали двое мужчин несли на плечах противотанковое ружье. Выходит, прибыли партизаны.
Выйдя на окраину деревни, Велик увидел за рекой на взгорках партизан. Они копошились там, занимая, видно, оборону. Дело, оказывается, было серьезное и тревожное. Он стоял, вглядываясь, и размышлял. Выходит, ждут немцев?
Дома он застал непонятную суету. Варвара и Каролина увязывали в узлы домашний скарб, дети помогали им, а больше мешали. За столом сидел коротко остриженный желтоволосый молодой партизан в расстегнутом немецком мундире со следами сорванных знаков различия на рукаве, плечах и воротнике. Перед ним лежали части разобранного автомата. Партизан протирал их тряпочкой и смазывал маслом. Лицо его было сосредоточенно, он тихонько напевал:
В этот вечер далеко за Волгой
Отцветала акварель зари.
Я к тебе приехал ненадолго —
О большом с тобой поговорить.
Он коротко взглянул на остановившегося у стола Велика и сказал буднично и дружелюбно, как давно знакомому человеку:
— Сбегай-ка, хлопче, на улицу, принеси мне хороший прут.— И продолжал петь:
Я сейчас беседую с тобою, Но другое в мыслях у меня: Может, завтра — утро голубое, А мне седлать горячего коня.
— А мы в укрытие собираемся,— сказала Варвара, когда Велик вернулся со двора.— Вот товарищ говорит — завтра немец может сюда заявиться. Ты бы. Веля, тоже все повязал в узлы. Снесем в землянку, целей будет.
— Кому оно нужно, это барахло? — дернул щекой Велик.
— Да нам же, сынок. Спалят хату — надеть на себя нечего будет. Голяком пойдешь?
— Правильно, хлопче,— встрял партизан.— Живы будем — все будет, а убьют…
Может, завтра рано-спозаранку разгорится небывалый бой. Потеряю там свою кубанку с молодой курчавой головой.
Пел он так проникновенно, что на сердце становилось еще тревожнее и беспокойнее.
— Значит, немцы и сюда придут? — проглотив горький комок, полувопросительно сказал Велик.
— Он драпает, хлопче,— уклончиво ответил партизан.— Не сегодня-завтра Красная Армия здесь будет.
— Пока она дойдет до Комаров, нас тут немец с навозом смешает,— подала голос Варвара.— Вы оборонить нас, мабыць, не сможете.
Партизан обиженно вскинул голову, но сказал тихо и как бы винясь:
— Нас тут — потрепанный, истощенный отряд. Вырвались из блокады. Вы слыхали про озеро Па-лик? — Никто ему не ответил.— Если он завернет с большака сюда, будем драться. А вам надо прятаться, если есть где, а лучше уходить за реку…
— Куды на ночь глядя! — махнула рукой Варвара.— Може, уранку.
К Велику подошла Манюшка, блестя хитренькими глазенками, сказала:
— А я сама все в узел связала. Теперь только оттащить.
Землянка, в которую перебрались на ночь, находилась в пойме Усвейки Принадлежала она трем семействам. Но поначалу тут было не тесно: никому не сиделось в этой норе, кто ушел к реке, кто в деревню. Велик, Лявон, Амеля и Мишка поднялись на высокий берег. Отсюда им хорошо были видны окрестности: и те взгорки за рекой, где притаились окопавшиеся партизаны, и черневшая невдалеке березовая роща — деревенский погост,— и шелестевшая внизу листвой долина Усвейки.
Плыла тихая, ласковая летняя ночь. Умиротворение лежало на всем, было растворено в воздухе. Постепенно оно завладело сердцем. Велик смотрел на яркие звезды в высоком небе и думал о них величественными и красивыми лермонтовскими стихами:
Кочующие караваны
В пространстве брошенных светил.
Он слушал сонный шепот поймы, и ему чудилось, что понимает, о чем она шепчет: «Нет в мире ни войн, ни бед, ни смертей. Земля просыпается утром, живет, работает днем и, усталая, медленно и тихо отходит ко сну вечером. Война, фашисты, кровь, пожары и страдания — это случайный кошмарный сон».
Наверно, то же чувствовал и Амеля.
— Эх, коли б все вот так и было! — вздохнул он.— Проснулся утром, а на земле мир, и никакой войны не было!
— Ты! Болван! — насмешливо воскликнул Лявон.— Завтра проснешься, а в деревне немцы. Зачинють в хате и подпалють. Как в Бобрах.
— Хай бы партизаны только бой начали,— сказал Амеля.— А мы б тогда всей деревней им допомогли.
— Ты! Сиди, помощник!
Амеля сник. Велик подумал: «А что? Начнется бой — приползу к партизанам, не прогонят. Винтовка найдется. А потом, может, даже автомат у немцев захвачу».
К землянке они вернулись поздно ночью. Девочки уже спали, только Каролина сидела у входа, положив подбородок на колени.
— Взрослые ночуют в деревне. Коли начнется, прибегут. Пошли покажу, где вам спать. Дай-ка руку, Велька.
Он подал ей руку, она встала. Велик разжал пальцы, но она не отпустила, несколько мгновений молча стояла перед ним, сжимая его руку. У него зашумело и закружилось в голове, в глазах поплыли разноцветные пятна и круги.
— Пошли, пошли,— сказала она тихо, только ему, и стала спускаться по земляным ступеням.
А Велик не мог стронуться с места. Проходивший мимо Лявон задел его, и тогда он торопливо последовал за ребятами.
В землянке все лежали на соломе, застланной рядном. Ребятам место было отведено у двери, сразу за Каролиной. Она, как старшая, должна была лечь у входа. Рядом с нею — Лявон, потом Велик, Амеля и Мишка.
Каролина легла после всех. Обмирая сердцем, Селик вглядывался в ее смутный силуэт, стараясь угадать, что она делает. Наконец по звукам определил — расчесывает волосы. Волна никогда не изведанной нежности затопила душу. Велик решил: как только она заснет, он ее поцелует.
Томительно тянулось время. Велик даже слегка подосадовал на Каролину, что так долго копается, потом на то, что долго не может заснуть: она вздыхала, шептала что-то себе под нос.
Наконец, ее ровное дыхание слилось с дыханием и сонным бормотанием остальных. Велик осторожно привстал и начал ощупывать место за Лявоном, куда можно было бы опереться руками. Найдя свободное пространство, он склонил голову и стал искать Каролинино лицо. Темнота была кромешная. Велик потерял всякую ориентировку. Его губы скользнули по ткани, наткнулись на пуговицу, наконец, коснулись гладкой горячей кожи. Не успел он прижаться губами, как почувствовал — в переносицу ему уперся кулак и с силой отпихнул его. Велик потерял равновесие и упал на кого-то — скорей всего на Лявона. Тот не издал ни звука, только переменил позу. Велик быстренько улегся на свое место и притаился. Все было спокойно. Только оттуда, где, по его — может быть, неверным — расчетам, лежала Каролина, донесся тихий невнятный звук, который можно было принять и за сонный прерывистый вздох и за сдавленный смех.

4
Утром в землянку пришли взрослые: председатель Макар с Макарихой (их дети тоже ночевали здесь), Варвара и Амелина мать.
— Живо таскайте узлы на подводу! — скомандовал Макар.— Отправляемся в Телятичи.
Оказалось, проехавший утром по деревне верховой сказал, что группа фашистов свернула с большака, и комаровцам лучше уйти за реку: с танками через нее немцы не полезут, а без танков с ними можно побороться.
Быстро побросали в телегу узлы и двинулись по дороге на Телятичи. По пути к ним присоединилось еще несколько подвод. Многие тащили скарб и ребятишек на себе.
Велик шагал в толпе и с любопытством поглядывал на Каролину, пытаясь прочесть в ее лице что-нибудь о ночном происшествии. Но она ни словом, ни улыбкой, ни движением брови не показывала, будто ей что-то известно. Может быть, так оно и было, и это не ее кулак познакомился с его переносицей. Но тогда — Лявон? Недаром же он даже не пикнул, когда Велик свалился на него. Однако это тоже сомнительно — он наверняка поднял бы крик. И уж одним тычком не ограничился бы. Да и сейчас не молчал бы и не делал вид, что ему ничего не известно. А может, ни та, ни другой не думают сейчас о том происшествии — утренние заботы куда серьезнее. Каролина ведет за руку Яню и пятилетнюю Амелину сестру Марусю, подгоняет их, чтобы не отставали от подводы, и успокаивает: мол, теперь уже осталось недалеко, скоро приедут на место и тогда отдохнут. Лявон идет рядом с Макаром, тот время от времени передает ему вожжи, и Лявон полностью занят и озабочен своими обязанностями. Велику даже совестно сделалось, что он не думает о нынешнем опасном общем положении, а занят своими личными переживаниями. Вот к нему с обеих сторон жмутся Мишка и Манюшка, как к своему кормильцу и защитнику, а он не обращает на них никакого внимания.
Вдруг передняя подвода остановилась, и одна за другой начали останавливаться остальные. Люди сбивались в кучу все плотнее и плотнее, слышалось бормотание старух, читавших молитвы, охи и вздохи, плач детей. Велик пробился из середины толпы и увидел зеленые бронетранспортеры. Один мчался наперерез комаровскому обозу, два обходили слева и справа.
У Велика сжалось сердце. После отъезда из Шуреи в партизанскую зону он надеялся и даже был уверен, что никогда больше не увидит эти ненавистные серо-зеленые мундиры, не услышит зловещее горготанье, постоянно таящее в себе опасность и смерть. И вот они, опять они. Эта встреча была тем более ужасной, что состоялась в партизанской зоне, где фашисты не знали удержу в зверствах.
Бронетранспортеры приблизились вплотную и остановились. Тот, что шел наперерез, развернулся и открыл огонь из пулемета в пойму Усвейки и дальше, по Телятичам. С остальных соскочили солдаты и врезались в толпу, хватая за руки и вышвыривая в отдельную кучку пятнадцати-шестнадцатилетних парней и девушек. Кого покрепче, для работ, понял Велик. У него помертвело все внутри, когда широколицый, в веснушках немец выдернул из толпы Каролину. Цеплявшихся за нее Яню и Марусю он ловко, умело оторвал и отбросил прочь. Те от страха даже заплакать не посмели.
Велик, не отрываясь, смотрел на ее побледневшее, но внешне спокойное лицо, и все в нем словно натягивалось и каменело. «Надо что-то делать. Надо как-то выручать! Надо. А то что ж: как целовать — ты герой, а как заступиться — тебя нет».
Он не знал, что делать, но готов был на все и, наверно, совершил бы какой-нибудь бесполезный поступок или попросту привлек бы к себе внимание солдат. Видимо, у него был такой настораживающий вид, что Каролина, взглянув на него, испуганно взмахнула ресницами, отрицательно затрясла головой и, показывая глазами куда-то вниз, несколько раз сжала и разжала пальцы. И Велик, следуя за ее взглядом, увидел и только тут почувствовал, что у него крепко сжаты кулаки и сам он весь подался вперед, готовый вот-вот выскочить из толпы. Он глянул на Каролину. В глазах ее были слезы. Она через силу улыбнулась ему и, слегка отвернув лицо, стала искать в толпе родных.
Немцы вывели Яна Викторовича. Одна рука его была на перевязи, другою он поддерживал раненую.
— Партизан! — торжествующе воскликнул солдат. Ян Викторович отрицательно покачал головой. Немец иронически подмигнул ему и засмеялся.
— Рус хитрый, дойче глюпый, яволь? — И подтолкнул его автоматом в бок.
Яна Викторовича отогнали к бронетранспортеру и оставили там одного, шагах в трех от машины.
Он был зол: выходит, сам себя отдал в руки фашистам. Надо было уйти к партизанам в окопы, но поддался на уговоры троюродной сестры, Амелиной матери: мол ты там будешь, однорукий, только мешать, а уйти из дома можно и утром. Да что ж теперь спихивать на кого-то — сам виноват, промедлил… Надеяться не на что. Достаточно глянуть на его пулевое ранение… Да и гранату все равно взрывать надо — чека-то из нее выдернута. Так не опоздать бы.
Он отыскал в толпе лицо Велика, встретился с его горящими глазами и попрощался. Попрощался с Амелей. Долгим взглядом поговорил с сестрой: «Видишь, как вышло. Надо бы не слушать тебя». «Да что ж, от судьбы не уйдешь. Прости меня». «Прощай». Шагнул к группе солдат, куривших у бронетранспортера, вытащил из-под раненой здоровую руку, в которой была зажата «лимонка», и бросил гранату им и себе под ноги.

Журнал «Юность» № 6 июнь 1981 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

1
Проснувшись, Велик выглянул с печки и прислушался. В окнах было серо. Хозяйка уже хлопотала у печки. Значит, и ему пора вставать. Нужды особой в этом не было, да и не хотелось, но он тренировал волю.
— И чего тебе не спится? — сказала Варвара, когда он слез с печи.— Хозяйство у тебя? Скотина ревет?
— У тебя тоже хозяйства нет, а все равно встаешь… Помочь ничего не надо?
— Ну, принеси дровец, коли так.
Видно было по всему, хозяйке все-таки его деловитость нравилась, что бы там она ни говорила. К Велику Варвара давно относилась по-особому — уважительно, почти на равных: советовалась по хозяйственным делам, а, отлучаясь в другую деревню к знаменитой в округе гадалке или добыть продуктов,— не только Каролине, но и ему наказывала, как и что должно делать в ее отсутствие и в случае, если она не вернется совсем.
А после той его драки с Лявоном и дальнейших событий в ее отношение к нему, как ни странно, добавилась и сердечность. Поздно ночью Варвара и Каролина отыскали тогда своих беженцев на берегу и силой увели домой. Вообще-то «силой» не совсем точно. Велик не хотел идти — это да. Сперва им владела обида — «Зачем вам чужаки сдались?» — потом он начал доказывать, что лучше разойтись, потому что с Лявоном они вряд ли уживутся, и все время будут вспыхивать ссоры, а кому это нужно? Варвара, плача, просила прощения за «чужаков» и никаких доводов слушать не хотела.
«Не позорь нас перед народом»,— повторяла она и тянула его за рукав.
А Каролина держала за руки Мишку и Манюшку, готовая вести их или отпустить, в зависимости от результата переговоров между матерью и Великом.
«Ну что ж, мне на колени перед тобой встать?» — дрогнувшим голосом сказала Варвара.
«Еще чего! — испуганно вскинулся Велик.— Нет, нет!» И перестал сопротивляться…
Велик вышел на улицу. Первым делом прислушался: громыхает? Громыхало. Это погромыхивание стало слышно с неделю назад. Откуда-то в Комары донесся слух, что это под Оршей наши перешли в наступление, прорывают немецкую оборону. С тех пор далекая канонада вошла в жизнь деревни как ежедневный восход и заход солнца, как пение Усвейки и зеленый шум в ее пойме. Встречаясь Друг с другом, комаровцы вместо приветствия кивали в сторону далекой Орши: «Гремит?» «Греми-ит!»
— Кажись, нынче повеселее бухает,— сказал он появившейся на пороге Варваре и, вспомнив, что говорил это каждое утро, добавил: — Не, нынче в самом деле как будто погромче.
— Ну, ну,— одобрительно отозвалась хозяйка.— Хай бухает, може, фашист скорей в могилу бухнет.
Выполняя ежедневную процедуру, Велик побежал на Усвейку.
На берегу он сделал зарядку, искупался в речке и опять бегом возвратился домой. Тело налилось бодростью и силой, и он подумал, что не так уж это и трудно — тренировать свою волю. Наоборот, даже приятно.
В хате он застал тетку Марью Лабут, у которой зимой плел лапти. Она пришла за угольками (спичек в деревне не было, и по утрам хозяйки одалживались огоньком друг у друга). Сперва Велик удивлялся: Марья жила на другом конце, могла бы и поближе достать жару. Но потом понял: угольки угольками, а Марья еще и поболтать приходила к своей закадычной подруге, поделиться болячками.
— Ни слуху, ни духу,— жаловалась она, горестно вздыхая.— Бывало, то один, то другой, то третий наведывались, не комаровские, так телятические или чарнецовские все весточка была. А когда и сам приезжал. А зараз… Куда-то ушли, видно, далеко.
— А не только ваших райцевских не стало,— успокаивающе сказала Варвара.— Никого няма — ни дубовцев, ни заслоновцев, ни богушевцев, ни смоленцев. Чуешь, вон гремит? Так чего ж им тут сидеть, штаны протирать? Допомогать трэба красным-то армейцам.
— Тебе хорошо казать,— обиделась Марья.— Коли б твой…
— А как же, мне хорошо, прямо аж куды лучше! А, каб тебя раки зъели! Давай-ка свою посудину, насыплю жару, и катись! Бо выведешь меня из нервов, я тебе за пазуху эти угли высыплю. Мне хорошо! У тебя одна Женька, а у нас вон с Валентином,— она кивнула на Велика,— семеро по лавкам валтузюцца
Марья, поняв свою оплошность, пыталась оправдываться, но Варвара, не слушая, выпроводила ее за дверь.
— Буди ребят снедать,— приказала она Велику.— Сягодня ради воскресного дня болтушку сварила. Давно у нас ничего не было, кроме щавеля, хай разговеются, каб их раки зъели!
Еще завтракали — пришел дядька Макар и сказал Варваре, чтобы шла в его хату на собрание.
— Ты тоже иди,— будто спохватившись, кивнул он Велику.— Глава семьи — значит, положено.
В хату к Макару набилась вся деревня от мала до велика. Из-за стола встал подтянутый, ладный военный… Велик так и прикипел к нему взглядом. Во-первых, это был тот самый комиссар, которому он сказал тогда про власовского шпиона,— Андрей Иванович. А во-вторых,— и это не только Велика, всех удивило и заинтересовало — на нем была новенькая, еще не виданная здесь форма: мягкие зеленые сапоги из брезента, гимнастерка со стоячим воротником и погонами.
Сильно заколотилось сердце: наши пришли! Андрей Иванович уже в армии. А что? Пусть канонада еще далеко, и никто ничего не знает. А кто сказал, что наши придут обязательно с громом и шумом? Комары-то в стороне от больших дорог, от важных военных объектов…
Трогая рукой свою густую черную шевелюру, офицер сказал:
— Председатель! Макар Филиппович! Что ты закупорил нас в помещении? Людям даже присесть негде, впритык стоят, потом обливаются. А у меня разговор хоть и не очень длинный, но и не на пять минут. Веди-ка нас куда-нибудь на полянку, на свежий ветерок.
— А и верно,— сказал Макар.— Давайте-ка все на Березовый остров.
Расположились на лужайке между березами. Офицер прислонился к дереву, раскрыл планшет, достал листки с машинописным текстом, но, спохватившись, сказал:
— Да… вам, наверно, интересно, что это за форма на мне и почему я в ней. Так вот, в Красной Армии больше года назад введены погоны… После ранения мне посчастливилось попасть на Большую землю, лечился в Куйбышеве, а когда выписался из госпиталя, был экипирован в соответствии с моим воинским званием старшего лейтенанта. Ну, полюбуйтесь на новую форму и приступим к делу.
Он повернулся кругом, прошелся меж сидящими. Все осматривали его с ненасытным любопытством. Варвара не удержалась — потрогала погоны: красивые, каб их раки зъели!
Андрей Иванович рассказал о положении на фронтах. Оно было обнадеживающим. Гитлера колотили в разных местах: на Севере, на Украине, в Крыму. Уже больше полугода родимая Навля текла по освобожденной земле.
— Близок час освобождения Белоруссии. Правда, фашисты создали сильную, глубоко эшелонированную оборону на линии Полоцк — Витебск — Орша — по Днепру до Жлобина — до Припяти и дальше по этой реке. Тут у них крупные города, реки Днепр, Друть, Березина, Свислочь, Припять, много других помельче. Текут они по болотистой местности. В общем, оборона сильная, немцы считают ее неприступной, и Геббельс даже похваляется, что от этой линии «фатерлянд» — «отечество» по-нашему — они снова погонят Красную Армию на восток. Но не в первый раз он похваляется, а катится не Красная Армия на восток, а фашистская — на запад. Все, прошли времена отступлений, теперь только вперед, до самого Берлина… Ну, а вам, комаровцам, надо молить не знаю уж кого, чтобы наши побыстрее прорвали их «Фатерлянд» на участке Витебск — Орша. Это ближе всего к вам. Здесь советским войскам противостоит Третья немецкая танковая армия. Она держит фронт от Сиротина до Богушевска. Партизанским бригадам поставлена задача лишить Третью танковую армию возможности пользоваться шоссейной дорогой, которая связывает армию с тылом. Фашисты же, естественно, стремятся ликвидировать и партизан и их зону, чтобы обезопасить дорогу. Бои идут уже полгода. Особенно обострилось положение сейчас, когда началось наступление Красной Армии. Против партизан брошены крупные, хорошо вооруженные силы. На помощь пришли бригады из соседних зон, в том числе из вашей. Вот почему тут давно не видно партизан.
Потом Андрей Иванович рассказал о положении в советском тылу. Красной Армии помогает весь наш народ. От зари до зари женщины и дети трудятся на колхозных полях, стоят у станков. Люди отдают свои сбережения на строительство самолетов, танков. Например, на средства саратовского колхозника Ферапонта Головатого построен самолет, который назван его именем.
— Мы собираем средства в фонд строительства самолета и бронепоезда «Советская Белоруссия». С этой целью я к вам и приехал… Ну, вот… Жду вас у Макара Филипповича.
Велик шел домой и удивлялся: неужели деньги имеют еще какую-то цену? И на оккупированной территории и в партизанской зоне они были дешевле простой бумаги. Да никакого даже сравнения: годная на курево бумага ценилась мужиками наравне с табаком, за нее можно было выменять и продукты, а деньги не годились даже на курево. Вряд ли у кого сохранились. Ну, разве что случайно, по недосмотру, рублевка какая.
Он удивился еще больше, когда, придя домой, увидел Варвару, пересчитывающую за столом стопку потрепанных купюр разной стоимости.
— На пальтишко Каролине собирала,— сообщила она Велику.— До войны…— Помолчав, воскликнула с досадой: — А, каб его раки зъели, этого комисcapa! Сказал бы: сдавайте старые гроши. И боле ничего. Мы б и сдали без жалости. А нашто было казать, что они яку-нияку, а свою цену имеют? Зараз вот жалко стало. Это ж подумать только: придут наши — и пальтишко-то можно будет купить. Ну, подсобирать еще…
Каролина мягко отстранила Варварины руки, положила деньги в клеенчатый мешочек, где они лежали до этого, и укорила мать:
— Что ты жалеешь? Абы скорее пришли, а все остальное будет. Давай, я сама отнесу, раз деньги мои.
— Да неси уж, неси,— махнула рукой Варвара.
С помоста спрыгнула Манюшка. Она сжимала что-то в кулаке.
— У меня тоже есть.— Она разжала кулак. В холщовой тряпице лежала сложенная в несколько раз красная тридцатка.— Я тоже отнесу. А потом, как наши придут, хлебом накормят, правда?
— Откуда у тебя деньги? — изумился Велик.
— Мать дала. Когда помирала. Вас никого не было, она подозвала меня и говорит: «Я, доченька, нынче отойду. На вот тебе приданое от матери. А больше у меня ничего нет».
Варвара тяжело вздохнула и отвернулась к окну. Каролина сказала:
— Ну, давай я заодно отнесу.
Манюшка поспешно, как бы испугавшись, сжала кулак и спрятала его за спину.
Велик отправился вместе с девочками. Ему хотелось показаться Андрею Ивановичу, чтобы тот его узнал.
Комиссар пил чай «с ничем», заваренный липовым цветом, и вел неторопливую беседу с Макаром.
На столе перед ним лежали стопочки ассигнаций: рубли, трояки, пятерки, десятки, тридцатки.
— Ну что, ребята? — обратился он к вошедшим, потягивая чай из коричневой эмалированной кружки.— Деньги принесли или просто так?
— Принесли.— Каролина, подойдя к столу, выложила из мешочка свой капитал.
Комиссар поблагодарил и пожал ей руку. Потом Манюшка положила перед ним свою истертую тридцатку. И первая протянула сложенную лодочкой ладошку. Комиссар пожал ее, притянул девочку к себе и погладил по волосам.
— Здравствуйте, Андрей Иванович,— сказал Велик.
— Здравствуй, здравствуй.— Комиссар смотрел вопросительно.
— Вы… не узнаете меня?
Андрей Иванович вгляделся в его лицо. Вот сейчас узнает, думал Велик. Ему хотелось, чтобы комиссар позвал его в отряд. Нет, лучше пусть не зовет — уйти Велик не может, потому что обязан сохранить и доставить на родину Мишку с Манюшкой, а объясняй про это не объясняй, все равно факт останется фактом — отказался идти в партизаны. Что подумает про него комиссар?
— А, да-да,— сказал Андрей Иванович.— Как же, как же… Ну, здравствуй.— Он пожал Велику руку.
Велик неловко потоптался у стола и бочком, бочком вышел из хаты. Он чувствовал, как пылает его лицо.
Так тебе и надо, сказал он себе. Видал, какой шустрый: случайно раскрыл власовца и хочешь, чтобы из-за этого тебя вечно помнили!
Несколько дней спустя стало известно, что пришел Ян Викторович. В хате у Амели беспрерывно толклись люди: свежий человек — источник новостей, а в последнее время все с нетерпением ждали больших перемен. Дело в том, что канонада со стороны Орши значительно усилилась и слышна была даже в хатах. Лохматый, крупноголовый Ян Викторович сидел в углу под иконами и, баюкая на груди запеленутую в чистую белую холстину руку, рассказывал:
— Нам было приказано оседлать большак и держать, сколько возможно. Ну, силы-то неравные: немец-фронтовик пошел, с танками, пушками, минометами и другим тяжелым оружием.
Ян Викторович достал кисет, протянул Макару. Тот вытащил из кисета сложенную бумагу, пошуршал ею.
— Лощеная… На-ка вот газетной. Был тут у нас недавно ваш комиссар, оставил мне добрый шмат газеты на курево.
— Андрей Иванович? Интересно, где он теперь. После ранения он к нам в отряд не вернулся.— Закурив, Ян Викторович продолжил рассказ.— Что там творилось — страшно вспомнить! Ну, мы все-таки заставили врага развернуться, задержали, считай, на сутки, потери понесли. Ну, и оттянули на себя сколько-то войска. Прямо сказать, нам тоже это кровушки стоило. В отряде Калинина, например, всего двенадцать человек осталось пригодных к бою. А наш отряд отрезали и обложили в Густищанском лесу. Там меня ранило… Как начали бомбить! С утра до вечера все бьют и бьют, бьют и бьют! Никакого спасу! Потом пошли на нас со всех сторон. Командиры порешили собрать в кулак все силы и ударить в одном направлении. Чтоб или прорваться, или погибнуть в бою. А третьего выхода не было. На прорыв должны были пойти после полуночи. С вечера было приказано всем отдыхать. Но, Думаю, мало кто сразу заснул… У меня к тому ж ныла рана. Я глядел сквозь ветки на звездное небо, слушал, как шебуршат листья, и думал: «Может, это в последний раз для меня — и тихое небо и мирный шум лесной. А через сколько-то часов все мои дела на земле закончатся». И так было горько, обидно и нудно от этой думки. Все ж я заснул и спал, показалось, всего одну минуту — началась побудка. Меня отделенный потряс за плечо, а рука-то раненая, я вскрикнул и подскочил от боли. Эта боль потом все время томила. Рука сделалась тяжелой, как будто на грудь повесили сумку с камнями… Позиции фашистов были на опушке. Ночью наши их разведали, поэтому мы подошли к ним тихо и ударили нежданно. Но у немцев было много техники, прорваться-то мы прорвались, а уйти не смогли и втянулись в бой. Они прижали нас к речке и стали окружать. Надежды не было у нас ни вот столько. На чудо разве что. И чудо это случилось! От неминучей гибели наш отряд спасли тимошинцы. Как, откуда они там взялись?
Велик сидел, вытянув шею, не дыша, боясь хоть слово упустить из рассказа. Когда рядом начинал возиться и скрипеть досками помоста Амеля, Велик сердито толкал его локтем в бок. И сам по той же вине изредка получал тычки справа и слева. Он не сводил глаз с Яна Викторовича, который виделся Велику героем и богатырем.
Яну Викторовичу и обедать пришлось принародно — подошло время, а людей не выгонять же! Хлебая щавель, он продолжал рассказывать:
— Про Тимошина вы, наверно, не знаете, его бригада тут не проходила. А это личность героическая! Про него рассказывают много разных историй. Был он, говорят, командиром в Красной Армии, полковником, попал в плен, а может, по заданию сдался и, когда Власов стал набирать пленных в свои банды, пошел к нему: «Дайте мне полк, вооружите его по всем фронтовым нормам, и я через полгода разделаюсь с партизанами». Людей, он, конечно, подбирал, каких ему нужно. А когда полк был организован и вооружен по-фронтовому, Тимошин перешел к партизанам. Скоро полк вырос до дивизии, хотя — по-партизански — называется она бригадой. Тимошин — самый сильный в партизанской зоне. Да что! — В голосе Яна Викторовича звенели гордость и восхищение.— Он на мелочи не разменивается, а вот если в фашистском гарнизоне не меньше тысячи человек — тогда это подходящий объект. Расколошматит — вот у него и оружие, и техника, и боеприпасы. Ходили слухи, что один раз он даже Минск взял и держал его целых три дня. Не могу ручаться, что все это так, может, и преувеличено. Но что тимошинцы поспели вовремя к нам на помощь — это факт. Остатки нашего отряда влились к ним. Мертвых похоронили, а раненых отослали в партизанские зоны. Вот я и тут.

Журнал «Юность» № 6 июнь 1981 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

2
Под березой возле хаты на траве играли Манюшка, Светлана и Яня. Из лопухов и листьев мастерили платья и платки, одевали в них кукол, тоже сработанных из подручного материала — чурочек, хворостинок, коры.
Велика кольнуло в сердце — вот так и сестра Танька могла бы играть. Но он сразу прогнал эту мысль: Танька, может, жива, и нечего накликать на нее смерть, думая, как о мертвой.
Из хаты вышел Лявон. Он вернулся раньше Велика и успел уже поужинать — шел сейчас, что-то дожевывая. Приблизился к Велику и пнул босой ногой чурбак, на котором тот сидел.
— Ты не годишься в комбриги. Я сильней.
Велик пожал плечами:
— Меня утвердил Ян Викторович.
— Мало ли. Его нет, мы теперь сами решаем.
— Значит, пускай решают ребята.
— А при чем тут… Объявим — и делу конец.
— Я объявлять не буду.
— Ты! «Народник»!
Велик подскочил, как на пружине, и двинул обидчика в подбородок. Лявон схватил его за грудки и ударил. Велик подножкой сбил противника с ног и прижал к земле. Тот вывернулся и, оказавшись наверху, молча и сосредоточенно, сжав зубы, начал бить Велика головой о землю. Потом схватил за горло и сдавил его. Велик захрипел. «Задушит»,— понял он. Велик напряг все силы, чтобы свалить Лявона, но сил не хватило. Попробовал оторвать его руки от своего горла и тоже не смог.
— Ты зря трепыхаешься,— торжествующе приговаривал Лявон.— Таких я, как гнид, щелкаю. Ну, давай: или соглашайся объявить меня комбригом, или прощайся с жизнью. Ну, говори.— Он ослабил пальцы.
Велик рванулся и освободился. Но Лявон успел его схватить, снова прижал к земле и начал тереть о траву лицом.
Вдруг он вскрикнул, выпустил Велика и вскочил на ноги. Вскочил и Велик. И на мгновение замер, пораженный: Манюшка, визжа на всю деревню, висела на Лявоне и, одной рукой уцепившись за его волосы, другой царапала ему лицо. Он пытался оторвать ее от себя, сбросить, но не мог — она словно прилипла к нему. По лицу его уже текла кровь, он был выбит из колеи неожиданным нападеннем и напуган той яростной беспощадностью, с какой она дралась.
— Пусти-и! — завопил он с отчаянием.
Велик увидел Манюшкино лицо и тоже испугался: оно было белое, глаза безумные, с застывшим взглядом. Велик бросился к ней и начал отдирать от Лявона. Манюшка ожесточенно сопротивлялась.
Из хаты выскочила Варвара — ее позвала Светлана, увидев брата в крови.
— А, каб вас Пярун спалив, чужаки! — закричала Варвара, ринувшись к Лявону. Отшвырнула Манюшку, отпихнула Велика, обняла сына и повела его в хату.— Да что ж это такое робицца! Убивають прямо серед дня! Да еще на глазах у матки и сестер. Это ж только подумать, до якого нахабства дошли! Заместо спасиба — сына убивають!
Велик, глотая слезы, спустился к Усвейке, сел на берегу и стал смотреть на быстро бегущие воды. От реки поднимался легкий парок. Солнце село, и все вокруг померкло. Только на недалеком пригорке, что виднелся на том берегу, на самой его верхушке, замешкался поздний луч.
Тихое журчание воды и ее безостановочный бег успокаивали. И когда кто-то дрожащим телом прижался к его плечу и Велик, повернув голову, увидел Манюшку, у него уже не было злости на нее. Наоборот, в душе шевельнулось теплое родственное чувство — вот ведь знала, что такое Лявон, что он может с нею сделать, и все-таки бросилась спасать… А вообще характерец у нее сродни Лявонову: без оглядки кидаются — в огонь так в огонь, на нож так на нож… Велик искоса глянул на тихо приникшую к нему девочку. Неужто она такая же, как Лявон? Но, может, главное не в том, что без оглядки на нож, а смотря за что. Лявон кинулся кулаками добывать себе комбригство, а Манюшка защищать своего… ну, будем считать, брата. Есть разница?..
«Да, а вот у меня совсем не такой характер. Сегодня, во время игры, Лявон то и знай шел напролом, и я каждый раз ему уступал. И доуступался — теперь он потребовал, чтобы я объявил его комбригом вместо себя. Ему нравится — отдай! А не отдашь — будет вырывать силой…
Лявон своего добьется — станет комбригом. Я отступлю, потому что знаю: нужна затяжная борьба, а за комбригство я бороться не буду. А он будет — до конца. Отпихнет меня, а потом и ребят заставит подчиняться себе… Такие, наверно, своего всегда добиваются…»
Тихо подошел Мишка. Сел рядом с Великом.
— Лявон катается по полу, кричит: «Выгони их!» Все его успокаивают — и тетка, и Каролина, и Кланя.
— Ладно,— сказал Велик.— Переночуем на берегу, а завтра поищу, кто пустит.
— У него все лицо исполосовано. Тетка заклеила царапины подорожником, один нос остался голым.
— Он помрет? — спросила Манюшка.
— Нет,— усмехнулся Велик.
После длительного молчания, видимо, отвечая на какие-то свои мысли, она раздумчиво сказала:
— Шурчик помер, мать померла… А Лявон, как вырастет, все равно в бандиты пойдет…
— Нет,— испуганно встрепенулся Мишка.— Нехай ему будет больно-больно, а умирать нехай не умирает. Умирают ведь насовсем.— Голос его слинял до шепота.— Жалко их. И Лявона было б жалко.

Журнал «Юность» № 6 июнь 1981 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

1
Едва подсохла земля, комаровцы с лопатами высыпали на огороды: надо было копать землю, сажать и сеять. Вышли все — от старого до малого. Было в деревне с десяток коней — престарелых и брошенных партизанами из-за болезни или ран. На них выехали в поле — пахать под жито и ячмень.
Варварина орава тоже копошилась на огороде. И Велик своих вывел, хотя хозяйка не неволила его и не просила. Но и не отговаривала: постоялец, считала она, малец умный, самостоятельный, знает, что делает,
Дни становились все длиннее, и времени хватало на все: и поработать, и порыбалить, и сходить за съедобными травами, и заготовить дров для завтрашней протопки, и поиграть. Да и число обязанностей у Велика подсократилось: побираться он давно уже не ходил, работать тоже не приглашали. Варварина семья и Беликова давно жили одним хозяйством — нечего было делить. Ранней весной собирали на полях «гопики» — прошлогоднюю перемерзлую картошку, пекли из нее блины и лепешки. Позднее пошли в пищу разные травы — щавель, чеснок, свинухи, борщ, котики, заячья капуста. Изредка баловались рыбкой — когда Велику или Лявону улыбалась удача. Впрочем, Лявону она улыбалась совсем редко: рыбалить по-настоящему у него не хватало терпения — если клев был плохой, Лявон моментально сматывал удочку…
— И как только вы еще держитесь на свете? — говорила иногда Варвара, глядя на детей, хрумкающих какую-нибудь зелень.— Мы взрослые, и то иной раз ноги не идут, а у вас откуль такие силы?
Дети были тощенькие, но в общем-то здоровые, шумливые и даже с кое-каким румянцем на щеках — солнышко, свежий воздух да зелень хранили от болезней и затухания.
Нарубив к завтрашнему дню дров и похлебав щавеля на рыбной юшке, Велик отправился собирать свою бригаду: давно не маршировали и не ходили на штурм фашистских гарнизонов.
Велик объявил весенние учения бригады.
Они развернулись у Колкого гущара — зарослей шиповника. Он уже набрал новые силы, был в шипах и листьях, усыпан зелеными ягодами.
Вот когда особенно пригодились уроки Яна Викторовича по военному делу. Ребятам нравилось выходить по вызову из строя, отдавать честь, четко докладывать. Нравилось ходить в разведку в деревню, в пойму Усвейки, на кладбище, развернувшись цепью, с криком «ypa!» атаковать «врага».
Все время ставил палки в колеса Лявон. Он не мог простить Велику его возвышения: чужак, слабее Лявона, а вот оттеснил вожака на второе место и сам стал командовать им. Когда жил в деревне Ян Викторович, интересовавшийся ребячьей бригадой, Лявон выступать открыто против комбрига не решался, а сейчас бояться ему было некого. Едва Велик поотрядно построил бригаду, Лявон заявил?
— Я стану спереди.
— Становись на правый фланг,— сказал Велик.— Если построение в шеренгу, никто впереди не стоит. Не положено.
Черные глаза Лявона зажглись злым кошачьим пламенем, тонкие губы скривились, и показалось даже, будто на макушке стали дыбом его смоляные вихры (он давно уже, с тех пор, как побежали первые ручьи, не носил шапку — чтоб, наконец, уравняться с Великом, проходившим с непокрытой головой всю зиму).
— Ты! Без тебя знаю, что положено, что не положено. Где захочу, там и стану.
Велик пожал плечами. Ему не хотелось ни драки, ни ссоры — за что драться? Строптивый начштаба стал впереди шеренги, но после первой же команды — «Направо!» — понял нелепость своего положения и подошел к комбригу.
— Ты! Я тоже хочу командовать!
— Двоим не положено.
— Заладил: не положено, не положено! Тогда скажи: что делает начальник штаба? Впереди строя ему не положено, командовать не положено… Что же положено, а?
Велик и сам не знал. Если по названию, то начальник штаба командует штабом, но в их бригаде никакого штаба нет.
«Надо было спросить у Яна Викторовича»,— с досадой подумал он.
Лявон подошел к строю и скомандовал:
— Третий отряд, напра-во! Шагом марш! — и увел третий отряд.
Опять комбриг промолчал. Лявон явно нарывался на скандал, на драку, а Велик стремился этого избежать: ребята подумают, что свою власть отстаивает, а она ему не нужна, пусть сами выбирают между ним и Лявоном.
А власть между тем уплывала из рук. Лявон нахально забрал у него и второй отряд. Его командир Стась воспротивился было, сказав, что выполняет только приказы комбрига, но Лявон, выпятив грудь и размахивая руками, ринулся на него. Стась вопросительно посмотрел на Велика, тот поспешно сказал:
— Пускай. Я разрешаю.
Через некоторое время, видя, что Лявон направляется к нему, наверно, за последним отрядом, Велик почувствовал себя лопоухим губошлепом и начал крутить над головой рукою — сигнал «Общий сбор».
— Ты! Что такое? — подскочил к нему Лявон.— Почему сбор?
— Сейчас узнаешь.
— А приказы трэба отдавать через меня,— заявил Лявон.— Я начштаба.
Тут зашумел первый отряд.
— Что он кидается на всех, как щенок? Вель, дай ты ему!
Лявон исподлобья яростно оглядел всех и отошел.
Велик разделил бригаду на две части—две армии.
— Каждая армия,— объявил он,— должна выследить и вывести из строя своего противника. Правила такие. Если двое напали на одного, он считается взятым в плен. Если ты подкрался к вражескому солдату сзади и дотронулся до него, он считается убитым. Если сошлись один на один лицом к лицу, борются. Кто кого собьет, тот победил. Только без драки.
Стали рядиться, кто будет кем. Конечно, и те и другие хотели быть партизанами и не хотели немцами. Решили так: будут зеленые и желтые.
— Желтыми командовать будет начштаба,— сказал Велик,— зелеными я.
— А почему это тебе зеленые? — немедленно высунулся Лявон.— Хитер! Зелеными я буду командовать.
Можно было бы посмеяться над этой выходкой. Но Велика разбирало зло: Лявон, видимо, решил все делать поперек.
Зеленые ушли. Велик выбрал место для штаба в густом кустарнике у самой воды, оставил с собой Стася и Амелю, остальных попарно разослал на поиски.
Первыми из разведки вернулись Мишка и Стасов брат Яшка. Смуглый, остроносый Яшка, таинственно понизив голос, доложил:
— Товарищ комбриг, наших двоих схватили — Володю и Алеся. Мы лежим за кустом, а их ведут. Четверо на двоих.
— Вам было приказано разыскать штаб зеленых. Разыскали?
— А як же.— Яшка, улыбаясь, прижмурил глаза, и лицо его приняло плутоватое выражение.— Они — Лявон и еще двое — сидят с той стороны Колкого гущара. Только к ним не подлезть — перед ними большая прогалина, а с боков — посты, на реке и на дороге… Товарищ комбриг, хана нам. Зеленых теперь больше, и у них оборона неприступная.
— Без паники! Значит, говорите, к ним не подобраться?
— Не-а,— замотали головами Мишка с Яшкой.— И прямо нельзя, и с боков нельзя.
— Ас тыла?
— Ас тыла и подавно нельзя. С тыла у них Колкий гущар Это крепче любой стены.
— Вот vr хорошо, что они так думают. А мы с тыла подползем и возьмем их.
— Ну, Велик, это ты брось,— сказал Стась.
— Ни один человек в жизни не ходил там и не ползал,— поддержал его Амеля.
— Не было надобности, вот и не ползал. А мы поползем. Нам победа нужна. Из-за победы на фронте бойцы знаешь, что делают? Проползти в Колком гущаре — это для них тьфу!
— Да как мы поползем? — подал голос Яша.— Не пролезть же просто-напросто.
— А я прикидывал. Внизу, у самой земли, колючек нет, а между стволами проползти можно. Только, конечно, на пузе придется… Значит, так: Стась остается здесь для связи. Как придут разведчики, ждите сигнала и пробирайтесь к нам. За мной ползет Амеля, потом Мишка, замыкающим Яша. Сигнал сбора…— Велик заложил в рот два пальца колечком и громко высвистнул.— Все! За мной!
Он подошел к краю Колкого гущара, встал на колени и нырнул в траву между двух стволов шиповника.
Уже через несколько метров Велик понял, что двигаться в этой чащобе будет во много раз труднее, чем он предполагал. Между стволами росла не только трава, но и разный мелкий кустарник, он пружинил под тяжестью тела, а временами приподнимал его, и тогда колючки на нижних ветках шиповника цеплялись за одежду, больно царапали. Солнце и ветер сюда не проникали, воздух был недвижим, густ и сумрачен. Дышалось тяжело, пот заливал глаза, разъедал свежие царапины.
Время от времени Велик прекращал двигаться, поворачивался набок и проверял свое войско. Амеля, сопя и отплевываясь, полз «ноздря к ноге», не отставая ни на сантиметр. Потное, красное лицо его было в бледных пятнах. Он смотрел на Велика загнанно и жалко, но не жаловался, и глаза его светились. Мишка отставал и не видел впереди Амелю: мелкий кустарник, по которому они тащились, сразу же выпрямлялся, скрывая ползущего и его след. Всякий раз, остановившись. Велик подавал условный сигнал. Весь залитый потом, распаренный, замыкающий Яша начинал хныкать:
— Трэба назад. Вы ж видите — нельзя проползти, чего ж суетесь дале?
— Что назад, что вперед — теперь почти одинаково,— увещевал его Велик.— А проползти можно — мы же ползем.
— Да-а… У меня вон вся рубаха на спине порвана, думаешь, матка похвалит?
— И чего ты все жалишься? — выговаривал ему Амеля.— Мы ж вот молчим.
Отдохнув и подзарядив Яшу, трогались дальше.
Ребята двигались так долго, что Велику уже стало казаться, что они заблудились. Не должно бы: он все время проверял направление по солнцу — оно смутно угадывалось за плотным зеленым сводом. Он сцепил зубы и, чтобы заглушить сомнение, шепотом погонял себя:
— Вперед! Вперед!
Вдруг впереди слева послышались голоса, причем очень близко.
Велик медленно, чтобы успели подтянуться остальные, пополз в ту сторону.
— Выскакиваем все вместе,— шепотом сказал он и каждому дал задание, кто кого выводит из строя, чтобы не было путаницы.
Появление Великовой четверки вызвало в Лявоновом войске изумление. Сперва никто не хотел верить, что ребята проползли через весь Колкий гущар. Громче всех кричал Лявон, разъяренный тем, что Велик этим маневром вывел из строя почти половину зеленой армии.
— Ты! Скажи своей Маньке, может, она поверит, а я не такой дурень! Тут змея не проползет. Ты глянь только — палец просунуть некуда.
Но доказательство, как говорится, было налицо: красные, потные, поцарапанные ребята в одежде, усеянной шипами, листьями и травинками. Да и откуда бы они еще могли взяться тут? На четверку смотрели с восхищением, как на героев. Только Лявон не хотел признавать подвига.
— Подумаешь! Да я могу два раза без отдыха проползти — туда и обратно…
Он встал на четвереньки, собираясь лезть в Колкий гущар.
— Ползти надо,— сказал Велик,— на пузе, иначе ничего не выйдет.
В это время на поляне появился малец лет шести. Растрепанный, зареванный, он еще издали что-то кричал и в отчаянии махал руками.
— Стась! — рыдая, кричал малец.— Яшка! Батьку привезли… уби-итого-о!

Журнал «Юность» № 6 июнь 1981 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

5
Они хорошо поговорили с Яном Викторовичем. Велик вышел от него успокоенный и не просто смирившийся со своей судьбой, но принявший ее твердо, безоговорочно и с полным пониманием.
И впервые за весь сегодняшний день почувствовал он себя свободно и легко, и посмотрел вокруг открытыми и проникающими в суть глазами.
Что-то сдвинулось наконец в природе. Долго, тоскливо, безрадостно тянулась зима, казалось, она навеки примерзла к земле, и вдруг… Ничего как будто не произошло, только солнце взобралось чуть выше обычного и глянуло чуть приветливее, и снег, который, казалось бы, должен сверкать и искриться, словно помрачнел, стал плотным и липким — из такого хорошо снежки лепятся — и чуть приосел. Все сдвинулось лишь чуть-чуть, но случилось большое событие — весна подала свой голос. Она еще далеко, придет не скоро, но стало ясно, что она не умерла и рано или поздно наступит. Жизнь движется, и не вес же она будет вот
тикая голодная и безнадежная, как сейчас. Отдаленное предчувствие будущей радости затопило грудь, и Велик побежал по улице, напевая под нос и подпрыгивая.

Журнал «Юность» № 6 июнь 1981 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

3
Емели дома не оказалось. Но Велик не огорчился — его не столько интересовал приятель, сколько Ян Викторович. Когда он, наконец, выздоровеет? Может, возьмет все-таки с собой? Если хорошо попросить…
Но время как будто остановилось. А с ним и жизнь. Ян Викторович, казалось, никогда не поправится. На улице по-прежнему лютовала зима. Трещали морозы, падали метели, хмурое небо не пропускало ни одного солнечного проблеска, стылый ветер стучал обледенелыми ветками и гудел в трубах. И никакого намека на перемены: фронт погромыхивал где-то далеко-далеко, а фашисты были рядом. Шли бои на окраинах партизанской зоны.
Великом часто овладевала тоска. Он выбивался из сил, стараясь добыть скибку хлеба, десяток картошин, чтобы хоть раз в день ребятишки, да и он сам могли похлебать горячей живой Жижки, хоть как-нибудь жить — пусть подголадывая, пусть с постоянной тошнотой и сосанием в животе. Милостыню подавали все скуднее — каждая горсть жита, каждая картошина были на счету. По этой же причине и нанимали на работу не часто. Да и соперников хватало: и в Комарах и в окрестных деревнях жило по нескольку семей беженцев — помимо тех, что осенью прибыли из Шуреи, понаехали еще и из партизанских деревень, спасаясь от карателей. Были, правда, в Телятичах две хаты, где Велика всегда ждала верная добыча. Но к Янине он заходить стыдился (что ж объедать сирот, сами, небось, уже положили зубы на полку), а к женщине, что звала его в сыновья, боялся: ни к чему травить душу ей и себе.
Дела сложились — хоть в прорубь головой. И главное, впереди никакого просвета. Как ни крепился Велик, как ни держался, отчаяние захлестывало его все чаще.
Один выход был — уйти с Яном Викторовичем. И хотя тот ничего ему не обещал. Велик часто наведывался в Амелину хату — узнать, как дела у партизана.
Ян Викторович был один. Он подбивал ботинки. Прокалывал шилом резиновую подметку, вставлял в дырочку деревянный гвоздик и одним ударом молотка с пристуком ловко загонял его по самый срез. Велик уставился на Яна Викторовича засиявшими глазами: вот это новость — раненый встал, мало того — работает!
— А, герой! — весело воскликнул Ян Викторович.— Слыхал, слыхал, как ты шпиона раскрыл.
— Я его не раскрыл — просто узнал. Неизвестно даже, поверили мне или нет. Расспросили, где, когда и как его видел,— на этом и кончилось.
— Никак нет, не кончилось. Проверили. Прав ты оказался.
— Правда? — радостно встрепенулся Велик.— А как же проверили?
— Ну, это дело хоть и не простое, но вполне возможное. У нас же всюду свои люди.
— Ян Викторович, а вы откуда знаете? — как можно мягче, чтобы не обидеть партизана, спросил Велик.
Добродушное круглое лицо Яна Викторовича, щедро засеянное веснушками, светилось хитроватой и одновременно торжествующей улыбкой.
— Э, малец. Я два дня уже как на ногах. Успел установить связь. Да вот подкуюсь — и в строй. Сегодня вечером в поход.
— Как? Прямо сегодня?
У Велика заколотилось сердце. Вот он, желанный просвет в его жизни, последний, может быть, шанс.
— Ян Викторович, Ян Викторович…— заторопился он.— Вы обещали… Ну, не то чтобы обещали, а сказали: «Вот поправлюсь, тогда поглядим». Возьмите меня с собой, а? Я, что хотите… Ну, честное слово…
— Что ж… Парень ты боевой, обстрелянный, свой. Годишься. Давай вечерком приходи, вместе к командиру толкнемся.
— Лучше к комиссару. Он меня должен помнить.
— А комиссара, брат, нет. Ранило его. Отправили на Большую землю. Но и без него, думаю, тебя не завернут — как-никак доказал.
До вечера было еще далеко. Велик не знал, как убить время. Самое лучшее было — идти домой, заняться дровами или еще чем, а то просто залечь на печь и проспать до срока. Это и разумно: раз партизаны выступают вечером, значит, ночь будут в походе, отдыхать не придется.
Но домой возвращаться не хотелось. И не просто не хотелось, а сама мысль об этом была ненавистна. Велик бродил по деревне, как неприкаянный, заходил к ребятам, но и у них ему не сиделось. Как будто кто завел в нем пружину, и она, раскручиваясь, толкала его вперед и вперед.
Проходя в очередной раз мимо Варвариной хаты, он увидел своих ребятишек. Манюшка сидела на чурбаке, Мишка толокся вокруг березы, пошвыривая иногда снежками в ее верхушку. Велик резко остановился и хотел было повернуть назад, но его заметили — Мишка бежал к нему, Манюшка, вытянув худую шею, глядела на него во все свои косо срезанные, словно нерусские глаза. Что-то неприязненное шевельнулось у него в душе.
— Чего вы тут? — спросил он хмуро.
Мишка, сразу уловив его неприязнь, покраснел и опустил голову.
— Едят,— сказал он, оправдываясь. Собственно говоря, оправдываться ему было не в
чем: Велик сам строго-настрого приказал им уходить из хаты, когда Варварино семейство садится за стол, чтоб не смотрели людям в рот и не вынуждали Варвару отрывать от своих детей последние крохи. Да и просто так могли выйти на улицу — подышать свежим воздухом, никто ведь не запрещал. Но такой уж у Мишки характер: он за все оправдывается, за все чувствует себя виноватым, наверно, даже за то, что живет на белом свете.
И от этого обычного Мишкиного тона Велику стало стыдно. И он признался себе: ведь это ж ты потому не хотел идти домой, что боялся встретиться с Мишкой и Манюшкой. Хотел улизнуть от них воровски, не объяснившись и не попрощавшись. Бросить и трусливо сбежать.
Велик прислонился плечом к березе и сделал вид, что вглядывается во что-то там, на горизонте. Но он ничего не видел перед собой.
«Ладно, согласен: нечестно — ничего не сказать, бросить и уйти,— думал он.— Значит, надо сказать, вот и все».
Махнув рукой Мишке, он подошел к чурбаку, на котором сидела девочка. Стараясь не отводить глаз, сказал фальшиво:
— Ну, вы тут оставайтесь, слушайтесь тетку Варвару, а я нынче ухожу с партизанами.
У Манюшки в глазах появился испуг. Мишка носком лаптя копал в снегу ямку. Дети молчали.
— Ну, так что? — охрипшим голосом спросил Велик.— Идти? Будете слушаться тетку?
Мишка поднял голову, светло заулыбался, радуясь Великовой удаче.
— Ага, иди. Это здорово, что тебя берут. Правда?
— Конечно, правда. Только вот… Получается, как будто я вас бросаю. А я ж воевать иду, верно?
— Ага. Иди, чего там. Я, если б взяли, вприпрыжку побежал.
— Да, а как же вы? — Велик безуспешно старался сделать озабоченный вид.
— А мы чего? Побираться будем. Я научусь лапти плесть. Нам ведь и надо-то всего ничего. Мы с Манюшкой договорились, чтоб совсем отвыкнуть от хлеба. А ты уйдешь — мы договоримся и от картох отвыкнуть. Будем кору глодать, а летом щавель пойдет, свинухи, котики, чеснок, борщ.
— Ты забыл,— сказала Манюшка брату, и в глазах ее появились беспокойные огоньки,— мы договорились, чтоб не совсем отвыкнуть от хлеба, а чтоб маленькую скибочку хоть через день можно было.
— А теперь лучше совсем,— с извиняющейся улыбкой возразил Мишка.
— Да что вы,— поспешно перебил Велик, чтобы прекратить этот разговор: он видел — Манюшка собиралась спорить.— Я про вас не забуду. Как у немцев склад отобьем, так я сразу привезу вам продуктов. И хлеба и всего.
— Галетов привези,— сказала Манюшка, облизнувшись.— Галеты — самое вкусное на свете. Как Шурчик приносил, так до сих пор помню.
— Ладно,— кивнул Велик.— Ну-ка в хату, вон Каролина вышла, пообедали, значит. Там и у нас похлебка сварена.
Манюшка сразу подскочила и, словно подхваченная ураганом, понеслась к двери — только голые пятки засверкали.

4
Картофельная похлебка упрела до того, что превратилась в жидкий толкан красноватого цвета. Сверху кое-где виднелись жирные блестки — Варвара утром кинула в чугунок крошку нутряного сала. Манюшка и Мишка так упоенно орудовали ложками, что Велик горько усмехнулся: трудненько же им придется, когда начнут отвыкать от картошки!
Он тоже был голоден, но не чувствовал этого и глотал через силу — нервное напряжение убило голод.
Сперва, когда дети отпустили его, он почувствовал облегчение. Отпустили же, чего еще. Но вскоре в душе опять стало стесненно и тревожно. А как они могли не отпустить? Разве они понимают до конца, что будет с ними, если он уйдет? Да и как он с ними говорил? «Мол, дело в общем-то решенное, так что вам остается только сказать «иди». Но вы не плачьте, я вам немецких харчей буду привозить». Ерунда какая! Что-то не видно, чтобы партизанские семьи в Комарах лакомились немецкими галетами.
«Ну ладно, пусть все это так. Но почему я должен быть к ним прикован? Я им кто? Отец, брат? Их брат и мать подобрали меня, пригрели. Верно. Так я ж уже расплатился. Сколько я у них жил?
Месяца два. А без Катерины мы уже больше трех месяцев…» Да не пропадут! Побираться действительно будут, Варвара когда по бульбине сунет в руку. Не может быть такого, чтоб среди людей, если у них есть хоть крошка хлеба, хоть карточный очисток, померли от голода дети…
Вот-вот, это очень удобно — кинуть на добрых людей, а сам — руки в брюки и пошел… «Я ж не на гулянку иду, а в партизаны, на войну! Меня, может, завтра убьют. Может, это последний случай попасть в партизаны…» А, не надо было показываться на глаза! Пооколачивался бы где-нибудь до вечера, потихоньку ушел, и все…
Велик положил ложку и полез из-за стола. Мишка и Манюшка уставились на него удивленно — в чашке ведь была еще похлебка — и со страхом. Избегая их взглядов, он быстро оделся и вышел,
Ян Викторович у окна чинил свой пиджак. Возле него стояла Варвара. В хате больше никого не было. На столе лежали новенькие шерстяные рукавицы черного цвета.
— Да что вы, Варвара Макаровна,— говорил Ян Викторович смущенно.— Как я могу взять? У вас это, может, последняя хорошая вещь. Обменяете на продукты.
— Ай, где сейчас обменяешь? У кого они, продукты?.. Вот видишь, Веля, якой народ пошел — ему даришь от чистого сердца, а ён вместо спасиба начинает глупости разные говорить. А, каб тебя раки зъели! — Обиженно поджав губы, она пошла к двери.
— Варвара Макаровна, дорогая, извините! — закричал вдогонку Ян Викторович.— Конечно же, спасибо! Просто преогромное! У меня руки-то голые!.. Во, видал? — Он кивнул на рукавицы.— Отдала…— Посидел, задумавшись, растроганно улыбаясь. Потом взглянул на Велика и, принимаясь за прерванную работу, подмигнул: — А ты что-то рано. Не терпится, а?
— Да не,— сказал Велик уныло.— Не могу я уйти. Двое на моей шее. Нельзя ж так — повесить на кого-то, а самому сбежать? — Он вопросительно посмотрел на Яна Викторовича.
Партизан отложил шитье, минуты две внимательно разглядывал Велика, о чем-то размышляя.
— А разве ж можно? У тебя, парень, выходит, есть свой окоп на этой войне. Сиди и держи оборону. До последнего, как и положено солдату.

Журнал «Юность» № 6 июнь 1981 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области

1
Снова в Комары пришли на постой партизаны. На второй день после их прибытия Варвару вызвали в штаб. Вернулась она оттуда скорбная и как будто пришибленная. Остановившись у порога, оглядела внимательно хату, словно попала сюда впервые, и произнесла печально-торжественным голосом:
— Ну вот, детки, подошла и наша очередь сидеть без молока. Забирают нашу Зорку.
Каролина, готовившая корове пойло, заплакала; захлюпали и остальные девочки.
— А, досыть вам уже! — досадливо воскликнула Варвара.— Чего распустили нюни? Люди давно уже без коров перебиваются. Наша одна на всю деревню осталась. Сказать по чести, мне даже соромно перед другими, что одни мы едим молоко. Ладно, что уж… Кормить же партизан надо… Ты, дочка, давай, обиходь ее, напои, подои в последний раз и отведи к Макаровой хате — там у них начхоз живет.
— Ой, а ты сама что? — испуганно вскрикнула Каролина.
— А я, дочка, не могу. Боюсь, плакать буду. А плакать не трэба.
— Я тоже заплачу, мама.
— Ты помоложе, у тебя нервы покрепче, собери их в кулак и не плачь.
— Ну, развели сырость! — вмешался Лявон, чинивший у окна свои лапти.— Нервы у них, подумаешь! Давайте скорей доите, я сам отведу.
Варвара пристально посмотрела на сына.
— Вот лиходей, каб тебя в лужине потопили! И в кого только такой бессердечный?.. Ну, веди, коли не жалко. А ты все-таки тоже иди с ним,— повернулась она к Каролине.— Там должны бумагу выправить и… это… внутренности хозяевам отдать… и голову.— Варвара опустила глаза и горестно сказала:— Что поделаешь, дочушка, время лихое настало, приходится каждую кроху подбирать… Возьми ведерко и мешок.
— Ты что? — крикнул Лявон.— Мы двое не донесем! Хай вон еще Белька пойдет.
Лявон-то брякнул, не подумав, его беспокоило только одно — чтоб поменьше тащить, а они трое — Варвара, Каролина и Велик — понимали: если пойдет Велик, то и ему надо выделить долю. Вот почему он молчал, в помощники не набивался и старался не смотреть на Варвару. Во взгляде Каролины, вопросительно устремленном на мать, читалось: «Как же, мама, мы будем есть, а они нам в рот глядеть?» Варвара прочитала этот взгляд и, поняв, что, конечно же, так и так придется поделиться с беженцами, махнула рукой, не сумев все же скрыть досаду:
— А, каб вас усех раки зъели! Иди, Велик, с ними.

2
Вернувшись, дети застали в хате постояльцев — двоих мужчин в невообразимо ветхом и рваном красноармейском обмундировании, один в разбитых веревочных лаптях, другой в чунях из автомобильной покрышки. Они сидели за столом, чистили и ели горячую картошку, парившую перед ними в чугунке. Варвара пристроилась неподалеку на лавке и, подперев кулаком подбородок, смотрела с любопытством и некоторым недоумением, но с расспросами пока не лезла: уж очень жадно глотали они обжигающие лупёники.
— Что так глядишь, хозяйка? — спросил пожилой, с круглым морщинистым лицом и воспаленными, слезящимися глазами.— Непонятно, что за люди?
— А и правда, что непонятно,— охотно подхватила Варвара.— Партизаны — так не: таких обтрепанцев среди них николи не видела, да и без оружия. Беженцы, так опять же не: по одежке вы вайскавцы.
— Войсковцы, войсковцы, хозяйка,— подтвердил пожилой, налегая на еду.— Только временно выбывшие из строя.
— Из плена бежали,— пояснил второй, совсем еще молодой, заросший не щетиной, а каким-то несерьезным младенческим пухом пыльного цвета.
— Говорят, вельми лютует над пленными?
— Лютует, сволочь,— сказал пожилой.— Да он не только над пленными. Мы, пока добрались до партизанской зоны, нагляделись…
— Как же вам-то удалось вырваться?
— Да чудом, как же! Мы оборонительную полосу ему строили. Ну, и послали нас, группу девять человек, за бревнами. Только отъехали от станции, где работали, налетели наши. Бомбили они укрепления, а нам досталась случайная бомба. Все полегли — и охрана и пленные. А меня отшвырнуло не знаю уж на сколько — далеко, одним словом,— ударило о землю, но ничего, без повреждений. Только в голове потом шумело и с неделю глухой был. Постепенно прошло.
— Так вы не вместе? — Варвара посмотрела на молодого.
— Нет, с Васей мы в лесу встретились,— ответил пожилой.
Варвара выждала некоторое время — не расскажет ли сам, без просьбы, но Вася молчал, и она спросила его:
— Ну, а ты как?
— Прошу прощения, такое же чудо.— Голос у него был тихий, как у больного, и чем-то знакомый Велику. Высунув голову из-за занавески, он всматривался в его лицо, но не мог признать.— Вели по лесной дороге, я выбрал момент, прыгнул в кусты и бросился бежать. За мной гнались, стреляли, но мне повезло. А я, признаться, не рассчитывал на удачу. Шел ва-банк, терпеть уже не было сил… Извините, пожалуйста, не найдется ли у вас чем побриться?
Варвара вздохнула: Вася явно не хотел вдаваться в подробности. Она достала из сундука опасную бритву, помазок, стаканчик и мыльницу. Пожилой, взглянув, воскликнул:
— Ого, даже и обмылочек сберегла! По нонешним временам роскошь. Хозяин вернется и сразу — пожалуйте бриться. А?
— Не вернется.— Варвара махнула рукой без всякого выражения.
Вася спросил:
— Простите, пожалуйста, ваш муж погиб?
И опять показалось Велику: знаком ему этот слабый, как у больного, голос. Он напряг память, начал перебирать события, встречи, что были в его жизни, и не слышал, что ответила Варвара и о чем они говорили еще.
Так ничего и не вспомнив, Велик оделся и вышел на улицу. Большими сочными хлопьями валил снег, в двух шагах ничего нельзя было рассмотреть.
Великом овладела безысходность: казалось, снег хоронил и память о прошедшем и последние надежды.
Промерзнув до костей в своем суконном пиджачишке, перешитом из Катеринина зипуна, стряхнув с непокрытой головы и плеч снежные пуховики, Велик вернулся в хату.
Там в его отсутствие появился еще один гость. В табачного цвета румынских брюках, ботинках с крагами, он сидел за столом перед беглыми пленными и, время от времени трогая рукой свою густую черную шевелюру, говорил высоким красивым голосом:
— Это, конечно, замечательно, что вы сбежали от фашиста, великолепно, что не нырнули в кустики отсидеться, а решили выполнить свой долг, но посмотрите, на кого вы похожи! Чучела огородные! Воевать-то надо было сразу, как вырвались, и к нам прийти уже с автоматом, и в крепких сапогах, и в приличном мундире. Вы надеялись, что партизаны вас и вооружат и обуют-оденут? А у нас ведь ни швейных фабрик, ни военных заводов нет. Мы у фашистов снабжаемся в основном.
Пожилой сидел, опустив глаза, а Вася смотрел говорившему в лицо и кивал после каждого слова.
— Прошу прощения, товарищ комиссар. Вы все очень верно говорите, я сам об этом думал. Но, если честно… надевать фашистские тряпки противно. Поймите меня правильно, пожалуйста…
Теперь, выбритого, Велик узнал его. Белобрысый, щуплый, маленький человечек с тоскующими глазами. Тихий, слабый, как у больного, голос: «Прошу прощения, господин старший лейтенант… Пять суток ареста, пожалуйста. И запомните: да, мы теперь армия, Русская освободительная народная армия… А теперь к вам, господин лейтенант. Будьте добры, возьмите два взвода, займите деревню Щеглы и сожгите ее, пожалуйста».
«А если у него пистолет?» — мелькнула предостерегающая мысль, но как бы в отдалении и как бы не относящаяся к делу,— мелькнула и погасла, не оставив после себя тревоги.
Велик подошел к столу и, указывая на белобрысого Васю, сказал напряженно зазвеневшим голосом:
— Товарищ комиссар, это «народник»1(Ироническая кличка власовцев в Белоруссии), офицер из бригады Каминского.
Он видел, как вздрогнули все трое. Комиссар схватился за кобуру на бедре, белобрысый — за ремень на левой стороне живота, где прежде, по немецкому обычаю, носил пистолет.

Журнал «Юность» № 6 июнь 1981 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области